Мирбо Октав - Дневник горничной, Страница 15 - Книги

Но ни одной не было там... Проходили занятые, равнодушные люди, которые не обращали никакого внимания на мое несчастье... Тогда я остановилась у какого-то кабака и купила там бутылку водки; затем, побродив еще немного с отупевшей и тяжелой головой по улице, вернулась в свои меблированные комнаты...

Поздно вечером я услышала стук в дверь. Я лежала, вытянувшись на кровати, наполовину голая, отупевшая от выпитой водки.

Кто там? - крикнула я.

Это я...

Кто ты?

Гарсон...

Я встала, с открытой грудью, с распущенными по плечам волосами, и открыла дверь:

- Чего тебе нужно?

Гарсон улыбнулся. Это был высокий парень, с рыжими волосами, которого я несколько раз встретила на лестнице и который всегда смотрел на меня странными глазами.

- Чего тебе нужно? - повторила я.

Гарсон продолжал улыбаться, смущенный, и, вертя в грубых пальцах свой синий передник, испачканный жирными пятнами, он пробормотал:

- Мамзель, я...

Он с угрюмым видом, но жадно смотрел на мою грудь, на мой почти голый живот, на мою рубашку, которая держалась только на изгибах бедер...

- Ну, входи... животное... - вдруг крикнула я.

И, толкнув его в свою комнату, с силой захлопнула дверь за нами обоими...

О какая гадость! Как я была жалка и несчастна!.. Нас нашли утром пьяными на кровати... и в каком виде. Боже мой!.. Гарсона рассчитали... Я никогда не узнала его имени.

Я не хотела бы расстаться с рекомендательной конторой г-жи Пола Дюран, не вспомнив об одном бедняке, которого я там встретила.

Это был садовник, овдовевший всего четыре месяца назад. Теперь он искал места. Среди стольких печальных лиц, которые прошли там передо мною, я, кажется, не видела ни одного такого жалкого и грустного, такого измученного жизнью лица, какое было у него. Его жена умерла от выкидыша - от выкидыша ли? - накануне того дня, когда после двухмесячной безработицы они оба получили наконец место в одном имении: она - в качестве птичницы, он - как садовник. Потому ли, что ему не везло, или просто жизнь его измучила и опротивела ему - но со времени этого большого несчастья он ничего не нашел; он даже не искал ничего... И то, что у него осталось от его маленьких сбережений, быстро растаяло за эти четыре месяца безработицы. Хотя он был очень недоверчив, мне все-таки удалось его немножко приручить... Я приведу в форме безличного рассказа эту, такую простую и вместе с тем мучительную драму, которую он мне рассказал однажды, когда я, сильно растроганная его несчастьем, выказала много внимания и сочувствия к его горю. Вот она.

Когда они осмотрели сады, террасы, теплицы и у входа в парк домик садовника, который был роскошно обвит плющом, индейским жасмином и диким виноградом, - они подошли, мучимые тоскливым ожиданием и страхом, к лужайке, где графиня следила глазами, полными любви, за своими тремя детьми. С белокурыми головками, в светлых платьицах, с розовыми и счастливыми личиками, дети играли на траве под наблюдением гувернантки. В двадцати шагах от лужайки они почтительно остановились, муж с открытой головой, с шапкой в руках, жена - робкая и смущенная под своей черной соломенной шляпой и, по-видимому, сильно затянутая, в черном шерстяном платье. Чтобы преодолеть смущение, он вертела в руках цепочку от маленького кожаного мешочка. Вдали парк открывал между гущей деревьев зеленые извилистые лужайки.

- Подойдите ближе, - сказала графиня с ободряющей и подкупающей добротой в голосе.

У мужа было загорелое и обветренное лицо, большие грубые и узловатые руки земляного цвета, концы пальцев которых были обезображены и блестели от постоянного прикосновения к разным инструментам. Жена была несколько бледна какой-то сероватой бледностью и в веснушках... Она была также немного неуклюжа, но имела очень чистый, опрятный вид. Она не смела поднять глаз на эту прекрасную даму, которая сейчас станет ее назойливо рассматривать, осыпать бесконечными вопросами, перевернет ей душу и тело, как и все другие... И она с интересом и восхищением смотрела на этих прелестных, играющих на траве детей, у которых уже были красивые заученные манеры... Муж и жена медленно приблизились на несколько шагов и оба механическим и одновременным жестом скрестили руки на животе.

Ну? - спросила графиня. - Вы все осмотрели?

Графиня очень добра... - ответил муж. - Все очень красиво... все очень хорошо... О, это великолепное имение... Но... тут немало работы...

И я очень требовательна, предупреждаю вас. Очень справедлива, но очень требовательна. Я люблю, чтобы все содержалось идеально. И цветов... цветов... цветов... всегда и повсюду... Впрочем, вы имеете двух помощников летом, одного - зимой. Этого достаточно...

О! - возразил муж. - Работа меня не смущает. Чем больше ее, тем я довольнее. Я люблю свое дело и я его знаю. Деревья, ранние овощи, мозаика из цветов. Я знаю все... Что же касается цветов, то когда есть трудолюбивые руки, вкус, вода, достаточно соломы... и простите за выражение, графиня, когда не жалеешь навоза, всегда можно иметь то, чего хочешь...

После небольшой паузы он продолжал:

- Моя жена тоже трудолюбива, ловка и хорошо справляется со своим делом... Она не очень сильна с виду, но она работница, она никогда не хворает и умеет обращаться с животными, как никто... Там, где мы служили, было три коровы и двести кур. Вот как!..

Графиня одобрительно кивнула головой.

А помещение вам нравится?

Помещение тоже прекрасное. Оно как будто бы даже слишком велико для таких маленьких людей, как мы... и у нас нет достаточного количества мебели, чтобы обставить его... Но это, конечно, обойдется... И потом, что далеко от замка... это хорошо... Господа не любят, когда их садовники живут слишком близко... а мы тоже, мы боимся стеснить... И таким образом всякий живет себе отдельно... Так лучше для всех. Только...

Муж остановился, охваченный внезапной робостью перед тем, что он хотел сказать.

- Только... что? - спросила графиня после некоторого молчания, которое еще усилило смущение садовника.

Последний еще сильнее сжал шапку, которую он держал в руках, смял ее своими грубыми пальцами и наконец осмелился:

- Вот что! - сказал он. - Я хотел сказать, графиня, что жалованье слишком мало для такого места. Это очень мало... Как ни стараться, как ни сокращать себя во всем, но на такое жалованье нельзя будет прожить... Может быть, ваше сиятельство прибавит немного...

- Вы забываете, мой друг, что вы получаете квартиру, отопление, освещение, овощи и плоды... что я даю дюжину яиц в неделю и литр молока каждый день. Это страшно много...

- А! так графиня дает молоко и яйца? И освещение тоже?

И, как бы желая посоветоваться с женой, он посмотрел на нее, бормоча:

- Да!., это тоже кое-что... этого нельзя отрицать... это неплохо...

Жена, в свою очередь, тоже прошептала:

- Конечно... это немножко улучшает дело...

Потом она прибавила смущенная, взволнованная:

Графиня делает, конечно, подарки к новому году и к Пасхе?

Нет, ничего...

Но это в обычае...

Не в моем...

А как с хорьками... и другими зверьками?.. - спросил в свою очередь муж.

Нет... тоже нет... Я вам даю их шкурки!

Это было сказано сухим, не допускающим возражения тоном. Потом она резко сказала:

И я вас предупреждаю раз и навсегда, что я запрещаю садовнику продавать или дарить кому бы то ни было зелень и овощи. Я знаю, что их всегда слишком много родится и что три четверти портится. Ничего не значит. Я предпочитаю, чтобы они портились...

Конечно... как везде...

Ну, значит, так!.. Сколько лет вы женаты?

Шесть лет, - ответила жена.

У вас нет детей?

У нас была маленькая девочка... Она умерла!

А! это хорошо... это очень хорошо... - пренебрежительно одобрила графиня. - Но вы еще оба молоды... вы можете еще иметь детей?

- Ну, этого мы совсем не желаем, графиня. Но ручаться нельзя... Их легче иметь, чем сто экю годового дохода...

Глаза графини стали строги:

- Я должна вас еще предупредить, - сказала она, - что я не хочу, ни за что не хочу иметь у себя детей. Если у вас появится ребенок, я буду вынуждена рассчитать вас... сейчас же... О, только не дети!.. Они кричат, они везде ходят, они все опустошают... они пугают лошадей и распространяют заразу... Нет... нет... ни за что на свете я не потерплю у себя детей... Вы предупреждены. Так старайтесь как-нибудь устраиваться... Примите меры...

В эту минуту один из детей, который упал, пришел искать защиты у матери и с плачем спрятался в складках ее платья. Она взяла его на руки, стала баюкать, ласкать, осыпала его самыми нежными словами, страстно целовала его, и, успокоенный ею, улыбающийся ребенок пошел играть к остальным детям... Женщина вдруг почувствовала, как у нее стало горько, тяжело на душе. Ей с трудом удалось сдержать свои слезы... Значит - радость, нежность, любовь, материнство существуют только для богатых? Дети опять стали играть на лужайке. И женщина вдруг возненавидела этих детей дикой ненавистью... Она хотела бы их оскорбить как-нибудь, поколотить, убить... Оскорбить и ударить эту бесстыдную и жестокую госпожу, которая только что произнесла отвратительные слова, слова, осуждавшие на смерть то будущее человеческое существо, которое жило уже в ней, этой несчастной нищей... Но она сдержалась и ответила просто на это новое предупреждение, еще более властное, чем все другие:

- Мы примем это во внимание, ваше сиятельство... мы будем стараться...

Так... потому что я вам должна это повторить еще и еще раз, что это мой принцип... принцип, которого я никогда не изменю... - И она прибавила с почти ласковой убедительностью:

И, кроме того, поверьте мне, когда люди бедны, им лучше не иметь детей...

Садовник, чтобы понравиться своей будущей госпоже, сказал в заключение:

- Конечно... конечно... Графиня говорит сущую правду...

Но и в нем закипела ненависть... Мрачный и злой свет, который, как молния, вспыхнул в его глазах, обнаружил всю вынужденность его угодливых последних слов... Графиня не видела этого мрачного взгляда ненависти, взгляда убийцы, потому что. инстинктивно глаза ее были устремлены на живот женщины, которую она только что обрекла на бесплодие или детоубийство.

Торг был скоро заключен. Графиня объяснила им с мелочными подробностями, в чем должны заключаться их служебные обязанности, и когда она наконец отпустила их кивком головы и высокомерной улыбкой, то сказала тоном, не допускающим возражения:

- Я надеюсь, что вы религиозны. У меня все ходят в воскресенье к обедне. Я на этом непременно настаиваю...

Они ушли из парка, не говоря друг с другом ни слова, оба очень серьезные, очень мрачные. Жара стояла страшная, дорога была пыльная, и бедная женщина с трудом тащилась, волоча за собой ноги. Задыхаясь от жары и пыли, она остановилась, положила свой мешок на землю и распустила корсет.

- Уф! - сказала она, широкими глотками вдыхая в себя воздух...

И ее живот, так долго стесненный корсетом, расширился как-то, поднялся, обнаружил свою характерную округлость, печать материнства, преступление... Они продолжали свой путь.

В нескольких шагах от имения, на дороге, они вошли в деревенский трактир и велели себе подать литр вина.

- Почему ты не сказал, что я беременна? - спросила женщина.

Муж отвечал:

- Для того, чтобы нас не выбросили за дверь, как трое других хозяев уже это сделали.

- Но ведь рано или поздно видно будет!..

Тогда муж пробормотал сквозь зубы:

- Если бы ты была разумной женщиной... ну... так ты бы пошла сегодня же вечером к тетке Юрло... у нее есть травы!

Но женщина начала плакать. И сквозь слезы она повторяла:

- Не говори этого... не говори этого... это приносит несчастье!

Муж ударил кулаком по столу и крикнул:

- Значит, надо околевать с голоду, черт возьми!

Несчастье случилось. Четыре дня спустя у женщины произошел выкидыш - выкидыш ли? - и она умерла в страшных мучениях от воспаления брюшины.

И, когда садовник окончил свой рассказ, он мне сказал:

- И таким образом вот я перед вами, совершенно одинокий теперь. У меня нет больше ни жены, ни ребенка - ничего. Я долго думал о том, чтобы отомстить... да, я долго думал о том, чтобы убить этих трех детей, которые играли тогда на лужайке... Я не злой человек, уверяю вас, но я их задушил бы с радостью... с радостью!., да!.. Но я не посмел... чего же вы хотите? Боишься, трусишь и мужества хватает только на то, чтобы страдать!

XVI

24 ноября.

Никакого письма отЖозефа... Зная его осторожность, я не очень удивлена его молчанием, но я страдаю. Жозеф, конечно, знает, что прежде, чем письма попадают к нам, они проходят через контроль хозяйки, и, без сомнения, не хочет подвергать ни себя, ни меня тому, чтобы эти письма читались или хотя бы даже тому, чтобы самый факт нашей переписки зло или с насмешкой комментировался хозяйкой. Но все-таки я полагала, что он, такой умный и изворотливый, мог бы найти возможность прислать мне о себе весточку. Он должен возвратиться завтра утром. Придет ли он? Я не совсем спокойна, а мой мозг работает, работает... Почему он не хотел, чтобы я знала его адрес в Шербурге? Но я не хочу думать обо всем этом, от чего у меня ломит голову и бросает в жар и холод.

Здесь нет ничего нового; все меньше и меньше внешних событий, и все тише и тише в доме. Церковный сторож из любезности и дружбы к Жозефу заменяет его. Каждое утро он аккуратно приходит чистить лошадей и убирать конюшню. От него невозможно добиться ни одного слова. Он еще молчаливее, еще недоверчивее, у него еще более таинственные манеры, чем у Жозефа. Но он вульгарнее Жозефа и не так высок и силен, как Жозеф. Я его вижу очень мало и только тогда, когда передаю ему какое-нибудь приказание. Это тоже странный тип!.. Лавочница мне рассказала, что в молодости он учился в семинарии и должен был сделаться священником, но что его оттуда исключили за грубость и безнравственность...

Уж не он ли изнасиловал маленькую Клару в лесу? После этого он испробовал понемногу все ремесла. Он был булочником, церковным певчим, странствующим торговцем, писцом у нотариуса, лакеем, барабанщиком, подрядчиком, писцом у судебного пристава, а теперь уже четыре года служит церковным сторожем. Манеры у него противные - низкие, угодливые, иезуитские... Этот уж наверное не отступит перед совершением всяких мерзостей. Напрасно Жозеф сделал его своим другом. Другом ли? Не сообщником ли скорее...

У барыни мигрень... Это бывает у нее аккуратно каждые три месяца. В продолжение двух дней она лежит в своей комнате, со спущенными занавесями, в совершенной темноте, и только одна Марианна имеет право входить к ней. Меня она не допускает... Болезнь барыни - это хорошее времечко для барина... И он им пользуется... Он не выходит из кухни... Раз я с ним столкнулась; он выходил из кухни с очень красным лицом и с расстегнутыми еще брюками. Ах! мне бы очень хотелось видеть их вместе - Марианну и его... Это зрелище может, мне кажется, навсегда внушить отвращение к любви.

Капитан Може, который больше не разговаривает со мной и только бросает на меня через забор яростные взгляды, помирился со своей родней, по крайней мере с одной из своих племянниц, которая приехала и поселилась у него. Она недурна: высокая блондинка, со слишком длинным носом, но хорошо сложена и очень свеженькая. По слухам, она будет вести весь дом и вообще заменять Розу у капитана во всех других отношениях. Таким образом, вся эта грязь не выйдет за пределы семьи капитана...

Что касается г-жи Гуэн, то смерть Розы могла бы быть ударом для ее воскресных утренних собраний. Она поняла, что может таким образом перестать играть первую роль в околодке. И теперь Розу заменяет эта отвратительная лавочница, которая дает тон воскресным собраниям и вообще старается внушить всем девушкам Мениль-Руа восхищение и преклонение перед скрытыми талантами этой мерзкой г-жи Гуэн. Вчера в воскресенье я пошла к ней. Собрание было блестящее, все были в сборе. О Розе говорили очень мало, и когда я рассказала историю с завещанием, то это вызвало общий хохот... Капитан был прав, когда говорил мне, что 'все на свете заменяется и забывается'... Но лавочница не имеет авторитета Розы, потому что это женщина, насчет которой с точки зрения нравственности, к сожалению, ничего дурного сказать нельзя...

С каким нетерпением я жду Жозефа! С каким страстным нетерпением я жду минуты, когда я смогу узнать, чего мне ждать или опасаться в своей будущей жизни! Я не могу больше так жить. Никогда мне еще не было до такой степени противно то серенькое существование, которое я веду, эти люди, которым я служу, вся эта среда мрачных призраков, где я с каждым днем тупею все больше и больше. Если бы меня не поддерживало то особенное чувство, которое придает всей моей теперешней жизни новый и могущественный интерес, то мне кажется, что я погрязла бы в этой пропасти глупостей и мерзостей, которая все больше расширяется вокруг меня... Удастся ли Жозефу его предприятие или нет, изменит ли он свои намерения на мой счет или нет - мое решение принято; здесь я больше не останусь. Еще несколько часов, еще одна ночь страха и ожидания... и будущее мое наконец выяснится...

Эту ночь я хочу посвятить еще старым воспоминаниям, в последний раз, может быть.

Это единственное средство, которое есть у меня, чтобы отвлечь мой ум от беспокойств и мучений настоящего, от несбыточных, может быть, химер будущего. В сущности, эти воспоминания меня развлекают и они укрепляют и усиливают мое презрение к прошлому. Какие странные и вместе с тем однообразные фигуры я встречала на своем служебном поприще!.. Когда я мысленно вспоминаю их всех, они не производят на меня впечатления действительно живых людей. Во всяком случае, они живут, иллюзию жизни им дают их пороки... Отнимите у них эти пороки, которые поддерживают их, как повязки поддерживают мумию, и это даже уж не призраки... это пыль... это прах... это - сама смерть...

Вот, например, тот знаменитый дом, куда направила меня несколько дней спустя после моего отказа поехать к старому господину в провинцию со всевозможными лестными отзывами г-жа Пола Дюран. Совсем молодые хозяева, в доме ни детей, ни животных; квартира в полном беспорядке, плохо убирается, несмотря на внешний шик, блеск и роскошь обстановки... Много богатства повсюду, но еще больше беспорядку... Я заметила все это при первом же взгляде, как только я вошла. Я сейчас же увидела, с кем имею дело. Вот наконец осуществилась мечта! Я, значит, забуду здесь все мои несчастья и г-на Ксавье, этого маленького негодяя, воспоминание о котором далеко еще не изгладилось во мне, и милых сестриц из Нельи, и это мучительное ожидание в передней бюро г-жи Пола Дюран, и эти длинные тоскливые дни, и длинные ночи уединения или пьяного разгула...

Я, значит, заживу здесь приятной спокойной жизнью, буду мало работать и буду иметь хорошие доходы. Я была счастлива и довольна этой переменой в моей жизни и твердо обещала себе умерить слишком живые проявления своего характера, подавить пылкие порывы своей откровенности, чтобы долго-долго оставаться служить на этом месте. В мгновение ока исчезли куда-то мои мрачные мысли, а моя ненависть к буржуазии испарилась как бы по волшебству. Я снова необыкновенно повеселела и, охваченная опять сильнейшей любовью к жизни, начала находить, что и в хозяевах иногда бывает много хорошего... Штат прислуги был не велик, но прекрасного качества: кухарка, лакей, старик метрдотель и я. Кучера не было, так как господа недавно продали свою конюшню и пользовались наемной каретой. Я сейчас же сошлась со всей прислугой. И в первый же вечер мой приход был вспрыснут бутылкой шампанского.

- Как славно! - сказала я, хлопая в ладоши. - Здесь хорошо себя чувствуешь!

Лакей улыбнулся и музыкально зазвенел в воздухе связкой ключей, которую он держал в руке. У него были на руках ключи от погреба; у него были ключи от всего. Он был доверенное лицо в доме...

- Вы мне их одолжите? - спросила я у него шутливо.

Он ответил, бросая на меня нежный взгляд:

- Да, если вы будете милы с Биби... Нужно быть милой с Биби...

Ах! Это был шикарный мужчина, и он умел разговаривать с женщинами... Его звали Вильям... Какое прелестное имя!

Во время ужина, который затянулся, старый метрдотель не сказал ни одного слова, только много ел и много пил.

На него не обращали внимания, и он казался немножко избалованным. Что касается Вильяма, то он был очарователен, галантен, предупредителен; он меня нежно задевал ногой под столом, а за кофе угостил русскими папиросами, которыми у него были набиты карманы. Потом он привлек меня к себе - я была немножко одурманена папироской, немножко пьяна также от шампанского и совсем растрепана - посадил к себе на колени и стал нашептывать мне на ухо ужасные вещи... Ах! как он был бесстыден!..

Евгению, кухарку, казалось, не шокировала ни эта поза, ни эти разговоры. Беспокойная и напряженная, она беспрестанно вытягивала шею по направлению к двери и при малейшем шуме прислушивалась, как будто бы ожидала кого-нибудь, и с блуждающим взором пила вино стакан за стаканом... Это была женщина лет сорока пяти, с полной грудью, с широким ртом, с полными чувственными губами, с томными и страстными глазами, с добрым и грустным лицом. Наконец снаружи кто-то тихо постучал несколько раз в дверь. Лицо Евгении осветилось, она вскочила и пошла открывать...

Я хотела принять более приличную позу, не будучи знакома с нравами этой кухни, но Вильям еще сильнее притянул меня к себе и удержал в своих сильных объятиях...

- Это ничего, - сказал он спокойно. - Это мальчик...

В это время в кухню вошел юноша, почти ребенок. Худенький, белокурый, с необыкновенно белой кожей, без тени растительности на лице - ему едва исполнилось 18 лет - он был красив, как амур. На нем был совсем новенький, изящный костюм, который прелестно обрисовывал его тонкую и стройную фигуру, а на шее розовый галстук... Это был сын швейцара соседнего дома. Он приходил таким образом каждый вечер. Евгения безумно любила его, обожала...

Каждый день она ставила в большую корзинку кастрюлю с бульоном, великолепные куски мяса, бутылки с вином, фрукты и пирожные, и все это юноша относил своим родителям.

- Почему же ты пришел гак поздно сегодня вечером? - спросила Евгения.

Мальчик извинялся, растягивая слова:

Я должен был оставаться в доме... мама уходила в город по делу...

Мама, мама... Ах ты, негодяй, правда ли это, по крайней мере?

Она вздохнула и, вперив свои глаза в глаза этого ребенка, опираясь руками на его плечи, начала грустным, страдающим голосом:

- Когда ты долго не приходишь, я всегда чего-то боюсь... Я не хочу, чтобы ты опаздывал, мой дорогой... Ты скажешь твоей матери, что если это будет так продолжаться... ну, так я тебе ничего не буду больше давать... для нее...

Потом она сказала, дрожа всем телом и раздувая ноздри:

- Как ты красив, любовь моя! О! твоя маленькая мордочка... твоя милая мордочка... Я не хочу, чтобы другие владели ею. Почему ты не надел своих прелестных желтых ботинок? Я хочу, чтобы на тебе было все красиво, когда ты приходишь ко мне... Ах, эти глаза... эти большие, плутовские глаза, маленький разбойник! Держу пари, что они смотрели на другую женщину! А твой ротик... твой ротик! Что он делал, этот ротик!..

Он ее успокаивал, улыбаясь и слегка покачиваясь:

- Ей-богу, нет.'.. Я тебя уверяю, Нини... мама действительно уходила из дому по делу... это правда!..

Евгения повторила несколько раз:

Ах! негодяй... негодяй... Я не хочу, чтобы ты смотрел на других женщин... Твоя маленькая мордочка должна быть только для меня, твой милый ротик для меня... твои большие глаза для меня!.. Ты меня очень любишь, скажи?

О! да... конечно...

Они говорили о лошадях, скачках, женщинах и рассказывали темные и грязные истории о своих господах. Если их слушать, то все их господа поголовно были педерастами. Потом, когда вино воспламеняло головы, они начинали говорить о политике... Вильям был непримиримым, ярым реакционером.

- Мой идеал, мой герой - это Кассаньяк! - кричал он. - Груб, жесток... но молодец!.. Они его боятся!.. Вот ловко пишет!.. А, негодяи!.. Пусть они почувствуют этого молодца!

В разгаре самого шумного спора Евгения вдруг бледнела и с заблестевшими глазами вскакивала и подбегала к двери. Мальчик входил, и на его красивом личике выражалось удивление при виде этих незнакомых ему людей, этих пустых бутылок и всего этого беспорядка на столе. Евгения припрятала для него и стакан шампанского, и тарелку с лакомствами. Потом они оба исчезали в соседней комнате...

- О! твоя милая мордочка... твой маленький ротик... твои большие глаза!..

В такой вечер корзинка для родителей мальчика наполнялась большими и лучшими кусками. Надо, чтобы и они попробовали вкусненького, эти добрые люди...

Однажды вечером, когда мальчик долго не приходил, один толстый кучер, вор и циник, который всегда бывал на этих обедах, видя, что Евгения беспокоится, сказал ей:

- Не мучайтесь так, не стоит вам так беспокоиться... Он сейчас придет... ваш развратник...

Евгения встала дрожащая, в угрожающей позе:

- Что вы сказали? Вы... Развратник!.. Этот херувим? Посмейте только повторить! А если бы даже... если это ему доставляет удовольствие, этому ребенку... Он достаточно красив для всего... Понимаете?

- Конечно... развратник, - возразил кучер с жирным смехом. - Подите спросите об этом у графа Гюро, это отсюда в двух шагах, на Марбской улице...

Он не успел кончить... Звонкая пощечина прервала его слова... В эту минуту в дверях показался мальчик. Евгения подбежала к нему...

- Ах! мой дорогой... моя любовь... пойдем скорее... не оставайся с этими грязными негодяями...

Мне же все-таки кажется, что толстый кучер был прав.

Вильям мне часто рассказывал об Эдгаре, знаменитом жокее и кучере у барона Берксгейма. Он гордился своим знакомством с ним, восхищался им почти так же, как Кассаньяком. Эдгар и Кассаньяк - этими двумя людьми он восторгался больше всего в жизни... Мне кажется, что было бы опасно в разговорах с Вильямом пошутить на их счет или даже спорить с ним о них. Когда Вильям возвращался поздно ночью откуда-нибудь, он всегда извинялся предо мной, говоря: 'Я был с Эдгаром' - таким тоном, который подразумевал, что это обстоятельство не только не требует извинения, но еще делает честь тому, кто пользовался этим изысканным обществом...

- Почему ты не пригласишь на обед твоего знаменитого Эдгара, чтобы я его тоже увидала? - спросила я однажды у Вильяма.

Вильям был возмущен этой идеей и высокомерно заявил:

- Что ты говоришь!.. Неужели ты воображаешь, что Эдгар стал бы обедать с простыми слугами?

Как раз от Эдгара Вильям перенял этот несравненный способ придавать блеск своим шляпам... Однажды на скачках в Отейле к Эдгару подошел молодой маркиз Плерэн.

Скажите, пожалуйста, мой милый, - сказал маркиз умоляющим тоном, - каким образом получается у вас такой блеск на ваших шляпах?

Вы спрашиваете о моих шляпах, господин маркиз? - ответил Эдгар, очень польщенный, потому что молодой маркиз Плерэн, вор на скачках и шулер в карточной игре, был тогда одной из самых больших знаменитостей в парижском свете. - Это очень просто... только это, как и лошадей, которые выигрывают на скачках, надо знать... Это делается следующим образом... Каждое утро я заставляю моего лакея бегать по комнате в продолжение четверти часа... Он, конечно, потеет, ведь так? А пот содержит жир. Тогда он тонким шелковым платком собирает пот, выcтупивший у него на лбу и этим потом он натирает шляпу... Затем утюгом... Но для этого нужен здоровый и чистоплотный человек... предпочтительно шатен, потому что пот блондинов пахнет иногда очень сильно. И потом не всякий пот подходит... В прошлом году я дал этот рецепт принцу Уэльскому...

И, когда молодой маркиз Плерэн благодарил Эдгара, украдкой пожимая ему руку, последний прибавил конфиденциально:

- Играйте на Баладера... Он выиграет, г-н маркиз.

Я кончила тем, что - это действительно смешно, когда я об этом вспомнила - также стала гордиться таким знакомством для Вильяма... Для меня Эдгар был в то время тоже чем-то недостижимым, как германский император... Виктор Гюго... Поль Бурже или кто-нибудь в этом роде...

Мои господа принадлежали к тому обществу, которое принято называть большим парижским светом; то есть барин был дворянин, но без гроша в кармане, а происхождение барыни было покрыто мраком неизвестности. Насчет ее происхождения ходило много темных слухов, один хуже другого. Вильям, который хорошо знал все сплетни высшего общества, говорил, что она была дочерью одного бывшего кучера и горничной, которые благодаря разным проделкам успели собрать маленький капитал. Они поселились затем в одном из заброшенных парижских кварталов и стали заниматься ростовщичеством. Деньги они одалживали под большие проценты, главным образом кокоткам и прислуге, и таким образом в очень короткое время нажили большое состояние... Счастливцы!.. И на самом деле у барыни, несмотря на внешнее изящество и очень красивое лицо, были странные манеры и вульгарные привычки, которые меня очень шокировали. Она любила вареное суповое мясо, свиное сало с капустой и, как простые извозчики, очень любила вливать в свой суп красное вино. Мне было стыдно за нее... Часто в своих ссорах с барином она забывалась до того, что ругала его самыми' непристойными словам. В такие минуты гнев пробуждал в глубине ее существа, еще плохо очищенного всей этой слишком еще недавней роскошью, низменные семейные задатки и вызывал на ее устах такие слова, в которых я, горничная, а не дама, страшно раскаивалась, когда мне случалось их произносить... Но вот... Никто и не воображает себе, сколько есть женщин с ангельскими ротиками, с глазами, как звезды, носящих трехтысячные платья, которые у себя дома грубо ругаются, позволяют себе непристойные жесты и вообще отвратительны своей вульгарностью...

- Светские дамы, - говорил Вильям, - это все равно что соус, приготовленный в лучших кухнях: нельзя никогда смотреть, как и из чего повар его готовит. Это может вам внушить отвращение к нему...

Вильям часто произносил такие скептические афоризмы. И так как он все-таки был очень галантен, то прибавлял, обнимая меня за талию:

- Такая девочка, как вы, меньше льстит тщеславию любовника... Но это все-таки приятнее...

Я должна сказать, что свой гнев и грубые слова барыня изливала только на своего мужа. С нами она была, я повторяю это еще раз, скорее робка...

Барыня обнаруживала также посреди беспорядочности ее дома, посреди всей этой расточительности, которую она терпела, совсем неожиданную скупость... Она бранила кухарку за безделицу, за лишних два су, которые та потратила на салат, экономила на кухонном белье, сердилась за какой-нибудь трехфранковый счет и успокаивалась только тогда, когда после жалоб, бесконечной переписки и нескончаемых хлопот она добивалась скидки в пятнадцать сантимов, которые с нее несправедливо взяла железная дорога или почта за пересылку какого-нибудь пакета. Каждый раз, когда она нанимала экипаж, начинались переговоры с кучером, которому она не только не давала на чай, но у которого она еще ухитрялась сорвать что-нибудь с условленной цены... Но эта скупость не мешала тому, что ее деньги вместе с бриллиантами и ключами, валялись везде: на столах, каминах, на мебели. Она продавала за бесценок свои самые богатые туалеты, самое тонкое белье; она давала себя нагло обирать разным поставщикам предметов роскоши, принимала, не моргнув бровью, счета старого метрдотеля, как барин, впрочем, принимал счета Вильяма. А между тем один Бог знает, сколько в них было плутовства! Я говорила иногда Вильяму:

- Оставь, пожалуйста... Я знаю, что я делаю... и до каких пор я могу идти... Когда господа так глупы, как наши, то было бы преступлением не пользоваться этим в свою пользу.

Но он, бедняга, совсем не пользовался плодами этого постоянного обкрадывания своих хозяев. Несмотря на замечательные сведения, которые у него будто бы всегда были, все его деньги уходили на скачки и обогащали только букмекеров...

Господа были женаты пять лет. Сначала они много выезжали и много принимали у себя. Потом они мало-по-малу сократили свои выезды и приемы на дому, чтобы жить немножко уединеннее, так как, по их словам, они сильно ревновали друг друга. Барыня упрекала барина в ухаживании за другими женщинами. Он обвинял ее в том, что она слишком заглядывается на чужих мужчин. Они сильно будто бы любили друг друга, то есть ссорились по целым дням, как это бывает во всех мещанских супружествах. Правда же состояла в том, что барыня не имела успеха в свете и что ее манеры стоили ей немало оскорблений там. Она сердилась на барина за то, что он не сумел ее хорошо представить в светском обществе, а барин сердился на жену за то, что она сделала его смешным в глазах его друзей. В этом взаимном недовольстве они не признавались и сочли более удобным свалить все это на свою взаимную любовь.

Каждый год, в середине июня, господа уезжали в деревню, в Турен, где у барыни был, как говорили, великолепный замок. Там штат прислуги увеличивался кучером, двумя садовниками, второй горничной и птичницей. Там были у них и коровы, и павлины, и куры, и кролики... какая прелесть, какое счастье! Вильям мне рассказывал подробности их тамошней жизни недовольным, брюзжащим тоном. Он совсем не любил деревни; посреди лугов, деревьев и цветов он скучал. Природу он любил только вместе с барьером, со скачками, с букмекерами, с жокеями. Он был парижанин до мозга костей.

- Что может быть глупее какого-нибудь каштанового дерева? - говорил он мне часто. - Ну, смотри... Эдгар, человек высокого ума, шикарный мужчина, разве он любит деревню?

Но я восторгалась:

- А все-таки цветы на больших лужайках... и птички!..

На что Вильям насмешливо говорил:

- Цветы?.. Они красивы только на шляпах у модисток... А птички?.. Они мешают вам спать по утрам... Похоже на то, как горланят дети!.. Ах, нет... ах, нет, мне страшно надоела деревня... Деревня хороша только для крестьян.

И выпрямившись, с величественным жестом и гордым голосом он говорил в заключение:

- Мне... мне нужен спорт... Я не крестьянин... я спортсмен...

Я все-таки была счастлива от перспективы попасть в деревню и ждала июня с нетерпением. Ах! маргаритки на лугах, маленькие тропинки, дрожащие листья... гнезда, спрятанные в густом плюще, на склонах старых стен... И соловьи в лунные ночи... и тихие разговоры рука об руку, на выступах колодцев, заросших жимолостью, покрытых мхом!.. И чашка парного молока, и большие соломенные шляпы, и маленькие цыплята... и обедни в деревенской церкви при звоне колокола... все это так трогает, чарует, проникает в самое сердце, как один из тех прекрасных романсов, которые поют в концертах!..

Хотя я люблю повеселиться и позабавиться, но у меня поэтическая натура. Старые пастухи, сенокос, птички, которые преследуют друг дружку, перепархивая с ветки на ветку, кукушки, ручейки, которые журчат по белым камушкам, и красивые парни с лицами, загорелыми на солнце, как виноград в очень старых виноградниках, красивые па