Писемский Алексей Феофилактович - Масоны

й поэт, - рассуждал отец Василий, - но он никак не облегчитель и не укротитель печали, а скорее питатель ее. Испытывая многократно мое собственное сердце и зная по исповеди сердца многих других людей, я наперед уверен, что каждое слово из прочитанной мною теперь странички вам сладостно!

  - Сладостно! - сознался Егор Егорыч.

  - Но как же вы, - возразил ему отец Василий, - забыли учения наших аскетов, столь знакомых вам и столь вами уважаемых, которые строго повелевают отгонять от себя дух уныния и разрешают печалованье только о грехах своих?

  - Я о грехе моем и печалюсь, - забормотал Егор Егорыч, - из него теперь и проистекло наше семейное несчастие.

  - А где же и в чем вы тут находите грех ваш? - спросил отец Василий уже величавым голосом.

  Сусанна Николаевна трепетала от радости, слыша, как искусно отец Василий навел разговор на главную причину страданий Егора Егорыча.

  - Как где и в чем? - воскликнул тот. - Разве не я допустил родного моего племянника совершить над собой самоубийство?

  - Почему вы это думаете, что вы? - произнес, разводя руками, отец Василий.

  - Потому, - забормотал Егор Егорыч, - что я пренебрег его воспитанием, и из него вышел недоучка.

  - Позвольте, позвольте! - остановил Егора Егорыча отец Василий. - Вас, вашего племянника и его мать, вашу сестрицу, я знаю давно, с Москвы еще, и знаю хорошо... Сестрица ваша, скажу это при всем моем уважении к ней, умела только любить сына и желала баловать его.

  - Это так!.. Но я-то тут какой же пешкой и болваном был? - снова воскликнул Егор Егорыч.

  - Вы тут ничем не могли быть! Сестрица ваша нарочно рассорилась с вами, чтобы только вы не беспокоили ее Валера своими наставлениями и выговорами... Она мне в этом сама открылась.

  - Признавалась она вам в этом? - переспросил Егор Егорыч.

  - Совершенно откровенно и вместе с тем скорбела душой, что находится в неприязни с вами... Неужели вы это отвергаете?

  Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.

  - Нисколько не отвергаю того, но... - заговорил было он.

  - Никакого но тут не существует, - перебил его отец Василий, - тем более, что после смерти вашей сестрицы разве вы не поспешили помириться с вашим племянником и не предались горячему желанию просветить его масонством?

  - Да, я желал этого, горячо желал, - подтвердил Егор Егорыч, - но что из того вышло?.. Одно безобразие, скандал!..

  - И в том вы не виноваты, ибо того, что случилось, нельзя было ни предусмотреть, ни предотвратить. Сосуд был слишком надломлен, чтобы починить его.

  Егор Егорыч на это ничего не ответил, и на глазах его заметно искрились слезы.

  - Мы все созданы, - заговорил отец Василий снова назидательным тоном, - не для земных наших привязанностей, а для того, чтобы возвратиться в лоно бога в той духовной чистоте, каковая была вдохнута первому человеку в час его сотворения, но вы вашим печалованием отвращаетесь от того. В постигшем вас горе вы нисколько не причастны, и оно постигло вас по мудрым путям божиим.

  - То же самое писал Егору Егорычу и Мартын Степаныч, - вот его письмо, прочитайте! - проговорила Сусанна Николаевна и с нервною торопливостью подала письмо отцу Василию, который прочел его и проговорил, обращаясь к Егору Егорычу:

  - То же, что и я говорю: печаль неосновательная и серьезно не обдуманная нами влечет ропот. Припомните, Егор Егорыч, каким вы некогда нашли меня, растерянного и погибающего! Неужели я справедлив тогда был? Не являлся ли я безумствующим рабом перед моею житейскою невзгодой? Припомните, что вы мне тогда сказали? Вы сказали, что и Христос Лазарю: восстань и гряди!.. Сие же и я вам реку, Егор Егорыч: восстаньте и грядите!

  Слова эти заметно подействовали на Егора Егорыча внушительным и ободряющим образом: выражение лица его если не сделалось веселее, то стало как-то мужественнее.

  Отец Василий, конечно, все это заметивший, постарался подкрепить свои поучения изречениями аскетов:

  - Исаак святой, - начал он, - сказал нижеследующее: "Уста не ропщущие, но всегда благодарные, удостойваются благословения бога; но того, кто всегда предается ропотливости, он не оставит без наказания".

  - Я не ропщу, но я упал и приник духом! - возразил Егор Егорыч.

  - Незачем, не нужно! Если бог поразил вас жезлом гнева своего, что он часто делает для испытания даже святых людей, то неужели же вы вознегодуете на него за то?

  - Нет! - ответил громким и решительным голосом Егор Егорыч.

  Сусанна Николаевна при этом радостно умилилась душой: ведая хорошо мужа, она ясно убедилась, что он воспрянул духом.

XI

  Приношение Тулузова было принято в Петербурге; жертвователь был награжден орденом Владимира четвертой степени. Ивану Петровичу тоже прислана была благодарность от начальства с поручением немедленно приступить к расширению гимназического помещения. Старик принялся неистово хлопотать и уведомил с нарочным Тулузова о награждении его желанным крестом. Тулузов не замедлил лично явиться в губернский город для выражения своей благодарности господину директору и, получая из рук Ивана Петровича патент на орден, тут же, не задумавшись, сделал новое предложение:

  - Сколько я осчастливлен этой наградой, могу доказать это тем, - сказал он, - что готов еще пятьдесят тысяч пожертвовать на устройство пансиона для дворянских детей, с единственным условием, чтобы я назначен был почетным попечителем гимназии.

  - Да, непременно!.. Что тут и говорить!.. Кого же и назначить, как не вас?.. - воскликнул Иван Петрович, одновременно потрясая своим красным носом и толстым животом своим, но потом, сообразив, присовокупил несколько опешенным голосом: - Только вот тут одно: на эти места назначает не министерство наше, а выбирают дворяне!..

  - Это я знаю хорошо-с, - ответил ему Тулузов, - но вы извольте принять в расчет, что я вношу эту сумму исключительно на учреждение дворянского пансиона. Надеюсь, что господа дворяне поймут, для чьей пользы я это делаю, и оценят мой поступок.

  - Как же не понять, помилуйте! Не олухи же они царя небесного! - горячился Иван Петрович. - И теперь вопрос, как в этом случае действовать в вашу пользу?.. Когда по начальству это шло, я взял да и написал, а тут как и что я могу сделать?.. Конечно, я сегодня поеду в клуб и буду говорить тому, другому, пятому, десятому; а кто их знает, послушают ли они меня; будут, пожалуй, только хлопать ушами... Я даже не знаю, когда и баллотировка наступит?..

  - Баллотировка наступит в начале будущего года! - объяснил Тулузов. - По-моему, говорить отдельно каждому лицу, имеющему право выбора, бесполезно. Гораздо лучше пока обратиться к губернскому предводителю.

  - Превосходнейшая мысль!.. Отличнейшая!.. - говорил искренним голосом Иван Петрович. - Я к губернскому предводителю поеду, когда вы только прикажете; он хоть чехвал и фанфарон, но любит дворянство, предан ему, и я наперед уверен, что с сочувствием примет ваше благое дело.

  - Поехать бы я вас просил, - сказал на это Тулузов, - завтра, часов в одиннадцать утра, когда господин предводитель только еще просыпается и пьет чай; вы с ним предварительно переговорите, передадите ему, как сами смотрите на мое предложение, а часов в двенадцать и я явлюсь к нему!

  - Отлично!.. Бесподобно!.. - восклицал Иван Петрович, и когда Тулузов стал с ним прощаться, он, по обыкновению, обнял его крепко и расцеловался с ним, или, точнее сказать, от полноты чувств обмазал Тулузова слюнями.

  На другой день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича, за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику. У Петра Григорьича всегда было много денег, и он был в этом отношении, по-своему, честен: не любя уступать и давать своих денег другим, он зато и не одолжался ими ни у кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал денег, - может быть, потому, что у него их никогда не было в сколько-нибудь сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел глупость или надобность не отказывать ему. По наружности и манерам своим Петр Григорьич был солдат, а преемник его - маркиз, с подбородком, выдающимся вперед, с небольшими красивыми руками, с маленькими высокоподъемистыми ногами. По-французски он говорил правильнее и чище, чем по-русски. Крапчик, как мы знаем, выслужился из ничтожества, а настоящий губернский предводитель был князь и происходил от старинного аристократического рода, давно уже, впрочем, захудалого и обедневшего. В молодости, служа в гвардии и будучи мужчиною красивым и ловким, князь существовал на счет слабости женщин, потом женился на довольно, казалось бы, богатой женщине, но это пошло не в прок, так что, быв еще уездным предводителем, успел все женино состояние выпустить в трубу и ныне существовал более старым кредитом и некоторыми другими средствами, о которых нам потом придется несколько догадаться.

  Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван Петрович повествовал ему, что вот один добрый человек из мещанского сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии, за что и получил от правительства Владимира.

  - Уж не на шею ли даже?.. - заметил при этом не без иронии губернский предводитель.

  - Где ж на шею?.. Будет с него, что и в петлицу дали; все-таки, согласитесь, получил чрез то дворянство, - продолжал Артасьев, - и он так за это благодарен, что жертвует еще пятьдесят тысяч на учреждение дворянского пансиона при гимназии с тем лишь условием, чтобы дворянство выбрало его в почетные попечители.

  Последними словами Артасьева губернский предводитель окончательно возмутился.

  - Иван Петрович, что вы такое говорите! - начал он. - Какого-то там вчера только испеченного дворянина выбрать на такую видную должность! Что же после этого должны будут сказать родовые дворяне, которым будет этим дана чисто пощечина.

  - Но вы поймите, - старался убедить его Иван Петрович, - дворянство это сделает за пожертвование им денег, на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что это за предрассудок - в деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?

  - Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за деньги... Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.

  - И грех вам будет, грех! - воскликнул почти что со слезами Иван Петрович.

  В это время вошел хоть и в сильно поношенном, но ливрейном фраке лакей.

  - Господин Тулузов, управляющий госпожи Ченцовой, желает видеть ваше сиятельство! - доложил он своему барину.

  - А вот, значит, и сам жертвователь приехал! - добавил к этому Иван Петрович.

  При одном имени Тулузова губернский предводитель несколько смутился, а от слов Ивана Петровича еще более растерялся.

  - Разве этот жертвователь господин Тулузов? - спросил он.

  - Он, он именно самый! - подтвердил Иван Петрович.

  Губернский предводитель решительно не знал, что ему предпринять.

  - Проси! - приказал он медленно лакею.

  Тот ушел.

  - У меня с господином Тулузовым есть свое небольшое дело, и я просил бы вас, почтеннейший Иван Петрович, перейти на короткое время в гостиную: я в несколько минут переговорю с господином Тулузовым, а потом и вас снова приглашу сюда, чтобы рассудить о предполагаемом дворянском пансионе.

  - Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно вам посижу и подожду! - произнес простодушный старик и вышел из кабинета.

  Губернский предводитель постарался придать своему лицу ласковое выражение, но, впрочем, не без важности.

  Тулузов вошел, я не скажу, чтобы величаво, но совершенно спокойно, как входит обыкновенно равный к равному. Одет он был в черный фрак с висевшим Владимиром в петлице и распространял от себя, по тогдашней моде, довольно чувствительный запах пачули.

  Губернский предводитель дружески пожал ему руку и просил садиться.

  Тулузов сел.

  - Давно вы приехали в наш богоспасаемый град? - начал губернский предводитель.

  - Вчера! - отвечал Тулузов.

  - Но как вам не совестно остановиться не у меня? - укорил его хозяин. - Отделение, которое вы прежде всегда занимали у Петра Григорьича, у меня совершенно свободно.

  - Я не мог этого сделать, потому что и Катерина Петровна тоже здесь.

  - Здесь? - воскликнул как бы и радостным голосом губернский предводитель. - Где ж она остановилась?.. Опять в гостинице Архипова?

  - Там!

  - Mais dites moi*, - продолжал губернский предводитель, - не беспокоится ли Катерина Петровна, что я так неаккуратен в уплате ей денег за квартиру?

  ______________

  * Но скажите мне (франц.).

  - Не думаю, чтобы очень беспокоилась, но была бы, разумеется, довольна, если бы вы уплатили их ей, - проговорил Тулузов с небольшою улыбкой, которая показалась предводителю почти улыбкой дьявола.

  - В таком случае я непременно приеду сам успокоить ее и извиниться перед нею, - произнес смущенным голосом предводитель.

  - Нет-с, не нужно этого! - возразил ему Тулузов. - Катерина Петровна не вполне и знает это, потому что делами этими исключительно занимаюсь я, и от меня все зависит.

  - От вас? - переспросил губернский предводитель.

  - От меня, и я, собственно, приехал сюда по совершенно иному делу, которым очень заинтересован и по которому буду просить вас посодействовать мне... Жаль только, что я Ивана Петровича Артасьева не вижу у вас, - он тоже хотел непременно приехать к вам с такого же рода просьбою.

  - Он у меня, и сидит только в гостиной.

  - Поэтому он передал вам, в чем мое дело состоит.

  - Все до малейших подробностей, но я только желал бы поточнее узнать от вас, какого рода содействия вы желаете иметь от меня?

  - Содействия в том отношении, чтобы вы повлияли на дворян, которые, как мне известно, все очень вас уважают и любят; достаточно, я думаю, вам сказать им слово за меня, чтобы я был выбран на должность, которую мне необходимо получить.

  - В этом слове за вас вы можете не сомневаться, но вместе с тем я за всех поручиться не могу по многим причинам: вы человек новый среди дворянства, пришлый, так сказать, - вы государственной службы, если я не ошибаюсь, совсем не несли; потом вы человек молодой, неженатый, значит, не были еще членом нашего общества. Во всем этом, может быть, неосновательные предубеждения, однако они, я знаю, существуют между здешним дворянством; кроме того, у меня есть и враги, которые потому положат вам налево, что я буду за вас.

  - Но как бы то ни было, я уверен, - возразил Тулузов, - что на баллотировке вы будете иметь сильную партию, и партию, надобно сказать, состоящую из лучших лиц дворянства, в которых вы легко можете рассеять предубеждения, если они будут иметь их против меня.

  - Что я буду иметь партию, и партию лучших людей в губернии, это правда!.. - начал было губернский предводитель.

  - А мне только того и нужно! - перебил его Тулузов.

  - А если этого только и нужно, так это дело, значит, конченное! - заключил губернский предводитель и затем, склонив голову к дверям кабинета, довольно громко крикнул: - Mon cher, monsieur Артасьев, entrez chez nous, s'il vous plait!*

  ______________

  * Дорогой господин Артасьев, войдите к нам, пожалуйста! (франц.).

  Иван Петрович не замедлил войти и, мучимый чувством нетерпения, прежде всего обратился к Тулузову и спросил:

  - По вашему делу переговорили что-нибудь с его сиятельством?

  - Переговорил! - отвечал тот и опять, как показалось это губернскому предводителю, усмехнулся какой-то улыбкой дьявола.

  Затем хозяин и гости чинно уселись по местам и стали рассуждать о том, как предстоящее дело устройства дворянского пансиона при гимназии осуществить, и тут сразу же затеялся спор между Иваном Петровичем и губернским предводителем, из коих последний объявил, что капитал, жертвуемый господином Тулузовым, должен быть внесен в депутатское дворянское собрание и причислен к дворянским суммам.

  - Такой порядок невозможен! - воскликнул Артасьев. - Прежде еще надобно испросить у министра народного просвещения разрешение на устройство пансиона при гимназии, которого у меня еще нет.

  - Министр не может не разрешить этого дворянству! - оспаривал его губернский предводитель. - Оно устраивает это на свои деньги, а не на казенные; оно не стадо баранов и в массе своей не глупее вашего министерства.

  - Нет, бараны! - бухнул на это Иван Петрович. - Я сам здешний дворянин и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую деньги, предназначенные на воспитание и прокормление двадцати - тридцати мальчуганов, из которых, может быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию.

  - Но что вы разумеете под именем коллегии?.. То есть наше депутатское дворянское собрание? - спросил его с чувством оскорбленного достоинства губернский предводитель.

  - Я разумею все коллегии! - огрызнулся Иван Петрович. - Министр народного просвещения лучше нас распорядится, потому что он ближе знает нужды образования, и оно должно от него одного зависеть, а не от наших голов, которые еще скорбны для того разумом!

  - Если вам угодно так думать о себе, то это ваше дело, но я вовсе не имею такого дурного мнения о своей собственной голове! - возражал, вспыхивая в лице, губернский предводитель.

  - Обо всем этом, я полагаю, рановременно еще говорить, - вмешался в разговор Тулузов, - и я просил бы пока не решать ничего по этому предмету, потому что я в непродолжительном времени поеду в Петербург и там посоветуюсь об этом.

  - Поезжайте, сударь, поезжайте, и я вас благословляю на это! - воскликнул радостно Артасьев.

  Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы, большая часть его капитала была израсходована не по прямому своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать:

  - В Петербурге, вероятно, так и распорядятся, как вы предполагаете.

  - Без сомнения! - произнес губернский предводитель уверенным тоном.

  - Не распорядятся так! - стоял на своем Иван Петрович и простился с хозяином, который, оставшись вдвоем с Тулузовым, проговорил, указывая головой вслед ушедшему Артасьеву:

  - Вот эти господа коронные чиновники!.. Для того, чтобы подделаться к министру, они готовы целое сословие очернить.

  - Признаюсь, мне странным показалось такое мнение Ивана Петровича, - сказал тоном сожаления Тулузов, затем тоже раскланялся и вышел, но, сойдя на крыльцо, он, к удивлению своему, увидал, что у подъезда стояли безобразные, обтертые и облупившиеся дрожки Ивана Петровича, в которых тот, восседая, крикнул ему:

  - Сюда, сюда, ко мне пожалуйте!

  - У меня есть извозчик, - возразил было ему Тулузов.

  - Это все равно! Сюда пожалуйте! - повторил Иван Петрович.

  Тулузов, делать нечего, сел. Дрожки, везомые парою высоких кляч, тронулись, причем задребезжали, зазвенели и даже как будто бы завизжали. Иван Петрович сейчас начал выговаривать Тулузову:

  - Как вам не стыдно ваши деньги доверять депутатскому дворянскому собранию! Еще надобно спросить, целы ли у них и прочие дворянские суммы? Вы прислушайтесь, что об этом говорят в обществе!

  - Но, почтеннейший Иван Петрович, мне теперь неловко в чем бы то ни было противоречить господину губернскому предводителю, поймите вы это! От него зависит успех моей баллотировки.

  - О, если так, то конечно! - согласился Иван Петрович. - Я даже при встрече с князем повторю ему, что вы желаете пожертвовать деньги собственно дворянству, а дело-то мы сделаем по-нашему, - заключил он и щелкнул от удовольствия двумя пальцами.

  - Сделается по-нашему! - повторил и Тулузов. - Но только вы, бога ради, не выдайте меня!

  - О, пожалуйста, будьте покойны!.. Я тоже, батенька, умею хитрить!.. Недаром шестьдесят пять лет прожил на свете и совершенно согласен с Грибоедовым, что при наших нравах умный человек не может быть не плутом! - проговорил Иван Петрович, простодушно считавший себя не только умным, но даже хитрым человеком.

  У гостиницы Архипова Тулузов вылез из экипажа Ивана Петровича и хоть заметно был взволнован и утомлен всеми этими объяснениями, но, как человек воли несокрушимой и привыкший ковать железо, пока горячо, он, возвратясь домой, затеял с Екатериной Петровной довольно щекотливый разговор, еще и прежде того неоднократно им начинаемый, но как-то никогда не доходивший между ними до конца. Екатерина Петровна, которая, конечно, знала, куда и зачем ездил Тулузов, ждала его с нетерпением и, едва только он вошел к ней, спросила:

  - Ну, что, с успехом?

  - С успехом и с неуспехом! - отвечал ей Тулузов и сел.

  Екатерина Петровна посмотрела на него с некоторым недоумением, не совсем понимая его ответ.

  - В чем же неуспех состоял? - проговорила она.

  - В том, что в настоящем моем положении, как я есть, вряд ли меня выберут в попечители гимназии.

  - Поэтому они и денег не принимают?

  - Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но наградить за них - это другое дело!

  - Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти деньги будут расходоваться... И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?

  - Наоборот, Артасьев очень желает, чтобы я был выбран, а губернский предводитель, у которого я сейчас был, колеблется дать мне решительное обещание.

  - Ах, он пан Гологордовский, прощелыга этакий! - произнесла с гневом Екатерина Петровна. - Он смеет колебаться, когда я ему делала столько одолжений: он живет в моем доме в долг; кроме того, у меня на него тысячи на три расписок, которые он перебрал у отца в разное время... В случае, если он не будет тебе содействовать, я подам все это ко взысканию.

  - Вы рассуждаете, как женщина! - возразил ей с легкой досадой Тулузов. - Чем тут виноват губернский предводитель?.. Как ни значительно его влияние на баллотировке, но выбирает не он один, а все дворяне, которые - что, по-моему, весьма справедливо, - все будут иметь против меня предубеждение.

  - Какое же и почему? - спросила Екатерина Петровна.

  - Во-первых, до сих пор я еще только наемный управляющий ваш, которого вы каждую минуту можете прогнать... Потом я человек холостой, одинокий, а поэтому никого не могу ни принять к себе, ни позабавить чем-либо кого.

  - Отчего ж тебе не принимать их и не позабавить кого ты желаешь? - заметила Екатерина Петровна, но не очень решительным тоном.

  - Полулакею-то вашему?.. Неудобно, я думаю, это! - возразил с саркастической усмешкой Тулузов. - Да, вероятно, из господ дворян ко мне никто и не поедет; словом, все это сводится к тому, что если вы меня искренно любите, то должны осчастливить вашим супружеством со мной, - тогда я сразу делаюсь иным человеком: я уже не проходимец, не выскочка, я муж ваш и зять покойного Петра Григорьича... Я, наконец, совместный с вами владелец одного из огромнейших состояний в губернии, и тогда я посмотрю, как господа дворяне посмеют не выбрать меня в попечители гимназии!

  Последние слова Тулузов произнес с заметным пафосом, а Екатерина Петровна покраснела, и все лицо ее мгновенно подернулось как бы облаком печали.

  - Все это, не спорю, правда, - начала она, - но ты забываешь, что мне, после моего первого несчастного брака, страшно даже подумать выйти когда-нибудь опять замуж.

  - Страх этот совершенно неоснователен; можно выходить во второй раз и в третий; надобно только знать, за кого выходите вы; и я, кажется, в этом отношении не похож нисколько на господина Ченцова.

  - Нет, - возразила Катрин, - нельзя выходить так, без оглядки, как мы выходим в первый раз, и я теперь тебе скажу всю правду: когда я еще девушкою до безумия влюбилась в Ченцова, то однажды за ужином прямо намекнула ему, что люблю его, и он мне намекнул, что он это видит, но что он боится меня, а я ему тогда сказала, что я не боюсь его... Предчувствие не обмануло Валерьяна: я в самом деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я, Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей любовью!

  Тулузов усмехнулся своею злой улыбкой и произнес:

  - Извините меня, Катерина Петровна, я ничего не понял из всего, что вы изволили сказать!

  - Что же тут такое для вас непонятно? Может быть, я дурно выразилась, но это так! - повторила Екатерина Петровна.

  Говоря правду, это было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и мысли. Почему Катрин сошлась с Тулузовым, она, вероятно, и сама бы не могла с точностью определить. Более всего, думаю, тут властвовало то душевное настроение, которое французы давно уже назвали par depit, то есть чтобы из гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же. Может быть, тут служила некоторым импульсом и страстная натура Екатерины Петровны, изведавшей наслаждения чувственной любви, а наконец она видела в Тулузове человека, безусловно, ей преданного и весьма по ее обстоятельствам полезного. Но в то же время идеалом мужчины, каким некогда являлся ей Ченцов, Тулузов никогда не мог быть для нее. Сверх того, Катрин почти буква в букву разделяла мнение губернского предводителя, сказавшего, что Тулузов вчера только испеченный дворянин, между тем как она дочь генерала и женщина с таким огромным состоянием. Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том; но выйти за него замуж - это уже значило явно перед всем обществом признать его за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала. Под влиянием всех этих соображений Екатерина Петровна произнесла неторопливо:

  - По пословице: обожжешься на молочке, будешь дуть и на воду; я должна еще подумать и долго подумать о твоем предложении, Базиль!

  Лицо Тулузова при этом исказилось злостью.

  - Думать долго тут невозможно, - сказал он, - потому что баллотировка назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь в другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру.

  - А меня так и покинешь совсем? - спросила его Екатерина Петровна с навернувшимися слезами на глазах.

  - Я полагаю, что вы сами пожелаете этого, потому что вам неловко же будет ездить всюду за мной, и в качестве какого рода женщины? Вы мне не сестра, не родственница...

  - Я и не хочу ездить за тобой, а хочу, чтобы ты оставался здесь со мной... Неужели же тебе карьера твоя дороже меня, и почему эта проклятая должность попечителя устроит твою карьеру?

  - По весьма простой причине! - объяснил ей Тулузов. - Служа на этом месте, я через шесть лет могу быть утвержден в чине статского советника, а от этого недалеко получить и действительного статского советника, и таким образом я буду такой же генерал, каким был и ваш отец.

  - Но за что же все это тебе дадут и так тебя наградят? - допытывалась Катрин.

  - Да за те же пожертвования, которые, не скрою от вас, может быть, в течение всей моей службы достигнут тысяч до ста, что, конечно, нисколько не разорит вас, а между тем они мне и вам дадут генеральство.

  Катрин сомнительно покачала головою. Тулузов, конечно, это заметил и, поняв, что она в этом случае не совсем доверяет его словам, решился направить удар для достижения своей цели на самую чувствительную струну женского сердца.

  - Кроме всего этого, - продолжал он, - есть еще одно, по-моему, самое важное для вас и для меня обстоятельство. Вы теперь вдова, вдова в продолжение десяти месяцев. Все очень хорошо знают, что вы разошлись с мужем, не бывши беременною, и вдруг вас постигнет это, что весьма возможно, и вы не дальше как сегодня выражали мне опасения ваши насчет этого!

  - Я до сих пор опасаюсь и только думаю, что ребенка можно будет скрыть, отдать к кому-нибудь на воспитание.

  - Это вы так теперь говорите, а как у вас явится ребенок, тогда ни вы, ни я на чужие руки его не отдадим, а какая же будет судьба этого несчастного существа, вслед за которым может явиться другой, третий ребенок, - неужели же всех их утаивать и забрасывать куда-то без имени, без звания, как щенят каких-то?..

  Слова эти покоробили Екатерину Петровну.

  - Неужели же я это думаю! - сказала она.

  - Вы думаете или нет, но это необходимо заранее иметь в виду, потому что когда это случится, так поздно поправлять. Вы знаете, как нынешний государь строго на это смотрит, - он на ходатайствах об усыновлении пишет своей рукой: "На беззаконие нет закона".

  Катрин промолчала и покачала только головой. Она очень хорошо понимала, что ее воля была гораздо слабее воли Тулузова и что, она зашла в своих дурачествах в жизни так далеко, что ей воротиться назад было нельзя!

  Переношусь, однако, моим воображением к другой женщине, на которую читатель обратил, вероятно, весьма малое внимание, но которая, смело заверяю, была в известном отношении поэтичнее Катрин. Я разумею косую даму, которая теперь до того уж постарела, что грешить даже перестала. Ни на кого в целом губернском городе не произвело известие о самоубийстве Ченцова такого потрясающего впечатления, как на нее. Несмотря на несколько падений, которые она совершила после разрыва с Валерьяном Николаичем, он до сих пор оставался в ее воображении окруженный ореолом поэзии. Узнав, что он убил себя и убил от любви к какой-то крестьянке, она всплеснула руками и воскликнула:

  - Этому и должно было быть!

  Затем она не заплакала, а заревела и ревела всю ночь до опухоли глаз, а потом на другой день принялась ездить по всем знакомым и расспрашивать о подробностях самоубийства Валерьяна Николаича; но никто, конечно, не мог сообщить ей того; однако вскоре потом к ней вдруг нежданно-негаданно явилась знакомая нам богомолка с усами, прямо из места своего жительства, то есть из окрестностей Синькова. Косая дама несказанно обрадовалась сей девице и, усадив ее за самовар, начала накачивать ее чаем и даже водкой, которую странница, по своей скитальческой жизни, очень любила, а потом принялась расспрашивать:

  - Не бывали ли вы в Синькове и не слыхали ли чего, что там творится?

  - Была, была, сударыня! - забасила словоохотливая странница, удовлетворив своему алчущему и жаждущему мамону. - Супруг Катерины Петровны удавился!

  - Ах, нет, застрелился! - поправила ее сентиментальным голосом косая дама.

  - Так, так, так! - басила богомолка. - Ой, я больно натоптала снегом, вон какая лужа течет из-под меня! - добавила она, взглянув на пол, по которому в самом деле тек целый поток от растаявшего снега, принесенного ею на сапогах.

  - Ничего, рассказывайте! - успокоила ее тем же чувствительным тоном косая дама и, чтобы возбудить старуху к большей откровенности, налила ей еще рюмку, которую та, произнеся: "Христу во спасение!", выпила и, закусив кусочком сахару, продолжала:

  - Плеха-то баринова тоже померла; ишь, дьяволице не по нутру пришлось, как из барынь-то попала опять в рабы!

  - Марья Егоровна, как же это вы так выражаетесь! - остановила богомолку косая дама. - Она любила его.

  - Пожалуй, люби! Ишь, псицы этакие, мало ли кого они любят.

  - Но неужели же вы сами никогда не любили?

  Старуха на это отрицательно и сердито покачала головой. Что было прежде, когда сия странная девица не имела еще столь больших усов и ходила не в мужицких сапогах с подковами, неизвестно, но теперь она жила под влиянием лишь трех нравственных двигателей: во-первых, благоговения перед мощами и обоготворения их; во-вторых, чувства дворянки, никогда в ней не умолкавшего, и, наконец, неудержимой наклонности шлендать всюду, куда только у нее доставало силы добраться.

  - А сама Катерина Петровна здорова? Ничего с ней не было после ее потери? - продолжала расспрашивать косая дама.

  - Что ей делается? Барыня богатая! - почти что лаяла богомолка. - Замуж вышла за своего управляющего...

  - Вот это лучше всего! - произнесла расслабленным голосом косая дама. - После Валерьяна сделаться женой - я и не знаю - кого...

  - Приказный, сказывают; за приказного вышла, из кутейников али из мещан, прах его знает! Все же, матушка, лучше, - тоже сказывают, она тяжела от него, грех свой прикроет: святое все святит, хоть тоже, как прислуга рассказывает, ей шибко не хотелось идти за него. Помня родителя своего (тот большой был человек), целую неделю перед свадьбой-то плакала и все с горничной своей совещалась. "Вы, говорит, мои милые, не осудите меня, что я за Василия Иваныча выхожу, он теперь уж дворянин и скоро будет генерал. Вы его слушайтесь и любите его!" А что его хошь бы дворовым али крестьянам любить? Как есть злодей! Может, будет почище покойного Петра Григорьича, и какой промеж всего ихнего народа идет плач и стон, - сказать того не можно!

  Всех этих подробностей косая дама почти не слушала, и в ее воображении носился образ Валерьяна, и особенно ей в настоящие минуты живо представлялось, как она, дошедшая до физиологического отвращения к своему постоянно пьяному мужу, обманув его всевозможными способами, ускакала в Москву к Ченцову, бывшему тогда еще студентом, приехала к нему в номер и поселилась с ним в самом верхнем этаже тогдашнего дома Глазунова, где целые вечера, опершись грудью на горячую руку Валерьяна, она глядела в окна, причем он, взглядывая по временам то на нее, то на небо, произносил:

  - Ночь лимоном пахнет!

  - Ночь лимоном пахнет! - повторяла и она за ним полушепотом, между тем как Тверская и до сих пор не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь? В окружающей ли человека счастливой природе или в душе его? Ответ, кажется, один: в духе человеческом!

XII

  Однажды все кузьмищевское общество, со включением отца Василия, сидело по обыкновению в гостиной; сверх того, тут находился и приезжий гость, Аггей Никитич Зверев, возвратившийся с своей ревизии. Трудно вообразить себе, до какой степени изменился этот могучий человек за последнее время: он сгорбился, осунулся и имел какой-то растерянный вид. Причину такой перемены читатель, вероятно, угадывает.

  Егор Егорыч, в свою очередь, заметивший это, спросил его:

  - Что, вы довольны или недовольны вашей ревизией?

  - Разве можно тут быть довольным! - отвечал с грустной усмешкой Аггей Никитич.

  - Отчего и почему? - воскликнул Егор Егорыч.

  - После, я наедине, если позволите, переговорю с вами об этом.

  - Позволю и даже прошу вас сказать мне это!

  - Еще бы мне не сказать вам! Отцу родному чего не сказал бы, а уж вам скажу!

  Должно заметить, что все общество размещалось в гостиной следующим образом: Егор Егорыч, Сверстов и Аггей Никитич сидели у среднего стола, а рядом с мужем была, конечно, и Сусанна Николаевна; на другом же боковом столе gnadige Frau и отец Василий играли в шахматы. Лицо gnadige Frau одновременно изображало большое внимание и удовольствие: она вторую уж партию выигрывала у отца Василия, тогда как он отлично играл в шахматы и в этом отношении вряд ли уступал первому ее мужу, пастору, некогда считавшемуся в Ревеле, приморском городе, первым шахматным игроком. Вообще gnadige Frau с самой проповеди отца Василия, которую он сказал на свадьбе Егора Егорыча, потом, помня, как он приятно и стройно пел под ее игру на фортепьяно после их трапезы любви масонские песни, и, наконец, побеседовав с ним неоднократно о догматах их общего учения, стала питать большое уважение к этому русскому попу.

  Между тем Егор Егорыч продолжал разговаривать с Аггеем Никитичем.

  - И что ж вы, объезжая уезды, познакомились с кем-нибудь из здешнего дворянства? - спросил он, видя, что Зверев нет-нет да и задумается.

  - Почти ни с кем! - проговорил Аггей Никитич. - Все как-то не до того было!.. Впрочем, в этом, знаете, самом дальнем отсюда городке имел честь быть представлен вашей, кажется, родственнице, madame Ченцовой, у которой - что, вероятно, известно вам - супруг скончался в Петербурге.

  - Да, он умер! - поспешила сказать Сусанна Николаевна, взглянув с некоторым страхом на Егора Егорыча, который, впрочем, при этом только нахмурился немного и отнесся к Аггею Никитичу с некоторой иронией:

  - Ну, и как же она вам понравилась?

  Аггей Никитич глубокомысленно повел бровями.

  - По наружности это, что говорить, - belle femme*, - определил он французским выражением, - но все-таки это не дворянская красота.

  ______________

  * красавица (франц.).

  - А какая же? - выпытывал его Егор Егорыч.

  - Да такая, что она скорей жидовка, или цыганка, или зырянка из сибирячек, как я вот видал этаких! - объяснил Аггей Никитич, видимо, начавший с большим одушевлением говорить, как только речь зашла о женской красоте.

  Егор Егорыч и Сусанна Николаевна при этом переглянулись между собой.

  - По какому же поводу вы представлялись госпоже Ченцовой? - спросил опять с тою же иронией Егор Егорыч.

  - Да я и сам не знаю как! - отвечал наивно Аггей Никитич. - Она замуж выходила в этом городишке, и мне вместе с другими было прислано приглашение... Я думаю, что ж, неловко не ехать, так как она родственница ваша!..

  - Но за кого она могла выйти? - воскликнул Егор Егорыч.

  - Вышла она за управляющего своего, господина Тулузова! - ответил Аггей Никитич.

  Услышав эту фамилию, Сверстов вдруг приподнял свою наклоненную голову и стал гораздо внимательнее прислушиваться к тому, что рассказывал Аггей Никитич.

  - И свадьба, я вам доложу, - продолжал тот, - была великолепная!.. Венчание происходило в городском соборе, потому что Катерина Петровна считала низким для себя венчаться в своей сельской церкви, а потом все духовенство, все чиновники, в том числе и я, поехали к молодым в усадьбу, которая, вы знаете, верстах в пяти от города. Дом там, без преувеличения можно сказать, - дворец! Все это везде хрусталь, люстры, свечи восковые!.. За ужином шампанское рекой лилось... После того фейерверк, который делал какой-то провизор из аптеки, а потому можете судить, что он понимает?.. Мне сначала, знаете, как человеку, тоже видавшему на своем веку фейерверки, было просто смешно видеть, как у них то одно не загорится, то другое не вовремя лопнет, а наконец сделалось страшно, когда вдруг этаких несколько шутих пустили в народ и главным образом в баб и девок... Слышу - крик, писк, визг промеж их, а господа сидят и смеются этому... Это, изволите видеть, господин Тулузов приказал сделать, чтобы развеселить свою супругу и гостей!.. Глупо, по-моему, и свинство еще вдобавок!..

  - Что же, этот управляющий красив собой? - спросил Егор Егорыч.

  - Ничего нет особенного; малый еще не старый, видный из себя, рыжеватый, глаза у него совсем желтые, как у волка, но умный, должно быть, и бойкий, только манер благородных не имеет, как он там ни задает форсу и ни важничает.

  - Но чем же, однако, он плени