Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть вторая)

а Семеныча совершенно убитого, который при ее появлении в отчаянии воскликнул:

   - Друг мой!

   - Марк Семеныч, я должна оставить ваш дом! - решительно произнесла mademoiselle Анет.

   - Нет, нет, вы этого не сделаете! это невозможно,- с ужасом сказал Марк Семеныч.

   - Однако после всего, что я слышала от Надежды Александровны, я разве могу остаться?

   - Неужели я в вас ошибся? неужели у вас нет настолько сострадания ко мне? О нет, нет! я не пущу вас из моего дома! я заставлю уважать вас!

   - Марк Семеныч! - пугливо вскрикнула mademoiselle Анет, потому что лицо его пылало, слезы текли по его полным щекам; он вдруг упал в креслы, стал рыдать, ломая себе руки. Припадок чувствительности повторился, только еще сильнее, чем в дороге.

   Mademoiselle Анет сама плакала, подавая ему воды. Он схватил ее руки и, упав на колени, торжественно сказал:

   - Я... я прошу у вас жертвы.

   - Что могу я сделать?

   - Забудьте всё и простите ей.

   - Марк Семеныч...

   - Сжальтесь! я начинаю терять рассудок!

   И Марк Семеныч пугливо схватил себя за голову. Он полусидел на полу.

   - Марк Семеныч! Марк Семеныч! я на всё согласна, придите в себя,- плача, говорила mademoiselle Анет.

   Марк Семеныч медленно встал, оправил волосы; пройдясь несколько раз по комнате, он сел на диван и указал на место возле себя mademoiselle Анет, которая молча повиновалась. После некоторого молчания Марк Семеныч мрачно спросил:

   - Я вчера еще желал спросить вас, считаете ли вы меня за человека, преданного вам искренно?

   - Да!

   - Значит, я могу надеяться, что вы будете отвечать мне откровенно?

   - Да!.. - не так утвердительно произнесла mademoiselle Анет.

   Марк Семеныч тяжело вздохнул, лицо его покрылось бледностью, и он невнятно сказал:

   - Вы... вам нравится Тавровский?

   Mademoiselle Анет инстинктивно готовилась к такому вопросу, но не могла не покраснеть, услышав его, и молчала, потупив глаза.

   - Это Дон-Жуан с холодным сердцем; я много знаю случаев...

   - К чему вы мне сделали такой вопрос? разве я подала повод? - гордо перебила его mademoiselle Анет.

   - О, сохрани вас боже! - пугливо проговорил Марк Семеныч и, подумав с минуту, продолжал: - Но вы сами сознаетесь, что этот человек имеет столько разных орудий для своих жертв, что трудно не попасть в его сети.

   - Я не так молода и неопытна, чтоб не заметить этих сетей, если бы даже они были сотканы из паутины.

   - О, не говорите мне этого! Я знал его победы над такими женщинами, которые его ненавидели и... Впрочем, к чему всё это я говорю! вашего слова для меня достаточно. Я покоен: ваша дружба ко мне теперь доказана...

   И Марк Семеныч, почтительно пожав руку mademoiselle Анет, вышел из ее комнаты.

   Не без страха вошла в столовую mademoiselle Анет и была очень довольна, что хозяйка дома не явилась к столу. Марк Семеныч был весел, но, к удивлению mademoiselle Анет, после обеда, в семь часов, поехал в клуб. Уложив детей спать, mademoiselle Анет возвратилась к себе и нашла на столе записку: она была от Тавровского; вот ее содержание:

   "Принимая участие в вашем настоящем положении, я решаюсь известить вас, что есть лицо, способное наделать вам таких оскорблений, которые ничем нельзя загладить. Я беру на себя смелость дать вам совет. Оставьте немедленно этот дом; скажу еще проще: не выходите из своей комнаты ни к чаю, ни к столу... даже если за вами будут присылать. Будьте благоразумны: последуйте моему совету. Если же вы желаете меня видеть и лично услышать причины, почему я решаюсь давать советы, то вы можете меня известить, положив записку на вашу лестницу в сад, на шестой ступеньке внизу" и пр. ...

   Эта записка привела mademoiselle Анет в совершенное отчаяние. Она долго думала, наконец написала записку и положила на условленное место.

   Ночь она провела очень тревожно и рано утром, встав, оделась и вышла через садовую калитку в поле. Тавровский, спрятавшись за кусты, уже ждал ее. Он радостно пошел к ней навстречу и сказал:

   - Я очень благодарен вам, что вы имели ко мне несколько доверия и решились...

   - Ради бога, скажите, чего я должна ожидать от нее? - поспешно спросила mademoiselle Анет в сильном волнении.

   Наружность Тавровского была встревожена, даже мрачна, и он, иронически улыбнувшись, сказал:

   - Всего, что только может сделать женщина в порывах необузданного гнева.

   - Что мне делать! - в отчаянии воскликнула mademoiselle Анет.

   - Немедленно оставить этот дом... Я желал вас видеть, потому что хочу вам сообщить...

   В это время mademoiselle Анет слабо вскрикнула, указывая на калитку, из которой вышла мужская фигура.

   - Боже мой! что со мной будет! - побледнев, произнесла она.

   - Идите смело назад. Я вечером буду здесь.

   Сказав эти слова, Тавровский скрылся в кустах, а mademoiselle Анет чуть не бегом побежала домой. У калитки она встретила Марка Семеныча, который нисколько не удивился, увидав ее, и сказал:

   - Вы, кажется, как и я, вышли подышать чистым утренним воздухом.

   - Да, я...- в смущении произнесла mademoiselle Анет.

   Марк Семеныч подал ей руку и с участием спросил:

   - Что с вами? вы встревожены?

   - Я скажу вам откровенно, что сначала испугалась, увидя, что кто-то идет ко мне.

   - Бедная, бедная! как вы напуганы! Но я дождусь, что жизнь ваша будет течь тихо и спокойно... О, сколько наслаждения видеть друга своего счастливым и знать, что я один всё это сделал! В этих случаях простителен эгоизм, не правда ли?

   Mademoiselle Анет была в таком волнении, что ничего не понимала, что говорил ей Марк Семеныч, и со всем соглашалась.

   Она сказалась больной и не выходила к столу и чаю. Вечером она решилась идти опять в поле, но не успела она выйти из калитки сада, как чья-то фигура скользнула по забору и калитка заперлась изнутри. Слезы брызнули из глаз бедной mademoiselle Анет, которая напрасно силилась отворить ее. Прислонясь к забору, она простонала:

   - Боже мой, я погибла!

   - Не бойтесь: я здесь! - сказал Тавровский.

   Mademoiselle Анет радостно кинулась к нему и, рыдая, сказала:

   - Меня заперли!

   - Спешите же оставить дом: вы видите!

   - Куда я денусь?

   - У вас есть человек, преданный вам...

   Но mademoiselle Анет не слушала Тавровского... Она задрожала: кто-то раскрывал калитку, и скоро она услышала голос Марка Семеныча:

   - Mademoiselle Анет! вы здесь? где вы?

   - Я здесь! - в волнении отвечала mademoiselle Анет и, пожав руку Тавровскому, шепнула ему:

   - Я оставлю завтра же этот дом.

   И она пошла навстречу к Марку Семенычу, который с удивлением спросил:

   - Что это значит? калитка заперта!

   - Вообразите, я только вышла, как кто-то вошел в нее и запер.

   - Вы пришли для вашего друга?.. Да, нам надо переговорить с вами! - с чувством пожимая руку mademoiselle Анет, сказал Марк Семеныч.

   - Да, я хотела переговорить! - с замешательством сказала mademoiselle Анет и умоляющим голосом продолжала:- Пойдемте домой: за нами следят.

   - Вы правы! против вас и так вооружены!

   Вбежав к себе, mademoiselle Анет так была взволнована, что не вдруг заметила mademoiselle Клару, углубившуюся в креслах в темном углу.

   - Что вы здесь делаете? - с сердцем спросила ее mademoiselle Анет.

   - Меня прислала хозяйка дома за вами; я вас жду уже с полчаса. Где это вы были? - улыбаясь, спросила француженка.

   - Скажите Надежде Александровне, что я не могу идти к ней... Завтра - когда угодно.

   - Хорошо, я скажу ей.

   И mademoiselle Клара, иронически улыбаясь, вышла из комнаты.

   В страшной тревоге провела ночь mademoiselle Анет, решившись твердо оставить завтра же дом Марка Семеныча. На другое утро, выйдя в сад к детям, которые были с гувернантками, чтоб видеть Марка Семеныча, она была поражена следующей сценой. Дети хотели кинуться к ней, но мисс Бетси остановила их и тотчас увела, a mademoiselle Клара презрительно улыбалась, смотря на побледневшую mademoiselle Анет, лицо которой, однако, выражало столько решимости, что ей мог бы позавидовать каждый вождь в критическую минуту сражения.

   В это время все собрались в гостиной Надежды Александровны, которая сидела в креслах, допрашивая, всю в слезах, горничную mademoiselle Анет. Несколько лакеев и девушек стояли у дверей. Вошел Марк Семеныч и с удивлением воскликнул:

   - Это что за собрание? - и, поцеловав руку у жены, он смотрел на нее вопросительно.

   - Очень простое: вы набираете к себе в дом таких гувернанток, что их по ночам нет в комнате,- язвительно улыбаясь, отвечала Надежда Александровна.

   - Я вас не понимаю! - изменясь в лице, сказал Марк Семеныч.

   - А вот вы всё поймете. Просите сюда mademoiselle Анет!

   Один из лакеев вышел.

   - Что за сцены вы делаете! к чему эти лакеи, горничные у вас в комнате? - с ужасом оглядываясь кругом, говорил Марк Семеныч.

   - Я должна же позаботиться, кому поручены мои дети.

   - Ваши дети, по-настоящему, не должны были бы никому быть поручаемы, кроме вас!

   - Вы правы! я сегодня убедилась в этом.

   Вошла mademoiselle Анет. Вид ее был так покоен и горд, что Надежда Александровна, обратись к mademoiselle Кларе, стоящей сзади ее кресел, сказала по-французски:

   - Какая наглость! - и продолжала по-русски вопросительным тоном: - Где вы были вчера вечером, mademoiselle Анет, когда с час вас ждали в вашей комнате?

   - Я гуляла!

   - Ха-ха-ха!.. слышите, гуляла!! как прилично - одной, ночью!

   - Здесь деревня!..

   - Но вы забыли, что живете не с мужиками.

   - Я это очень хорошо вижу.

   - А позвольте узнать, с кем вы гуляли?

   - Надежда Александровна, удалите детей! - весь дрожа, заметил Марк Семеныч.

   - Мисс Бетси, уведите их, пожалуйста.

   - И лакеев! - перебил ее муж.

   - Что до людей, они мне нужны, чтоб уличить вас, ослепленного ее лицемерством.

   - Я запрещаю далее продолжать такие сцены: они - пятно на чести дома! - задыхаясь, говорил Марк Семеныч; но Надежда Александровна возвысила голос и сказала:

   - Антон, ты видел ее вчера в поле?

   - Видел-с! - отвечал Антон.

   - Кто же с ней был?

   - Надинь! - грозно крикнул Марк Семеныч.

   - Господин Тавровский! - поспешно проговорил лакей.

   - Лжешь, мерзавец! пошел вон! - в ярости воскликнул Марк Семеныч, поднял руку, но, как бы опомнясь, указал лакею выразительно на дверь и продолжал: - Все, все уйдите отсюда! и вас, mademoiselle Клара, прошу оставить комнату! - и потом, обратясь к Надежде Александровне, он с презрением прибавил:- Вот до чего вы довели меня, что я чуть в вашей комнате не ударил этого лжеца.

   Надежда Александровна сидела потупив глаза. Марк Семеныч был даже страшен в эту минуту.

   - Позвольте мне оставить вас! - сказала mademoiselle Анет, обращаясь к Марку Семенычу, который в негодовании воскликнул:

   - Да, да, вам нельзя ни минуты оставаться здесь!

   Mademoiselle Анет вышла из комнаты, а Надежда Александровна, оставшись одна с Марком Семенычем, как бы себе в оправдание, воскликнула:

   - Она даже не простилась со мной!

   - И имела полное право!

   Когда mademoiselle Анет возвратилась к себе в комнату, Тавровский стоял у окна. При виде ее он радостно кинулся к ней, сказав:

   - Боже мой, как они вас мучат здесь! всё готово: уезжайте скорее!

   - Куда? - с удивлением спросила mademoiselle Анет.

   - Доверьтесь мне! Коляска вас ждет. Вам не должно оставаться здесь ни минуты.

   - Я должна проститься с Марком Семенычем.

   - Этот человек опять вас поставит в затруднительное положение. Бойтесь его: под личиною дружбы...

   - Прошу вас ничего не говорить мне о нем.

   - Извольте! я скажу только одно: вы должны если не для себя оставить этот дом и удалиться от Марка Семеныча, то хоть для бедных детей!

   - Что вы говорите! - побледнев, воскликнула mademoiselle Анет.

   - Будто вы не замечали ничего!

   Дверь с шумом раскрылась, и Марк Семеныч вбежал в комнату. Его взгляд был дик, и он, грозно подойдя к Тавровскому, сказал:

   - Кто дал вам право распоряжаться здесь? к чему эта дорожная коляска?

   - Mademoiselle Анет желает оставить ваш дом,- покойно отвечал Тавровский.

   Марк Семеныч вздрогнул и сказал:

   - Как! Я позволю увезти ее из моего дома!

   - Я думаю, мы имеем равные права... то есть никаких... на mademoiselle Анет.

   - Это по вашему желанию он приехал? - весь дрожа, спросил Марк Семеныч mademoiselle Анет, бледную и всю в слезах.

   - Нет, я ничего не знала! - отвечала она.

   - Извольте идти вон отсюда! вы лжец! - воскликнул Марк Семеныч.

   Тавровский побледнел и, стиснув зубы, с минуту не мог ничего сказать, потом, вздохнув тяжело, подошел к Марку Семенычу, сконфуженному от своей горячности, и сказал тихо:

   - Уйдемте отсюда: мы беспокоим mademoiselle Анет (которая сидела на стуле, закрыв лицо руками).

   Она долго сидела в таком положении, как вдруг вбежала к ней с воплями Надежда Александровна. Волосы ее были в беспорядке, вуаль упал с головы. Бледная, задыхаясь, она бросилась на колени перед mademoiselle Анет и, хватая у ней руки, невнятно бормотала:

   - Спасите, спасите... дети!.. Они хотят стреляться!..

   Голос ее замер, и она упала без чувств на грудь mademoiselle Анет. Как ни был велик испуг гувернантки, но она заметила причину вечного вуаля на голове Надинь: красное родимое пятно было на затылке этой дамы.

   Mademoiselle Анет смочила голову водой, натерла виски одеколоном и тем привела в чувство Надежду Александровну. Первое, что она произнесла, открыв глаза, было:

   - Ах, бегите, бегите к нему, умолите его!

   - К кому?

   - К Марку Семенычу,- рыдая, говорила Надежда Александровна.

   - Отчего же не вы?

   - Я, я всему причиной: я не должна показываться ему на глаза.

   Mademoiselle Анет кинулась в кабинет к Марку Семенычу, которого она застала писавшего. При виде ее Марк Семеныч поспешно встал.

   - Вы стреляетесь? - спросила mademoiselle Анет.

   - Кто вам сказал?

   - Надежда Александровна. Она у меня в комнате.

   - Несчастная...

   - А ваши дети?

   Марк Семеныч, закрыв лицо руками, кинулся на стул. Mademoiselle Анет упала перед ним на колени и со слезами сказала:

   - Откажитесь от вашего намерения.

   - Я поступлю подло.

   - Для пустых людей; а каждый порядочный человек, напротив, будет еще более уважать вас. Какого скандалу наделает ваша дуэль!.. Бедная ваша жена, дети... Нет, Марк Семеныч, нет, я, как ваш друг, я не допущу вас до этого!

   - Друг, друг мой! вы требуете моей чести! - нагнувшись к mademoiselle Анет, говорил Марк Семеныч.

   - Что выше для вас - честь или долг?..

   - О! пожалейте меня... но что я могу сделать?

   - Помириться!

   - Нет, нет! я слишком оскорблен, я... ни за что первый!

   - У вас будут просить прощенья.

   - Хорошо! на одном условии.

   - Какое?

   - Чтоб вы остались в доме.

   - Марк Семеныч! - с упреком сказала было mademoiselle Анет, но поспешно прибавила: - Хорошо, я согласна!

   Марк Семеныч встал и, тяжело вздохнув, сказал:

   - Я для вас жертвую моей честью.

   - То есть для вашего семейства?

   - Да...

   Mademoiselle Анет вышла из комнаты, оставив в раздумье Марка Семеныча. Надежда Александровна встретила ее в сенях и тревожно сказала:

   - Ну что?

   - Он согласен на примирение, только первый не хочет просить...

   - Благодарю вас, благодарю! - воскликнула Надежда Александровна, с чувством пожав ей руку, и пошла в кабинет к Марку Семенычу, ласково сказав: - Приведите, пожалуйста, скорее детей.

   Mademoiselle Анет привела детей и, стоя у окна, плакала, смотря на радостные слезы Марка Семеныча при виде детей, тоже плакавших, не понимая отчего; а раскаявшаяся Надежда Александровна рыдала, спрятав голову на его груди.

   Mademoiselle Анет удалилась, боясь быть смешной. Вечером у ней всё было готово к отъезду. Она в волнении кого-то ждала. Вбежал Марк Семеныч, запыхавшись.

   - Что, что вам угодно?

   И он, как бы ошеломленный, остановился, глядя на чемоданы.

   - Вы уезжаете? - с упреком сказал Марк Семеныч.

   - Я должна уехать! И вы, верно, сами будете согласны со мной, если я открою вам мою тайну.

   - Что? вы пугаете меня! - едва устояв на ногах, произнес Марк Семеныч.

   - Садитесь! - взяв его за руку, сказала mademoiselle Анет.

   Они уселись на диване; после нескольких минут молчания mademoiselle Анет с замешательством сказала:

   - Марк Семеныч, простите меня, я... я, поступив в ваш дом, скрыла от вас...

   - Что такое?..

   - Я... я была актрисой.

   - Ну?

   - Я хотела изменить свое занятие, избранное мною по необходимости, чтоб жить независимо...

   - Так барон не ошибся?

   - Вы видите, я не должна и не могу более быть в вашем доме. К тому ж положение гувернантки равно тяжело, как и актрисы. Последнее более независимо, и я решилась вновь поступить на театр.

   - Ну что же! это очень умно! если у вас есть талант, то вы не должны заглушить его. Хорошая актриса так же всюду уважается, как и другие женщины, и их добродетели еще более удивляются, зная скользкий путь, по которому они идут.

   - Итак, я имею ваше согласие оставить ваших детей.

   - Для них будет большая потеря; но вы молоды, и вам надо жить. С богом, с богом, мой друг! Да, мы останемся друзьями... Вы не отнимете у меня права продолжать заботиться о вас?..

   - Благодарю! я очень буду счастлива!

   Mademoiselle Анет простилась с Марком Семенычем, который условился с ней видеться на другой же день в Москве, в той гостинице, где они уже виделись прежде. Но когда он приехал в Москву, в гостинице не было mademoiselle Анет. Марк Семеныч был в отчаянии и через два дня поскакал в Петербург, но и там не нашел mademoiselle Анет. Од возвратился, убитый, в деревню. Надежда Александровна очень изменилась в лице и похудела. Она была в хлопотах, собираясь за границу. Передавая мужу новости, она, между прочим, сказала:

   - А ты знаешь, что наша mademoiselle Анет провела всё это время в одной из подмосковных у Тавровского? и теперь куда-то уехала...

   Через несколько дней Марк Семеныч проводил свою жену за границу в сопровождении mademoiselle Клары. Мисс Бетси и он остались с детьми на зиму в деревне.

  

  

   Если читатель не забыл, по какому случаю и при каких обстоятельствах Любская оставила театр города NNN и самый город, то ему нетрудно будет догадаться о времени, когда она встретилась с Марком Семенычем. Огорченная смертью Мечиславского, испуганная появлением в городе NNN бывшего своего благодетеля, Любская уехала с такою поспешностью, что не успела даже запастись горничною. Она ехала в Москву, сама, впрочем, не зная, что будет делать. Встреча с Марком Семенычем решила выбор: она сделалась гувернанткой. Потом, оставив, по известным нам обстоятельствам, дом Марка Семеныча, Любская действительно провела в подмосковной у Тавровского всё время, пока Марк Семеныч искал ее в Петербурге. Трудно было бороться девушке, тогда еще неопытной, против пламенной любви, красоты и богатства человека, которого она любила. Притом, прожив несколько месяцев в новом, блестящем кругу, среди соблазнительной роскоши, она ужасалась одной мысли снова возвратиться к бедному существованию, к маленькой квартире с вечным запахом кухни, с грязной лестницей вместо лестницы, уставленной цветами и устланной коврами. А самолюбие, так взлелеянное Марком Семенычем и так раздраженное Надеждой Александровной? Всеми этими обстоятельствами достаточно объясняются воздушные замки, которые строила Любская, мечтая, что Тавровский сдержит свое слово и женится на ней. Тавровский действительно любил ее, сколько мог; но его молодость, его положение в обществе, родня - всё ясно показывало, как несбыточны надежды Любской, которым она предавалась с каждым днем более. Она, казалось, помешалась на этом предмете. Плакала, ревновала его и требовала выполнения слова. Слезы и упреки ее могли бы смягчить другого, но не Тавровского, который никогда в жизни не плакал и удивлялся, как могут люди плакать. Его любовь к Любской сделалась гласной; и насмешки друзей, что он женится на провинциальной актрисе, бесили его. Нашлись добрые люди, которые не замедлили известить Наталью Кирилловну об этом намерении племянника. Гнев тетки был страшен. Тавровский с радостью принял ее предложение ехать за границу и уехал потихоньку, скрыв от Любской день своего отъезда.

   Удар самолюбию был слишком силен, чтоб не сделать резкого потрясения в характере Любской. Она как бы переродилась: вместо слез и отчаяния, которых ожидали, она с улыбкою встречала знакомых Тавровского; начала выезжать в театр, на гулянья, смело смотря на всех. Она поступила на сцену, принимала блестящее общество, жила роскошно,- и всё заговорило о ней. В то время Федор Андреич снова случайно увидел на сцене свою прежнюю Аню. Как безумный кинулся он к ней на квартиру после спектакля. Он дрожал, ожидая ее в пышно убранной гостиной, и готовился умолять ее, чтоб она не вздумала снова бежать от него. Но он был поражен развязностью и любезностью приема, какой сделала ему бывшая его воспитанница. Добродушным и ласковым смехом она поспешила разогнать смущение Федора Андреича и сказала:

   - А, наконец-то мы встретились!

   - Вы бегали меня? - задыхаясь, произнес Федор Андреич.

   - Будьте покойны: теперь я ни от кого и ни от чего не убегу. Да, Федор Андреич, благодарю вас: вы многое предсказали мне очень верно, когда я оставляла ваш дом...

   - Он вас ждет! он ваш! всё, что я имею,- ваше, только не бегите меня! - перебил Федор Андреич.

   - Куда бежать мне? и зачем? - насмешливо спросила Любская.

   Федор Андреич был удивлен тоном голоса и взглядами Любской. Прежней Ани не было тени,- кроме лица, которого черты, казалось, сделались еще выразительнее и красивее. Он также был удивлен блеском общества Любской и роскошью жизни, какую она вела.

   Всё еще влюбленный, Федор Андреич стал умолять Любскую бросить сцену и ехать к нему в деревню. Он обещал тотчас же отдать ей всё, что имел, лишь бы она согласилась на его предложение. Любская долго отказывалась. Наступило лето, и она объявила ему, что согласна сделать маленькое путешествие, чтоб посмотреть те места, где провела свое детство.

   Как только они приехали в деревню, первым делом Любской было бежать в свою комнатку. Она оставалась в ней довольно долго одна, вероятно припоминая всё прошедшее. Потом она пошла по другим комнатам, и когда кончила обзор всего дома, лицо ее нисколько не смягчилось; напротив, что-то язвительное было в ее улыбке, во взгляде, в словах. Ни лакеи, ни горничные - никто не хотел верить, что приезжая барыня - та самая Аня, которая несколько лет тому назад скромно сидела за столом, с робким взглядом, полным нежности, и трепетала при одном звуке сурового голоса Федора Андреича. Теперь роли до того изменились, что Федор Андреич, некогда гроза всего дома, уничтожался перед капризами Любской. Довольно было одной ее недовольной мины за столом, и он готов был бросить тысячи, чтоб угодить ее вкусу.

   Федор Андреич питал надежду, что Любская выйдет за него замуж, тронувшись его угождениями, и потому сорил деньгами. С неделю они прожили в деревне. Любская заметно стала скучать и поговаривать о своем возвращении. Федор Андреич пришел в отчаяние; он умолял ее высказывать прямо все свои желания, даже капризы, обещая всё исполнять, лишь бы она не скучала и осталась в деревне.

   - Ваше состояние не позволит вам вести такую жизнь, к которой я привыкла,- равнодушно отвечала ему Любская.

   - Мое состояние довольно значительно,- говорил Федор Андреич.- Я всю жизнь свою неутомимо занимался устройством его и в последнее время принял участье в откупах, и очень счастливо. Если же денег моих недостаточно, я снова займусь делами и оборотами; вы не будете ни в чем нуждаться. Только оставьте жизнь, какую вы вели... я считаю себя всему причиною!

   - Скажите, пожалуйста, чем жизнь моя вам не нравится? Я артистка; следовательно, на меня все обращают особенное внимание. Я должна жить порядочно. И чем же лучше была бы моя жизнь теперь? В нищете, окруженная детьми? Нет! я очень благодарна вам, что вы неусыпно следили за мной и не дали мне пойти по ложной дороге, которая вовсе не в моем характере.

   Федор Андреич не мог равнодушно слушать таких благодарностей от своей прежней воспитанницы: он выходил из себя и впадал в такое отчаяние, что пугал даже Любскую. В одну из таких минут Любская поспешно поставила на стол шашечную доску, села перед ней и, наивно-ласково глядя на Федора Андреича, с робостью сказала:

   - Готово-с!

   В эту минуту она не была Любская, но прежняя Аня, с веселой улыбкой, с кротким взглядом. Расставляя шашки, она говорила:

   - Вы, пожалуйста, выпускайте меня: мне очень хочется выиграть у вас.

   Федор Андреич как бы не верил себе: он машинально сел на свое место, не спуская удивленных глаз с своего партнера.

   Действительно, наружность Любской так изменилась, что прислуга верно признала бы ее теперь за прежнюю Аню!

   Федор Андреич передвигал шашки, сам не понимая куда и зачем. Наконец партия кончилась, и Любская с кокетливостью девочки сказала:

   - Я выиграла!

   - Что же вы хотите?

   - Чтоб завтра же начали ломать этот дом, - простодушно отвечала Любская.

   - Как! ломать дом?

   - Вы по-прежнему с трудом исполняете мои просьбы! - надув губы, печально сказала Любская.

   - Но для чего его ломать? Вы разве не знаете, что здесь умер мой отец, моя мать, жил я... он для меня дорог по воспоминанию.

   - Кого и чего? - резко возразила было Любская, но тотчас продолжала с прежней кротостью: - Я по вашему же приказанию - всё говорить вам, что мне захочется,- объявила мое желание.

   - К чему же ломать дом? где будем жить?

   - Я для этого и хочу его ломать, чтоб было мне где жить! - таким вкрадчивым голосом произнесла Любская, что Федор Андреич чуть от радости не сошел с ума. Он тотчас же кинулся распоряжаться, чтоб на другой же день приступили к работе. Дворня уже и так дивилась выходкам своего барина, прежде всегда расчетливого и сурового: но последнее его намерение просто испугало всех,- и в застольной было решено, что гостит у них не Аня, а какая-то колдунья, которая морочит бедного Федора Андреича. Любская перебралась в баню, недавно выстроенную, Федор Андреич - в садовую беседку, люди разместились по избам.

   Приступили к сломке дома, и когда раздался первый треск рухнувшейся стены, Федор Андреич изменился в лице; но улыбка Любской успокоила его. Она сама следила за работой и торопила рабочих, говоря, что ей хочется как можно скорее отделать дом и поселиться в нем. Когда наконец дом превратился в какой-то хаос, стены были проломлены и только по краске, оставшейся на них, можно было узнать залу и другие комнаты, Любская вошла через окно в дом и, радостно оглядывая его, сказала Федору Андреичу:

   - Ну вот и нет того кабинета, к которому я всегда с таким страхом подходила! ни той гостиной, где по вечерам я читала вам газеты, ни той залы, где ваша сестра читала мне длиннейшие наставления, ни комнаты моей, где я так часто плакала, ни комнаты дедушки,- и ничего, ровно ничего!!

   И Любская тихо смеялась.

   - Но всё будет новое! - как бы с испугом сказал Федор Андреич.

   - Может быть; только не я буду жить в новом доме! - насмешливо отвечала Любская.

   - Как? Я сломал дом! вы этого пожелали! Нет, я шутить так не позволю с собою! - с прежнею яростью и неумолимостью закричал Федор Андреич.

   - Мне некогда, извините меня: я вечером еду отсюда,- спокойно отвечала Любская.

   Федор Андреич в отчаянии воскликнул:

   - Я прежде не понял вас: этот дом противен вам?

   - Всё равно, вы поняли теперь! - и с этими словами Любская оставила Федора Андреича одного, на развалинах его дома.

   В тот же вечер Любская уехала из деревни, очень веселая. Федор же Андреич был мрачен, расставаясь с ней, и тотчас сделал такие распоряжения по дому, из которых можно было положительно заключить, что он не намерен никогда более возвращаться в него...

   Состояние Федора Апдреича очень скоро исчезло в Петербурге. В доме у Любской иногда играли в большую игру, в которой принимала участие и сама хозяйка. Давнишняя страсть Федора Андреича к картам, долго побеждаемая силою воли, вновь вспыхнула и гибельно разрешилась. Он проиграл всё свое состояние, проиграл и деревню свою, где росла Аня, и остался нищим. Любская не отказала ему в том, чем некогда была сама ему обязана: она давала ему ровно столько денег, сколько нужно, чтоб поддерживать существование, и в веселом расположения духа иногда спрашивала:

   - Ну что, Федор Андреич, весело есть чужой хлеб?

   С той минуты жизнь Любской потекла ровно и широко, как корабль, выплывший в открытое море и летящий на всех парусах, не страшась более встретить на своем пути подводных губительных скал и уверенный, что никакая буря не опасна ему.

  

  

   Читатели потрудятся припомнить, что Любская и Остроухов были введены в приемную к Любе. Актриса вошла гордо, с презрительной улыбкой, а ее товарищ - робко, не смея поднять глаз. Он остался у дверей.

   Любу очень сконфузили гордо-насмешливые взоры незнакомой дамы; но, увидя Остроухова, она вздрогнула и пугливо-вопросительно глядела на своих гостей.

   Любская, казалось, наслаждалась замешательством девушки; в лице ее еще резче отразилось самодовольно-гордое выражение. Оглядывая Любу с ног до головы, она язвительно улыбалась.

   Люба, то краснея, то бледнея, едва могла проговорить:

   - Что вам угодно?

   Любская вместо ответа засмеялась.

   Слезы выступили на глазах Любы. Остроухов, как будто покоробленный смехом Любской, печально сказал:

   - Говори скорее: мы можем наскучить.

   - Вы, верно, догадываетесь, кто я? - с важностью спросила Любская.

   Люба молчала.

   - Я та самая, которой по всем правам следовало поселиться в этом доме. Но я была бедна, одинока, за меня некому было вступиться,- продолжала актриса.

   - Это правда: она была брошена на все соблазны,- шептал Остроухов у двери.

   - Что же вы хотите от меня? - едва внятно спросила Люба, страшно изменясь в лице.

   - Позвольте, я еще не докончила своей истории! - перебила ее Любская и, приняв драматическую позу, продолжала, возвышая постепенно голос: - Мне, как и вам, обещались жениться. Но...- насмешливо прибавила она,- я, может быть, не так была опытна и более доверчива...

   - Говори дело, и скорей! - перебил ее Остроухое.

   Но Любская не обратила на его слова внимания и с большею ирониею продолжала:

   - Может быть, ваша любовь дальновидна; но я, я любила просто, без расчетов... я...

   - Господи!.. да говори порядочно! - умоляющим голосом опять перебил ее Остроухов.

   На этот раз Любская резко ему отвечала:

   - Прошу не перебивать! - и с горячностью обратилась к несчастной девушке, бледневшей от каждого ее слова всё более и более: - Любовь увлекла меня, или, лучше сказать, меня старались увлечь, чтоб моим падением воспользоваться и бросить безжалостно. Да, я была брошена, предана злословию, стыду, и всему этому, знаете ли, кто был причиной?

   Остроухов кинулся к Любской, взял ее за руку и умоляющим голосом сказал:

   - Довольно! посмотри, посмотри на нее, пожалей, она еще так молода!

   В самом деле, Люба находилась в таком положении, что при взгляде на нее замирал дух. Она была бледна как полотно; полураскрытые губы усиливались говорить, но звуков не было. Глаза молили пощады, и она придерживалась за письменный стол, чтоб не упасть.

   - Ах! оставь меня! - с сердцем вырвав свою руку, сказала Любская и язвительно спросила: - Кто, кто жалел меня? я тоже была молода! И ты это знаешь очень, очень хорошо!!

   - Всё-таки это тебе не дает права мстить другим,- горячась, отвечал Остроухов.

   - Разве я кому-нибудь мщу? нет, я пришла с добрым намерением...

   Но вдруг она остановилась и так громко засмеялась, как будто была на огромной сцене, а не в комнате. Указывая трагическим жестом на портрет Тавровского, стоявший на письменном столе, она сказала язвительно:

   - Как жаль, что я не вижу в эту минуту самого оригинала!

   Потом она близко подошла к Любе и, сняв с себя медальон, открыла его и поднесла к глазам отчаянной девушки.

   То был миниатюрный портрет Тавровского в самом цветущем его возрасте.

   Люба пошатнулась и села на стул.

   - Вы видите, у меня такой же. Он был подарен с клятвами, что оригинал будет вечно принадлежать мне; но в моих руках осталось одно его изображение. Видите, как смешно доверять чему-нибудь и кому бы то ни было.

   - Пойдем, пойдем отсюда! дай ей успокоиться! - говорил в волнении Остроухов, с ужасом глядя на Любу и дергая за платье Любскую, которая продолжала:

   - Я с вами буду говорить коротко и прямо: вы обмануты; если я не принуждаю его быть моим мужем, то не позволю ему быть и вашим! Да, я надеюсь, вы не захотите сами быть женой человека, который даже в то время, как был вашим женихом, не оставлял своих старых связей, имел тысячу новых интриг, даже не одну сделал несчастною.

   - Перестань! разве я тебя затем привел, чтоб ты оскорбляла ее? - в негодовании сказал Остроухов, кинувшись между Любой и Любской.

   Последняя, выходя из своей важной, гордой роли, сказала:

   - Ты с ума сошел! разве я не могла без тебя прийти?.. да я еще дождусь его здесь!

   Люба слабо вскрикнула и, закрыв лицо, припала к столу.

   - Иди, иди сейчас же отсюда! - почти шепотом, но грозно сказал Остроухов и в отчаянии продолжал, хватая себя за голову: - Пусть будет проклят тот час, когда я вздумал вмешиваться в это дело! Но кто же мог ожидать, что из тебя вышло! Я думал, что ты всё та же! - Остроухов с отвращением отвернулся от Любской и, почти плача, продолжал, не смея поднять глаз на Любу: - Это не она! нет, это не та женщина, для которой я скакал дни и ночи, не ел, не пил. Я сам отказываюсь от нее! - И Остроухов заплакал, как ребенок, бормоча:- Федя! Федя! ты хорошо сделал, что умер!

   Любская ходила скорыми шагами по комнате; ее руки судорожно сжимались; она то пожимала плечами, то злобно глядела на Любу и Остроухова, который вдруг выпрямился и, повелительно указав ей на дверь, сказал грозно:

   - Сейчас же оставь ее!! Ты знаешь меня очень хорошо! и если не хочешь истории, беги скорее!

   Любская стиснула зубы и, грозя Остроухову, в гневе отвечала:

   - Ты у меня поплатишься за эту выходку! - и язвительно прибавила: - Вы, кажется, вздумали разыграть роль защитника, надеясь, может быть, что вам заплатят за нее... ха-ха-ха!

   - А ты роль леди Макбет начинаешь осуществлять в жизни, и только недостает кровью запятнать руки,- отвечал Остроухов, прибегая в своем возражении к театральным воспоминаниям.- Сердце, кажется, у тебя давно запятнано.

   Остроухов выходил из себя и был страшен.

   - Хорошо!.. я уйду,- задыхаясь, отвечала Любская и, обращаясь к Любе, прибавила грозно:- Но знайте, избранная из всех смертных, чтоб быть подругой самого развратного и безжалостного человека, я решусь на страшные вещи, но не допущу его быть ничьим мужем!

   С этими словами Любская быстро вышла из комнаты. Остроухов кинулся за ней и захлопнул дверь, а сам остался на пороге, повесив голову, как преступник, ожидающий наказания.

   Люба, казалось, ничего не видала. С минуту она оставалась всё в той же позе; но вдруг рыдания ее наполнили комнату.

   Остроухов тоже тихо всхлипывал, бормоча жалобно:

  &nbs