Писемский Алексей Феофилактович - Масоны

- воскликнул с лукавой усмешечкой откупщик. - Но, конечно, нам это мало поможет, если ближайшие наши начальники, то есть городская и земская полиция, захотят притеснять нас.

  Аггей Никитич начал немножко сознавать, к чему Рамзаев клонил свою речь.

  - Я не знаю, как другие полиции; но я никогда не стеснял откупа, как и впредь не буду стеснять, - произнес он, желая, кажется, отклонить откупщика от того, что тот намерен был сделать.

  - А это еще более обязывает мой откуп быть благодарным и предложить вам получить от меня то, что все в мире исправники получают, - подхватил откупщик.

  На лице Аггея Никитича начали выступать то красные, то желтые пятна.

  - Нет, зачем же? - проговорил он глухим голосом.

  - Затем-с, что это так следует! - сказал настойчиво откупщик и выложил перед Аггеем Никитичем тысячу рублей. - Это за полгода. Я нарочно привез деньги сам, чтобы никто из служащих у меня не знал ничего об этом.

  - А совесть моя и ваша тоже не будут знать об этом? - проговорил тем же глухим голосом бедный Аггей Никитич.

  - Какая тут совесть и в чем тут совесть? Человека, что ли, мы с вами убили? - воскликнул, смеясь, откупщик. - Я, как вы знаете, сам тоже не торгаш и не подьячий, а музыкант и артист в душе; но я понимаю жизнь!.. Вы же, будучи благороднейшим человеком, мало - видно - ее знаете; а потому позвольте мне в этом случае быть руководителем вашим.

  - Благодарю вас! - сказал Аггей Никитич с окончательно искаженным лицом.

  Откупщик после того недолго просидел и, попросив только Аггея Никитича непременно бывать на его балах, уехал, весьма довольный успехом своего посещения; а Аггей Никитич поспешил отправиться к пани Вибель, чтобы передать ей неправильно стяжанные им с откупа деньги, каковые он выложил перед пани полною суммою. Та, увидев столько денег, пришла в удивление и восторг и, не помня, что делает, вскрикнула:

  - Танюша, поди сюда и посмотри, что у нас тут!

  Аггей Никитич обмер при этом и проговорил по-польски:

  - Цо пани робит? Пани мне компрометует!*

  ______________

  * Что вы делаете? Вы меня позорите! (Прим. автора.).

  - Ах, так!.. Пржепрашам, розумем!* - произнесла пани и, торопливо спрятав деньги в стол, сказала вошедшей Танюше: - Дай мне шляпку и салоп! Я еду с Аггеем Никитичем.

  ______________

  * Ах, да! Виновата, понимаю! (Прим. автора.).

  Танюша ушла приготовить то и другое.

  - Ты на лошади и поедешь со мной в ряды? Я сегодня хочу закупить все нужное для бального платья.

  - Поеду! - отвечал Аггей Никитич, думавший было возразить, что ловко ли это будет, но не сказал, однако, того потому, что с самого утра как бы утратил всякую собственную волю.

  В рядах мои любовники, как нарочно, встретили откупщицу, что-то такое закупавшую себе. Она очень приветливо поклонилась Аггею Никитичу, а также и пани Вибель, но та, вся поглощенная соображениями о своем платье, торопливо мотнула ей головой и обратилась к торговцам с вопросами, есть ли у них то, и другое, и третье. Они ей отвечали, что все это есть, и показывали ей разные разности, но на поверку выходило, что все это не то, чего желала пани Вибель, так что она пришла почти в отчаяние и воскликнула:

  - Это ужасно, как у вас мал выбор! Ну, посмотрите, madame Рамзаева, - обратилась пани к откупщице, - что за смешной рисунок этой материи, и посоветуйте, ради бога, что мне взять на платье!

  Та с удовольствием поспешила на помощь к Марье Станиславовне; видимо, что обе они были знатоки и любительницы этого дела.

  - Эта материя нехороша! - сказала решительным тоном откупщица. - Вы дайте лучше гладкую материю, которую я у вас брала! - прибавила она торговцу.

  Подали гладкую материю. Та действительно была хороша.

  - Но не темна ли она для меня? - спросила пани Вибель свою советчицу.

  - Почему ж? Она довольно светлая, отделается цветами, кружевами, - успокоила ее та, - и берта, конечно, к платью должна быть.

  - Берта у меня есть превосходная! - радостно воскликнула пани Вибель.

  - Сколько же вам прикажете отрезать материи? - спросил торговец.

  - Мне обыкновенно идет на платье восемнадцать аршин, но прибавьте еще аршина два - три, чтобы не было недостатка! - небрежно ответила пани Вибель.

  Торговец принялся отмахивать на железном аршине выбранную материю, причем ее сильно натягивал.

  - Почем же за аршин вы уступите эту материю? - сделала торговцу довольно существенный вопрос откупщица.

  - По четыре с полтиной, - отвечал он.

  - Что за пустяки такие вы говорите? - почти прикрикнула на него откупщица. - Я у вас покупала ее по четыре рубля.

  - Мы вам уступили, вы наша постоянная покупщица, - несколько подобострастно объяснил ей торговец.

  - Это вздор! Извольте уступить ее за ту же цену Марье Станиславовне! Она моя приятельница, - приказала ему откупщица.

  - Слушаю-с! - сказал торговец и, обратившись к пани Вибель, проговорил: - Восемьдесят рублей следует с вас.

  Пани вынула из кармана деньги и, отсчитав из них нужное число ассигнаций, положила их на прилавок.

  Аггея Никитича при этом сильно покоробило: ему мнилось, что откупщица в положенных пани Вибель на прилавок ассигнациях узнала свои ассигнации, причем она, вероятно, с презрением думала о нем; когда же обе дамы, обменявшись искренно-дружескими поцелуями, расстались, а пани, заехав еще в две лавки, - из которых в одной были ленты хорошие, а в другой тюль, - велела кучеру ехать к дому ее, то Аггей Никитич, сидя в санях неподвижно, как монумент, молчал. Пани Вибель подметила это и по возвращении домой, как бы забыв об материи и лентах, принялась ласкаться к Аггею Никитичу. Он, конечно, отвечал ей тем же, но в глубине его совести было нехорошо, неспокойно, и ему против воли припомнились слова аптекаря, говорившего, что во многих поступках человек может совершенно оправдать себя перед другими, но только не перед самим собою. В сущности, если не по строгой морали рассуждать, что такое сделал Аггей Никитич? Он взял почти поощряемую правительством взятку с откупщика, и взял для того, чтобы потешить этими деньгами страстно любимую женщину; это с одной стороны даже казалось ему благородным, но с другой - в нем что-то такое говорило, что это скверно и нечестно!

VIII

  Первый бал Рамзаевых украсился посещением новой столичной особы, Екатерины Петровны Тулузовой, которая более уже месяца сделалась провинциальной жительницею вследствие того, что супруг ее, Василий Иваныч Тулузов, был, как мы знаем, по решению суда оставлен в подозрении; но уголовная палата совершенно его оправдала, и когда дело поступило в сенат, он, будучи освобожден из-под домашнего ареста, был взят на поруки одним из своих друзей, а вслед за тем отправился на житье в Москву. Услыхав обо всем этом, Екатерина Петровна сочла более удобным для себя оставить шумную столицу и переехать хоть и в уединенное, но богатое и привольное Синьково, захватив с собою камер-юнкера, с которым, впрочем, она была довольно холодна и относилась к нему даже с заметным неуважением, ибо очень хорошо видела, что он каждую минуту стремился чем-нибудь поживиться от нее; а Екатерина Петровна, наученная опытом прежних лет, приняла твердое намерение продовольствовать своего адоратера{86} только хорошими обедами - и больше ничего!

  Между тем Рамзаев, хоть Екатерина Петровна находилась в открыто враждебных отношениях со своим супругом, а его благодетелем, тем не менее счел себя обязанным ехать в Синьково и пригласить ее на свои балы. Таковое приглашение он адресовал и камер-юнкеру, с которым его познакомила Екатерина Петровна, немножко приврав и довольно внушительно произнеся:

  - Chambellan de la cour de Sa Majeste Imperiale!*

  ______________

  * Камергер двора его императорского величества! (франц.).

  Переносимся теперь прямо на бал. Музыка уже играла; Рамзаев в этот раз не дирижировал и только, стоя невдалеке от оркестра, взглядом поддавал музыкантам на известных местах пылу. Пани Вибель - я опять-таки должен повторить - была наряднее, милее и грациознее всех других молодых дам и танцевала кадриль с Аггеем Никитичем, когда приехала Тулузова в сопровождении камер-юнкера, который за последнее время выучился носить в глазу стеклышко. Туалет на Екатерине Петровне, по богатству своему, оказался далеко превосходящим туалет откупщицы, так что та, исполнившись почти благоговения к Екатерине Петровне, поспешила ей, как бы царственной какой особе, представить все остальное общество, причем инвалидный поручик очень низко, по-офицерски склонил свою голову перед этой, как он понимал, гранд-дам; высокая же супруга его, бывшая в известном положении и очень напоминавшая своей фигурой версту, немного разбухшую в верхней половине, при знакомстве с гранд-дам почему-то покраснела. Аггей Никитич почти не расшаркался перед Екатериной Петровной; но она, напротив, окинула его с головы до ног внимательнейшим взором, - зато уж на пани Вибель взглянула чересчур свысока; Марья Станиславовна, однако, не потерялась и ответила этой черномазой госпоже тем гордым взглядом, к какому способны соплеменницы Марины Мнишек{87}, что, по-видимому, очень понравилось камер-юнкеру, который, желая хорошенько рассмотреть молодую дамочку, выкинул ради этого - движением личного мускула - из глаза свое стеклышко, так как сквозь него он ничего не видел и носил его только для моды.

  Сколь ни мимолетны были все эти первоначальные впечатления, произведенные описываемыми мною лицами друг на друга, они, однако, повторялись в продолжение всего бала, и положительно можно было сказать, что m-me Тулузова стремилась к Аггею Никитичу, а инвалидный поручик стремился к ней, что Екатерине Петровне было не совсем лестно. Камер-юнкер с большим вниманием расспрашивал о пани Вибель мрачного почтмейстера, который, конечно, прокаркнул о ней всякую гадость; но, несмотря на то, московский франт всякий раз, встречаясь с прелестной дамочкой, спешил выкинуть из глаза стеклышко и нежно посмотреть на нее; равным образом Марья Станиславовна пленила, кажется, и откупщика, который ей между прочими любезностями сказал, что недавно выписанную им резвейшую мазурку он намерен назвать "a la pany Wibel". Аггей Никитич, конечно, всех этих мелочей не замечал; одно только показалось ему странным, что когда он начал танцевать вальс с пани Вибель, то она не подделывалась под его манеру, а танцевала по-своему, в два приема, так что им едва возможно было протанцевать один тур; но с камер-юнкером, пригласившим после того пани Вибель и умевшим, конечно, танцевать вальс в два приема, она носилась по зале, как бабочка.

  Более сказать о бале нечего, кроме того лишь, что все разъехались очень поздно, что, однако, не помешало Аггею Никитичу, подвезшему пани Вибель в своих санях к ее квартире хоть ненадолго, но все-таки зайти к ней.

  Вскоре после бала наступил Николин день, и по случаю именин государя императора все служащее и не служащее общество съехалось к торжественной обедне в собор. Дамы при этом красовались в своих самых нарядных салопах, а между ними, конечно, была и пани Вибель, успевшая, к великому счастию своему, почти перед тем как разойтись с мужем, заставить его сделать ей отличнейший салоп с собольим воротником. Мужчины же служащие были в мундирах, какой у кого оказался, и Аггей Никитич, конечно, облекся в свой отставной мундир карабинерного полка, из которого он, надобно сказать, как бы еще повырос и заметно пораздобрел. Посреди мундирных мужчин появился и камер-юнкер, который такой эффект произвел на всех молящихся своим золотым мундиром, что описать трудно: в уездном городке никто почти и не видывал придворных мундиров! Пани Вибель тоже немало была поражена нарядом камер-юнкера, так что всю обедню не спускала с него глаз, хотя, собственно, лица его не видела и замечала только, что он то выкинет из глаза движением щеки стеклышко, то опять вставит его рукою в глаз. После обедни откупщик тут же в церкви пригласил все знакомое ему общество к себе на полуофициальный обед, видимо, желая разыгрывать в уездном городке как бы роль губернатора. На обед этот, разумеется, все съехались, а также прибыла и m-me Тулузова, не бывшая в соборе, но получившая от Рамзаева приглашение с нарочным, посланным к ней в Синьково. За столом хозяева посадили Екатерину Петровну по правую руку самого амфитриона{88}, а по левую он, злодей, пригласил сесть пани Вибель, которая на такую честь, кажется, не обратила никакого внимания и весь обед занята была сравнением фрака Аггея Никитича, еще прошлой зимой сильно поношенного, с фраком мизерного камер-юнкера, который у того, по начавшей уже проникать в Россию моде, был очень широкий, но вместе с тем сидел на нем складно. Не преминула пани Вибель сравнить и белье на сих джентльменах, причем оказалось, что у Аггея Никитича из-под жилета чрезвычайно неуклюже торчала приготовленная ему неумелой Агашей густо накрахмаленная коленкоровая манишка, а на камер-юнкере белелось тончайшее голландское полотно. Пока Марья Станиславовна делала все эти наблюдения, хозяином провозглашен был тост за здравие государя императора; оркестр сыграл народный гимн{88}, и к концу обеда все подвыпили, не выключая даже дам, и особенно разрумянилась Екатерина Петровна, которая после горячего выпила хересу, перед рыбой портвейну, а после мяса красного вина - и не рюмку, а стакан; шампанского тоже не то что глотала понемногу из бокала, а разом его опустошала. Тотчас же вслед за обедом затеялись танцы, в продолжение которых Аггей Никитич, вероятно, вследствие выпитого вина, был несколько более внимателен к явно стремящейся к нему Екатерине Петровне, и она, очень довольная тем, сразу же затеяла с ним почти интимный разговор.

  - Monsieur Зверев, - сказала она, - вы дружны с Марфиными, с которыми я тоже была прежде знакома и даже родня Егору Егорычу по первому моему мужу, - скажите, где они теперь, и правда ли, что уехали за границу?

  - Они за границей-с, - отвечал Аггей Никитич с болезненным чувством в сердце.

  - А скажите, дело об моем муже вы производили?

  - Я-с, - отвечал Аггей Никитич с мрачным оттенком в голосе.

  - Но неужели же он так прав, что мог вывернуться?

  В ответ на это Аггей Никитич первоначально пожал только плечами.

  - Вы, пожалуйста, не стесняйтесь говорить мне все; я с мужем моим давно во вражде, а об вас я слышу от всех, как об честнейшем человеке.

  Все это Екатерина Петровна говорила, не столько, кажется, интересуясь делом своего супруга, сколько желая приласкаться к Аггею Никитичу и продлить с ним беседу.

  - По-моему, господин Тулузов совершенно неправ, и что если его оправдали и оправдают, так этому причина...

  - Деньги! - подхватила Екатерина Петровна.

  - Разумеется! - подтвердил Аггей Никитич.

  - Ах, боже мой, боже мой! - произнесла с легким вздохом Екатерина Петровна. - Но вы, конечно, помните, monsieur Зверев, что мы с вами старые знакомые, вы были на моей второй свадьбе.

  - Я хорошо это помню, - отвечал ей вежливо Аггей Никитич.

  - Надеюсь, что вы посетите меня в моей усадьбе? - присовокупила она как бы несколько стыдливым голосом.

  - Благодарю вас покорно!.. Непременно-с! - проговорил Аггей Никитич и начал отыскивать глазами пани Вибель, которая в это время сидела на довольно отдаленном диване, и рядом с ней помещался камер-юнкер в неприличнейшей, по мнению Аггея Никитича, позе.

  Надобно сказать, что сей московский петиметр, заехав в глухую провинцию, вознамерился держать себя как ему угодно: во-первых, за обедом он напился почти допьяна, а потом, сидя в настоящие минуты около молодой женщины, он не только развалился на диване, но даже, совершенно откинув борты своего фрака, держал руки засунутыми за проймы жилета. Взбешенный всем этим, Аггей Никитич, пользуясь тем, что началась мазурка, подошел к Марье Станиславовне и напомнил ей, что она танцует с ним сей танец. Пани Вибель не совсем торопливо подала ему руку и по окончании тура заметно желала занять прежнее место, но когда Аггей Никитич подвел ее к дивану, то камер-юнкер с явным умыслом подставил ему ногу, что почувствовав, Аггей Никитич с такою силою отшвырнул своей ногой сухопарую лутошку своего противника, что тот чуть не слетел с дивана и грозно воскликнул:

  - Monsieur!

  - Pardon! - ответил на это небрежно Аггей Никитич и присовокупил пани Вибель по-польски: - То быдло, недосыць, же ноги подставя, але и сам сиен еще обража*.

  ______________

  * Эта скотина ноги подставляет, да еще сам потом кричит (Прим. автора.).

  Пани ужасно сконфузилась.

  - Нерозумем, цо пан муви*, - сказала она.

  ______________

  * Я не понимаю, что вы говорите (Прим. автора.).

  - А то мувен, же прошен панион сионсць не на канапен, а то кржесло!* - почти приказал ей Аггей Никитич.

  ______________

  * Я говорю, чтобы вы изволили сесть не на диван, а на это кресло! (Прим. автора.).

  Пани Вибель повиновалась, но, видимо, надулась.

  После мазурки вплоть до ужина, без которого хозяева никого из гостей своих не хотели пустить домой, Марьей Станиславовной завладел откупщик и стал объяснять ей, что вот жена его столь счастлива, что была с визитом у пани, но что он не смеет себе позволить этого.

  - Отчего ж? - спросила она его.

  - Потому что я уже старик и боюсь вам быть скучным.

  - О, нет, пожилых мужчин я люблю больше, чем мальчиков молодых!

  - Мы это отчасти знаем, - произнес откупщик и, таинственно усмехнувшись, взглянул на стоявшего в дверях Аггея Никитича, который если не прислушивался к их разговору, то все-таки смотрел на них.

  - Отчего вы сегодня не дирижировали своим оркестром? - спросила вдруг пани Вибель.

  - Ах, я занят сегодня другим! - произнес откупщик.

  - Да, вы заняты другим!.. - повторила протяжно его слова пани Вибель; но что такое это было другое, она не спросила откупщика, а, взглянув только не без значения на него, встала с своего места и подошла к Аггею Никитичу.

  Здесь я не могу пройти молчанием странную участь Марьи Станиславовны. Кажется, еще с четырнадцатилетнего возраста ее все почти мужчины, знавшие молоденькую панну, считали каким-то правом для себя ухаживать за нею. И Марья Станиславовна от этого ухаживания чувствовала великое удовольствие. Аггей Никитич совершенно не подозревал этой черты в ней.

  Торжество Николина дня заключилось, наконец, тем, что Екатерина Петровна пригласила к себе в Синьково все общество приехать в будущую среду на обед.

  Вследствие такого приглашения для пани Вибель возник вопрос, как и с кем ей доехать до Синькова. Ехать одной - не на чем. Отправиться с Аггеем Никитичем - это значило прямо указать всем на ее отношения к нему; так что на другой день, когда Аггей Никитич пришел к ней, она стала с ним советоваться, как лучше поступить. Аггей Никитич, с своей стороны, тоже находил совершенно неприличным ехать ей в его экипаже и придумал было нанять для Марьи Станиславовны особую тройку; но и то было как-то странно. К счастию, однако, все эти затруднения устранил откупщик, приехавший к пани Вибель с визитом и первым же делом спросивший ее, будет ли она у m-me Тулузовой.

  - Непременно была бы, но вот тут какое препятствие... - объявила та и затем рассказала, в чем, собственно, состояло препятствие.

  - Но как вам не грех говорить даже об этом! - воскликнул откупщик. - Вы, конечно, должны ехать с моей женой в возке, который у нас очень покойный и теплый.

  - Ах, я очень буду вам благодарна, но боюсь, что этого, может быть, не пожелает Анна Прохоровна! - проговорила пани Вибель.

  - Отчего ж ей не пожелать? Напротив, - возразил откупщик, - она вам будет обязана, потому что, вместо того, чтобы скучать одной в возке, она поедет с компаньонкой. А вам не угодно ли будет со мной ехать в крытых санях? - обратился он к Аггею Никитичу.

  - Зачем же я буду обременять вас, когда у меня своя кибитка есть? - отказался тот.

  - Я знаю, что есть! - подхватил тот. - В таком случае я возьму с собой поручика; он меня просил взять его с собой.

  Таким образом, в ближайшую среду все гости почти одновременно выехали из города и направились к Синькову, где они застали как самую хозяйку, так равно и пребывавшего у нее камер-юнкера с какими-то озлобленными физиономиями. Дело в том, что Екатерина Петровна почти окончательно рассорилась с своим адоратером, и ссора эта началась с нижеследующего.

  - А что, у вас этот долговязый исправник будет также на обеде? - спросил камер-юнкер.

  - Будет! Отчего ж ему не быть? Он давнишний мой знакомый и совершенно бескорыстный человек, хоть и исправник.

  - Сомневаюсь в том! - произнес с злобной усмешкой камер-юнкер. - Что он мужчина здоровый, это я вижу, но честности его не вполне верю.

  - Аггею Никитичу, я думаю, ни тепло, ни холодно оттого, верите ли вы в его честность или нет! - заметила с полупрезрением Екатерина Петровна.

  - Без сомнения! - подхватил камер-юнкер. - Особенно, когда господин Зверев по своей молодцеватости и могучести имеет, вероятно, весьма лестное о нем мнение многих дам.

  - Из чего ж вы заключаете, что о нем существует такое мнение? - спросила Екатерина Петровна, поняв, что этот камешек в ее огород кинут.

  - Да из того, что эта прелестная madame Вибель, говорят, его любовница.

  Екатерина Петровна широко раскрыла глаза: она никак не ожидала услышать то, что слышала.

  - Кто же вам сообщил это? - спросила она.

  - Сообщил мне на обеде у откупщика этот старик с густыми бровями, который и у вас тут был раза два.

  - Это почтмейстер наш; но как же ему известно это?

  - Не знаю как; по крайней мере он мне довольно подробно рассказал, что эта дамочка - жена его приятеля, здешнего аптекаря, что с мужем она теперь не живет, а пребывает в любви с Зверевым.

  - Всего скорее, что почтмейстер вам наврал! - возразила Екатерина Петровна. - Он очень злой и ехидный выдумщик: покойный отец мой всегда его так понимал.

  - Может быть, но я сегодня же испытаю справедливость слов его, - произнес тоном фата камер-юнкер.

  - Каким же образом вы испытаете это? - спросила его, в свою очередь, тем же насмешливо-неуважительным тоном Екатерина Петровна, и в этом случае ее подталкивала не ревность, а скорее уже озлобление против камер-юнкера.

  - Испытаю это тем, что буду ухаживать за madame Вибель.

  - Для какой же это цели? Любопытно знать.

  - Ни для какой! От скуки!

  - От скуки только?.. Я сама тоже скучаю и от скуки тоже буду ухаживать за молодцеватым исправником.

  - Вам поэтому малорослые мужчины надоели?

  - Надоели! - ответила ему откровенно Екатерина Петровна.

  - Точно так же, как и мне всякого рода belles femmes*, и тут, знаете, может случиться то, что описано в одном прекрасном романе Гете под названием "Die Wahlverwandschaften"**.

  ______________

  * красивые женщины (франц.).

  ** "Избирательное сродство" (нем.).

  - Пожалуйста, не говорите со мной разными учеными словами; я их не знаю и не понимаю! - сказала Екатерина Петровна.

  В ответ на это камер-юнкер захохотал обиднейшим для нее смехом.

  - Тут ни единого слова ученого нет, - продолжал он, как бы желая еще более оскорбить Екатерину Петровну, - кроме того, что, по закону предрасположения, неродственные натуры расходятся, а родственные сливаются. Так и здесь, - присовокупил камер-юнкер с умышленным цинизмом, - великорослые сольются между собою, а также и малорослые...

  - Не самолюбивы ли вы несколько? - возразила ему Екатерина Петровна.

  Все эти взаимные колкости пошли бы, вероятно, и далее между ними, если бы по дороге к Синькову не показались едущие экипажи с гостями; но все-таки программа, начертанная в предыдущем споре Екатериною Петровною, а равно и постылым ее другом, начала выполняться с точностью. Камер-юнкер на этот раз уже не просто стремился к пани Вибель, а уцепился за нее; Екатерина же Петровна совершенно забыла своих почтенных гостей, каковы были откупщик и откупщица, и, вовсе не обращая внимания на инвалидного поручика, явно желавшего ей понравиться, стремилась к Аггею Никитичу. Такого рода натиски и отпоры, разумеется, кончились бы не бог знает чем, если бы не случилось одно обстоятельство, сразу перевернувшее ход описываемых мною событий. Аггей Никитич, одолеваемый любезностями хозяйки, чтобы хоть на время спастись от них, сошел вниз, в бильярдную, покурить, где просидев около четверти часа, стал возвращаться назад в залу; но, запутавшись в переходах большого дома, не попал в нее и очутился около боскетной, переделанной ныне Екатериною Петровною в будуар. Он еще издали увидел в этом будуаре пани Вибель и камер-юнкера, которые сидели вдвоем и о чем-то беседовали. Одного этого обстоятельства достаточно было, чтобы у Аггея Никитича вся кровь прилила в голову и он решился на поступок не совсем благородный - решился подслушать то, что говорили пани Вибель и камер-юнкер, ради чего Аггей Никитич не вошел в самый будуар, а, остановившись за шерстяной перегородкой, разделявшей боскетную на две комнаты, тихо опустился на кресло, стоявшее около умывальника, у которого Екатерина Петровна обыкновенно чистила по нескольку раз в день зубы крепчайшим нюхательным табаком, научившись этому в Москве у одной своей приятельницы, говорившей, что это - божественное наслаждение, которое Екатерина Петровна тоже нашла божественным. С занятой позиции Аггей Никитич стал слышать весь разговор пани Вибель и камер-юнкера.

  - Вы, значит, не знаете, - говорил последний с одушевлением, - что такое эти господа карабинерные офицеры и как их разумеют в Москве: генерал-губернатор стесняется приглашать их к себе на балы, потому что они мало что съедают все, что попадется, с жадностью шакалов, но еще насуют себе за фалды, в карман мундира конфет, апельсинов, и все это, если который неосторожно сядет, раздавит, и из-под него потечет.

  Пани Вибель на такой подлый отзыв о карабинерных офицерах, хоть знала, что Аггей Никитич тоже был когда-то карабинером, вместо того, чтобы обидеться, разразилась смехом.

  - Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. Не смешите меня, monsieur, так! - воскликнула она.

  Но monsieur не унимался.

  - Уверяю вас! - продолжал он с еще большим одушевлением: - Господин Зверев, вероятно, тоже это делал, и можете себе представить, когда он подавил своей особою несчастные груши и апельсины, то каково им было.

  Панн Вибель и на это сначала: "Ха-ха-ха!" и уж только потом, поопомнившись, она произнесла:

  - Нет, он не делал этого!

  - И вы уверены, что из-под него никогда не текло?

  Тут пани Вибель опять не могла удержаться и опять: "Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!"

  - А заметили ли вы, - острил расходившийся камер-юнкер, - как господин Зверев танцевал с вами вальс? Он все старался толочься на одном месте и все вас в грудь животом толкал.

  Пани Вибель снова захохотала и полувозразила:

  - Ах, это оттого, что он танцует вальс по-немецки, медленно, а нынче танцуют быстро! - и затем снова те же "ха-ха-ха".

  Далее Аггей Никитич не в состоянии был подслушивать. Он, осторожно поднявшись с кресла, вышел из боскетной и нашел, наконец, залу, где, поспешно подойдя к инвалидному поручику и проговорив ему: "Мне нужно сказать вам два слова!", - взял его под руку и повел в бильярдную, в которой на этот раз не было ни души.

  - Сейчас этот... - начал Аггей Никитич с дрожащими губами и красный до багровости, - здешний камер-юнкер оскорбил честь полка, в котором я служил... Он одной знакомой мне даме говорил, что нас, карабинеров, никто в Москве не приглашает на балы, потому что мы обыкновенно подбираем там фрукты и рассовываем их по карманам своим.

  Инвалидный поручик пришел в негодование.

  - Возможно ли это, - воскликнул он, - когда карабинерные офицеры считаются лучшими в армии, почти те же гвардейцы?!

  - Это совершенно справедливо, - подхватил Аггей Никитич (у него при этом на губах была уже беленькая пенка), - а потому я прошу вас, как честного офицера, быть моим секундантом и передать от меня господину камер-юнкеру вызов на дуэль.

  - К вашим услугам! - отвечал поручик, приподняв свои с желтой суконной рогожкой эполеты и с гордо-довольным выражением в лице: он хоть был не из умных, с какой-то совершенно круглой головой и с таковыми же круглыми ушами, но не из трусливых.

  - Дуэль насмерть, понимаете? - продолжал Аггей Никитич. - Так что если он промахнется и я промахнусь, опять стреляться до тех пор, пока кто-нибудь из нас не будет убит или смертельно ранен!.. Понимаете?.. Или он, или я не должны существовать!

  - Понимаю-с! - подхватил поручик. - Если вас он убьет, я его вызову! Не смей он оскорблять чести русских офицеров!

  - Отлично! - одобрил Аггей Никитич. - Я сейчас уеду, и вот вам записка от меня к господину камер-юнкеру! - заключил он и, отыскав в кармане клочок бумаги, написал на нем карандашом дрожащим от бешенства почерком:

  "Вам угодно было обозвать меня и всех других офицеров карабинерного полка, к числу которых я имел честь принадлежать, ворами фруктов на балах, и за это оскорбление я прошу вас назначить моему секунданту час, место и оружие".

  Передав эту записку поручику, Аггей Никитич уехал. Приглашенный им секундант не замедлил исполнить возложенное на него поручение, и, тотчас же отыскав камер-юнкера, пригласил его сойти в бильярдную, и вручил ему послание Аггея Никитича, пробежав которое, петиметр нисколько не смутился.

  - Все это оченно прекрасно-с, - сказал он, - но у меня нет секунданта, и я, не зная здесь никого, не знаю, к кому обратиться; а потому не угодно ли вам будет приехать ко мне с этим вызовом в Москву, куда я вскоре уезжаю.

  - Но нельзя же нам ездить за вами, куда вы прикажете! - заметил поручик, крайне удивленный словами камер-юнкера.

  - Нельзя же и мне к вам выходить на барьер, когда вас двое, а я один! - возразил ему тот.

  - Но все-таки ваш ответ я нахожу неудовлетворительным, и потому потрудитесь его написать вашей рукой! - потребовал поручик.

  - Ах, сделайте милость, сколько вам угодно! - отвечал с обычным ему цинизмом камер-юнкер и на обороте записки Аггея Никитича написал сказанное им поручику.

  Надобно сказать, что сей петиметр был довольно опытен в отвертываньи от дуэлей, на которые его несколько раз вызывали разные господа за то, что он то насплетничает что-нибудь, то сострит, если не особенно умно, то всегда очень оскорбительно, и ему всегда удавалось выходить сухим из воды: у одних он просил прощения, другим говорил, что презирает дуэли и считает их варварским обычаем, а на третьих, наконец, просто жаловался начальству и просил себе помощи от полиции.

  В настоящем случае мы видели, как он уклонился от вызова Аггея Никитича, и, не ограничиваясь тем, когда все гости уехали из Синькова, он поспешил войти в спальню Екатерины Петровны, куда она ушла было.

  - Я пришел к вам докончить тот разговор, который мы начали с вами поутру и в котором дошли до Рубикона{97}, - сказал он.

  - Опять прошу вас, перестаньте блистать вашей ученостью, - перебила его Екатерина Петровна, - и говорите, что вам угодно от меня!?

  - Мне угодно, чтобы вы дали мне лошадей, которые довезли бы меня до почтового тракта.

  - Хоть целый шестерик! - проговорила Екатерина Петровна и, опасаясь, что камер-юнкер, пожалуй, попросит у нее денег на дорогу, присовокупила, мотнув ему поспешно головой: - Через полчаса вам лошади будут готовы.

  - Слушаю-с, - ответил на это камер-юнкер, - и на прощание желаю вам как можно скорее стяжать себе любовь великорослого исправника.

  - А я вам желаю добиться любви какой-нибудь глупой замоскворецкой купчихи, которую вы могли бы обирать, - объяснила ему Екатерина Петровна.

  - О, когда бы такое счастие снизошло на меня! - воскликнул камер-юнкер и отправился в свое отделение, чтобы собраться в дорогу.

  Через какой-нибудь час он уже совсем уехал из Синькова, к великому удовольствию Екатерины Петровны, которая действительно начинала не на шутку мечтать об Аггее Никитиче.

IX

  Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно, не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот, не заезжая даже домой, явился к нему часу во втором ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич пришел в несказанную ярость.

  - Я завтра же поутру поеду к нему, мерзавцу, и дам ему при его любовнице пощечину! - кричал он на весь дом.

  - Стоит того, стоит-с! - кричал и поручик вслед за ним. - Но только он спрячется от вас, убежит.

  - Нет, не убежит!.. И что такое он говорит?.. Секунданта у него нет?.. Пусть возьмет вашего тестя!.. Тот не откажется...

  - Никак не откажется! - поручился за ополченца поручик. - Старик еще храбрый, и очень даже. Но мне поэтому опять надо ехать с вами в Синьково?

  - Непременно! - подхватил Аггей Никитич.

  - Слушаю-с! - проговорил поручик покорным тоном. - Съезжу только к жене повидаться с нею.

  - Повидайтесь и ко мне скорей, а там и в Синьково.

  - Не замедлю-с! - сказал поручик и действительно не замедлил.

  Разбудив жену, не ездившую по случаю своего положения к Екатерине Петровне, и рассказав ей, что произошло между камер-юнкером и Аггеем Никитичем, он объявил, что сей последний пригласил его быть секундантом на долженствующей последовать дуэли, а потому он чем свет отправляется в Синьково. Долговязая супруга его нисколько этого не испугалась, а, напротив, сама стала поощрять мужа хорошенько проучить этого штафирку за то, что он смел оскорбить всех офицеров: она, видно, была достойною дочерью храброго ополченца, дравшегося в двенадцатом году с французами. Покончив, таким образом, переговоры свои с супругою, поручик, почти не заснув нисколько, отправился, едва только забрезжилась зимняя заря, к Аггею Никитичу, и вскоре они уже ехали в Синьково, имея оба, кажется, одинаковое намерение в случае нового отказа камер-юнкера дать ему по здоровой пощечине. В синьковском доме их встретил полусонный лакей, которому они сказали:

  - Проведи нас к вашему господину камер-юнкеру!

  - Он уехал-с! - ответил лакей.

  Оба путника мои от удивления закинули головы свои назад и спросили:

  - Куда?

  - Надо полагать, что в Москву, - объяснил лакей.

  - Я говорил, что он спрячется или удерет куда-нибудь! - подхватил поручик, очень опечаленный тем, что лишился возможности явиться в роли секунданта и тем показать обществу, что он не гарниза пузатая, как обыкновенно тогда называли инвалидных начальников, но такой же, как и прочие офицеры армии.

  - Ну, это я еще посмотрю, как он спрячется от меня! - проговорил мрачным голосом Аггей Никитич и после того отнесся строго к лакею: - Если ты врешь, что камер-юнкер уехал в Москву, так это бесполезно: я перешарю всю усадьбу!

  - Да помилуйте-с, - урезонивал его тот, - что же мне врать? Коли мне не верите, извольте спросить Катерину Петровну!

  - Непременно спрошу! - проговорил столь же строго Аггей Никитич. - Доложи Катерине Петровне, что мы приехали!

  - Они еще почивают-с, - объяснил лакей, начинавший уже немножко и трусить грозного исправника.

  - Это ничего, мы подождем; пойдемте в залу! - распоряжался Аггей Никитич и, проведя своего товарища в залу, уселся там с ним.

  Екатерина Петровна, впрочем, недолго заставила дожидаться себя. Сробевший, как мы видели, лакей пошел и рассказал о приезде нежданных гостей горничной Екатерины Петровны, а та, не утерпев, сказала о том барыне. Екатерина Петровна не спала перед тем почти всю ночь под влиянием двоякого рода чувствований - злобы против камер-юнкера и некоторых сладких чаяний касательно Аггея Никитича. Услыхав, что сей последний приехал к ней, и приехал не один, а с инвалидным поручиком, она, обрадовавшись и немного встревожившись, поспешно встала и начала одеваться; но когда горничная подала было ей обыкновенное домашнее платье, то Екатерина Петровна с досадой отшвырнула это платье и велела подать себе щеголеватый капот, очень изящный утренний чепчик и бархатные туфли, - словом, костюм, в который она наряжалась в Москве, принимая театрального жен-премьера, заезжавшего к ней обыкновенно перед репетицией. Закончив свой туалет тем, что подбелила себе лицо пудрой, она вышла в будуар, где усевшись, послала горничную пригласить к ней Аггея Никитича, а также и поручика. Те оба вошли в будуар с каким-то свирепым апломбом. Аггей Никитич, впрочем, извинившись в столь раннем визите, сказал, что он и его товарищ приехали не затем, чтобы беспокоить Екатерину Петровну, но что они имеют надобность видеть господина камер-юнкера.

  - Ни имени, ни фамилии которого, вы извините меня, я не знаю! - произнес Аггей Никитич явно презрительным тоном и затем продолжал: - К сожалению, нам сказали, что он уехал, а потому мы просим вас подтвердить, правда ли это?

  - Совершенная правда! - отвечала Екатерина Петровна.

  - Значит, он бежал от нас? - воскликнул Аггей Никитич.

  - От вас? - спросила Екатерина Петровна, начинавшая уже терять нить всяких соображений.

  - От нас, - повторил Аггей Никитич, - потому что я ему через господина поручика послал вызов на дуэль.

  - На дуэль?.. За что? - воскликнула Екатерина Петровна, как бы даже не поверившая словам Аггея Никитича.

  - Он-с, - начал Аггей Никитич, - опозорил тот полк, в котором я служил, и сверх того оскорбил и меня.

  - Скажите, какой негодяй! - проговорила, не удержавшись, Екатерина Петровна. - Но где же и когда это было? Я ничего не слыхала о том.

  - Было это в этой самой комнате, - сказал Аггей Никитич неопределенно, не желая называть имени пани Вибель.

  - И когда я, - вмешался в разговор поручик, заметно приосанившись, - передал господину камер-юнкеру вызов Аггея Никитича, то он мне отвечал, что уезжает в Москву и чтобы мы там его вызывали.

  - Вот это прелестно, милей всего! - продолжала восклицать Екатерина Петровна, имевшая то свойство, что когда она разрывала свои любовные связи, то обыкновенно утрачивала о предметах своей страсти всякое хоть сколько-нибудь доброе воспоминание и, кроме злобы, ничего не чувствовала в отношении их.

  - Но мы, однако, его найдем и в Москве, - сказал Аггей Никитич, - если вы будете так добры, что сообщите нам, где живет господин камер-юнкер.

  - С большим бы удовольствием это сделала, если бы только знала его адрес, - отвечала Екатерина Петровна, - которого, вероятно, он сам не знает, потому что последний год решительно пребывал где день, где ночь.

  - Где день, где ночь! Хорош же мальчик! - произнес Аггей Никитич и мрачно склонил свою голову, а потом вдруг встал и начал раскланиваться с Екатериной Петровной.

  - Вы хотите уехать? - спросила его та.

  - Да, мне не совсем здоровится, - проговорил Аггей Никитич и вместе с тем мотнул головой своему товарищу, мечтательно созерцавшему дебелую фигуру Екатерины Петровны.

  Надобно сказать, что поручик издавна любил дам полных и черноволосых и если женился на сухопарой и совершенно белобрысой дочке ополченца, то это чисто был брак по расчету.

  - По крайней мере, вы напейтесь чаю у меня, - останавливала было своих гостей Екатерина Петровна.

  - Нет-с, благодарим! - отказался Аггей Никитич и пошел, а за ним последовал и поручик, кинув только еще раз мечтательный взгляд на Екатерину Петровну, которая, наконец, заметила это.

  Всю дорогу поручик старался выпытать у Аггея Никитича, что он дальше намерен предпринять; но тот отмалчивался, так как действительно чувствовал, что с ним происходит что-то неладное в смысле физическом и еще более того в нравственном; он уже ясно предчувствовал, что все это глупое и оскорбительное для него событие прекратит его поэтическое существование, которым он так искренно наслаждался последнее время, и что затем для него настанет суровая и мрачная пора. Возвратившись домой и расставшись с поручиком, Аггей Никитич лег в постель, а к вечеру захворал той же горячкой, которой был болен после похорон Людмилы Николаевны. О своей болезни Аггей Никитич не уведомил пани Вибель, а также не послал и за доктором, желая, кажется, одного, чтобы как-нибудь поскорей умереть.

  Пани Вибель, в свою очередь, тоже мучилась. Узнав еще в Синькове, что Аггей Никитич вдруг совершенно неожиданно уехал домой, она отчасти поняла, что причиной того было ее маленькое кокетство, которое она позволила себе с камер-юнкером. Несмотря на то, Марья Станиславовна все-таки весь следующий день, разумеется, ожидала, что Аггей Никитич придет к ней. Прошло, однако, все утро, весь полдень; наступил, наконец, вечер, когда к ней Аггей Ники