Писемский Алексей Феофилактович - Масоны

наешь, что значит быть несчастною в замужестве! Говорить об этом кому бы то ни было бесполезно и совестно... Кроме того, я хорошо знаю, что Лябьев, несмотря на все пороки свои, любит меня и мучается ужасно, что заставляет меня страдать; но если еще он узнает, что я жалуюсь на него, он убьет себя.

  Так ворковали, как бы две кроткие голубки, между собою сестры; но беседа их прервана была, наконец, приездом хозяина и Углакова.

  Лябьев конфузливо, но прежде всего поцеловал руку у жены. Та потупила глаза, чтобы он не заметил печали в ее взоре. Затем Лябьев сначала пожал, а потом тоже поцеловал руку и Сусанны Николаевны, а вместе с тем поспешил ей представить Углакова.

  - Мой друг, Петр Александрыч Углаков! - проговорил он.

  Молодой гвардеец, вовсе, кажется бы, от природы не застенчивый, молча раскланялся перед Марфиной и проговорил только:

  - Мы несколько знакомы.

  - Да, - протянула Сусанна Николаевна, - ваш батюшка теперь даже сидит у моего мужа.

  - Ах, папа у вас! Он давнишний приятель Егора Егорыча... Еще после двенадцатого года они вместе в Париже волочились за француженками.

  - Может быть, ваш отец волочился, но Егор Егорыч - не думаю, - возразила было Сусанна Николаевна.

  - Вы извольте думать или нет, это как вам угодно, но отец мне все рассказывал; я даже знаю, о чем они теперь беседуют.

  - О француженках тоже? - спросила уж Муза Николаевна.

  - Нет-с, не о француженках, но отец непременно жалуется на меня Егору Егорычу... Так это? - обратился Углаков к Сусанне Николаевне.

  Та слегка усмехнулась.

  - Почти что так, - проговорила она.

  - Он говорит, что я лениво занимаюсь службой?

  - Говорит, и его больше всего беспокоит, что вы дурно держите себя против великого князя Михаила Павловича, который вас любит, а вы ему штучки устраиваете.

  Странное дело. Сусанна Николаевна, обыкновенно застенчивая до сих пор в разговорах со всеми мужчинами, с Углаковым говорила как бы с очень близким ей родным и говорила даже несколько поучительным тоном.

  - В таком случае, mesdames, - сказал между тем Углаков, садясь с серьезнейшей миной перед дамами и облокачиваясь на черного дерева столик, - рассудите вы, бога ради, меня с великим князем: иду я прошлой осенью по Невскому в калошах, и иду нарочно в тот именно час, когда знаю, что великого князя непременно встречу... Он меня действительно нагоняет, оглядел меня и тут же говорит: "Углаков, встань ко мне на запятки, я свезу тебя на гауптвахту!" Я, конечно, встал; но не дурак же я набитый, - я калоши мои преспокойно сбросил. Великий князь привез меня на гауптвахту, сам повел к караульному офицеру. "Возьми, говорит, Углакова на гауптвахту, - он в калошах!" Тогда я протестовал. "Ваше высочество, говорю, я без калош!" Он взглянул мне на ноги. "Ну, все равно, говорит, вперед тебе это зачтется". И скажите, кто тут был прав: я или великий князь?

  - Конечно, вы! - подтвердили обе дамы.

  - И я полагаю, что если вы все так будете судить себя, так всегда и во всем останетесь правы, - присовокупила к этому Сусанна Николаевна.

  - А вы находите меня таким чурбаном, что я не понимаю, что делаю? - спросил Углаков.

  - Напротив, я нахожу, что вы очень много понимаете, - особенно для ваших лет.

  - Стало быть, вы думаете, что я очень молод?

  - Думаю.

  - Но сколько же мне, по-вашему, лет?

  - Лет девятнадцать, - определила Сусанна Николаевна.

  - О, как вы намного ошиблись! Мне двадцать первый год.

  - Нет, вы прибавляете, - возразила ему на это Сусанна Николаевна.

  В ответ на такое недоверие Углаков пожал только плечами: ему уж, кажется, было и досадно, что Сусанна Николаевна видит в нем такого еще мальчика.

  - А как ты с великим князем в маскараде встретился? - стал его подзадоривать Лябьев.

  - Да что ж в маскараде? Я опять тут тоже прав... Великий князь встретил меня и говорит: "Ты, Углаков, службой совсем не занимаешься! Я тебя всюду встречаю!" Что ж я мог ему на это сказать?.. Я говорю: "Мне тоже, ваше высочество, удивительно, что я всюду с вами встречаюсь!"

  Обе дамы засмеялись.

  - И что ж вам за это было? - спросила Лябьева.

  - За это ничего!.. Это каламбур, а каламбуры великий князь сам отличные говорит... Каратыгин Петр{442} не то еще сказал даже государю... Раз Николай Павлович и Михаил Павлович пришли в театре на сцену... Великий князь что-то такое сострил. Тогда государь обращается к Каратыгину и говорит: "Брат у тебя хлеб отбивает!" - "Ничего, ваше величество, - ответил Каратыгин, - лишь бы только мне соль оставил!"

  - Это недурно! - подхватил Лябьев.

  - Да, - согласились и дамы.

  Углаков еще хотел что-то такое рассказывать, но в это время послышались шаги.

  - Кто бы это такой мог приехать! - проговорил с досадой Лябьев и вышел прибывшему гостю навстречу.

  По гостиной шел своей барской походкою князь Индобский. На лице хозяина как бы изобразилось: "Вот кого еще черт принес!" Князь, чуть ли не подметивши неприятного впечатления, произведенного его приездом, поспешил проговорить:

  - Я до такой степени нетерпеливо желал воспользоваться вашим разрешением быть у вас...

  - Очень вам благодарен, - перебил его Лябьев, - но я извиняюсь только, что мы идем садиться обедать.

  - Неужели я так опоздал! - произнес окончательно сконфуженным тоном князь, быстро вынимая часы и смотря на них. - В самом деле, четыре часа! В таком случае, позвольте, я лучше другой раз явлюсь.

  - Как это возможно! Откушайте с нами! - остановил его Лябьев. - Не взыщите только: чем богаты, тем и рады!.. Позвольте только, я представлю вас жене моей.

  - О, благодарю вас! - воскликнул с чувством князь и, будучи представлен дамам, обратился первоначально, разумеется, к хозяйке.

  - Вас я знал еще девочкой, потом слышал вашу артистическую игру, когда вы участвовали в концерте с теперешним вашим супругом.

  Затем князь отнесся к Сусанне Николаевне:

  - Вам я еще прежде имел честь быть представлен почтенным Егором Егорычем. Как его здоровье?

  - Он нехорошо себя чувствует.

  - Ах, как это жаль! - произнес опять с чувством князь и за обедом, который вскоре последовал, сразу же, руководимый способностями амфитриона, стал как бы не гостем, а хозяином: он принимал из рук хозяйки тарелки с супом и передавал их по принадлежности; указывал дамам на куски говядины, которые следовало брать; попробовав пудинг из рыбы, окрашенной зеленоватым цветом фисташек, от восторга поцеловал у себя кончики пальцев; расхвалил до невероятности пьяные конфеты, поданные в рюмках. Все это, впрочем, нисколько не мешало, чтобы разговор шел и о более серьезных предметах.

  - Вы все время оставались у Феодосия Гаврилыча? - спросил князя хозяин.

  - Нет, я вслед же за вами уехал... Завернул только на минуточку к нашему земляку Тулузову.

  - Qui est се monsieur* Тулузов? - сказали в один голос Лябьев и Муза Николаевна.

  ______________

  * Кто это Тулузов? (франц.).

  Сусанна же Николаевна смутилась несколько и вместе с тем слегка улыбнулась презрительной улыбкой.

  - Это теперешний наш гран-сеньор, - начал объяснять князь, - ничтожный какой-то выходец... Он хотел было пролезть даже в попечители гимназии, но я все-таки, оберегая честь дворянства, подставил ему в этом случае немного ногу.

  Читатель знает, как князь подставлял Тулузову ногу.

  - А зачем он здесь живет? - поинтересовался Лябьев.

  - Затем, что участвует в здешнем откупе; кроме того, две - три соседние губернии имеет на откупу, и, кажется, в этих операциях он порядком крахнет.

  - Отчего? - спросил Лябьев.

  - Оттого, что, как вы, вероятно, это слышали, Москве и даже всей северной полосе угрожает голод. Об этом идут теперь большие толки и делаются предуготовительные распоряжения; но откупа, как известно, зависят от благосостояния простого народа. Интересно, как господа откупщики вывернутся.

  - Вывернутся, будьте покойны, да и состояние еще себе наживут! - подхватил Лябьев.

  - Может быть, - не оспаривал князь, - вообще, я вам скажу, невыносимо грустно последнее время ездить по Москве: вместо домов графа Апраксина, Чернышева, князя Потемкина, князя Петрова, Иванова, что ли, вдруг везде рисуются на воротах надписи: дом купца Котельникова, Сарафанникова, Полушубкина! Во что ж после этого обратится Москва?.. В сборище каких-то толстопузых самоварников!.. Петербург в этом случае представляет гораздо более отрадное явление.

  - А нашей губернии угрожает голод?.. У нас тоже был очень дурной урожай? - спросила Сусанна Николаевна князя.

  - По-моему, более, чем какой-либо другой! - отвечал он ей и потом стал расспрашивать Лябьева, где в Москве ведется самая большая игра: в клубах или частных домах; если в домах, то у кого именно? Лябьев отвечал ему на это довольно подробно, а Углаков между тем все время потихоньку шутил с Сусанной Николаевной, с которой он сидел рядом.

  - Не кушайте так много, - у нас голод! - шепнул он ей, когда Сусанна Николаевна взяла было, кажется, весьма небольшой кусок индейки.

  - А сами вы зачем так много кушаете? - заметила ему, в свою очередь, Сусанна Николаевна.

  - Мне надобно много кушать... По вашим словам, я еще мальчик: значит, расту; а вы уж выросли... Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но ест, как удав, - шептал Углаков, слегка показывая глазами на князя, действительно клавшего себе в рот огромные кусищи.

  - Перестаньте! - унимала его Сусанна Николаевна.

  Но шалун не унимался.

  - Monsieur le prince*, - отнесся он к Индобскому, - когда кит поглотил Иону в свое чрево, у китов тоже, вероятно, был в это время голод?

  ______________

  * Господин князь (франц.).

  - Не знаю-с, - отвечал тот, совершенно не поняв, что хочет сказать Углаков, и снова продолжал разговор с Лябьевым.

  - Перестаньте! - повторила еще раз и даже сердитым тоном Сусанна Николаевна.

  - Ну, не буду, - произнес Углаков и в самом деле совершенно притих.

  По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили в кабинете, куда они и отправились, а дамы и Углаков уселись в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.

  - Сыграй что-нибудь, Муза! - попросила Сусанна Николаевна. - Я так давно не слыхала твоей игры.

  Муза начала играть, но избранная ею пьеса оказалась такою печальной и грустною, что Сусанне Николаевне и Углакову было тяжело даже слушать эти как бы сердечные вопли бедной женщины. Муза догадалась об этом и, перестав играть, обратилась к Углакову:

  - Нет, что тут играть!.. Спойте лучше нам, Петр Александрыч!

  Тот при этом весь вспыхнул.

  - Какой же я певец! - проговорил он, потупляясь.

  - Как какой певец?.. Очень хороший! - возразила ему Муза Николаевна.

  - Какой же хороший, когда я совсем не пою! - упорствовал Углаков.

  - Что такое вы говорите! - сказала уж с удивлением Муза Николаевна. - Аркадий, подтверди, пожалуйста, поет или нет Петр Александрыч! - крикнула она мужу в кабинет.

  - Поет, - отозвался тот.

  - И хорошо поет?

  - Хорошо!

  - Это, я вижу, Петр Александрыч мне не хочет доставить удовольствия слышать его, - сказала Сусанна Николаевна.

  Углаков окончательно переконфузился.

  - Нет-с, вы ошибаетесь... Если это доставит вам удовольствие, то я готов сейчас же... - проговорил он, держа по-прежнему глаза потупленными вниз.

  При таком ответе Сусанна Николаевна, в свою очередь, сконфузилась и тоже потупилась.

  - Конечно, доставите удовольствие, пойте! - подхватила Муза Николаевна и приготовилась аккомпанировать.

  - Но что же я буду петь? - спросил ее Углаков.

  - Спойте: "Нет, доктор, нет, не приходи!"

  Углаков отрицательно потряс головой.

  - Ну, "Черный цвет"...

  Углаков и это отвергнул.

  - "Соловья"! - предложила было ему Муза Николаевна.

  - Как это возможно! - воскликнул Углаков. - Нам сейчас только Аграфена Васильевна божественно спела "Соловья"! Разве мою любимую "Le petit homme"?* - придумал он сам.

  ______________

  * Неточное название песни Беранже "Le petit homme gris" - "Подвыпивший". Перевод текста песни см. в примечании.

  - Eh bien!* - одобрила Муза Николаевна и стала аккомпанировать.

  ______________

  * Хорошо! (франц.).

  Углаков запел хоть и не совсем обработанным, но приятным тенорком:

  

   "Il est un petit homme,

  

   Tout habille de gris,

  

   Dans Paris;

  

   Joufflu comme une pomme,

  

   Qui, sans un sou comptant,

  

   Vit content,

  

   Et dit: Moi, je m'en...

  

   Et dit: Moi, je m'en...

  

   Ma foi, moi, je m'en ris!

  

   Oh qu'il est gai, qu'il est gai,

  

   Le petit homme gris!"{446}

  Сусанна Николаевна при этом улыбнулась. Углаков, заметив это, продолжал еще с большею резвостью:

  

   "A courir les fillettes,

  

   A boire sans compter,

  

   A chanter

  

   Il s'est couvert de dettes;

  

   Mais quant aux creanciers,

  

   Aux huissiers,

  

   Il dit: Moi, je m'en...

  

   Il dit: Moi, je m'en...

  

   Ma foi, et cetera, et cetera"... пел Углаков вместо слов и затем снова перешел к песенке:

  

   "Quand la goutte l'accable

  

   Sur un lit delabre,

  

   Le cure

  

   De la mort et du diable

  

   Parle a ce moribond,

  

   Qui repond:

  

   Ma foi, moi, je m'en...

  

   Ma foi, moi, je m'en...

  

   Ma foi, et cetera, et cetera"...

  Слушая эти два куплета, Сусанна Николаевна имела, или, по крайней мере, старалась иметь, совершенно серьезное выражение в лице.

  - Вы убедились, наконец, как я скверно пою! - обратился к ней Углаков.

  - Вовсе нет!.. Мне нравится ваше пение, - возразила она, - но я желала бы, чтобы вы нам спели что-нибудь русское.

  - Спойте вот это теперь! - сказала Муза Николаевна и быстро забегала своими пальчиками по фортепьяно, а также и Углаков совсем уже по-русски залился:

  

   Ехали бояре из Нова-города,

  

   Красная девица на улице была;

  

   Всем нашим боярам по поклону отдала,

  

   Одному ж боярину пониже всех,

  

   А за то ему пониже, что удалый молодец.

  

   Стал молодчик девицу спрашивати:

  

   - Как тебя, девушка, по имени зовут?..

  - Пощади, Углаков! - Ты в словах, а Муза в аккомпанементе бог знает как путаете!

  - Не верьте! Вы отлично это пропели! - подхватила с своей стороны Сусанна Николаевна.

  - Merci, madame! - произнес Углаков, расшаркавшись перед нею и пристукнувши при этом каблуками своих сапог, чем он, конечно, хотел дать комический оттенок своей благодарности; но тем не менее весьма заметно было, что похвала Сусанны Николаевны весьма приятна ему была.

  - Говорят, хорошо очень идет "Аскольдова могила"{448}, и Бантышев в ней отлично поет? - спросила она затем.

  - Превосходно, неподражаемо! - воскликнул Углаков. - Спел бы вам, но не решаюсь, - лучше вы его послушайте!

  И затем разговор между собеседниками перешел исключительно на театр. Углаков очень живо начал описывать актеров, рассказывал про них разные анекдоты, и в этом случае больше всех выпало на долю Максиньки, который будто бы однажды горячо спорил с купцом о том, в каких отношениях, в пьесе "Горе от ума", находится Софья Павловна с Молчалиным: в близких или идеальных. Первое утверждал купец, по грубости своих понятий; но Максинька, как человек ума возвышенного, говорил, что между ними существует совершенно чистая и неземная любовь. Слышавши этот спор их, один тогдашний остряк заметил им: "Господа, если бы у Софьи Павловны с Молчалиным и было что-нибудь, то все-таки зачем же про девушку распускать такие слухи?!" - "Благородно!" - воскликнул на это громовым голосом Максинька и ударил остряка одобрительно по плечу. Хоть подобный анекдот и был несколько скабрезен, но ужасно развеселил дам. Сусанна Николаевна вообразить себе без смеху не могла, что мог затеяться такой спор, и вообще весь этот разговор о театре ей показался чрезвычайно занимательным и новым. Несмотря на свою духовность и строгую мораль, Марфина вовсе не была сухим и черствым существом. Чуткая ко всему жизненному, она никак не могла ограничиться в своих пожеланиях одной лишь сферой масонства. Между тем пробило восемь часов. Сусанне Николаевне пора было ехать домой.

  - Нельзя ли тебе меня проводить? - сказала она сестре. - Наши лошади еще не пришли из деревни, а на извозчике я боюсь ехать.

  - Конечно, проводим, - отвечала Муза Николаевна и велела было заложить в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил, что кучер, не спавший всю прошедшую ночь, напился и лежит без чувств.

  - Как же я доберусь теперь до дому? - произнесла Сусанна Николаевна.

  - Очень просто, я велю тебе взять хорошего извозчика и пошлю с тобою человека проводить тебя, - отвечала Муза Николаевна.

  - Но зачем это, для чего? - проговорил каким-то трепетным голосом Углаков, слышавший совещание сестер. - У меня моя лошадь здесь со мною... Позвольте мне довезти вас до вашего дома... Надеюсь, что в этом ничего не будет неприличного?

  - Ей-богу, я не знаю, как это по московским обычаям принято? - спросила сестру, видимо, недоумевавшая Сусанна Николаевна.

  - По-моему, вовсе ничего нет тут неприличного... Меня из концертов часто молодые люди довозят, если Аркадий едет куда-нибудь не домой.

  - В таком случае поедемте, довезите меня! - обратилась Сусанна Николаевна к Углакову, который, придя в неописанный восторг, выскочил в одном сюртуке на мороз, чтобы велеть кучеру своему подавать лошадь.

  - Какой смешной Углаков! - проговорила Сусанна Николаевна, оставшись вдвоем с сестрою.

  - Да, но в то же время он предобрый и премилый! - определила та.

  - Это сейчас видно, что добрый, - согласилась и Сусанна Николаевна.

  Углаков возвратился и объявил, что лошадь у крыльца. Сусанна Николаевна принялась облекаться в свою модную шляпку, в свои дорогие боа и салоп.

  - А я тебя и не спросила еще, - сказала Муза Николаевна, укутывая сестру в передней, - получила ли ты письмо от мамаши из деревни?

  - Нам Сверстовы писали, что maman чувствует себя хорошо, совершенно покойна, и что отец Василий ей иногда читает из жития святых, - Прологи, знаешь, эти...

  Но Муза Николаевна совершенно не знала, что такое Прологи.

  Сестры, наконец, распрощались, и когда Сусанна Николаевна уселась с Углаковым в сани, то пристоявшийся на морозе рысак полетел стремглав. Сусанна Николаевна, очень любившая быструю езду, испытывала живое удовольствие, и выражение ее красивого лица, обрамленного пушистым боа, было веселое и спокойное; но только вдруг ее собеседник почти прошептал:

  - Сусанна Николаевна, зачем вы вышли замуж за такого старика?

  Такой вопрос совершенно поразил Сусанну Николаевну.

  - За какого же старика? - нашлась она только спросить.

  - Так неужели же ваш муж молод? - проговорил в воротник шубы Углаков.

  - Для меня это все равно: молод он или не молод, но он любит меня.

  - Еще бы ему не любить вас! - произнес опять в воротник своей шубы Углаков.

  - Но и я его тоже люблю.

  - Не верю.

  - Как не верите! Разве вы знаете мои чувства?

  - Не знаю, но не верю.

  - Ну, так знайте же, я люблю, и люблю очень моего старого мужа!

  - Тогда это или сумасшествие, или вы какая-то уж необыкновенная женщина!..

  - Что ж тут необыкновенного, - я не понимаю! - возразила Сусанна Николаевна.

  - Да как же?.. Люди обыкновенно любят друг друга, когда у них есть что-нибудь общее; но, я думаю, ничего не может быть общего между стареньким грибком и сильфидой.

  - Общее в мыслях, во взглядах.

  - Значит, и вы, как Егор Егорыч, верите в масонство? - воскликнул Углаков.

  Все эти расспросы его Сусанну Николаевну очень удивили.

  - Неужели, Углаков, вы не понимаете, что ваши слова чрезвычайно нескромны, и что я на них не могу отвечать?

  - Виноват, если я тут в чем проговорился; но, как хотите, это вот я понимаю, что отец мой в двадцать лет еще сделался масоном, мать моя тоже масонка; они поженились друг с другом и с тех пор, как кукушки какие, кукуют одну и ту же масонскую песню; но чтобы вы... Нет, я вам не верю.

  - Для меня это решительно все равно, - произнесла, уже усмехнувшись, Сусанна Николаевна, - но я вас прошу об одном: никогда больше со мной не говорить об этом.

  - Я не буду, когда вы не приказываете, - проговорил покорным голосом Углаков и, видимо, надувшись несколько на Марфину, во всю остальную дорогу ни слова больше не проговорил с нею и даже, когда она перед своим подъездом сказала ему: "merci", он ей ответил насмешливым голосом:

  - Не стоит благодарности, madame.

  - Но куда же вы теперь едете? - спросила его Сусанна Николаевна.

  - Еду из светлого рая в многогрешный театр, - отвечал тем же тоном Углаков и уехал.

  Сусанна Николаевна, улыбаясь, вошла в свою квартиру и прямо направилась к Егору Егорычу, которого она застала за книгой и в шерстяном колпаке, и при этом - скрывать нечего - он ужасно показался Сусанне Николаевне похожим на старенький, сморщенный грибок.

  Не остановившись, разумеется, ни на секунду на этой мысли, она сказала ему:

  - Ты знаешь, кто меня довез сюда?

  Егор Егорыч вопросительно взмахнул на нее глазами.

  - Молодой Углаков, сын твоего приятеля.

  - А! Что ж ты не привела его ко мне?.. Я его давно не видал... Так ли он остер, как был в детстве?..

  - И теперь остер, но главное - ужасно наивен: что на душе, то и на языке.

  - Это качество хорошее! - заметил Егор Егорыч.

  - Конечно, дурной человек не будет откровенен, - заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?

  - Знаю, я еще осенью распорядился заготовить для крестьян хлеба, с тем, чтобы потом выдавать его им бесплатно, - пробормотал тот.

  - Ах, как ты хорошо это сделал! - похвалила его с чувством Сусанна Николаевна.

  - Что ж тут особенно хорошего? Это долг мой, обязанность моя! - возразил Егор Егорыч.

III

  Углаковы дали большой вечер. Собравшийся к ним люд был разнообразен: во-первых, несколько молодых дам и девиц, несколько статских молодых людей и два - три отпускных гвардейских офицера, товарищи юного Углакова. Старик Углаков, а еще более того супруга его слыли в Москве людьми умными и просвещенными, а потому их, собственно, общество по преимуществу состояло из старых масонов и из дам de lettres*, что в переводе значило: из дам весьма скучных, значительно безобразных и - по летам своим - полустарух. Карточных игроков, разместившихся в особой отдельной комнате, было тоже немало, и посреди них виднелась заметная фигура Калмыка и напоминающая собой копну сена фигура Феодосия Гаврилыча: он играл в пикет с Лябьевым и имел более чем когда-либо бессмысленно-серьезное выражение в лице. Танцы производились в зале под игру тапера, молодой, вертлявый хозяин почти ни на шаг не отходил от m-me Марфиной, которая, говоря без лести, была красивее и даже наряднее всех прочих дам: для бала этого Сусанна Николаевна, без всякого понуждения со стороны Егора Егорыча, сделала себе новое и весьма изящное платье. Муза Николаевна на этот раз была тоже весьма интересна, и это условливалось отчасти тем, что, пользуясь вечерним освещением, она употребила против своего красноватого цвета лица некоторые легкие косметические средства. Общество пожилое между тем сидело в гостиной, и Егор Егорыч заметно тут первоприсутствовал; по крайней мере, хозяин, старичок очень чистенький и франтоватый, со звездой, выражал большую аттенцию к каждому слову, которое произносил Марфин. Что касается до хозяйки, то она себя держала тою же величавою дамой, какою мы видели ее в церкви Архангела Гавриила. Невдалеке от нее сидела такожде особа женского пола, маленькая, черномазенькая - особа, должно быть, пребеспокойного характера, потому что хоть и держала в своих костлявых руках работу, но беспрестанно повертывалась и прислушивалась к каждому, кто говорил, имея при этом такое выражение, которым как бы заявляла: "Ну-ко, ну, говори!.. Я вот тебя сейчас и прихлопну!" Прихлопывать ей, разумеется, не часто удавалось, но что она в душе постоянно к тому стремилась, - это несомненно! Особа эта была некая Зинаида Ираклиевна, дочь заслуженного кавказского генерала, владеющая значительным состоянием и, несмотря на свой солидный возраст, до сих пор еще не вышедшая замуж, вероятно, потому, что, как говорили некоторые насмешники, не имела никаких приятных женских признаков. В обществе, - за глаза, разумеется, - Зинаиду Ираклиевну обыкновенно называли m-lle Блоха. Такое прозвище она стяжала оттого, что будто бы Денис Давыдов{453}, в современной песне своей, говоря: заговорщица-блоха, имел в виду ее. Но как бы то ни было, сия все-таки почтенная девица, лишенная утех сердца, старалась устроить себе умственную жизнь, ради чего она почти до унижения заискивала между тогдашними литераторами и между молодыми, какие тогда были налицо, учеными, которых Зинаида Ираклиевна, как бы они ни увертывались, завербовывала себе в друзья. В настоящее время жертвой ее был один молодой человек, года три перед тем проживший за границей М-lle Блоха, познакомившись с ним, начала его приглашать к себе, всюду вывозить с собой и всем кричать, что это умнейший господин и вдобавок гегелианец. В чем собственно состоял гегелизм, Зинаида Ираклиевна весьма смутно ведала; но, тем не менее, в обществе, которое до того времени делилось на масонов и волтерианцев, начали потолковывать и о философии Гегеля{453}, слух о чем достигнул и до Егора Егорыча с самых первых дней приезда его в Москву. Егор Егорыч знал об учении Гегеля еще менее Зинаиды Ираклиевны и помнил только имя сего ученого, о котором он слышал в бытность свою в двадцатых годах за границей, но все-таки познакомиться с каким-нибудь гегелианцем ему очень хотелось с тою целью, чтобы повыщупать того и, если можно, то и поспорить с ним. Он переговорил об этом с m-me Углаковой, которая - благо и Пьер ее все приступал к ней затеять у них как-нибудь танцы - устроила невдолге вечер, пригласив на оный m-lle Блоху и убедительно прося ее при этом привезти с собою ее молодого друга, что та и исполнила. Гегелианец оказался скромным по виду господином, в очках, с длинными волосами и с весьма благородными манерами. Егор Егорыч устремил на него испытующий взор, но прямо разговор о Гегеле, разумеется, не мог начаться, и к нему пришли несколько окольным путем. Под звуки раздававшейся в зале музыки и при шуме шарканья танцующих m-me Углакова спросила Егора Егорыча:

  ______________

  * литературных (франц.).

  - А вы вчера слушали "Божественную каплю"{454}?

  - Да, - отвечал он ей.

  - Говорят, очень глубокое произведение?

  - Глубокое по мысли своей, но, по-моему, сухо и непоэтично выполненное, - произнес Егор Егорыч.

  - Это есть отчасти, - согласился с ним старик Углаков.

  - Какая же мысль этой поэмы? - пожелала узнать m-lle Блоха, выражая в лице своем: "Ну-ко, ну, договори!".

  Егор Егорыч, однако, не устрашился этого и очень спокойно, закинув только ногу под себя, принялся объяснять.

  - Это - переложенное в поэму апокрифическое предание о разбойнике, который попросил деву Марию, шедшую в Египет с Иосифом и предвечным младенцем, дать каплю молока своего его умирающему с голоду ребенку. Дева Мария покормила ребенка, который впоследствии, сделавшись, подобно отцу своему, разбойником, был распят вместе со Христом на Голгофе и, умирая, произнес к собрату своему по млеку: "Помяни мя, господи, егда приидеши во царствие твое!"

  - Все это, разумеется, имеет символическое значение, - заметил старик Углаков.

  - Конечно, - подтвердил Егор Егорыч. - Ибо что такое явление Христа, как не возрождение ветхого райского Адама, и капля богородицы внесла в душу разбойника искру божественного огня, давшую силу ему узнать в распятом Христе вечно живущего бога... Нынче, впрочем, все это, пожалуй, может показаться чересчур религиозным, значит, неумным.

  - Почему же неумным? Бог есть разум всего, высший ум! - возразила Зинаида Ираклиевна, вероятно, при этом думавшая: "А я вот тебя немножко и прихлопнула!". В то же время она взглянула на своего молодого друга, как бы желая знать, одобряет ли он ее; но тот молчал, и можно было думать, что все эти старички с их мнениями казались ему смешны: откровенный Егор Егорыч успел, однако, вызвать его на разговор.

  - Вы гегелианец? - начал он прямо.

  - Гегелианец! - отвечал молодой человек, немного подумав.

  - Я невежда в отношении Гегеля... С Фихте{455} и Шеллингом{455} я знаком немного и уважаю их, хотя я сам весь, по существу моему, мистик; но знать, говорят, все полезно... Скажите, в чем состоит сущность учения Гегеля: продолжатель ли он своих предшественников или начинатель чего-нибудь нового?..

  - То и другое, я думаю.

  - Но его исходная точка, по крайней мере, собственная?

  - Почти совершенно собственная: его главное положение выражается в такой формуле, что все рациональное реально и все реальное рационально, и что человек должен верить в один только ум, ибо он сам есть ум!

  Егора Егорыча при этом заметно покоробило.

  - Все человеческое есть человеческое только посредством мысли, то есть ума, - говорил далее ученый, - и самое высшее знание - это мысль, занятая сама собой, ищущая и находящая самое себя. Она называется формальною, когда рассматривается независимо от содержания; мысль более определенная становится понятием; мысль в полной определенности есть идея, натура которой - развиваться и только чрез это делаться тем, что она есть. В ней надобно различать два состояния: одно, которое известно под именем расположения, способности, возможности и которое по-немецки называется an sich sein - бытием в самом себе. Второе есть действительность, вещественность, или то, что именуется бытием для себя - fur sich sein.

  - Значит, Гегель рассматривает мысль в совершенном отвлечении, ее только действия и пути, но где же содержание какое-нибудь?

  - Содержания он и не касается... Подкладывайте под мысль какое вам угодно содержание, которое все-таки будет таково, каким понимает его мысль.

  - Но неужели же ни вы, ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то, что говорит Бенеке? - привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. - Бенеке говорит, что для ума есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше, за чертой, и поэзия, и бог, и религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.

  - Но что же такое и фантазия, если она хоть сколько-нибудь сознана, как не мысль?.. Вы вот изволили упомянуть о религиях, - Гегель вовсе не отделяет и не исключает религии из философии и полагает, что это два различных способа познавать одну и ту же истину. Философия есть ничто иное, как уразумеваемая религия, вера, переведенная на разум...

  - Но нельзя веру перевести на разум! - воскликнул Егор Егорыч.

  - Позвольте уж мне прежде докончить, - сказал ему на это скромно молодой ученый.

  - Виноват, виноват, молчу и слушаю вас, - произнес Егор Егорыч, с своей стороны, с покорностью.

  Молодой ученый снова продолжал:

  - Гомер сказал, что все вещи имеют два названия: одно на языке богов, а другое на языке человеков. Первое выражает смысл положительного, конкретного понятия, а другое есть язык чувств, представлений, мысли, заключенной в конечные категории. Религия может существовать без философии, но философия не может быть без религии. Философия, по необходимости, по существу своему, заключает в себе религию. Еще схоластик Ансельм{456} сказал: negligentia mihi videtur, si postquam confirmati simus in fide, non studemus, quod credimus intelligere*.

  ______________

  * На мой взгляд, это - небрежность, если мы, утвердившись в вере, не стараемся понять того, во что мы верим (лат.).

  Эту латинскую цитату молодой ученый явно произнес для произведения внешнего эффекта, так как оной никто из слушателей не понял, за исключением Егора Егорыча, который на это воскликнул:

  - Нельзя этого intelligere, нельзя, а если и можно, так вот чем!.. Сердцем нашим!.. - И Егор Егорыч при этом постучал себе пальцем в грудь. - А не этим! - прибавил он, постучав уже пальцем в лоб.

  - Сердцем, я полагаю, ничего нельзя понимать, - возразил ему его оппонент, - оно может только чувствовать, то есть отвращаться от чего-либо или прилепляться к чему-либо; но сравнивать, сознавать и даже запоминать способен один только ум. Мы достаточно уже имеем чистых форм истины в религиях и мифологиях, в гностических и мистических системах философии, как древних, так и новейших. Содержание их вечно юно, и одни только формы у них стареют, и мы легко можем открыть в этих формах идею и убедиться, что философская истина не есть что-нибудь отдельное и чуждое мировой жизни, и что она в ней проявлена, по крайней мере, как распря.

  - Не понимаю вас, не понимаю, - затараторил Егор Егорыч, - кроме последнего вашего слова: распря. Откуда же эта распря происходит?.. Откуда это недовольство, это как бы движение вперед?.. Неужели вы тут не чувствуете, что человек ищет свой утраченный свет, свой затемненный разум?..

  - Он бы сейчас его нашел, если бы только поверил в него безусловно.

  - Но отчего же тогда политики врут и на каждом шагу ошибаются, а кажется, действуют все по уму и с расчетом.

  - Я не знаю, собственно, что вы разумеете под именем политиков, - возразил ему молодой человек, - но Гегель в отношении права, нравственности и государства говорит, что истина этих предметов достаточно ясно высказана в положительных законах.

  - Однако наш мыслящий ум не удовлетворяется этими истинами! - перебил его Егор Егорыч.

  - Он не столько не удовлетворяется, сколько стремится облечь их в умственную форму и, так сказать, оправдать их перед мыслию свободною и самодеятельною. В естественном праве Гегель требует, чтобы вместо отвлеченного способа созидать государство понимали это государство как нечто рациональное в самом себе, и отсюда его выводами были: повиновение властям, уважение к праву положительному и отвращение ко всяким насильственным и быстрым переворотам.

  - Все уж это очень рационально, чересчур даже, - произнес Егор Егорыч, потрясая своей головой.

  - Непременно рационально, как и должно быть все в мире, и если вы вглядитесь внимательно, то увидите, что развитие духа всего мира представляется в четырех элементах, которые имеют представителями своими Восток, Грецию, Рим и Германию. На востоке идея является в своей чистой бесконечности, как безусловная субстанция в себе, an sich, безо всякой формы, безо всякого определения, поглощающая и подавляющая все конечное, человеческое; поэтому единственная форма общества здесь есть теократия, в которой человек безусловно подчинен божеству... В Греции идея уже получает конечную форму и определение; человеческое начало выступает и выражает свободно идею в определенных прекрасных образах и созданиях, то есть для себя бытие идеи, fur sich sein, в области идеального созерцания и творчества. В Риме человек, как практическая воля, осуществляет идею в практической жизни и деятельности... Он создает право, закон и всемирное государство для практического выражения абсолютной истины... В мире германском человек, как свободное лицо, осуществляет идею в ее собственной области, как безусловную свободу, - здесь является свободное государство и свободная наука, то есть чистая философия.

  - Темно, темно, - повторил и на это Егор Егорыч.

  - Может быть, что не совсем ясно, - не отрицал молодой ученый. - Гегель сам говорит, что философия непременно должна быть темна, и что ясность есть принадлежность мыслей низшего разряда.

  Такого рода спор, вероятно, долго бы еще продолжался, если бы он не был прерван довольно странным явлением: в гостиную вдруг вошел лакей в меховой, с гербовыми пуговицами, ливрее и даже в неснятой, тоже ливрейной, меховой шапке. Он нес в руках что-то очень большое и, должно быть, весьма тяжелое, имеющее как бы форму треугольника, завернутое в толстое, зеленого цвета сукно. За этим лакеем следовала пожилая дама в платье декольте, с худой и длинной шеей, с седыми, но весьма тщательно подвитыми пуклями и с множеством брильянтовых вещей на груди и на руках. Хозяйка, увидав эту даму, почти со всех ног бросилась к ней навстречу и, пожимая обе руки той, воскликнула:

  - Марья Федоровна, как я вам рада, - боже мой, как рада!

  Хозяин тоже встал с своего кресла и почтительно раскланивался с Марьей Федоровной.

  - Приехала, по вашему желанию, с арфой, - проговорила та, показывая рукою на внесенную лакеем вещь.

  - Ах, как мы вам благодарны, несказанно благодарны! - говорили супруг и супруга Углаковы.

  - Но где ж позволите мне поставить мой инструмент? - спросила Марья Федоровна, беспокойно потрясая своими седыми кудрями.

  - Я думаю, около фортепьян - вы, вероятно, будете играть с аккомпанементом? - проговорила хозяйка.