Некрасов Николай Алексеевич - Мертвое озеро (Часть вторая)

день ее бенефиса! Колокольчик в ее квартире беспрерывно раздается, являются лакеи с пакетами, с которых не без волнения срывается бенефицианткой печать, и улыбка удовольствия или презрения выражается на ее озабоченном лице. В это утро нет минуты для нее свободной: примерить костюм, заказать ужин, закупить вина, разослать билеты лицам, пользующимся ее уважением. Каждый час приносятся известия о распродаже билетов в кассе, и если толпа большая у окна, то даются тайные инструкции увеличить цену на билеты.

   В уборной бенефициантки множество народу, чай, как разливное море, льется в уста всех. Бутылки с вином, пирог, конфекты стоят на окнах уборной. Если в пьесе нужно угощение, то бенефициантка считает обязанностью подать его настоящее, а не картонный пирог и не пустую бутылку.

   Был бенефис одной актрисы; театр был полон; бенефициантку встретили продолжительным рукоплесканием, стучанием палками и ногами.

   После первого акта бенефициантка подрумянивала себе щеки у трюмо. Уборная ее была большая комната, меблированная очень хорошо; в углу сидел за столом мрачного вида старик, раскладывавший по кучкам деньги, вынимаемые из ридикюля. Руки его слегка дрожали, а глаза блистали каким-то странным в его лета огнем. Он вслух считал деньги и, отделив несколько кучек серебра и ассигнаций, сказал:

   - Ровно тысяча! это верно: три раза пересчитывал.

   - Ужасно дешево пущен раек! - заметила бенефициантка, пристально всматриваясь в себя. Держа в руке румяны, она в нерешительности то приближала руку к щеке, то удаляла ее.

   - Как! дешево? - с удивлением спросил мрачного вида старик.

   - Ну да! сами сказали, что половина народу ушла назад.

   - Оно так; но если б вы слышали, как сначала публика была недовольна. Один пожилой господин так раскричался!..

   - Дурак! он, верно, думает, что с него одного возьмут такую цену! Ну и не взял билета? Чего он хотел - ложу?

   - Креслы!

   Бенефициантка засмеялась и сказала:

   - Чем дороже пустить билеты в бенефис, тем более можно надеяться на полный сбор, потому что каждому льстит, что он был в бенефисе. Да если бы пустить дешево в кассе, тогда что бы присылали на дом за билеты! - так рассуждала бенефициантка, а мрачного вида старик с удовольствием слушал ее, потирая руки.

   В уборную вбежало несколько актрис и актеров с поздравлениями по случаю хорошего приема бенефициантки публикой. Но при виде денег все обступили стол и осыпали вопросами мрачного старика: "Сколько очистилось? Почем был пущен 1-й ярус лож?" - и так далее.

   - Очистилось четыре тысячи, да на дому до трех тысяч,- небрежно отвечала бенефициантка.

   Некоторые актрисы выразительно перемигнулись между собою. Один из актеров, в испанском плаще и с наклеенными усами, сказал:

   - Вот это бенефис! не то что у Лапотниковой: всего было сто человек... и с детьми-то ее!

   - Своих приплатила по расходу пьесы... ха-ха-ха! - заметила молоденькая актриса.

   И смех сделался общим, но от стука в дверь уборной замолк, и многие из присутствующих закричали:

   - Войдите, войдите!

   - Любская здесь одевается? - раздался сиповатый, дрожащий голос за ширмами, которыми была отгорожена дверь уборной.

   - Здесь! здесь! - отвечали все в один голос, и любопытство озарило их лица.

   - Можно войти? ее нет здесь? - опять раздался сиповатый голос.

   - Я здесь! - отвечала бенефициантка, выступая вперед.

   Из-за ширм показалось лицо, знакомое уже читателям: то был Остроухов, который, очутясь в ярко освещенной комнате, с минуту озирался кругом, ничего не видя.

   - Ты, кажется, меня не узнаешь,- подходя к Остроухову, сказала бенефициантка.

   Немудрено, что Остроухов не вдруг узнал Любскую. Между той, которая оставила город NNN, и теперешней почти ничего не было общего. Года не сделали большого влияния на красоту ее. Нет, она, казалось, в эту минуту была во всем блеске. Но выражение лица до того изменилось, что Остроухов глядел во все глаза на Любскую, как бы стараясь отыскать в ее лице хотя одну черту, глубоко запечатлевшуюся в его памяти.

   - Неужели я так изменилась? - ласково и в волнении спросила Любская.

   Остроухов, как бы узнав ее теперь только, радостно кинулся к ней, обнял ее и с жаром поцеловал в щеки, в губы и в лоб, бормоча:

   - Так это ты? Наконец-то я тебя опять вижу!

   Любская вырывалась из его объятий, сердито крича:

   - С ума сошел! дурак! что с тобой?

   Присутствующие с ужасом глядели на Остроухова, которого оттолкнула Любская, крича своей горничной:

   - Белил, румян!!

   Остроухов пугливо вытирал рукой губы и с ужасом смотрел на румяны, как будто бы то была кровь. Потом он робко взглянул на Любскую, озабоченно забеливавшую свое лицо.

   Остроухов нашел, что в красоте Любская очень много выиграла; может быть, костюм и сильное освещение способствовали немало этому. Но он не мог не сознаться, что это не та Любская, с ласковым взглядом, с кротким голосом. И, как бы рассуждая сам с собой, он произнес, глядя на Любскую:

   - Да, много, много изменилась!

   - Небось, ты мало изменился! - смеясь, отвечала Любская.

   - Что я? Но знаешь ли: ведь ты лучше стала!

   На лице Любской заметно показалась улыбка гордости и самодовольствия, и, продолжая подрумяниваться, она сказала:

   - Лучше не лучше... а знаешь ли, ты попал на мой бенефис?

   - Я бы, может быть, и не так скоро нашел тебя, если бы не твой бенефис. Я спал у себя и слышу впросонках: читают афишу за перегородкой... прислушиваюсь: твое имя. Я вскочил да сломя голову! взял извозчика, говорю... Ах, я и забыл его... дай-ка мне гривенник!

   Любская обратилась к мрачному старику, продолжавшему считать деньги, и сказала:

   - Дайте ему гривенник!

   Мрачного вида старик злобно посмотрел на Остроухова и грубо кинул ему гривенник по столу.

   - Скажи, зачем ты приехал в Петербург? и каким образом? - спрашивала его Любская.

   - Я приехал для тебя! - отвечал печально Остроухое.

   Колокольчик, раздавшийся у двери уборной, привел всех в волнение. Все побежали из комнаты. Любская, подбирая шлейф своей мантии, сказала Остроухову:

   - Для меня?? зачем же? скажи-ка!

   - Нет, после, после! - отвечал в волнении Остроухов.

   - Какие глупости! да разве что-нибудь ужасное? Я, право, не знаю ничего, что могло бы меня огорчить. Мы так давно не видались, у меня там никого нет близких!..- в недоумении говорила Любская, как бы стараясь разгадать причину приезда Остроухова, и нетерпеливо прибавила: - Да говори: я ведь не ребенок, как была прежде.

   Остроухое сначала не решался, но при повелительном жесте Любской он нагнулся к ее уху и шепнул что-то. Любская быстро отшатнулась назад, поглядела с минуту на Остроухова и потом засмеялась, сказав:

   - Напрасно хлопотал из-за пустяков. Ну и только?

   Остроухов молчал, глядя странно на Любскую, которая на звон колокольчика быстро пошла к двери, сказав Остроухову:

   - Ты подожди меня!

   И она скрылась.

   Остроухов и без ее приказания остался бы. Он долго стоял на том месте, где его оставила Любская, перебирая губами:

   - Ну только-то? гм!! только-то!!

   Вздохнув тяжело, Остроухов сел на стул, стоявший против трюмо, и, увидев в нем свою фигуру, с грустью покачал головой и с презрением произнес:

   - Господи, господи! как же глупа эта старая башка!

   И он, с силою ударив себя в лоб, отвернулся с сердцем от трюмо и устремил глаза свои на старика мрачного вида, совершенно углубленного в счет денег.

   - Вы ее кассир сегодня? - спросил у него Остроухов после некоторого молчания.

   Старик вместо ответа сухо кивнул головой.

   - А хорош сбор?

   Старик опять кивнул головой.

   Остроухов искоса поглядел на него и начал ходить по уборной.

   Его изношенное, старого покроя платье, размашистые манеры, покрытое морщинами лицо, всклокоченные волосы очень были странны в ярко освещенной комнате, убранной с роскошью, и посреди денег, брильянтов и других дорогих вещей, разбросанных на столах.

   Горничная неутомимо следила за его движениями, и когда Остроухов подошел к столу, где были разбросаны вещи, она без церемонии стала их убирать в ящик и заперла на ключ. Остроухов не замечал этого; он разглядывал дорогой несессер и спросил горничную:

   - Это чей?

   - Наш-с! - отвечала горничная и тоже стала его укладывать.

   Остроухов, казалось, только теперь понял, в чем дело; однако ж без гнева и без гримасы он быстро отошел от стола и спросил горничную:

   - А что, скоро кончится это действие?

   - Я не знаю-с: пьесу в первый раз дают.

   - Гм! Ну а как - билеты сама она развозила? или не в моде? а?

   - К нам-с сами все приезжают или присылают за ними,- с гордостью отвечала горничная.

   - Вот! оно и лучше, чем самому мерить лестницы да по часу ждать в передней, да еще вышлют сказать с лакеем, что, дескать, убирайся восвояси. А не то велят оставить билеты, а деньги, мол, после! Нет, так, как я вижу, лучше. И актер не унижается, да и публика свободна - взять билет или нет.

   - Что город, то норов, что деревня...

   - То обычай... так! - перебил Остроухов старика мрачного вида и продолжал: - Уж коли есть в крови способность низкопоклонничать, так хорошо жить; не посмотрит и на обычай. Я вот знавал одного актера: дрянь был, ну а везло,- полный бенефис, да еще цену какую соберет. Вот целый год вьется да увивается около какого-нибудь театрала. И куплетцы ему сочиняет, и детей своих всех нарядит шутами да разыграет с ними комедию на его празднике; ну вот, придет бенефис его, а он и бух в ноги милостивцу, говорит: жена, малые дети, помоги! Как так? А вот увидишь, только созови побольше гостей. Обед задает театрал, созовет весь город. Подают суп, а пирожки несет по-поварски одетый будущий бенефициант и потчует усердно гостей, упрашивает кого два, кого четыре взять. Гости берут, едят, а к концу обеда мнимый повар возьмет серебряную тарелку, да и ну обходить да собирать деньги за пирожки, а билеты в руки. Вот как деньги достают! - ораторствовал Остроухов.

   В это время впопыхах вбежала Любская, срывая с себя платье, вещи и крича:

   - Переодеваться, переодеваться!

   Платье трещало, брильянты летели на пол, волосы если запутывались, то клоками вырывались или отрезывались. Минуты скорого переодеванья имеют что-то лихорадочное. Остроухов принимал такое сильное участие в переодеванье Любской, что повторял почти все жесты, какие делала она.

   - На сцену, на сцену! - раздался запыхавшийся голос у дверей.

   - Сейчас, сейчас! - кричала Любская и топала ногами на свою горничную, замешкавшуюся с вуалем.

   Любская кинулась к дверям и остановилась, сказав:

   - Войдите, вы можете подождать, я сейчас вернусь.

   - Вы играли превосходно! - отвечал чей-то голос за ширмами.

   - Извините, я спешу,- сказала Любская и исчезла.

   В уборную вошел Тавровский. Увидав Остроухова, он нахмурил брови.

   - Вы меня не узнаете? - кланяясь, сказал Остроухое.

   - А-а-а! старые знакомые! Это как вы сюда попали? Даша! не скрываете ли вы сюрприз публике, какой-нибудь дивертисемент из него?

   Даша, горничная Любской, залилась смехом.

   - Нет-с, я в дивертисементах никогда не участвовал: мое амплуа - драма,- несколько обиженным голосом отвечал Остроухов.

   - Это, впрочем, сейчас видно: у вас и наружность драматическая.

   - Зато я в жизни никакой драмы не устроил и никого не заставил проливать слезы.

   - Я замечаю, что вы очень смелы в уборной! - с презрением и не без досады проворчал Тавровский.

   - Может быть, потому, что здесь я не боюсь никого, кто бы, зная мою слабость, воспользовался ею,- понизив голос, отвечал Остроухов.

   Тавровский гордо взглянул на него и сказал:

   - Вы очень ошиблись, если думали, что я принимал какие-нибудь меры...

   - Не вы, а ваш верный слуга.

   - Я не виноват, что вы имеете привычку дружиться с лакеями.

   Остроухов весь вспыхнул и, едва сдерживая свой гнев, с расстановкой сказал:

   - А у вас, верно, вошло в привычку оскорблять людей, ниже вас стоящих, не краснея! Это доказывает, сколько мало вас воспитывали, и если бы не...

   - Прошу не продолжать!! - крикнул грозно Тавровский и, подойдя к столу, у которого сидел мрачного вида старик, сказал:

   - Кажется, полон театр и цена очень дорогая, мне говорили.

   - Пустяки-с,- возразил мрачного вида старик.

   - Возьмите кстати и за мои креслы.

   И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.

   Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:

   - Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?

   - Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет... - крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:

   - Вы ее разорвете! оставьте!

   - Я не хочу, чтоб он платил ей! - выходя из себя, сказал Остроухов.

   Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.

   Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:

   - Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.

   И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:

   - Что за шум?

   - Да вот здесь есть господин в белой горячке,- отвечал Тавровский.

   - То, что я сделал... я уверен, она будет довольна мною! - перебил его Остроухов.

   - Посмотрите, что он наделал! - чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.

   Любская, взяв ее, спросила:

   - Это как он ее разорвал?

   - Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты...- голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.

   - Прощайте! - сказал Тавровский.

   - Погодите; два слова! - отвечала Любская.

   - Нельзя ли отложить?

   - А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! - подходя к нему, сказала Любская.

   - Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет...

   - Имя вашей красавицы!

   - Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! - смеясь, сказал Тавровский.

   - Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.

   - Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?

   - Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.

   - То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?

   - Да!

   - Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? - принужденно смеясь, сказал Тавровский.

   - Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою... ха-ха-ха!

   И Любская смеялась очень весело.

   - Вы, кажется, горячитесь! - заметил ей Тавровский.

   - Нисколько!

   Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:

   - Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?

   - Непременно! непременно! - уходя, отвечал Тавровский.

   Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.

   Любская прервала молчание:

   - Ну, долго ли ты здесь пробудешь?

   - Не знаю!

   - Однако что тебе здесь делать?

   - О, я знаю... нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! - как бы в отчаянии говорил Остроухов.

   - Карета готова,- сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.

   - Возьмите несессер! - надевая салоп, отвечала Любская.

   Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.

   - Кто это у тебя? - спросил Остроухов.

   - Неужели не догадался?

   - Кто?

   - А, Федор Андреич! - равнодушно отвечала Любская.

   - Так этот! - вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:

   - Даша, не забыли ли мы чего?

   - Нет-с, всё взято.

   - Да! прощай! - повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: - Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.

   И она вышла.

   Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.

   Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:

   - Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.

   Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.

   - Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! - отвечал мужик.

   И Остроухов скрылся с ним в люке.

  

   На другой день мужчина и женщина не очень смело вошли в прихожую Натальи Кирилловны и спросили: "Дома ли Любовь Алексеевна Куратова?"

   - Дома-с; а как доложить об вас? - спросил швейцар.

   - Скажи, что госпожа Любская и господин Остроухов желают ее видеть,- отвечала поспешно дама.

   Через минуту они были приведены в приемную комнату к Любе.

  

  

   К одной из глухих станций*** губернии, в полдень летнего дня, подъехала дорожная коляска со стеклами. Лакея при ней не было, и, пока ямщик выпрягал лошадей, никакого движения не замечалось в экипаже.

   Но когда ямщик, сняв шапку и держа усталых, взмыленных своих лошадей, подошел к завешенному окну коляски и сказал: "На водочку!", женская рука высунулась из окна и подала ямщику монету.

   - Вели скорее запрягать,- послышался приятный женский голос.

   - Лошадей нет-с! - крикнул полный, краснощекий мужчина, лежавший животом на окне и в своих пухлых, красных руках державший чубук с бисерным чехлом.

   Очень красивая женская головка выглянула из коляски и с ужасом спросила:

   - Как нет лошадей?

   - Только курьерские; вот-с и генеральское семейство ночевало по этой же причине: сегодня всех лошадей обобрали,- отвечал краснощекий мужчина.

   - Боже мой! да как же это сделать? Ради бога, нельзя ли? - умоляющим голосом говорила путешественница.

   - Никак-с не можно-с! - хладнокровно отвечал краснощекий мужчина и стал курить.

   - Что же мне делать? - в отчаянии воскликнула путешественница.

   - Извольте обождать: вон тут насупротив хороший есть трактир,- успокоительным голосом заметил краснощекий мужчина.

   - Когда же будут лошади? - спросила путешественница, выходя из коляски.

   - А вот-с как будут, сейчас и дадим,- отвечал он улыбаясь.

   Путешественница была женщина лет двадцати трех, очень красивая, стройная, очень хорошо одетая; но с ней не было никого.

   Несмотря на страшную пыль по всей дороге, от станционного дома до трактира была ужасная грязь, как будто ее искусственно поддерживали.

   Путешественница призадумалась, как ей пройти; вдруг до нее долетел голос краснощекого мужчины:

   - Полевей: там есть доска.

   - А мои вещи в коляске?

   - Не тронут-с; а не то извольте приказать внести к себе.

   - Неужели не скоро лошади будут? - как бы всё еще не веря, спросила путешественница.

   - Как-с будут, сейчас заложим! - с любезностью отвечал краснощекий мужчина.

   Путешественница обошла грязь и с большим трудом взошла на лестницу трактира, встречая почти на каждой ступеньке какое-нибудь препятствие: то собаку со щенками, скалившую зубы, то наседку с цыплятами, то корыто с месивом, щетки сапожные в ваксе, корзину с сальными огарками,- всё было тут. Она вошла в большую комнату почти без мебели; в ней никого не было. Постояв с минуту, путешественница пошла далее и в соседней комнате, тоже не отличавшейся ни чистотой, ни избытком мебели, увидела белокурого парня, босого, в розовой грязной рубашке, сидевшего за круглым столом, на кожаном диване с деревянной спинкой, украшенном медными зеленоватыми гвоздями. Парень играл сам с собою в шашки и так был погружен в игру, что не заметил появления путешественницы, которая окликнула его. Парень поднял голову, и путешественница увидела сонное, бледное и пухлое лицо.

   - Комнату почище, да внеси мои вещи из коляски! - сказала она.

   Парень лениво встал с дивана и мерно постукивал шашкой о шашку.

   - Вон там коляска! да скажи, чтоб сейчас же закладывали лошадей, как будут.

   Парень, продолжая постукивать шашками под такт своей походки, медленно вышел из комнаты.

   Вещи из коляски были внесены в комнату, где ждала путешественница.

   - Дайте же мне комнату,- сказала она белокурому парню.

   - Да вот-с! других нет-с! - отвечал парень и стал собирать шашки.

   Путешественница пугливо обвела глазами грязную комнату и тяжело вздохнула.

   В самом деле, комната имела вид очень неприятный. Стены ее были забрызганы, стекла грязны. Из мебели кроме рыжего дивана в комнате находились еще круглый стол, несколько сломанных стульев, зеркало, испещренное точками и так высоко повешенное в простенке, что если б кому пришла охота в него посмотреться, то нужно было бы подставить стул, шкап со стеклами и с комодом; на полках красовалась посуда, почти вся изувеченная.

   - Что у вас есть кушать? - спросила путешественница.

   - Ку-шать! - протяжно повторил парень.

   - Ну да! что у вас есть?

   - Да у нас ничего нет-с: мы не готовили сегодня.

   - Как же у вас трактир, а ничего не готовили?

   - Да-с, ничего-с! - флегматически отвечал парень.

   - Ну приготовьте что-нибудь!

   - Огонь-с надо разводить.

   - Ну так что же?

   - Да провизии никакой нет.

   - Дай хоть чаю! - горячась, сказала путешественница.

   - Чаю-с?

   - Ну да!

   - Не знаю-с! кажись, хозяин взял самовар! - пробормотал парень и пошел из комнаты.

   Лицо путешественницы вспыхнуло; она сказала насмешливо:

   - Хорош трактир - ровно ничего нет!

   - Вино есть-с, и хорошее,- с гордостью отвечал парень.- Хозяин еще недавно на восемь тысяч купил на ярмарке.

   - А есть нечего! - с упреком заметила она.

   - Помилуйте-с, здесь проезжающих на редкость, а в этакой жар всякое съестное портится. Ну-с а вино дело другое. Коли гостей не будет, так и сам хозяин выпьет. Не пропадет! - улыбаясь, сказал парень.

   - Как хочешь, достань мне самовар! я хочу чаю! - повелительно произнесла путешественница.

   - Ветчина есть, да только...- нерешительно сказал парень.

   - Ну так дай! - радостно перебила его путешественница.

   - Да маленько пахнет! - вопросительно глядя на путешественницу, сказал парень.

   Она отвечала:

   - Ну хоть самовар достань!

   Парень вышел из комнаты, притворив за собой дверь, и путешественница услышала следующий разговор парня с краснощеким мужчиной; оба они лежали на окнах. Парень кричал:

   - Флегонт Саввич! а Флегонт Саввич!

   - Асинька, Тихоныч? - позевывая, протяжно спросил краснощекий мужчина.

   - Просят самовара, а хозяин унес свой.

   Ответа не было, потому что Флегонт Саввич собирался чихнуть.

   - Просят самовара?

   - Да!

   - Да!

   - Желаю здравствовать!

   С минуту длилось молчание; потом зевота раздалась с обеих сторон.

   Путешественница нетерпеливой рукой раскрыла окно и закричала Флегонту Саввичу:

   - Дайте хоть вы самовар. В этом трактире ровно ничего нет!

   Флегонт Саввич закричал повелительно:

   - Мошка, Мошка!

   Как бы из земли выскочил мальчишка из-под яслей и поднял голову кверху.

   Мальчику было лет десять; он был бледен, худ; белые его волосы были всклокочены; толстая дырявая рубашка с поясом составляла всё его одеяние.

   Флегонт Саввич важно произнес:

   - Пошел, отнеси самовар Тихонычу!

   Мошка кинулся на крыльцо станционного дома и через минуту, жилясь, тащил огромный самовар совершенно изумрудного цвета.

   Путешественница, завидя самовар, пугливо закричала:

   - Не надо! не надо!

   - Мошка, назад! - крикнул, как бы обидясь, Флегонт Саввич.

   - Мошка, давай скорее! - в то же время крикнул Тихоныч.

   Мошка мялся, не зная, куда идти и кого слушаться.

   - Мошка! - грозно крикнул Флегонт Саввич.

   Мошка кинулся с самоваром к нему.

   - Дурак, тащи его назад!

   - Давай сюда, Мошка! я его почищу!

   Мошка вопросительно глядел на Флегонта Саввича, который, указав головой на трактир, сказал:

   - Ведь не желают?

   - Давай!

   - Ну неси!

   Мошка понес в трактир самовар.

   Ровно через час путешественница, соскучась ждать, вышла узнать о своей участи - будет ли она хоть пить чай? В большой комнате не было никого, и она раскрыла дверь в сени.

   Смрад был страшный в сенях от самовара, наружность которого нисколько не изменилась. Он клокотал у самой головы спящего парня, растянувшегося на лестнице. При виде путешественницы собака выскочила из корзинки и, скаля зубы, кинулась на нее, как бы охраняя сон парня. Как ни кричала путешественница, выглядывая из двери, ей не было другого ответа, кроме сильного хранения парня и рычания собаки.

   Слезы досады выступили на глазах путешественницы, и она, возвратясь в свою комнату, подошла к окну, в надежде пригласить на помощь Флегонта Саввича, чтоб разбудить спящего полового. Но, увы! Флегонт Саввич, засев плотно в окне, тоже сладко спал, свеся голову через сложенные руки, отчего его красное лицо посинело.

   Путешественница стала звать дремавшего на крыльце мальчика; она долго звала его безуспешно, наконец крикнула:

   - Мошка!

   Тогда мальчик пугливо вскочил и поднял голову кверху, где висела голова Флегонта Саввича.

   - Мальчик, ко мне! - маня его, сказала путешественница.

   Мошка кинулся через дорогу, вмиг очутился в дверях и, высунув свою косматую голову, спросил:

   - Чего нада-с?

   - Разбуди... как его зовут? ну, что спит на лестнице... собака кидается на меня!

   - Его таперича не разбудишь!

   - Отчего?

   - Коли он захрапел, так ничем, кроме холодной воды! Уж его так завсегда хозяин будит.

   - Ну облей его водой.

   - Как же-с, я боюсь!

   - Кто же мне даст самовар?

   - Да я подам.

   - Где тебе! ты и без воды-то его едва принес. Нет, лучше я положу в чайник чаю, а ты и налей там кипятку.

   Мошка подставил стул к шкапу, достал с полки чайник с отбитым и почерневшим носком. Засаленный шнурок придерживал крышку его.

   - Ты вымой его сперва,- сказала путешественница и прибавила: - Да как тебя зовут?

   - Мирон!

   - Отчего же тебя называют Мошкой?

   - Знать, так им хочется!

   - Есть у тебя мать, отец?

   - Нет, мать давно-давно умерла, а батька убился зимой.

   - Как?

   - Он был ямщик: ну и убился.

   - Где же ты живешь?

   - А вон там.

   И мальчик указал на крытый двор.

   - И зимой? разве тебе не холодно? - с ужасом спросила путешественница.

   - Иной раз так ночью прикрутит, что плачу, плачу... А сливочек достать? - спросил Мирон и потянулся на вторую полку.

   - Отчего же тебя не пускают спать, где тепло?

   - А как же - я должен будить Флегонта Саввича: кто приедет аль почта! - не без гордости отвечал Мирон.

   Мальчик был так услужлив, что даже где-то достал путешественнице свежих яиц и черного мягкого хлеба, за что получил очень хорошее награждение. К ужасу своему путешественница узнала от Мирона, что не ранее завтрашнего дня ей дадут лошадей.

   Часа через три сонный парень втащил самовар в комнату путешественницы, которая не могла не улыбнуться его удивленному лицу, когда он узнал, что она уже давно напилась чаю. Путешественница хотела было прилечь отдохнуть на диване, но парень сказал ей:

   - Уж вы не извольте на нем ложиться - никак!

   - А что?

   - Да один приезжий чуть в окно не выскочил: так его закусали!

   Путешественница с ужасом соскочила с дивана и села у окна.

   Наблюдая за всем, что делается на улице, она убедилась, что действительно не для кого готовить кушать в трактире. Проезжающих совсем не было. Парень и Флегонт Саввич валялись на окнах, лениво перебрасываясь словами; драка петухов занимала их, словно какое-нибудь необыкновенное представление.

   Путешественница принимала все меры к сокращению времени: работала, читала, пробовала дремать, и очень обрадовалась, когда солнце село и стало смеркаться. Она послала спросить о лошадях у Флегонта Саввича и получила ответ, что, "как будут лошади, сейчас заложат". И, покорясь своей участи, она решилась провести ночь в комнате, откуда кто-то покушался выброситься через окно. Страшный стук телеги, крики, плач Мирона заставили ее выглянуть из окна. Она увидела приезжего господина, в усах, в серой шинели, в фуражке набекрень: он страшно кричал, наступая на Мошку:

   - Так нет лошадей? нет? А куда же они девались?

   Путешественница крикнула:

   - Флегонт Саввич! - и голос у ней замер от взгляда, брошенного на нее приезжим. Он расшаркнулся и, приподняв фуражку, сказал:

   - Коман ву порте ву?

   Путешественница пугливо заперла окно. Через минуту она услышала страшный шум в соседней комнате и умоляющий голос парня:

   - Да нельзя-с, ей-богу, нельзя-с: занята-с.

   - Пошел дурак! пошел! - кричал приезжий.

   И дверь раскрылась настежь: сначала влетел в нее сонный парень, а потом бойко вошел усач; расшаркавшись, он сказал путешественнице:

   - Экскюзе пур деранже! - и, крутя усы, пошатываясь и улыбаясь, он глядел на путешественницу, которая, вся вспыхнув, сердито сказала:

   - Эта комната занята!

   - Я не буду, сударыня, вас беспокоить. Эй, вина! да смотри, хорошего! - крикнул усач, усаживаясь на диван и набивая себе трубку из кисета, висевшего на пуговице его шинели.

   Путешественница пошла к двери.

   - Куда-с? Я, кажется, вас не обидел и не мешаю вам? - вскочив с дивана, сказал усач.

   - Напротив, очень. Я первая заняла эту комнату; но если... Я уступаю ее вам.

   - Помилуйте, сударыня! да я за честь почту услужить такой прелестной... Вы изволите ожидать лошадей?

   - Я устала и прошу вас оставить мою комнату! - нетерпеливо и повелительно сказала путешественница.

   Но усач расставил широко ноги; крутя усы и лукаво поглядывая на путешественницу, он продолжал:

   - Вы откуда-с?

   - Вы слышали мою просьбу - оставить меня в покое! - выходя из себя, сказала путешественница.

   - Извините, извините, сударыня! - шаркая, говорил усач, но не двигался с места.

   Не спуская глаз с нее, он спросил:

   - Вы одни-с изволите путешествовать?

   - Оставьте мою комнату! - крикнула путешественница.

   - Экскюзе, мадам! Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?

   - Очень, если вы оставите мою комнату!

   - Вы здесь изволите ночевать?

   - Да!

   Усач закрутил усы, зашаркал, бормоча: "Экскюзе", и важно вышел вон.

   Путешественница радостно кинулась запирать дверь - и с ужасом вскрикнула: замок был испорчен, ни крючка, ни задвижки не было. Бледность разлилась по ее лицу, когда она услышала голос усача:

   - Вели отложить! я здесь останусь ночевать.

   Путешественница открыла дверь и сказала слуге:

   - Вели мне их заложить!

   - Экскюзе, мадам! - радостно подскочив к ней, сказал усач.

   Путешественница захлопнула дверь. Сердце у ней сильно билось, руки дрожали, и она в отчаянии искала убежища в своей комнате, пока усач бранился с парнем, осмелившимся ему заметить, что в комнату нельзя входить, потому что она занята. От страха у путешественницы как бы явилась сверхъестественная сила: она притащила диван к двери, поставила на него стол, стулья, даже бросила свой платок и салоп, воображая этим увеличить тяжесть. Потом она раскрыла окно и крикнула Мирона, которому велела принести гвоздей и молоток. Пока она связывала полотенцы и спускала за окно, чтоб Мирон навязал ей гвоздей, усач стучался в дверь, говоря:

   - Сударыня, отворите! отворите!

   Мирон так был догадлив, что даже навязал доску. И не успела она втащить всё это, как усач, высунувшись из окна своей комнаты, закричал:

   - А-а-а! здравствуйте, здравствуйте! зачем вы прячетесь от меня? а?

   Путешественница скрылась от окна, затворив его, и принялась заколачивать дверь.

   Усач продолжал кри