Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть вторая)

p;  - Простите, простите... Я, я всему виноват!

   Люба пугливо отерла слезы и отчаянным голосом сказала:

   - Чем же? я благодарю вас: вы раскрыли мне жизнь человека...

   - О, не верьте, не верьте озлобленной женщине... нет! это не женщина, а фурия какая-то... Господи! если бы вы ее видели несколько лет тому назад, о, вы приняли бы в ней участие!.. Ради бога, выходите скорее замуж. Вы его любите... и где вы найдете мужчину без каких-нибудь проступков?.. Простите, простите меня!

   И Остроухов весь дрожал и, казалось, готовился упасть к ногам Любы, которая кротко сказала:

   - Я на вас не сержусь: вы любили ее...

   - Как дочь! - подхватил Остроухов.

   - Значит, вы ни в чем не виноваты.

   - О, вы добрая!.. да, вы женщина, вы еще не испорчены, как она! Я скажу вам откровенно, я ехал сюда, чтоб расстроить вашу свадьбу; а теперь, теперь! - И Остроухов тоскливо рванул себя за поношенный черный фрак и печально продолжал: - Я готов отдать свою жизнь, хотя трудно, чтоб она что-нибудь стоила,- прибавил он иронически,- лишь бы успокоить вас и всё уладить... Прощайте! не думайте обо мне того, что недавно сказала безумная, испорченная женщина, будто я вступался за вас из... Ну да кто ей станет верить!.. Нет, вся вина моя в том, что я не износил вместе с своей наружностью привязанности и горячности к людям, которых я люблю. Но... я ее более не увижу!! Прощайте и простите великодушно старому и из ума выжившему ярмарочному актеру...

   И Остроухов, почтительно поклонясь, печально вышел из комнаты.

   Собирая свои растерянные мысли, Люба походила на женщину, упавшую с большой высоты и едва очнувшуюся, голова которой не пришла в порядок от сильного сотрясения.

   Почти в то же самое время и Тавровский имел визит; но разница в том, что он вовсе не был потрясен.

   Когда он сидел у себя в кабинете, Зина тихо вошла к нему, с потупленными глазами, и, как бы сконфуженная своей смелостью, робко сказала:

   - Я, может быть, вас беспокою?

   - Очень приятно! не угодно ли? - отвечал Тавровский, подавая ей стул.

   Зина села и как бы задумалась.

   Тавровский, смотря на нее, шутливым тоном спросил (впрочем, он всегда этим тоном говорил с ней):

   - Вы о чем-то мечтаете?

   - Да! я думала о своем положении - как ужасно быть одной, не иметь никого, кто бы принял участие, защитил...- печально отвечала Зина.

   - Помилуйте! да вы мне кажетесь окруженною двадцатью опытными маменьками, тетушками и прабабушками, которые наперерыв дают вам советы, как вести себя и обработывать ваши дела.

   - Ах! - тяжело вздохнув, с грустью отвечала Зина.- Вот в сию минуту, когда я пришла к вам с открытым сердцем...

   - Это должно быть очень любопытно - увидеть такое сердце! - перебил ее Тавровский.

   - В нем, как и в других, есть очень много недостатков.

   - Например?

   - Излишняя привязанность...

   - Немстительность, доброта, кротость... У! какое богатство!

   - Зато я не имею денег!

   - Да эти достоинства уравновешивают вас с первыми богачками на свете.

   - Не все так думают, как вы; всего прежде требуют от девушки приданого.

   - А вы собираетесь замуж? - быстро спросил Тавровский.

   - Может быть! - лукаво отвечала Зина.

   - Ну что же, очень умно сделаете: тетушка уже стара...

   - И не так щедра, чтоб надеяться быть вознагражденною за все жертвы,- подсказала Зина.

   - Да, она вас решительно не понимает!

   - Вы всё шутите, Павел Сергеич, а я пришла очень серьезно поговорить с вами.

   - За чем же дело стало? Я готов!

   И Тавровский подвинул свой стул ближе к Зине, которая жалобно начала:

   - Павел Сергеич, вы знаете, что я девушка бедная и...

   - Знаю, очень знаю, что вы дочь дворецкого! - подхватил Тавровский.

   Зина изменилась в лице, но подавила в себе злобу и, придав своему лицу вид угнетенный, продолжала:

   - У меня нет никого, кто бы защитил меня, о моей участи некому позаботиться, я сама должна быть себе и матерью и защитником.

   Тавровский, покачивая головой, произнес:

   - Ну-с?

   - Я пришла... к вам... с маленькой просьбой.

   - С какой? - с удивлением воскликнул Тавровский.

   - Вы не догадываетесь? - лукаво смотря на Тавровского, спросила Зина.

   - Нет! - серьезно отвечал Павел Сергеич.

   - Говорят, будет очень скоро ваша свадьба?

   - Да, я постараюсь устроить ее как можно скорее.

   И Тавровский вопросительно глядел на Зину, которая, приняв плаксивую мину и потупив глаза, спросила:

   - А вы обо мне не подумали?

   - Что же мне думать об вас?

   - Павел Сергеич! я надеялась на вашу деликатность! - обиженно отвечала Зина.

   - Нет ли у вас еще каких других надежд?

   - Да! и на вашу щедрость,- незастенчиво и любезно улыбаясь, сказала Зина.

   - На мою щедрость? Гм!.. нет! я стал скуп.

   - С тех пор как женитесь на миллионерке.

   - С чего же вы взяли, что она миллионерка? - смеясь, спросил Тавровский.

   - Не притворяйтесь; я видела сама с вашей тетушкой документы в руках ее братца!

   На последнем слове Зина сделала сильное ударение.

   - Прибавьте: молочного! - резко заметил Тавровский.

   - Да, молочного.

   И Зина рассказала Тавровскому подробно о богатстве его невесты, что было совершенной новостью для Павла Сергеича и, разумеется, очень приятною. Зина продолжала:

   - Вот видите, какой вы богач, и не хотите бедной девушке дать средства к существованию.

   - А-а-а, так вот к чему всё клонилось! Зачем же вы столько лавировали? а? Я люблю прямоту.

   - Извольте! я скажу вам прямо, что надеюсь получить от вас сумму денег, которая вас не стеснит, а мне будет очень кстати,- говорила шутливо Зина, как будто дело шло о самой ничтожной вещи.

   - Позвольте узнать, какие вы имеете права просить у меня денег? - запальчиво спросил Тавровский, отбросив совершенно шутливый свой тон.

   Зина как бы сконфузилась, потупила глаза и потом, быстро подняв их,- вероятно, чтоб более придать им эффекта,- устремила их печально на Павла Сергеича и тихо сказала:

   - Спросите вашу совесть...

   - Она мне говорит, что гроша не следует давать! - презрительно отвечал Тавровский.

   Зина побледнела. Злоба, казалось, душила ее; но она победила ее и через минуту молчанья кротко, но твердо сказала:

   - Если вы так бесчеловечны, что не хотите признать моих прав, я... я обращусь к другим: может быть, в бедной девушке и примут участие.

   - К кому же вы намерены обратиться?

   - Говорят очень много хорошего о вашей невесте... Она...

   - Ну нет-с! вы ее должны оставить в покое. Слышите: не сметь!! - энергически произнес Тавровский.

   Глаза его засверкали; он гордо глядел на Зину, которая с наивностью спросила:

   - Почему?

   - Я этого не хочу!!

   - Что же мне делать! - в раздумье говорила Зина, как бы рассуждая сама с собой.- Я так низко стою во мнении вашей тетушки, да, верно, и вашей невесты, что кого могу я обидеть, если обращусь с просьбой о помощи мне, бедной девушке. Павел Сергеич, подумайте, мне нечего терять. Я привыкла ко всему и, бывши еще ребенком, часто слышала, что меня могут выгнать каждую минуту из вашего дома.

   - И хорошо бы сделали! - проворчал Тавровский.

   Зина вздрогнула и, изменив тон своего голоса, язвительно сказала:

   - Значит, я ровно ничего не теряю. Моя неопытность...

   - Говорите скорее! во сколько вы цените ее? - сердито сказал Тавровский, подвинув свой стул к письменному столу, у которого они сидели.

   Зина, злобно улыбаясь, отвечала:

   - Я полагаюсь на вас.

   - Я думаю, цена будет очень дорогая, если вы согласитесь на пять тысяч? - серьезно спросил Тавровский.

   Зина закусила губы и, задыхаясь, сказала:

   - Вы знаете очень хорошо, что такую сумму можно было бы предложить вашим нянюшкам.

   - Сколько же? - бросая перо, спросил Тавровский.

   - Я желаю пятьдесят тысяч! - отвечала резко Зина.

   Тавровский вскрикнул с ужасом:

   - Пятьдесят тысяч?!.. Я, верно, ослышался!

   - Павел Сергеич, прошу без шуток! - горячась тоже, воскликнула Зина.

   - Какие шутки! до шуток ли? я не могу опомниться! пятьдесят тысяч!!.. Полноте! согласитесь наполовину!.. Да этак, я уверен, не запрашивают и на Щукином дворе!!

   Зина вся задрожала и вскочила с своего места.

   - Куда вы? - удерживая ее за руку, покойно спросил Тавровский.

   - Оставьте меня! Я не могу более выносить подобные оскорбления.

   - Садитесь.

   И Тавровский усадил Зину на прежнее место и, взяв бумагу и перо, сказал:

   - Вот вам пятьдесят тысяч, и надеюсь, что они с излишеством всё выкупят.

   Тавровский стал писать. Зина сказала ему, встав и раскланиваясь:

   - Не трудитесь: я теперь их не приму от вас...

   Тавровский посмотрел на Зину, она на него; с минуту они любовались друг другом, и когда Зина насмешливо присела ему, Тавровский вскочил, запер дверь и, спокойно возвратись с Зиной к столу, посадил ее перед ним, подвинул к ней чернила и бумагу, дал ей перо, а сам, подойдя к звонку, сказал очень решительно:

   - Зиновья Михайловна, извольте написать ко мне письмо, что вы просите у меня прощенья за ваше намерение наделать мне неприятностей и что цель ваша была денежный расчет. Я вам не советую ссориться со мною,- продолжал Тавровский, заметив, что Зина отбросила перо:- Я поступлю жестоко. Я попрошу сюда сейчас же Наталью Кирилловну, которая...

   Зина поспешно стала писать, а Тавровский, смеясь, стоял за ее стулом, следил за ней и одобрительно говорил:

   - Хорошо! вот так! ваше имя теперь...

   И когда Зина встала со стула, Тавровский взял записку, спрятал в карман и сказал:

   - Вы знаете, Зиновья Михайловна, я не люблю сцен...

   - Бог и добрые люди не дадут в обиду бедную девушку! - торжественно произнесла Зина.

   - Всё-таки советую вам беречься. Вот вам записка: явитесь к моему управляющему, и вы будете удовлетворены.

   Зина взяла записку из рук Тавровского и поспешно пошла к двери, у которой остановилась и сказала:

   - Отоприте же!.. Да, я и забыла вам сказать,- будто сейчас вспомнив, наивно прибавила она,- что к Любови Алексеевне пришли гости.

   - Это кто?

   - Да какая-то госпожа Любская с отцом, а может быть, и мужем... Отоприте же!

   Тавровский не двигался с места.

   Зина, смеясь, глядела на него и пугливо сказала:

   - Ах, господи, отчего же вы не отворяете! что еще хотите меня заставить написать?

   Нетвердой рукой Тавровский вложил ключ в замок и первый выбежал из кабинета, а Зина, припрыгивая за ним, поддразнивала его запиской и делала ему нос.

   Тавровский застал еще следы слез и отчаяния на лице Любы. Она старалась скрыть их, но напрасно: в ее голосе и взгляде были рыдания,- и при виде своего жениха она хотела убежать. Но Тавровский таким умоляющим, отчаянным голосом и вместе с упреком произнес: "Люба, Люба!", что она остановилась. Он подошел к ней, взял ее за руку; глядя ей в лицо, которое было склонено на грудь, с потупленными глазами, он от волненья долго не мог говорить, наконец печально сказал:

   - Я надеялся, что ты поверила наконец в искренность моих слов, что я тебя, одну тебя люблю. Разве я отпирался от своих прежних увлечений? Я жалел твою чистоту и только потому не признавался в них. Сама рассуди, мог ли я жениться на подобной женщине? Ты видела ее и, несмотря на свою неопытность, я уверен, поняла, что двигало эту женщину, когда она вздумала изъявлять свои смешные права. Только к тебе, как девушке, полной чистоты и не знающей жизни, она могла явиться так смело. Кто бы другой допустил ее говорить? Одно ее присутствие здесь было уже большое оскорбление!

   - Что же мне было делать? Я так испугалась ее.

   - Люба, она на это рассчитывала. Не ты первая из невест, которые слышат ужасы про своих женихов, и, верно, не последняя. Я не буду выставлять себя примером скромности. Но знай, Люба, что всё дурное во мне развито от воспитания и людей, окружавших меня. Каждый дурной поступок в моей жизни верно найдет оправдание. Расставшись с тобой, я для испытания себя и своей любви вновь вел прежнюю жизнь - и глубоко сознал, что она недостойна порядочного человека. Я всё оставлю: все свои привычки,- я уеду отсюда, только вырви меня из этой пустоты, которая погубит меня. Да, ты одна только можешь спасти меня!

   Тавровский в подобные минуты имел столько энергии, говорил так убедительно и был так привлекателен, что не пламенно любящему сердцу Любы было устоять. Она колебалась. Павел Сергеич спешил воспользоваться этой минутой, и Люба невольно дала согласие ускорить свадьбу.

   Тавровский поехал к Любской, желая как-нибудь запугать ее, задарить, уговорить - одним словом, как можно скорее покончить это дело. Он знал упрямство ее характера, но надеялся и на свою настойчивость. Однако ж, увидев Любскую и вспомнив ее дерзость, Тавровский забыл свое благоразумие; злоба душила его. Любская явилась перед ним расстроенная, вся в слезах, чем он был немного удивлен.

   - Я думал найти вас торжествующей,- сказал он иронически,- и льстил себя надеждою уничтожить ваше торжество.

   - Да вон тот дурак, помешанный, наделал мне таких сцен, что я как дура расплакалась,- говорила Любская, вытирая слезы и как бы стыдясь их.

   - Ваш свирепый защитник? Это что-то худой знак. От вас все отступаются, как...

   - Прошу вас умерить выражения! - перебила Любская.

   - Это почему? Вы, кажется, не умеряли их, да еще в моем доме, в присутствии особы, на которую вам с благоговением следовало бы смотреть. Знаете ли, вы еще не взвесили вашего неблагоразумного поступка. Ну, если бы я вас встретил первый, то...

   - Что бы вы сделали?

   - Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а...

   - Замолчите! вы забываете, что вы говорите! - в ужасе воскликнула Любская.

   - Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже...

   Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:

   - Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.

   Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:

   - Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?

   - Я надеялась, что года, моя терпеливость тронут вас и вы исполните то, что несколько лет тому назад обещали.

   - Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! - сказал Тавровский.

   - Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! - в негодовании отвечала Любская.

   - Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь... что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж - и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?

   - Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! - искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.

   - Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.

   - Это как? и чего вы от меня требуете?

   - Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили глупостей, что всё вами сказанное -чистейший вздор...

   - Ваше требование выходит из границ. Нет! я никогда не унижусь! придумайте другое средство,- гордо сказала Любская.

   - Другого нет! советую согласиться, если вы не хотите нажить себе самого страшного врага! - таким угрожающим голосом сказал Тавровский, что Любская с досадой отвечала ему:

   - Я не ребенок: не стращайте меня!

   Но вдруг ее лицо озарилось радостью; она засмеялась и весело сказала:

   - Извольте, я на всё согласна,- только на одном условии.

   - Какое? - с любопытством и поспешно спросил Тавровский.

   - Вы должны ужинать у меня накануне вашей свадьбы! - сказала актриса.

   Павел Сергеич нахмурил брови, потом усмехнулся и сказал:

   - Это только вам могут прийти в голову такие условия.

   - Согласны? - кокетливо спросила Любская.

   Тавровский подумал и сказал:

   - Я готов! Мне ужасно надоели ссоры, объяснения. Я согласен!

   - Вашу руку,- поспешно сказала Любская.

   - Вот она.

   - Я сейчас же еду.

   - И умно сделаете!

   Они расстались так дружно, как будто между ними и тени не было неприятностей.

   Люба еще находилась под влиянием страшного визита, как ей доложили опять о желании Любской видеть ее. Люба в испуге не велела принимать; но Любская стояла уже в дверях и бросала умоляющие взгляды. Ее голос, взгляд, манеры, походка - всё выказывало женщину под тяжким бременем раскаяния. Она была бледна, глаза красны и впалы. Если бы не вечер и не сильное волнение Любы, может быть, она заметила бы, что всё это было искусственно.

   - Я пришла у вас просить прощенья...- тихим голосом сказала актриса.

   - Не у меня, а у него вы должны просить прощенья, если любите его,- нетвердым голосом отвечала Люба, верно припомнив слова Тавровского, что иначе надо было бы говорить с Любской.

   - Слова, сказанные раздраженной женщиной, не есть оскорбление мужчине. Нет! я у вас должна просить прощения. Я обдумала свой поступок и ужаснулась его! Меня увлекла любовь; но я актриса и не имею тех прав, как другие женщины.

   - Почему?

   - Условия нашей жизни выходят из ряда; свобода, которою мы пользуемся в некоторых случаях, есть в то же время страшная преграда для нас. Я сама чувствую смешную сторону моих надежд и спешу уверить вас, что счастье ваше с ним будет прочно. Он один из благороднейших людей, и я готова дать клятву, что он не сделал ни одного поступка в своей жизни, за который вам как жене его можно краснеть.

   - Как же вы говорили утром? - воскликнула удивленная Люба.

   - Повторяю вам, я говорила в бреду.

   Люба свободно вздохнула.

   - Простите раскаивающейся женщине... Вы можете заметить по моему лицу, что должна я была перечувствовать с той минуты, как оставила вас.

   Люба испугалась бледности и страдальческого вида Любской, которая продолжала почти шепотом:

   - Позвольте мне уйти: я... чувствую, что силы меня оставляют...

   И она пошатнулась, идя к двери.

   - Сядьте: вы упадете! - сказала Люба, подбежав к актрисе, которая зашаталась и облокотилась на ее плечо. Но она скоро очнулась; как бы удивленная, вспоминала, казалось, где она, глядела на Любу, осматривалась и наконец, заплакав, сказала:

   - Как вы добры! вы простили меня, вы не испугались поддержать женщину, оскорбившую вас. О, возьмите, возьмите его! он вам одним должен принадлежать!

   И актриса, сорвав медальон с своей груди, поцеловала его и, оставив в руках растроганной Любы, поспешно вышла. Лишь только она захлопнула дверь за собой, как поднесла платок к губам, заглушая свой смех.

  

  

   Тавровский так спешил свадьбой, что все в доме сбились с ног. Накануне дня свадьбы, начиная от Ольги Петровны до последней приживалки, все улеглись спать в папильотках, сделав такие приготовления, как будто каждая из них была невестой. Тавровский не желал пышной свадьбы; но Наталья Кирилловна и слышать не хотела о простоте и скромности: она созвала всё, что некогда ей было знакомо. Люба с трепетом ждала этого дня: она без ужаса не могла вспомнить, что должна будет предстать всем родным Тавровского, которые, казалось ей, должны быть похожи на Наталью Кирилловну, и гостям. И к тому ж сомнение не совсем уснуло в ней. Она долго не ложилась спать, всё о чем-то думая. Поздно ночью кто-то тихо постучался к ней в дверь. Люба очень удивилась, кто мог бы прийти в такой поздний час; она отворила дверь - и в ужасе отскочила: перед ней стоял цыган, бледный, с сверкающими глазами.

   - Что случилось с тобой?'- воскликнула Люба.

   Цыган не мог говорить.

   - Ты весь дрожишь...

   Цыган робко подал Любе маленькую записку. Пробежав ее, Люба помертвела и в отчаянии упала в креслы. Записка была очень лаконическая, из двух строк: "Стерегите его. Он дал слово ужинать у одной знакомой ему дамы, с которой давно уже довольно короток".

   - Эту записку я получил час тому назад. Меня вызвали из моей комнаты, и незнакомый мне человек, подав ее, скрылся,- отчаянным голосом говорил цыган.

   - Ну что же? он дома? он не ушел? - шепотом спросила Люба.

   Цыган глухим голосом отвечал:

   - Я следил...

   Люба вскрикнула в негодовании, быстро вскочила с своего места и, бегая по комнате, искала что-нибудь надеть.

   - Ты знаешь, где он? веди, веди меня туда! - говорила она, перемешивая слова свои рыданиями.

   - Я поступил бесчеловечно! - в отчаянии воскликнул цыган.- Пусть лучше ты была бы обманута!

   Люба выпрямилась: в минуту слезы у ней исчезли, и она решительным голосом сказала:

   - Нет! это последние слезы о нем. Веди меня, где он: я хочу, я должна сама увериться. И это будет мое прощанье с ним.

   - Что ты хочешь делать?

   - Вели закладывать дорожную карету! Но как же я выйду из дому?

   - Той же дорогой, как он,- отвечал цыган и вышел.

   Через пять минут он воротился к Любе. Она, уже одетая, нетерпеливо ждала его. Цыган повел ее темными комнатами, привел в свою, оттуда они вышли, через окно, в сад. Проводя ее мимо кабинета Тавровского, цыган указал на открытое окно. Люба, рыдая, воскликнула:

   - Значит, нет более сомненья!

   - К несчастью, нет! - отвечал цыган.- Я был даже в том доме, где он теперь пирует: я подкупил горничную, которая, если хочешь, проведет нас в комнаты. Ты сама всё увидишь...

   Люба быстро и твердо пошла вперед. Из сада вышли они на улицу через калитку, ключ от которой был в кармане у цыгана. Идя по пустым и темным улицам, Люба вздрагивала, заслышав шаги пешехода или грохот экипажа. Они вошли в калитку одного небольшого дома и, пройдя двор, поднялись во второй этаж по темной лестнице. Цыган постучал в дверь и был впущен какой-то женщиной. Эта женщина повела их по темному коридору, потом отперла ключом какую-то дверь, и они очутились в комнате, тоже темной, но устланной коврами. Они прошли несколько таких комнат; в одной из них Люба вдруг вся вздрогнула, остановилась и шепотом сказала цыгану:

   - Это его голос!

   И она кинулась к занавеске, разделявшей ту комнату от соседней. Комната, которую увидела Люба, была большая зала, ярко освещенная люстрой и дорогими канделябрами, стоявшими всюду. За столом, богато сервированным, сидели: Любская, разряженная и веселая, и рядом с ней Тавровский, с нахмуренными бровями.

   Как будто нарочно в ту самую минуту, когда Люба подошла к занавеске, Любская встала с бокалом в руке и громко и насмешливо сказала:

   - Поздравляю вас со вступлением в новую жизнь, и дай бог, чтоб вы не забыли своих старых друзей!

   Тавровский нехотя чокнулся.

   - Вы, кажется, чем-то недовольны? О, черная неблагодарность! Я всё устроила: завтра вы будете счастливейший из смертных - и вы не хотите в последний раз быть веселым и любезным с старыми своими знакомыми.

   Тавровский молчал. Любская, поглядывая на дверь с занавеской, продолжала:

   - А знаете ли, что роль моя была очень трудная, когда я, разрисовав себе лицо, явилась кающейся и так напугала...

   - Довольно! Я не сомневался в вашем таланте,- резко сказал Тавровский.

   - Я непременно закажу пьесу к своему бенефису и велю вставить эту сцену: она будет очень эффектна.

   - Мне пора! я сдержал свое слово,- вставая, сказал Тавровский; но Любская удержала его за руку и с любезностью сказала:

   - Нет, я вас не пущу: мое условие было, чтоб вы отужинали у меня, а еще только два блюда подали.

   - Может быть, вы их заказали сто!

   - Какое нетерпение! Я так сговорчива, так уступчива, а всё оттого, что люблю вас!

   - Благодарю! - презрительно пробормотал Тавровский; но Любская не обиделась и с тою же нежностью продолжала:

   - Вспомните последний пример; сначала я хотела, чтоб вы в день свадьбы ужинали у меня; но я уступила. Вот отчего я много теряю в жизни: я не умею выдерживать характера!

   - К вам нейдет роль угнетенной! - сказал Тавровский.

   - Нетерпение делает вас очень нелюбезным; но завтра, завтра вы будете свободны - и на всю жизнь,- разумеется, в таком случае, если подруга вашей жизни останется всегда так простодушна, как теперь.

   Люба отскочила от двери и почти выбежала из комнаты. Возвращаясь домой, она спотыкалась поминутно, как будто на каждом шагу под ноги ей бросали камни. Цыган поддерживал ее.

   - Тише, тише! - говорил он.- Ты должна была быть готова ко всему!

   Возвратясь в свою комнату, Люба стала бегать как помешанная, шарить в комодах, потом всё бросала и, ломая руки, умоляющим и раздирающим голосом повторяла:

   - Ради бога, скорее, едем! едем!

   - Полно! обдумай свое намерение, может быть, это только первый порыв гнева.

   - О нет, нет! Я сойду с ума со стыда, если опять не устою и поддамся его словам и уверениям. Боже мой! что я сделала ему, чтоб так страшно обманывать!.. Ах, увези меня скорее!

   Она рыдала. Цыган печально смотрел на нее и тихо шептал:

   - Я никогда не ожидал, чтоб она могла быть счастлива с ним! - И потом он прибавил, обратись к Любе: - Послушай: я очень хорошо знаю тебя - твоя любовь к нему слишком велика. Ты подумай, что всё готово, всем объявлена свадьба его. И поступка твоего он не простит тебе никогда...

   - Я его никогда более не увижу!

   - Да станет ли у тебя настолько силы?

   - Ты должен спасти меня!..

   Через час из дома Натальи Кирилловны выехала дорожная карета.

   Всё в доме спало, кроме Зины, которая, притаив дыхание, стояла за дверьми в сенях, откуда вышла Люба. Когда Люба села в карету и карета выехала из ворот, Зина, смеясь, побежала в спальню Натальи Кирилловны и дико закричала:

   - Ах! убежала! убежала!!

   Наталья Кирилловна была очень пуглива со сна, и потому вокруг нее обыкновенно сохранялась глубокая тишина, когда она почивала. Понятно, что стук дверьми, вопли Зины и свеча, сунутая ей под самые глаза воспитанницей, страшно испугали старуху. Вся дрожа, она быстро вскочила с постели и вопросительно глядела на Зину, которая, придав своему лицу дикое выражение, продолжала кричать:

   - Убежала! срам всему дому! убежала!!!

   - Кто? с кем? - едва могла пробормотать Наталья Кирилловна.

   - С цыганом, сейчас уехала!!

   Последние слова с таким ужасом были произнесены Зиной, что произвели на старуху необыкновенное впечатление. Наталья Кирилловна снова вся затряслась, потом села на кровать и стала закутываться в одеяла. Глаза ее блистали и расширялись; она долго смотрела на одну точку - и вдруг, сбросив с себя одеяло, сорвав чепчик, причем седые волосы ее рассыпались, быстро встала и отрывисто сказала:

   - Скорей дай мне одеваться!

   Зина пугливо подала ей капот.

   - Дура, подай мне брильянты!.. Мои брильянты - где, где они? их украли! а, украли? - сверкая глазами и сжимая кулаки, закричала Наталья Кирилловна и затопала ногами.

   Зина уже с непритворным ужасом выбежала из спальни, сзывая людей. Весь дом сбежался, и каждый с трепетом отскакивал от дверей спальни, едва успев заглянуть туда.

   Наталья Кирилловна, закутавшись в одеяло, с распущенными седыми волосами, в чепце, надетом задом наперед, в брильянтовых серьгах и колье, сидела у окна. Иногда она вставала, раскланивалась, как бы принимая гостей, и снова величаво садилась. Долго не знали, что делать. Наконец приживалки, сомкнувшись в каре, вошли в комнату под предводительством Зины, которая робко окликнула Наталью Кирилловну.

   - А, это ты, Зина! вели скорее осветить комнаты; разве не видишь, что гости уж съехались?

   И она, может быть в первый раз, с любезностию и вежливо поздоровалась с приживалками, просила их сесть, предлагала им вопросы касательно их детей, мужей,- так что приживалка с мутными глазами уже начала было своим сиплым голосом какую-то историю, соответственную вопросам, но свечи, внесенные в комнату, отняли у ней способность говорить, которою обладала она в такой великой степени.

   - Свечей! больше огня! - кричала сердито Наталья Кирилловна.

   И вот внесли несколько зажженных канделябр; но блеск их не мог сравниться с блеском сверкающих глаз Натальи Кирилловны.

   - Где же невеста? невеста? - говорила старуха.- Зовите Павла Сергеича: я его благословлю... скорее!

   Кинулись за Павлом Сергеичем. Он вбежал в спальню бледный, весь дрожа, и с ужасом отскочил от Натальи Кирилловны, которая, всплеснув руками, как бы желая его обнять, дико закричала:

   - Где же твоя невеста?

   И, шатаясь, она упала на пол.

   Несмотря на скорые пособия докторов, паралич был сильный. Наталья Кирилловна лишилась употребления ноги, руки и языка. Павел Сергеич ходил как убитый; приживалки выли, приговаривая:

   - Что с нами будет? куда мы денемся? О, наша голубушка, наша кормилица! зачем оставила ты столько сирот!

   Зина тоже плакала, но при малейшем поводе едва могла сдерживать смех.

   С рассветом дня, вместо радостей и поздравлений, в доме раздавались рыдания, крики отчаяния, происходила печальная суматоха.

   Тавровский легко мог прекратить толки о бегстве невесты между приживалками, но прекратить их в городе было не в его власти. На другой день в Петербурге ни о чем более не говорили, как о бегстве его невесты с цыганом. Сплели такие истории, что Павел Сергеич не знал, куда деваться, где скрыть свой позор. Это был слишком сильный и страшный удар его самолюбию, которое привыкло к вечному потворству. Если б Люба думала о мщении, то и тогда ничего не могла бы придумать лучше этого неожиданного бегства накануне свадьбы, внушенного ей отчаянием. Тавровский пробовал уверять, что будто отвез Любу в Москву, чтоб она не была свидетельницей печального зрелища; но никто не верил ему даже из близких, благодаря Зине, которая встречному и поперечному пересказывала бегство Любы с надлежащими прибавлениями.

   Действительно, в доме было печальное зрелище. Никто без тайного волнения не мог видеть теперь эту женщину, еще недавно столь гордую. Суровое лицо, бессмысленные глаза, а вместо высокомерных слов дикие звуки вроде мычанья - такова была теперь старуха! В ее спальне приживалки распоряжались, как у себя в комнатах: они очень скоро свыклись с мыслью, что Наталья Кирилловна не страшна им теперь, и всё свободно обнюхивали, шарили во всех уголках, а под вечер располагались у самой кровати, вокруг стола,- и Зина раскладывала карты, гадая, скоро ли будет в доме покойник и какая ждет ее перспектива?

   - Ах, неожиданное и радостное письмо! - восклицала приживалка с мутными глазами.

   - Что вы? что вы? какое письмо? Разве не видите - к несчастию? А вот хлопоты! - перебивала другая.

   - Ну что же? чего удивляетесь! небось я не твердила вам всем, что будет страшная перемена в доме? а? что? не угадала? - радостно восклицала приживалка с мутными глазами. И потом, указывая своими огромными неуклюжими пальцами по картам, она продолжала: - Вот с дороги вести, дурные; у-у! хлопот-то по дому, хлопот! Огорчение в совершенстве всему дому! Значит, будет покойница! - всхлипывая, окончила приживалка с мутными глазами (она же и с зобом), забыв, что за минуту она радовалась, что ее предсказания на картах исполнились,

   Остальные приживалки подтягивали ей хором, жалобно повторяя:

   - Бедные, бедные мы! куда мы денемся?

   И каждая читала надгробные панегирики, может быть, и не совсем потерявшей слух и сознание Наталье Кирилловне, которая отвечала им тоскливым мычанием.

   Зина радостно слушала приживалок и, глядя на карты, посмеивалась. Она всех чаще и усерднее гадала, скоро ли будет покойник в доме; и наконец ей не нужно было более гадать.

   Наталью Кирилловну, под великолепным балдахином, окруженную множеством лакеев с пестрыми лентами на плечах, с плачем приживалок в трауре и гостей, вывезли из дому.

   Зина, в глубоком трауре, шла с Ольгой Петровной за гробом; они притворялись рыдающими, а между тем перебранивались между собой. Зина упрекала Ольгу Петровну в пропаже ключей от комодов покойницы, а Ольга Петровна упрекала Зину в пропаже ключей от шкапов с старинным серебром, платьями и мехами.

  

  

   Ни дорога, ни возвращение в деревню, где родилась и выросла Люба,- ничто не облегчило тоскливого состояния несчастной невесты Тавровского. По возможности она скрывала от цыгана свое страдание, но он всё видел и готов был пожертвовать жизнью, лишь бы развлечь ее как-нибудь. Иногда он приходил в отчаяние и умолял Любу помириться с женихом.

   - Я не могу видеть тебя в этой тоске,- говорил он.- Помирись с ним, если не хочешь, чтобы я упрекал себя каждую минуту, что расстроил твое счастье!

   - Это как? - спрашивала удивленная Люба.

   - Без меня ты многого не знала бы о нем и теперь была бы его женой.

   - Тогда у меня отнято было бы последнее благо...

   - Какое же?

   - Я теперь могу располагать собой.

   - Но на что тебе свобода?

   - Погоди! дай пройти моей болезни... это не любовь: это болезнь какая-то во мне... и я сделаюсь прежней, веселой... и...

   Но сомнение у ней самой выразилось в лице, и они оба замолчали.

   Прошло довольно времени, и цыган с радостью стал замечать, что Люба с весной возобновила свои прежние прогулки. Она каталась по озеру, гуляла и по целым часам задумчиво сидела близ берега, на том самом скате, где сиживала с Тавровским. Это стало повторяться каждый день; задумчивость Любы усиливалась. Она как будто совестилась цыгана и стала кататься по озеру одна. Но часто цыган в беспокойстве, что ее долго нет, тихонько подсматривал за ней. Люба, думая, что никто не следит за ней, клала на колени медальон, склоняла голову и по целым часам смотрела на изображение Тавровского. Иногда она робко подносила медальон к губам своим, но тотчас же прятала его на грудь, как будто боясь, чтоб кто-нибудь не подсмотрел этого движения. Бывали минуты, когда она, глядя долго на портрет, что-то с жаром говорила ему, плакала, потом отбрасывала его с негодованием; но всегда кончалось тем, что медальон снова был в руках бедной девушки, и она глядела на него такими глазами, как будто просила у него прощения.

   Раз Люба тихо плыла по озеру к обычному месту, припоминая точно такой же день, когда она, беззаботная и веселая, бегала по лесу с своей подругой. Этот день был слишком памятен ей: тогда в первый раз она увидела Тавровского. Подъехав к скату горы, Люба вышла на берег и села на привычное место... как вдруг в лесу раздался конский топот. Люба так привыкла к уединению, что сначала вздрогнула, но скоро успокоилась, подумав, что, верно, цыган едет к ней. Шорох заставил ее повернуть голову: она радостно вскрикнула и, вскочив, остановилась как окаменелая.

   Тавровский стоял на высоте ската в эффектной позе; даже костюм на нем был точно такой же, как в тот памятный день.

   Люба опомнилась, хотела бежать; но он с упреком сказал ей:

   - К чему бежать? лучше я уйду! я не знал, что найду вас здесь... Я приехал еще раз увидеть мои любимые места, чтоб уехать потом далеко, далеко!

   Люба не смела поднять глаз, но не двигалась с места.

   Тавровский привязал лошадь к дереву и, подходя к Любе, сказал трогательным голосом:

   - Могу ли я отдохнуть здесь и проститься с местом...

   Люба взглянула