Мирбо Октав - Дневник горничной, Страница 10 - Книги

т... И это, несомненно, сглазил его этот разбойник Ланлер! Но он победит его, он избавит страну от Ланлера - и он предлагает мне великолепный план сражения...

Вот что вы должны были бы сделать, mademoiselle Селестина. Вы должны подать жалобу на Ланлера за оскорбление общественной нравственности и покушение на изнасилование. Это прелестная идея!

Но, капитан, никогда мой хозяин не оскорблял моих нравов и не покушался на мою чистоту...

Ну, что ж такое?..

Но я не могу...

Как это вы не можете? А между тем нет ничего проще... Подайте вашу жалобу, а свидетелями выставите меня и Розу. Мы придем и подтвердим перед правосудием, что видели все, все, все... Слово солдата, особенно в настоящее время, значит же что-нибудь, черт возьми! И заметьте себе, что после этого нам легко будет возбудить вновь дело об изнасиловании и вкрутить в него Ланлера... Это - прекрасная идея... Подумайте о

ней, mademoiselle Селестина, подумайте...

Ах, у меня есть многое, слишком многое, о чем я должна подумать в настоящую минуту... Жозеф торопит меня с решением вопроса, так как больше ждать нельзя... Он получил письмо из Шербурга, в котором его извещают, что на будущей неделе должна состояться продажа маленького кафе... Но я смущена и очень неспокойна. Я хочу и не хочу... Один день это мне нравится, а на другой перестает нравиться... Главным образом, мне кажется, я боюсь, чтобы Жозеф не втянул меня в какое-нибудь ужасное дело... Я не могу на что-нибудь решиться. Он меня не насилует, но убеждает меня, искушает обещаниями свободы, прелестных туалетов, обеспеченной, счастливой и веселой жизни...

Мне необходимо купить это маленькое кафе, - говорит он мне... - Я не могу упустить подобного случая... А если наступит революция?.. Подумайте, Селестина, ведь это - богатство, сейчас же... и кто знает? Заметьте себе, что нет ничего лучше для кафе, как революция...

Купите его на всякий случай. Если там не будет меня, то будет другая.

Нет, нет, это должны быть вы, никто другой, кроме вас... Я без ума от вас... Но вы мне не доверяете...

Нет, Жозеф, уверяю вас...

Да, да, вы скверно думаете обо мне...

В эту минуту, я не знаю, каким образом, я действительно не понимаю, как во мне нашлось мужество спросить у него:

- Ну хорошо, Жозеф, так скажите мне, ведь это вы изнасиловали маленькую Клару в лесу?

Жозеф принял удар с необыкновенным спокойствием. Он только пожал плечами, покачался несколько секунд на каблуках и, поправляя свои брюки, которые немножко соскользнули, он ответил просто:

- Вы видите, ведь я вам говорил... Я знаю ваши мысли... Я знаю все, что у вас на уме...

Он понизил голос, но его взгляд стал так страшен, что я не могла произнести ни слова.

Дело не в маленькой Кларе, речь идет о вас...

На днях также, вечером, он обнял меня:

Поедете ли вы со мной в маленькое кафе?

Вся дрожа, я едва нашла силы в себе, чтобы пролепетать:

- Я боюсь, я вас боюсь, Жозеф... Почему я вас боюсь?

Он меня укачивал в своих объятиях и, не желая себя оправдывать, а желая, может быть, даже увеличить мои страхи, он мне сказал отеческим тоном:

- Ну хорошо, хорошо... Если это так, то поговорим об этом завтра.

В городе ходит по рукам одна руанская газета, в которой есть статья, производящая сенсацию между местными святошами.

Это - истинное происшествие, и очень забавное, которое произошло совсем недавно в Порт-Лансоне, красивом месте, расположенном в трех лье отсюда; самое пикантное в нем это то, что всем знакомы действующие лица. Вот что опять будет занимать людей в течение нескольких дней... Марианне вчера принесли эту газету, и вечером после обеда я стала читать знаменитую статью вслух. С первых же фраз Жозеф поднялся и с большим достоинством, строго, даже немножко сердито, заявил, что не любит сальностей вообще и, кроме того, не может допустить, чтобы при нем смеялись над религией...

- Вы нехорошо делаете, Селестина, нехорошо, очень нехорошо... И он ушел спать. Я передаю здесь эту историю. Она мне показалась достойной быть занесенной на эти страницы... и потом мне хотелось хоть одним чистосердечным раскатом смеха развеселить эти печальные страницы.

Вот она.

Настоятель Порт-Лансонского прихода, очень сангвинический, энергичный человек и большой фанатик, славился своим красноречием во всей округе. Маловерующие и даже атеисты ходили в церковь только для того, чтобы послушать его проповеди. Они оправдывались желанием послушать хорошего оратора:

Никто не разделяет его взглядов, конечно, - говорили они, но ведь все-таки интересно послушать такого человека. - И они завидовали 'священному таланту' господина настоятеля, так как их депутат не произносил никогда ни одного слова. Его шумное и сварливое вмешательство в общинные дела стесняло иногда мэра и раздражало зачастую другие власти, но господину настоятелю принадлежало всегда последнее слово, и благодаря своему красноречию он побеждал всех. Одной из его маний было, что детей мало учат в школах.

Чему их учат в школах? Ничему их не учат... Когда им предлагаешь какие-нибудь серьезные вопросы, они, бедняжки, никогда не знают, что ответить. От факта школьного невежества он переходил к Вольтеру, к французской революции, к прави

тельству, к дрейфусарам - но все это говорилось им не в публичных проповедях, а только перед верными друзьями, так как, несмотря на всю свою непримиримость и фанатизм, он очень дорожил своим жалованьем. Он имел также обыкновение собирать по вторникам и четвергам как можно больше детей и там в продолжении двух часов внушал им необыкновенные познания и вообще старался поразительными педагогическими

приемами заполнить пробелы их светского воспитания.

- Ну вот, дети мои, знает ли кто-нибудь из вас, где находился некогда земной рай? Пусть тот, кто знает, подымет руку! Ну, смелей! - Ни одна рука не поднялась... Все глаза смотрели на него с горячим вопрошающим любопытством, а господин настоятель, пожимая плечами, воскликнул:

- Это скандал... Чему же учит вас ваш учитель?.. Да, она хороша - светская, бесплатная и обязательная школа... она прелестна... Хорошо, я вам скажу, я, где находился земной рай... слушайте!

И, сильно гримасничая, он начал категорическим тоном:

- Земной рай, дети мои, находился не в Порт-Лансоне, хотя это и говорят, не в департаменте Нижней Сены, не в Нормандии, не в Париже, не во Франции... Он не был также ни в Европе... ни даже в Африке или Америке, он также не находился никогда в Австралии... Ясно ли это вам? Есть люди, которые утверждают, что земной рай находился в Италии, другие говорят, что в Испании, потому что в этих странах растут апельсины, маленькие лакомки! Это ложь, ерунда! Во-первых, в земном рае не было апельсинов, были только яблоки, к нашему несчастью... Ну, пусть теперь кто-нибудь из вас ответит... Отвечайте!..

И так как никто не отвечал, то настоятель продолжал громовым голосом:

- Он был в Азии, в Азии, где никогда не выпадал ни дождь, ни град, ни снег... не сверкала никогда молния... в Азии, где все зеленело и благоухало, где цветы были вышиною с деревья, а деревья походили на горы... Теперь в Азии всего этого нет больше. Вследствие совершенных нами грехов там остались теперь только китайцы, турки - черные еретики, желтые язычники, убивающие святых миссионеров и попадающие за это

прямо в ад на том свете... Это я вам говорю. Теперь другое: знаете ли вы, что такое Вера?.. Вера?..

Один из детей пролепетал очень серьезно, тоном заученного урока:

Вера, надежда... и милосердие - это три богословские добродетели.

Я вас не об этом спрашиваю, - нетерпеливо возразил священник. - Я вас спрашиваю, в чем состоит вера... А вы этого тоже не знаете? Так вот что: вера состоит в том, чтобы верить всему тому, что говорит вам ваш добрый священник, и не верить ничему из того, что говорит вам ваш учитель... Потому что он ничего не знает, ваш наставник... И того, о чем он вам рассказывает, никогда и не было.

Порт-Лансонская церковь известна всем археологам и туристам. Это одна из самых интересных церквей этой части Нормандии, где вообще так много прелестных церковных построек. На западной стене над средней дверью в виде стрельчатого свода тонко нанесена на треугольной арке ажурная резьба необыкновенной красоты и изящества. Край северной стены, выходящей в темный переулок, украшен менее строгими и более пышными орнаментами. Там можно видеть много странных фигур с лицами демонов или символических животных и святых, похожих на бродяг, которые в ажурных кружевах фресок странно гримасничают... К несчастью, большинство фигур обезглавлено и изуродовано. Время и вандальский пуризм священников испортили эту сатирическую скульптуру, веселую и сладострастную, как страничка из Раблэ. Угрюмый мох скромно прикрывает эти каменные тела, где глаз скоро не сможет больше отличить ничего, кроме непоправимых развалин. Здание разделялось на две части тонкими и смелыми аркадами, и его окна, лучистые на южной стене, на северной боковой стене прямо пылали. Самое главное центральное окно в виде громадной красной розетки тоже сверкало и горело, как заходящее осеннее солнце.

Двор священника, обсаженный старыми каштанами, сообщался прямо с церковью через маленькую незаметную дверь, выходившую к одной из боковых стен, и ключ от которой был только у священника да у настоятельницы монастыря, сестры Анжелы. Язвительная, худая, еще молодая, но уже увядшая, суровая и строгая, но сплетница, предприимчивая и пронырливая сестра Анжела была большим другом священника и его интимной советницей. Они виделись ежедневно, очень таинственно, подготовляя беспрестанно какие-нибудь избирательные или муниципальные комбинации, доверяя друг другу тайны, украденные ими в порт-лансонских домах, ухитряясь обойти искусными маневрами постановление префекта или распоряжения администрации в пользу интересов церкви. Все грязные истории, циркулировавшие в той местности, исходили от них. Всякий это прекрасно знал, но не смел ничего сказать, боясь неистощимого остроумия г-на настоятеля, а также известной всем злости сестры Анжелы, управлявшей монастырем по своей прихоти, нетерпимой и злопамятной женщины.

В прошлый четверг священник, собрав на церковном дворе детей, сообщал им удивительные метеорологические сведения. Он объяснял им явления грома, града, ветра, молнии.

- А дождь?.. Знаете ли вы, что такое дождь, откуда он берется и кто его устраивает?.. Современные ученые скажут вам, что дождь - это есть сгущенный пар... Они вам еще многое скажут... Они лгут - эти ужасные еретики, эти пособники дьявола... Дождь, дети мои, это - проявление гнева Божия. Бог недоволен вашими родителями, которые в течение многих лет уже не посещают публичных молебствий о ниспослании урожая, и он думает себе: а, вы заставляете вашего доброго священника с его сторожем и певчими дожидаться вас понапрасну на всех дорогах и полевых тропинках. Ну хорошо же! Не будет у вас тогда урожая.

И Бог приказывает дождю падать...

Вот что такое дождь. Если бы ваши родители были верными христианами, если бы они исполняли свои религиозные, обязанности, то никогда не было бы дождя...

В эту минуту на пороге маленькой церковной двери появилась сестра Анжела. Она была еще бледнее обыкновенного и страшно огорчена. С ее белой головной повязки слегка соскользнул чепец, а его два распущенных больших крыла испуганно развевались. Когда она увидела учеников, окруживших г-на настоятеля, ее первым движением было уйти и затворить за собой дверь. Но священник, пораженный ее внезапным появлением, ее расстроенным головным убором и бледностью, бросился к ней навстречу с вопрошающим и беспокойным взглядом.

Отпустите сейчас детей, сейчас же, - сказала она умоляющим голосом, - мне нужно с вами поговорить...

О Боже мой, что такое случилось, скажите... Что?.. Вы страшно взволнованы...

- Отпустите этих детей... - повторила сестра Анжела. - Случилась серьезная, очень, слишком серьезная вещь.

Когда ученики ушли, сестра Анжела упала на скамью и в продолжении нескольких минут нервно перебирала медный крест и святые образки, которые звенели на накрахмаленном нагруднике, украшавшем ее плоскую девственную грудь.

Священник со страхом ждал ее рассказа. Наконец он спросил прерывающимся голосом:

Скорее, сестра, говорите... Вы меня пугаете... Что такое случилось?

Тогда сестра Анжела проговорила кратко:

Проходя только что по переулку... я видела... на нашей церкви... голого человека...

Священник, открывши с судорожной гримасой свой рот, пролепетал:

Совсем голого человека?.. Вы видели, сестра, на моей церкви... голого человека?.. На моей церкви?.. Вы в этом уверены?..

Я его видела...

Нашелся в моем приходе настолько бесстыдный, настолько развратный человек, который мог себе позволить прогуливаться совершенно голым на моей церкви?.. Но это невероятно!

Его лицо побагровело от гнева, из его сжатого горла едва выходили слова.

- Голый на моей церкви?.. О!.. Но в каком веке мы живем?.. Но что он делал, голый, на моей церкви?..

Вы меня не понимаете, - прервала его сестра Анжела... - я вам не сказала, что этот человек был ваш прихожанин... Он каменный, этот человек...

Как? Он каменный?.. Но ведь это не одно и то же, сестра...

И, успокоенный этой поправкой, настоятель шумно вздохнул:

- Ах, как я было испугался...

Сестра Анжела возмутилась и прошипела сквозь свои тонкие и еще более побледневшие губы:

Значит, все хорошо... И вы находите, без сомнения, что он менее гол потому, что он из камня?

Я этого не говорю, но это все-таки не одно и то же.

А если я вам скажу, что этот каменный человек более оголен, чем вы думаете, что он стоит в нечистой, ужасной, чудовищной позе?.. Ах, оставьте, господин священник, не заставляйте меня говорить сальности!..

Она встала в страшном волнении.

Священник был сражен... Это открытие его ошеломило... Его мысли смешались, его воображение нарисовало ему картину ужасного, отвратительного разврата. Он пробормотал:

- О, на самом деле?.. В ужасной позе? О, это непостижимо... Но ведь это - гадость, сестра? И вы уверены, вполне уверены, что видели это? Вы не ошибаетесь? - Это не шутка? Это прямо непостижимо!

Сестра Анжела топнула ногой.

- Уже много веков эта фигура оскверняет вашу церковь, и вы тоже ничего не заметили?.. И я - женщина, я - монахиня, давшая обет целомудрия, я должна была вам указать на эту мерзость, и я говорю вам: 'Господин настоятель, дьявол поселился в вашей церкви!'

Но при этом пылком монологе сестры Анжелы к священнику быстро вернулась способность соображать, и он сказал решительным тоном:

Мы не можем терпеть подобного позора... Необходимо низвергнуть дьявола, и я это беру на себя... Приходите в полночь, когда все будут спать в Порт-Лансоне... Вы мне укажете путь... Я велю пономарю достать лестницу... Это очень высоко?

О да, очень высоко.

И вы сумеете найти это место, сестра?

Я его найду с закрытыми глазами... Итак, до ночи, господин настоятель?!

И да будет с вами Бог, сестра!

Сестра Анжела перекрестилась и исчезла за маленькой дверью.

Ночь была темная, безлунная... В окнах переулка давно уже погасли последние огни; фонари, выше которых все было погружено в мрак, качались на своих скрипящих невидимых проволоках. Все спало в Порт-Лансоне.

- Это здесь, - сказала сестра Анжела.

Пономарь приставил свою лестницу к стене у широкого просвета. Через окна слабо мерцала лампада, горевшая в алтаре. И вся церковь отражалась в фиолетовом небе, где кое-где дрожали звездочки. Священник, вооруженный молотком, резцом и потайным фонарем, карабкался по лестнице; вслед за ним взбиралась сестра Анжела, чепец которой был спрятан под широкой черной мантильей. Он бормотал:

Ab omni peccato.

Сестра отвечала:

Libera nos, domine.

A spirita fornicationis.

Libera nos, domine.

Поднявшись в уровень с фреской, они остановились.

- Это здесь, - сказала сестра Анжела. - Налево от вас, господин настоятель.

И, испуганная окружающей темнотой и тишиной, она быстро прошептала:

Agnus Dei, qui tollis peccata mundi.

Excudi nos, domine, - отвечал священник, направляя свой фонарь на каменные ниши, где резвились и скакали апокалиптические фигуры демонов и святых.

Вдруг он вскрикнул, увидевши прямо над собой страшное, ужасное, греховное изображение:

Mater purissima, mater carissima... mater inviolata, - бормотала монахиня, согнувшись стоя на лестнице.

О, какая мерзость! Мерзость! - взывал священник молитвенным тоном.

Он размахнулся своим молотом и в то время, как сестра Анжела позади него продолжала шептать молитвы Святой Деве, а пономарь внизу у лестницы тоже жалобно и невнятно молился, нанес нечистому изображению сильный и сухой удар. Несколько осколков камня попали статуе в лицо, и слышно было, как твердое тело упало на крышу, оттуда скатилось в водосточный желоб и, выскочивши из него, упало в переулок.

На другой день, выходя из церкви, где она слушала обедню, m-lle Робино, благочестивая женщина, увидела на земле в переулке предмет, который показался ей необыкновенным по форме и очень странным по виду и был чрезвычайно похож на мощи.

Она подняла его и, рассматривая со все сторон, сказала себе: это, вероятно, какая-нибудь святая чудная драгоценная реликвия, окаменевшая в каком-нибудь чудодейственном источнике...

Пути Господни неисповедимы!

Она сначала хотела преподнести эту реликвию господину настоятелю. Потом она рассудила, что эта святыня будет благословением для ее дома, что она удалит из него несчастие и грех. И она унесла ее с собой.

Пришедши домой, m-lle Робино заперлась в своей комнате. Там на столе, покрытом белой скатертью, она положила красную бархатную подушку с золотыми кистями, а на подушку бережно уложила принесенную святыню. Потом она покрыла все это стеклянным колпаком, а по обеим сторонам поставила две вазы с искусственными цветами. И, упавши на колени перед этим импровизированным алтарем, она с жаром молилась неизвестному и прекрасному святому, которому принадлежала в очень, вероятно, отдаленном прошлом эта святыня... Но очень скоро она почувствовала себя смущенной. Слишком человеческие, земные мысли стали примешиваться к жару ее молитв, к чистой радости ее религиозных восторгов. Ужасные, мучительные сомнения вкрались в ее душу.

Святыня ли это на самом деле? - спросила она себя. И в то время как губы ее повторяли молитвы, она не могла отвлечь своих мыслей от соблазна... она не могла заглушить в себе тайного, незнакомого ей до сих пор голоса, более сильного, чем ее молитвы, который говорил ей:

Во всяком случае это был, вероятно, очень красивый мужчина!

Бедная девица Робино! Ей объяснили, что представлял собой этот каменный обломок. Она чуть не умерла со стыда... И она не переставала повторять:

- А я-то целовала его столько раз!

Сегодня, 10-го ноября, мы провели весь день за чисткой серебра. Это - целое событие, традиционная эпоха, как эпоха приготовления варенья, например. У Ланлеров есть великолепное серебро, много старинных, редких и необыкновенно красивых вещей.

Оно досталось барыне от ее отца, который получил его, одни говорят, на хранение, а другие - как залог за крупную сумму, одолженную им одному соседнему дворянину. Этот господин занимался не больше не меньше, как покупкою и продажею молодых людей для рекрутчины...

Он ничем не пренебрегал и принимал участие не в одном мошенничестве. Если верить лавочнице, то история этого серебра или самая темная, или, наоборот, очень понятная, как смотреть на дело. Отец барыни вернул будто бы все одолженные им деньги и, благодаря какому-то неизвестному мне обстоятельству оставил у себя, кроме всего, все серебро. Великолепная мошенническая проделка!.. Ланлеры, конечно, никогда его не употребляют. Оно спрятано под замком в буфетной в трех больших сундуках, обитых красным бархатом и прибитых к стене крепкими железными крюками. Каждый год 10 ноября его вынимают из сундуков и чистят под наблюдением хозяйки. И до следующего года его больше никто не видит... Ну и глаза у барыни, когда она смотрит на это серебро, которое мы оскверняем нашим прикосновением!

Никогда я не видела в глазах женщины такой противной жадности! Разве не смешны эти люди, которые прячут все, которые прячут свои деньги, свои бриллианты, свои богатства и которые, будучи в состоянии жить в роскоши и в веселии, стараются жить почти в нужде и в скуке?

Когда работа была окончена, серебро заперто под замок опять на целый год в свои сундуки и хозяйка наконец ушла с уверенностью, что нам к пальцам ничего не прилипло из него, Жозеф мне сказал со странным видом:

- Это великолепное серебро, вы знаете, Селестина... в особенности этот судок в стиле Людовика XVI... А, черт возьми, какой он тяжелый! Все это стоит, может быть, 25 тысяч франков, Селестина, а может быть, и больше... Неизвестно, сколько оно стоит...

И, смотря на меня тяжелым, пристальным, проникающим до глубины души взглядом, он мне сказал:

- Поедете ли вы со мной в маленькое кафе?

Какое отношение существует между серебром моей хозяйки и маленьким кафе в Шербурге?

Я в самом деле не знаю почему, но самые незначительные слова Жозефа приводят меня в содрогание!..

XII

12 ноября.

Я обещала рассказать о господине Ксавье. Воспоминание об этом юноше часто пробегает в моей голове, меня преследует. Между столькими виденными мною фигурами его фигура - одна из тех, которые чаще всего мне приходят на ум. Я думаю о нем иногда с сожалением, иногда с гневом. Он был во всяком случае очень забавен и достаточно испорчен, этот господин Ксавье со своим нахальным, измятым лицом и совершенно белокурой головой... Ах, маленький негодяй! про него можно сказать, что он был вполне сын своего века.

Однажды я нанялась к госпоже де Тарв, на Вареннской улице. Прекрасный дом, светский образ жизни и прекрасное жалованье: 100 франков в месяц с вином, со стиркой моего белья и т. д.

Утром, когда я пришла, очень довольная, на свое новое место, барыня позвала меня в свою туалетную комнату. Комната прелестная, вся обитая кремовым шелком, а сама хозяйка - крупная женщина, немножко измятая, со слишком белой кожей, с чересчур красными губами и слишком белокурыми волосами, но еще очень красивая, роскошно одетая, представительная и шикарная... Против этого ничего нельзя было возразить, и с этой стороны она удовлетворяла всем требованиям!

У меня уже был тогда очень верный взгляд... Быстро оглядев какую-нибудь парижскую обстановку, я умела по ней угадывать привычки и нравы ее хозяев, и хотя мебель так же лгала, как и лица, я редко ошибалась. Смотря на вполне приличную и даже роскошную обстановку этого дома, я сейчас же почувствовала неблагоустройство жизни в доме, спешность, лихорадочность ее, интимную и скрытую грязь, недостаточно скрытую, во всяком случае для того, чтобы я не почувствовала ее запаха, так сказать, всегда и везде одинакового!.. Кроме того, старые слуги в доме при первой же встрече с новыми глазами говорят им - часто неожиданно и невольно, - какой дух и направление царит в доме. Это нечто вроде масонского знака, которым обмениваются при первом же знакомстве старые и новые слуги. Как и во всех профессиях, слуги сильно завидуют друг другу и яро защищаются против всякого вторжения. И я также, хотя вообще очень уживчива, много перенесла от этой зависти. Особенно я страдала от женщин, которых приводила в ярость моя миловидность. Зато мужчины - надо им отдать справедливость - меня всегда прекрасно принимали...

Во взгляде лакея, открывшего мне дверь, я ясно прочла следующее: 'Здесь забавно в доме, и верхи, и низы... обеспеченности ты здесь не найдешь, но повеселиться все-таки можно. Ты можешь поступить в дом, моя милая!' Войдя в туалетную комнату, я была, таким образом, приготовлена - в силу этих смутных впечатлений - к чему-то особенному. Но, я должна в этом признаться, ничто не указывало мне на то, что ожидало меня здесь на самом деле.

Барыня писала письмо за прелестным маленьким письменным столом.

Весь пол был покрыт белым мехом вместо ковра. На шелковых стенах меня поразили гравюры XVIII столетия неприличного, почти непристойного содержания рядом с картинами на религиозные темы. Под стеклом масса старинных безделушек из слоновой кости, миниатюрных табакерок, статуэток из саксонского фарфора, хрупких и восхитительных. На столе туалетные принадлежности, очень богатые, все золото и серебро... Маленькая собачка, комок шелковой блестящей шерсти светло-коричневого цвета, спала на кушетке между двумя лиловыми шелковыми подушками.

Барыня обратилась ко мне:

- Селестина, ведь так? Ах, как я не люблю этого имени... Я вас буду звать Мери, на английский манер... Мери, вы будете помнить? Мери... да, это приличнее...

Это тоже в обычае.

Мы даже не имеем права иметь своего собственного, принадлежащего нам имени, потому что во всех домах есть девушки, кузины, собачки, попугаи, носящие то же имя, что и мы.

Хорошо, барыня, - ответила я.

Вы говорите по-английски, Мери?

Нет, барыня... Я вам это уже говорила.

Ах, правда... это очень жаль... Повернитесь немного, чтобы я вас лучше видела...

Она осмотрела меня со всех сторон, спереди, сзади, в профиль, бормоча время от времени:

- Нет, она недурна... она довольна мила...

И внезапно:

- Скажите мне, Мери, сложены вы хорошо... вы очень хорошо сложены?

Этот вопрос меня поразил и смутил. Я никак не могла уловить связи между моей службой в доме и моим сложением. Но, не ожидая моего ответа, хозяйка сказала сама себе, осматривая с головы до ног всю мою особу в лорнетку:

- Кажется, вы довольно хорошо сложены.

Потом, обращаясь прямо ко мне, она объяснила мне с довольной улыбкой:

- Видите ли, Мери, я люблю видеть возле себя только хорошо сложенных женщин... это приличнее...

Но моему удивлению не суждено было скоро кончиться. Продолжая меня тщательно осматривать, она вдруг вскричала:

- Ах, какие у вас волосы!.. Я хочу, чтобы вы иначе причесывались... Ваша прическа не изящна... а между тем у вас прелестные волосы, и нужно причесываться так, чтобы это видно было. Это очень важно - прическа!.. Подождите, вот так, в этом роде...

Она взбила мне немножко волосы на лбу, повторяя:

- Вот так, в этом вкусе... Она очаровательна... Посмотрите, Мери, вы очаровательны... И это приличнее...

И в то время как она поправляла мою прическу, я спрашивала себя, не спятила ли немножко моя хозяйка и нет ли у нее каких-нибудь противоестественных наклонностей. Поистине, мне только этого недоставало. Когда она окончила, удовлетворенная моей прической, она меня спросила:

А это самое нарядное ваше платье?

Да, барыня.

Оно некрасиво, ваше самое нарядное платье. Я вам дам из своих, которые вы приладите для себя... А ваши нижние юбки?

Она подняла мою нижнюю юбку и слегка встряхнула ее.

- Да, я вижу, - сказала она. - Это совсем не то. А ваше белье... Приличное оно?

Раздраженная этим насильственным осмотром, я ответила очень сухо:

Я не знаю. Что вы подразумеваете под словом 'приличное'?

Покажите мне ваше белье. Подите, принесите его... И походите немножко. Еще... идите сюда... обернитесь...У нее красивая походка... в ней есть шик...

Как только она увидела мое белье, она скорчила гримасу...

- О, это понятно... эти чулки... эти рубашки... Какой ужас!.. И этот корсет!., я этого не хочу видеть у себя... Я не хочу, чтобы вы все это носили, служа у меня... Подождите, Мери, помогите мне...

Она отворила розовый лакированный шкаф, выдвинула из него большой ящик, наполненный пахучими нарядами, и выбросила все его содержимое в кучу на ковер.

- Возьмите это, Мери... возьмите все это... Вы посмотрите... тут надо кое-что переделать, приладить, нужны маленькие починки. Вы это сделаете. Возьмите все это. Тут есть всего понемножку. Тут есть из чего устроить для вас красивые туалеты, приличное приданое. Возьмите все это...

Тут в самом деле было полно всего, шелковые корсеты и шелковые чулки, рубашки из шелка и тончайшего батиста, прелестные панталоны, очаровательные косыночки... изящные юбки... Сильный аромат, запах Peau d'Espagne, аромат женщины, которая лелеет свое тело, аромат любви, наконец, подымался от этой кучи нарядов, нежные или яркие цвета которых выделялись на ковре, как корзина цветов в саду... Я не могла прийти в себя... Я стояла довольная и вместе с тем сконфуженная перед этой кучей розовых, лиловых, желтых и красных тканей, на которых оставались еще кое-где куски лент более ярких цветов, остатки тонких кружев... А хозяйка перебирала эти все еще красивые наряды, это белье, чуть-чуть поношенное, показывала их мне, выбирала, давала мне советы, объясняла мне свои вкусы.

- Я люблю, чтобы женщины, которые служат у меня, были кокетливы, изящны, чтобы от них хорошо пахло... Вы брюнетка, вот красная юбка, которая вам дивно пойдет... Впрочем, вам все прекрасно пойдет... Возьмите все...

Я стояла в совершенном оцепенении... Я не знала, что делать... что сказать... Машинально я повторила:

- Спасибо, барыня!.. О, как вы добры!.. Благодарю!..

Но хозяйка не давала мне времени на размышления... Она говорила, говорила и становилась то фамильярно-бесстыдной, то матерински-благожелательной, но все, что она говорила, было так странно, необычно!..

- Потом относительно чистоты, Мери... ухаживания за своим телом... маленьких секретов туалета... О, на это я обращаю больше внимания... в этом отношении я требовательна... это у меня какая-то мания!..

И она сначала мне объясняет самые интимные подробности, настаивая все время на том, что это 'прилично', слово, которое беспрестанно было на ее устах и по поводу вещей, совсем неприличных, на мой взгляд, по крайней мере.

Когда мы покончили с нарядами, хозяйка мне сказала:

- Женщина, все равно, кто бы она ни была, должна всегда за собой ухаживать... Впрочем, Мери, вы будете делать так, как я это делаю: это важный пункт... Завтра вы примете ванну... я вам укажу, как...

После этого хозяйка показала мне свою комнату, шкафы, вешалки, место каждой вещи, объяснила мне обязанности моей службы и все это с рассуждениями, которые показались мне сарайными и необычными.

Теперь, сказала она, - пойдем к господину Ксавье... Вы будете также услуживать г-ну Ксавье... Это мой сын, Мери...

Хорошо, барыня!

Комната господина Ксавье находилась в другом конце этой большой квартиры; кокетливая комната, обитая голубым сукном с желтыми кистями и позументами. На стенах - раскрашенные английские гравюры, изображающие сцены из охотничьей жизни, скачки, лошадей, замки. На стене висела целая коллекция тростей с охотничьим рогом посреди, по обеим сторонам которого перекрещивались две трубы. На камине между массой безделушек, коробок с сигарами и трубок стояла карточка красивого юноши, совсем молодого, еще без бороды, с нахальным лицом рано развившегося мальчика почти девичьей миловидности. Эта карточка мне ужасно понравилась.

- Это - господин Ксавье, - сказала хозяйка.

Я не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть со слишком большим восторгом, без сомнения: какой он красивый! Ничего, ничего, Мэри! - сказала хозяйка. Я видела, что мое восклицание не рассердило ее, потому что она улыбнулась.

- Господин Ксавье такой же, как все молодые люди, - сказала она. - У него в комнате нет большого порядка, нужно, чтобы он был у вас и чтобы комната содержалась в образцовой чистоте... Вы будете входить к нему каждое утро в 9 часов... Вы

будете относить ему чай в 9 часов, вы слышите, Мери?.. Иногда господин Ксавье возвращается очень поздно домой... Он вас, может быть, плохо примет, но это ничего не значит... Молодой человек должен вставать в 9 часов.

Она мне указала, где лежит белье господина Ксавье, его галстуки, обувь; каждый раз она прибавляла:

- Мой сын немножко вспыльчив, но это прелестный мальчик!..

Или:

- Умеете ли вы складывать брюки? О, господин Ксавье дорожит своими брюками больше всего.

Что касается шляп, то было условлено, что это относится не ко мне и что честь разглаживать их ежедневно принадлежит лакею.

Я находила чрезвычайно странным то обстоятельство, что в доме, где есть лакей, хозяйка возлагала на меня обязанность услуживать господину Ксавье.

- Это весело, но это, может быть, не совсем прилично, - говорила я себе, пародируя слово, которое моя хозяйка повторяла беспрестанно и по всякому поводу.

И действительно, мне все казалось странным в этом странном доме.

Вечером на кухне я узнала многое.

- Необыкновенный дом, - рассказывали мне там. - Сначала удивляешься, а потом привыкаешь. Иногда нет ни одного гроша в целом доме. Тогда барыня уходит, приходит, бегает, уезжает и приезжает, нервная, измученная и все время грубо бранится. Барин не отходит от телефона. Он кричит, угрожает, умоляет, бесится у аппарата... А судебные взыскания... часто случалось, что метрдотель должен был из своего кармана уплачивать по счетам разъяренных поставщиков, которые ничего больше не хотели давать в дом...