Мирбо Октав - Дневник горничной, Страница 13 - Книги

дела... от одного очень важного дела...

Но от какого дела?

От дела... и конец!

Это произносится уже грубо, голосом, в котором не слышится гнева, нет, но слышится ясно нервное раздражение... И больше говорить об этом он не может... Он не говорит со мной ничего обо мне,, это меня удивляет, и я испытываю горькое разочарование... Может быть, он изменил свои намерения на мой счет? Может быть, ему надоели мое любопытство, мои колебания?.. Но ведь это только естественно, что я интересуюсь предприятием, в котором и я буду принимать участие и буду делить успех или неудачу. Или, может быть, подозрения, которые я высказывала относительно изнасилования маленькой Клары, привели к разрыву между мной и Жозефом? По тому огорчению, которое я испытываю теперь, я чувствую, что мое решение насчет предложения Жозефа, решение, которое я меняла так часто из кокетства и желания его подразнить - твердо принято... Быть свободной... сидеть в конторе... приказывать другим... знать, что на тебя смотрят, за тобой ухаживают, тебя желают столько мужчин!.. И этого не будет? И эта мечта ускользнет от меня, как многие другие? Я не хочу показать Жозефу, что я готова броситься ему на шею... но я хочу знать, что у него на уме... Я делаю печальное лицо... и говорю со вздохом:

Когда вы уйдете, Жозеф, дом потеряет для меня всякую прелесть... Я так привыкла к вам теперь... к нашим беседам...

А, да!..

Я тоже уеду.

Жозеф не говорит ничего... Он ходит взад и вперед по комнатке... с нахмуренным лбом... в глубокой задумчивости... Он кладет полено в потухающую печку... потом он начинает опять молчаливо шагать по маленькой комнатке... Почему он такой? Он, значит, примиряется с этой разлукой?.. Он ее, значит, хочет? Он, значит, утратил свою любовь ко мне, свою веру в меня. Или он просто боится моей неосторожности, моих вечных вопросов? Я спрашиваю его с дрожью в голосе:

Разве вам не будет жаль, Жозеф, расстаться со мною? Не видеть меня больше?.. - Не останавливаясь, не глядя на меня даже тем косым взглядом, тем взглядом исподлобья, которым он так часто смотрит на меня, он говорит:

Конечно... чего же вы хотите? Ведь нельзя же заставлять людей делать то, чего они не хотят... Всякий волен в своих поступках...

Что же я отказывалась делать, Жозеф?

И затем у вас всегда такие скверные мысли на мой счет... - продолжает он, не отвечая на мой вопрос.

У меня? Зачем вы мне это говорите?..

Потому что...

Нет, нет, Жозеф... Вы больше меня не любите... у вас другое и голове теперь... Я цам ни в чем не отказывала. Я только просила времени на размышление, вот и все... И мне кажется, что это вполне естественно... Ведь нельзя же предпринять такое важное решение на всю жизнь, не обдумав его... Напротив, вы мне должны быть благодарны за мои колебания... Они доказывают, что я не ветреница... что я серьезная женшина...

Вы хорошая женщина, Селестина, вы порядочная женщина...

Ну хорошо, а дальше?

Жозеф перестает наконец ходить и смотрит на меня глубоким, еще недоверчивым, но все-таки уже более нежным взглядом:

- Это не то, Селестина... - говорит он медленно... - дело не в этом... Я вам не мешаю размышлять... Размышляйте, если хотите... У нас есть время... и мы об этом еще поговорим по моем возвращении... Но, видите ли, чего я не люблю... это -

чрезмерного любопытства... Есть вещи, которые не касаются женщин... есть вещи...

И он кончает свою фразу покачиванием головы... И после минутного молчания он продолжает:

- У меня нет ничего другого в голове, Селестина... я брежу вами... я весь полон вами... я вам клянусь истинным Богом, что то, что я сказал, я буду говорить всегда... Мы еще поговорим об этом... Но не нужно быть любопытной... Вы делайте свое, я буду делать свое... Так не будет ни заблуждений, ни сюрпризов...

Подойдя ко мне, он схватывает меня за руки и говорит:

- У меня крепкая, упрямая голова, Селестина... это правда... И то, что раз вошло туда, останется там навсегда... Нельзя этого потом вытащить оттуда... Я мечтаю только о вас, Селестина... о вас... в маленьком кафе... Рукава его рубашки засучены до локтя: громадные, гибкие мускулы его рук двигаются сильно и ловко под белой кожей. На каждой руке, возле двуглавых мышц я вижу татуировку: пылающие сердца и скрещенные кинжалы над горшком с цветами... Сильный запах мужчины, почти животный запах исходит из его широкой, выпуклой груди... Тогда, опьяненная этой силой и этим запахом, я прислоняюсь к столбу, на котором он только что, при моем приходе, чистил сбрую... Ни господин Ксавье, ни Жан, ни все другие, которые были красивы, элегантны, надушены, не действовали на меня так сильно, как этот почти старик, с узким черепом, с животным лицом... И, обнявши его в свою очередь, стараясь согнуть своей рукой его крепкие, натянутые, стальные мышцы, я говорю ему слабеющим голосом:

- Жозеф, будь моим, отдайся мне совсем, сейчас... мой милый Жозеф... Я также брежу тобой... я также вся полна тобой, вся в твоей власти...

Но Жозеф отвечает мне серьезным, отеческим тоном:

- Теперь это невозможно, Селестина!

- О! Сейчас же, мой дорогой, мой милый Жозеф!

Он мягким, осторожным движением освобождается из моих объятий.

- Если бы это было только для забавы, Селестина... тогда, конечно... Но ведь это серьезно, это навсегда... Надо быть благоразумным... надо вести себя хорошо... Этого нельзя делать, пока нас не повенчала церковь...

И мы стоим друг перед другом, с горящими глазами, с бурно вздымающейся грудью... Я с опущенными руками... с помутившейся головой... вся в огне...

20-го ноября.

Жозеф, как это было решено, уехал вчера утром в Шербург. Когда я сошла в кухню, его уже не было. Марианна, плохо выспавшаяся, носит воду и постоянно отхаркивается. На кухонном столе стоит еще тарелка, в которой Жозеф только что ел свой суп, и пустой стакан от сидра... Я не совсем спокойна, но вместе с тем довольна, потому что хорошо сознаю, что только с сегодняшнего дня начинает готовиться для меня новая жизнь. День едва настает, холодно. За садом вся деревня спит еще, окутанная густым туманом. И я слышу доносящийся издали, с невидимой равнины очень слабый шум свистка локомотива. Это свистит поезд, который уносит Жозефа и мою судьбу. Я отказываюсь от завтрака... Мне кажется, что мой желудок переполнен чем-то тяжелым... Я не слышу больше свистка... Туман еще больше сгущается, он добирается до самого сада. А если Жозеф никогда больше не вернется? Весь день я была рассеяна, нервна, страшно взволнована... никогда дом не казался мне таким скучным; длинные коридоры никогда не казались мне такими мрачными, полными ледяного молчания; никогда я не ненавидела так сварливого лица и визгливого голоса барыни... Невозможно работать... У меня произошла очень бурная сцена с ней; мне казалось, что после этой сцены мне придется непременно оставить место. И я спращиваю себя, что я буду делать в продолжение этих шести дней без Жозефа... Меня пугает мысль сидеть одной за столом с Марианной. Мне страшно хотелось бы с кем-нибудь поговорить.

Вообще, как только наступает вечер, Марианна под влиянием винных паров впадает в полное отупление. Мозг ее спит, язык заплетается, губы отвисают и блестят, и она становится такой грустной, что жаль смотреть на нее. От нее нельзя добиться ни одного слова; она только тихо жалуется, вскрикивает и по-детски плачет... Все-таки вчера вечером, менее пьяная, чем обыкновенно, она повторяла мне посреди бесконечных жалоб, что она боится, не беременна ли она. Марианна беременна... Только этого недоставало... Моим первым движением было рассмеяться... но вдруг я испытываю такую боль, как будто бы кто-нибудь хлестнул меня. Не от Жозефа ли забеременела Марианна? Я вспоминаю что, как только я поступила на это место, я сейчас же заподозрила, что они живут друг с другом... Но с тех пор ничто не подтверждало этого глупого предположения; напротив... Нет, нет - это невозможно... Если бы у Жозефа была любовная связь с Марианной, я бы это знала... я бы это почувствовала... Нет, этого нет... этого не может быть... И потом Жозеф слишком артист, в своем роде, конечно... Я спрашиваю:

- Вы уверены, что вы беременны, Марианна?

Марианна ощупывает свой живот... ее толстые пальцы погружаются, исчезают в складках живота, как в плохо надутой гуттаперчевой подушке.

Уверена?.. Нет... - отвечает она, - но я боюсь...

И от кого вы могли бы забеременеть, Марианна?

Она колеблется ответить... Потом вдруг заявляет, даже с некоторой гордостью:

- Ну, от барина!

Тут я уж не могу удержаться и начинаю страшно хохотать... Только этого ему недоставало... Он прямо великолепен. Марианна принимает мой смех как знак удивления и восхищения и тоже начинает хохотать...

- Да, да, от барина! - повторяет она.

Но как это случилось, что я ничего не заметила?.. Как?.. Такая курьезная вещь произошла, так сказать, на моих глазах, и я ничего не видела... ничего не подозревала?.. Я расспрашиваю Марианну, я осыпаю, тороплю ее своими вопросами... И Марианна охотно рассказывает, немножко даже чванясь, с гордостью:

- Два месяца назад барин вошел в комнатку, где я перемывала посуду после завтрака... это было вскоре после вашего приезда сюда... Подождите... это было именно тогда, когда у барина был с вами разговор на лестнице. Когда он вошел в комнату, он сильно размахивал руками... тяжело дышал... глаза у него были на выкате и налиты кровью... Я думала, что с ним сейчас случится удар, что он сейчас упадет...

Не говоря ни слова, он бросился на меня, и я поняла, в чем было дело... Барин, вы понимаете... я не смела защищаться... И потом, знаете, здесь так мало представляется таких случаев!.. Это меня удивило, но это мне доставило удовольствие... После этого он опять приходил, часто... Это очень милый человек... очень ласковый...

Очень развратный, Марианна?

О да, - вздыхает она, и глаза ее полны восторга... - И красивый мужчина!.. И все!..

Ее толстое лицо продолжало глупо улыбаться. И под голубой, небрежно расстегнутой кофточкой, запачканной жиром и углем, вздымаются ее уродливые, громадные груди.

Я ее спрашиваю:

Довольны ли вы по крайней мере?

Да, я очень довольна... - отвечает она. - То есть я была бы очень довольна, если бы была уверена, что я не забеременею... В моем возрасте... это было бы слишком печально!..

Я ее успокаиваю как могу, а она сопровождает каждое из моих слов покачиванием головы... Потом она говорит:

- Все равно... чтобы быть спокойнее, я схожу завтра к мадам Гуэне...

Я испытываю большое сострадание к этому несчастному существу... Какие у нее мрачные мысли, как она грустна, как достойна сожаления!.. И что будет дальше с ней?.. Странная вещь, любовь не осветила ее лица, не придала ему никакой прелести. В нем совсем не видно того отпечатка, который страсть накладывает на самые некрасивые лица... Она осталась такой же тяжеловесной, неподвижной, забитой, как была... И все-таки я почти счастлива, что то счастье, которое должно было хоть немножко оживить это грубое существо, лишенное так долго мужских ласк, пришло к ней изгза меня... Потому что именно после того, как я возбудила в хозяине страсть к себе, он пошел к этому несчастному созданию, чтобы удовлетворить ее...

Я говорю ей ласково, с нежностью:

Вам нужно быть очень осторожной, Марианна. Если барыня вас поймает, это будет ужасно.

О, с этой стороны нет опасности! - восклицает она. - Барин приходит только в ее отсутствие... Он никогда не остается очень долго... и когда он удовлетворен... он уходит... И потом дверь из моей комнаты открывается в маленький двор, а со двора есть калитка, выходящая в переулок... При малейшем шуме барин может убежать, так что его никто и не увидит... Ну а потом... что же делать? Если барыня нас поймает... ну так что ж!

Она вас тогда сейчас же прогонит отсюда, моя бедная Марианна!

Ну так что ж! - повторяет она, продолжая бессмысленно покачивать головой...

Во время наступившего тяжелого молчания я старалась представить себе эти два существа, эти два жалких существа, соединенных любовью... Потом я спрашиваю:

А барин нежен с вами?..

Конечно, нежен...

- Говорит он вам когда-нибудь какие-нибудь нежные, ласковые слова? Что он вам говорит?..

И Марианна отвечает:

- Барин приходит... сейчас же бросается на меня... и потом говорит: 'А, черт возьми!.. А, черт возьми!..' И потом... пыхтит... пыхтит... Ах! Он очень мил!..

Я ушла от нее с тяжелым сердцем... Теперь я уже не смеюсь, я никогда больше не буду смеяться над Марианной... И жалость, которую я испытываю к ней, переходит в искреннюю, почти болезненную нежность.

Но и к себе я тоже проникаюсь состраданием. Войдя в свою комнату, я испытываю нечто вроде стыда и большой упадок духа.

Никогда не нужно размышлять о любви...

Как любовь в сущности печальна!.. И что остается от нее? Смех, горечь или ничего... ничего... Что осталось у меня теперь от любви Жана, карточка которого в красной плюшевой рамке гордо возвышается у меня на камине? Ничего, кроме тяжелого разочарования от сознания, что я любила глупого, бессердечного и тщеславного человека... Неужели я действительно могла любить этого красивого щеголя, с его белым, нездоровым лицом, с его бакенбардами в виде котлеток, с его правильным пробором на голове? Эта карточка меня раздражает... Я не хочу больше иметь всегда перед собой эти тупые глаза, которые смотрят на меня всегда одним и тем же дерзким и вместе с тем угодливым, льстивым взглядом.

Нет... Пусть она пойдет к другим карточкам, на дно моего сундука в ожидании, пока я с радостью не предам сожжению все это прошлое, которое я ненавижу все больше и больше...

И я думаю о Жозефе... Где он теперь? Что он делает?

Думает ли он обо мне? Он, без сомнения, находится теперь в кафе. Он осматривает его, спорит, измеряет, думает о том, какое впечатление я буду производить в конторе, за стеклом, между блестящими стаканами и разноцветными бутылками. Я бы хотела знать Шербург, его улицы, его площади, гавань, чтобы представить себе Жозефа, расхаживающего по городу и завоевывающего его, как он завоевал меня. Я в лихорадке ворочалась в своей постели. Моя мысль блуждает из Районского леса в Шербург... от трупа Клары в кафе.

И после долгой, мучительной бессонницы я наконец засыпаю со строгим и суровым образом Жозефа в своем воображении; затем неподвижный образ Жозефа исчезает там вдали, на волнующемся фоне темного моря, на котором виднеются белые мачты и красные реи.

Сегодня воскресенье. После обеда я пошла в комнату Жозефа. Обе собаки поспешно следуют за мною с таким видом, как будто они спрашивают меня, где Жозеф... Маленькая железная кровать, большой шкаф, нечто вроде низенького комода, стол, два стула - все это белое, деревянное; вешалка, которая закрыта зеленой люстриновой занавеской, чтобы зищитить платье от пыли - вот обстановка этой комнаты. Если она и не блещет роскошью, то содержится в поразительной, необыкновенной чистоте и порядке.

В ней есть что-то строгое, отшельническое, напоминающее монашескую келью. На выбеленных известкой стенах висят между портретами Дерулэда и Мерсье разные изображения святых, без рамок: Божья Матерь... поклонение волхвов, избиение младенцев... вид рая... Над кроватью висит большое распятие из черного дерева, а над ним какая-то священная ветка...

Это не очень деликатно, без сомнения, но я не могла устоять против сильного желания всюду пошарить, поискать в надежде, впрочем, очень смутной, открыть где-нибудь хоть часть тайн Жозефа... Но в этой комнате нет ничего таинственного, ничего скрытого. Это - комната человека, который не имеет тайн, жизнь которого чиста, чужда осложнений или каких бы то ни было событий... Ключи лежат на мебели и торчат в шкафах; ни один ящик не заперт. На столе лежат пакеты с различными семенами и книга 'Хороший садовник'. На камине молитвенник с пожелтевшими страницами и маленькая записная книжка, в которой переписаны различные рецепты приготовления красок, вареного мяса по-бордоски, дозировки никотина, железных сульфатов... Нигде ни одного письма; ни даже счетоводной книги. Нигде ни малейшего следа деловой, политической, семейной или любовной переписки... В комоде, возле старой обуви и ржавых леек - куча брошюр и масса номеров 'Libre Parole'. Под кроватью - силки для ловли белок и крыс... Я все ощупала, все перевернула, все пересмотрела - платья, матрацы, белье и ящики. Нет ничего!.. В шкафу - никаких изменений; в нем все в том же порядке, в каком я его оставила, когда неделю назад прибирала в присутствии Жозефа.

Возможно ли, чтобы у Жозефа ничего не было? Возможно ли, чтобы у него в комнате совсем не было каких-нибудь мелочей, незначительных предметов, которые есть у каждого человека и в которых отражаются обыкновенно его вкусы, страсти, наклонности, мысли?.. Немножко из того, что его больше всего занимает в жизни?.. А! все-таки нашла... Со дна ящика в столе я вытаскиваю коробочку от сигар, завернутую в бумагу, крепко перевязанную несколькими веревочками... С большим трудом я развязываю веревки, открываю коробку и вижу в ней завернутые в вату пять святых образков, маленькое серебряное распятие и красные коралловые четки... Всегда и везде религия!..

Окончив свой обыск, я выхожу из комнаты, сильно раздраженная тем, что не нашла ничего из того, что я искала, ничего не узнала из того, что я так хотела узнать. Положительно, Жозеф сообщает всем окружающим его предметам свою непроницаемость... Предметы, которые окружают его, немы как его язык, непроницаемы, как его глаза, как его лоб... Весь остаток дня я видела перед собой, действительно перед собой, то загадочное, то насмешливое, то угрюмое лицо Жозефа. И мне казалось, что я слышу, как он мне говорит:

- Ты напрасно так любопытна, моя маленькая дурочка! Ты можешь еще смотреть, еще искать в моем белье, в моих сундуках и в моей душе... Ты никогда ничего не узнаешь!..

Я не хочу больше думать обо всем этом, я не хочу больше думать о Жозефе... У меня слишком болит голова, и мне кажется, что я от этого с ума сойду... Вернемся к моим воспоминаниям...

Едва расставшись с добрыми сестрами в Нельи, я попала в ад - бюро для приискания мест. А между тем ведь я твердо обещала себе никогда больше не прибегать к ним... Но где же другой выход, когда ты находишься на мостовой и не имеешь даже на что купить себе кусок хлеба? Друзья, старые товарищи? Ах, да!.. Они вам даже не отвечают... Объявления в газетах? Но это стоит очень дорого и, кроме того, сопряжено с бесконечной перепиской и вообще с большими хлопотами... И потом это тоже очень сомнительная вещь... Во всяком случае, надо иметь чем жить и ждать, а 20 франков Клэ-Клэ быстро растаяли... Проституция?.. Прогулка по тротуарам? Приводить к себе мужчин, которые зачастую беднее тебя? О, нет!.. Ради удовольствия - сколько угодно... За деньги? Я не могу этого... я не знаю... но я не могу... Я была даже принуждена заложить несколько мелких драгоценностей, которые еще оставались у меня, чтобы заплатить за свою комнату и стол. Это фатально, что нужда вас всегда приводит в те места, где эксплуатируют и даже грабят бедных людей.

Какая мерзость - эти бюро для найма прислуги! Сначала вы должны дать 10 су за то, что вас записывают; потом начинают вам предлагать места, но какие! Там нет недостатка в скверных местах, там богатый выбор этих отвратительных мест, и вам остается выбирать только из многих зол - наименьшее... В наши дни всякие женщины, мелкие лавочницы тоже хотят держать слуг и изображать графинь...

Если после споров, унизительных расспросов и еще более унизительного торга вам удается наконец сговориться с одной из этих скупых и жадных мещанок, вы должны заплатить содержательнице бюро три процента с вашего годового жалованья... Тем хуже для вас, если вы остаетесь на этом месте только десять дней. Это ее не касается, ее расчет верен, и требует она всю сумму за комиссию... О, они умеют обделывать дела; они знают, куда они вас посылают и что вы скоро к ним вернетесь... И таким образом у меня в 4 с половиной месяца было 7 мест. Целый ряд невозможных домов, хуже каторги! И вот я должна была заплатить содержательнице бюро три процента за семь лет жалованья, то-есть, включая также те 10 су, которые я платила каждый раз при уходе с места за запись в бюро, больше 90 франков... И я ничего не успела сделать для себя, я должна была опять начинать с самого начала... Разве это справедливо? Разве это не отвратительное воровство?..

Воровство?.. В какую сторону вы ни обернетесь, вы повсюду увидите воровство... Конечно, обирают всегда тех, кто ничего не имеет, и обирают всегда те, которые имеют все!.. Но что делать? Приходишь в ярость, возмущаешься и в конце концов говоришь себе, что лучше все-таки быть обобранным, чем умереть с голоду, как собака, на улице!.. Скверно все устроено на свете, вот что верно... Как жаль, что генерал Буланже потерпел в свое время неудачу! Про него по крайней мере говорили, что он хорошо относился к слугам...

Бюро, где я имела глупость записаться, расположено на Колизейской улице, в глубине двора, в третьем этаже одного черного и очень старого дома, который по своему виду напоминает дома, где обыкновенно живут рабочие. У входа узкая и крутая лестница с грязными ступенями, к которым прилипают подошвы, с мокрыми перилами, которые пачкают руки. Отравленный воздух - запах испарений из отхожих мест - ударяет вам прямо в нос и приводит в уныние вашу душу... Я далеко не неженка, но, как только я вижу эту лестницу, меня начинает тошнить, у меня подкашиваются ноги и является безумное желание убежать... Надежда, которая по дороге сюда еще жила в вас, сейчас же исчезает, задушенная этой густой, липкой атмосферой, этими мерзкими ступенями и этими мокрыми стенами, на которых, кажется, должны водиться ящерицы и холодные жабы. И в самом деле, я не понимаю, как прекрасные дамы решаются приходить в эту грязную конуру. Откровенно говоря, они не брезгливы... Но чем брезгают в наше время прекрасные дамы?..

Они не пойдут в такой дом, чтобы помочь бедняку. Но чтобы найти прислугу, они пойдут Бог знает куда!..

Это бюро содержала г-жа Пола Дюран, большая, крупная женщина, около 45 лет. Со своими слегка волнистыми и очень черными волосами, сильно располневшая и затянутая в ужасный корсет, она сохранила еще следы былой красоты, величественную осанку... и глаза, какие глаза, черт возьми!..

Одетая всегда со строгим изяществом, в черном шелковом платье, с длинной золотой цепочкой на полной груди и с коричневым бархатным галстуком на шее, с очень бледными руками, она держала себя с большим достоинством и даже немного высокомерно. Она жила с одним маленьким чиновником, господином Луи, которого мы знали только по имени и фамилии которого никогда не слыхали. Это был очень странный человек, страшно близорукий, с торопливыми движениями, всегда молчаливый и очень неуклюжий в своем сером, поношенном и слишком коротком сюртуке. Грустный, боязливый, слегка сгорбленный, хотя он был еще очень молод, он не имел счастливого вида. Только покорность была видна на его лице... Он никогда не смел говорить с нами, ни даже смотреть на нас, так как хозяйка была очень ревнива. Когда он входил, то довольствовался только тем, что слегка снимал шляпу в нашу сторону, но не поворачивал при этом даже головы; потом, слегка волоча ноги, он, как тень, прошмыгивал в коридор. Как он был забит, загнан, бедный мальчик!.. Господин Луи по вечерам приводил в порядок корреспонденцию, вел книги... и так далее...

Госпожа Пола Дюран не называлась ни Пола ни Дюран; эти два имени, которые так хорошо звучали вместе, она, кажется, присвоила себе от двух господ, теперь уже умерших, с которыми она была в связи и которые ей дали денег для открытия этого бюро. Ее настоящее имя было Жозефина Карп. Как многие содержательницы таких бюро, она была когда-то горничной. Это видно было, впрочем, по ее претенциозным манерам, которые она переняла на службе у светских дам и под которыми, несмотря на золотую цепь и шелковое платье, видно было ее истинное невысокое происхождение. Она была груба, кстати сказать, как бывшая служанка, но эту грубость она проявляла исключительно по отношению к нам одним, будучи, напротив, рабски услужлива со своими клиентками... сообразно, впрочем, их общественному положению и их состоянию.

- Ах! какие теперь люди, графиня, - говорила она, жеманясь. - Ленивых горничных, то есть распущенных девиц, которые ничего не хотят делать, которые не работают и за честность и нравственность которых я не могу поручиться, сколько угодно!.. Но девушек, которые работают, которые шьют, которые вообще знают свое дело - таких нет больше... у меня их нет... нигде их больше нет... Это так...

Между тем это бюро имело большую клиентуру. Его главными клиентами были обитательницы Елисейских полей - большей частью еврейки и иностранки... Я там узнала о них недурные истории!..

Дверь открывается в коридор, который ведет к салону, где г-жа Пола Дюран восседает в своем неизменном черном шелковом платье. Налево от коридора - нечто вроде темной дыры - обширная передняя со скамейками кругом комнаты и столом посредине, покрытым красной полинялой саржей. Ничего больше. Эта передняя освещается только узким окном, которое расположено очень высоко и во всю длину перегородки, отделяющей переднюю от конторы.

Скупой, печальный свет падает из этого окна и едва освещает предметы и лица.

Мы приходили туда каждое утро и после обеда все кучей - кухарки и горничные, садовники и лакеи, кучера и метрдотели. И проводили время в том, что рассказывали друг другу о наших несчастьях, бранили господ, мечтали о необыкновенных, чудных, фантастических местах. Некоторые приносят с собой книги, газеты и читают их с увлечением; другие пишут письма. Иногда веселые, иногда грустные, наши шумные разговоры прерывались часто внезапным появлением г-жи Пола Дюран, которая врывалась к нам, как вихрь, с криком:

- Да замолчите же! В салоне нельзя разговаривать из-за нас... - Или звала резким, визгливым голосом:

Мадемуазель Жанна!

Мадемуазель Жанна вставала, поправляла немножко свои полосы и шла за г-жей Пола Дюран в салон, откуда она возвращалась несколько минут спустя, с пренебрежительной гримасой на губах. Нашли недостаточно хорошими ее аттестации... Что же им нужно?.. Монтионовскую премию?.. Розового венка?..

Или не сходились на размере жалованья:

- Вот мерзавка-то! Грязная кабатчица... выцарапать бы ей глаза за это! Как дешево захотела... О, о! Четверо детей в доме...

Как же!

И все это сопровождается яростными или неприличными жестами.

Мы все проходили по очереди в контору, вызываемые туда визгливым голосом г-жи Пола Дюран, желтое лицо которой становилось под конец зеленым от гнева... Я сейчас же видела, с кем я имею дело и что место мне не подходит. Тогда, желая позабавиться, я, вместо того чтобы выслушивать их глупейшие расспросы, сама начинала расспрашивать этих прекрасных дам...

Барыня замужем?

Конечно.

А! И дети есть?

Конечно.

И собаки?

- Да.

А приходится у вас не спать ночи тоже?

Да, конечно, когда я выезжаю вечером!

А барыня часто выезжает по вечерам?

Она закусила губы... Она хотела мне ответить... Тогда, осматривая презрительным взглядом ее шляпу, ее костюм, всю ее особу, я говорю кратко и пренебрежительно:

- Мне очень жаль... но место ваше мне не нравится... Я не беру таких мест...

И я выхожу... с торжествующим видом...

Однажды одна маленькая женщина, с накрашенными волосами, намазанными губами и щеками, надутая и наглая, как цесарка, спросила у меня после 36 вопросов:

- Приличного ли вы поведения? Принимаете ли вы у себя любовников?

- А барыня? - ответила я, не выказывая никакого удивления и очень спокойно.

Некоторые, менее разборчивые или более усталые, более робкие принимали скверные места. Тогда мы кричали им вслед: - Счастливого пути! И до скорого свиданья! Когда я оглядывала всех, сидящих на скамейках, с согнутыми спинами и расставленными ногами, в задумчивости или болтающими разные глупости... когда я слушала постоянные призывы хозяйки: 'Мадемуазель Виктория!.. Мадемуазель Ирина!.. Мадемуазель Зельма!..' - мне казалось иногда, что мы находимся в публичном доме и что ждем там очереди... Это мне показалось забавным или грустным, сама не знаю, и я сделала однажды такое замечание вслух... Мое замечание вызвало общий взрыв смеха. Каждая из нас стала сейчас же рассказывать, что она знала интересного о такого рода учреждениях. Одна надутая толстушка, которая чистила апельсин, заявила:

- Конечно, это лучше... Там всегда праздник. А шампанского столько, милые барышни... и рубашки, вышитые серебряными звездочками... и без корсета!

Одна высокая, худая женщина с очень черными волосами и с усиками, казавшаяся по виду большой грязнухой, сказала:

- И потом... это должно быть менее утомительно... Потому что мне приходилось иногда в один и тот же день иметь дело с хозяином, с сыном хозяина... со швейцаром... с лакеем из первого этажа... с мясником... с мальчиком из мелочной лавки... с железнодорожным посыльным... с рабочим, который проводил газ... с тем, который проводил электричество... а потом еще и с другими... так знаете, на мою долю хватало...

О, какая грязь! - закричали со всех сторон.

Еще что! А вы, ангельские душеньки?! Ах! какое несчастье!.. - возразила высокая брюнетка, пожимая своими худыми плечами.

И она хлопнула себя по бедрам.

Я вспоминаю, что в этот день я думала о своей сестре Луизе, запертой, без сомнения, в одном из таких домов. Я представляла себе ее счастливую, может быть, жизнь, спокойную, по крайней мере обеспеченную, спасенную во всяком случае от нищеты и голода...

В эту минуту мне сильнее, чем когда-либо, опротивела моя грустная, мрачная молодость, мои постоянные скитания, мой вечный страх перед завтрашним днем! И я тоже подумала тогда:

'Да, может быть, там действительно лучше!..'

Наступал вечер... потом ночь... ночь, которая была немногим темнее, чем ушедший день... В коридоре зажигался газовый рожок... и аккуратно в пять часов мы замечали через стеклянную дверь немножко сгорбленный силуэт господина Луи, который проходил очень быстро и сейчас же исчезал... Это было сигналом к нашему уходу.

Часто нас ожидали у выхода, на тротуаре старые женщины - сводни из публичных домов. У них был вполне приличный вид и мягкие, слащавые манеры, как у добрых сестер. Они тихо шли за нами и в самом темном углу улицы, позади темной чащи Елисейских полей, вдали от наблюдательных взоров полиции подходили к нам:

- Идите лучше ко мне, вместо того чтобы влачить это жалкое существование, полное неприятностей и бедствий. Уменя вы найдете развлечение, роскошь, деньги... У меня вы найдете свободу...

Очарованные этими чудесными обещаниями, некоторые из моих милых товарок слушались этих торговок любовью... Я с грустью смотрела, как они уходили с ними. Где они теперь?..

Однажды вечером одной из этих дам, которую я уже один раз грубо от себя оттолкнула, удалось увлечь меня в кафе, где она угостила меня рюмкой шартрезу. Я еще до сих пор вижу ее седеющие волосы, ее строгий туалет буржуазки-вдовы, ее жирные, лоснящиеся руки, покрытые кольцами... С большой убедительностью и еще большим увлечением, чем в прежние разы, она мне рассказывала про то, как у нее хорошо. Я оставалась равнодушной ко всем ее хвастливым рассказам. Тогда она воскликнула:

- О, если бы вы только захотели, моя милая! Мне не надо вас рассматривать! Я вижу, как вы красивы - во всех отношениях!.. И это настоящее преступление с вашей стороны прятать такую красоту или растрачивать ее с обитателями тех домов, где вы служите! С такой красотой и игривым умом - я уверена, что вы умны, - вы скоро составили бы себе состояние! Накопили бы денежек, и в очень короткое время! Потому что, видите ли, у меня прекрасная клиентура... Старые господа... очень влиятельные... и очень, очень щедрые... Работа иногда тяжелая, я не говорю... Но зарабатываешь такую массу денег!.. Все, что есть лучшего в Париже, бывает у меня... знаменитые генералы... влиятельные чиновники... иностранные послы...

Она придвинулась ко мне и понизила голос:

- А если я вам скажу, что сам президент республики... Да, моя милая!.. Это вам даст представление о том, что такое мой дом... В мире нет ему равного... Рабино - это ничто в сравнении с моим домом... И вот вчера, в пять часов президент был

так доволен, что обещал мне академические пальмы для моего сына, который состоит заведующим одного духовного учебного заведения в Отейле. Итак...

Она долго смотрела на меня, стараясь проникнуть в мою душу, и все повторяла:

- Ах! если бы вы только хотели! Какой вы имели бы успех!

Потом она продолжала конфиденциальным тоном:

- Часто бывают также у меня, в большой тайне, конечно, дамы из самого высшего общества... иногда одни, иногда со своими мужьями или любовниками... Вы понимаете, у меня можно встретить все... и всех...

Я отговаривалась под разными предлогами: что я недостаточно знаю науку любв'и, что у меня нет ни богатого белья, ни туалетов, ни брильянтов... Старуха меня успокаивала:

Об этом вам не надо беспокоиться! - говорила она. - Потому что у меня самый главный туалет, вы понимаете, это - природная красота... красивая пара чулок - вот и весь туалет...

Да, да, я знаю... но все-таки...

- Я вас уверяю, что вам нечего беспокоиться... - настаивала она ласково. - Так, например, у меня есть некоторые очень знатные клиенты, главным образом посланники, у которых есть фантазии... Черт возьми! в их возрасте и при их богатстве, отчего же нет? Они больше всего любят и всегда просят у меня горничных, субреток... черное, плотно обхватывающее, гладкое платье, белый передник, маленький чепчик из белого

тонкого полотна - это их вкус... Ну, конечно, при этом богатое нижнее белье... самое лучшее, что только есть в Париже и какого даже субретки из Французского театра никогда не имели... за это я вам ручаюсь...

Я попросила времени на размышление...

- Хорошо, подумайте об этом... - посоветовала мне эта торговка человеческим телом. - Я вам на всякий случай оставлю свой адрес... Когда ваше сердце вам только подскажет... Приходите ко мне... О, я спокойна... И завтра же я расскажу о вас президенту республики...

Мы окончили наш ликер. Старуха заплатила за обе рюмки и, вынув из маленького черного портмоне визитную карточку, украдкой всунула мне ее в руку. Когда она ушла, я посмотрела на карточку. На ней было написано:

'Г-жа Ревекка Ранве', а внизу: 'Моды'.

Я присутствовала у г-жи Пола Дюран при необыкновенных сценах. К сожалению, я не могу описывать их все; но я выбрала одну, которая может служить примером того, что происходило каждый день в этом доме.

Я уже говорила, что передняя, в которой мы всегда сидели, освещалась окном, расположенным наверху в перегородке, отделяющей переднюю от конторы. Окно было всегда завешено прозрачными занавесками. В окне была форточка, обыкновенно всегда закрытая. Однажды я заметила, что по небрежности или забывчивости, которою я решила воспользоваться, она была полуоткрыта... Я придвинула скамейку и взобралась на нее; затем мне удалось достать подбородком до форточки, которую я тихонько толкнула и открыла немножко больше... Я посмотрела в комнату и вот что я там увидела.

Какая-то дама сидела в кресле; перед ней стояла девушка; в углу г-жа Пола Дюран что-то прибирала в ящике стола... Дама приехала из Фонтенебло за прислугой... На вид ей могло быть лет 50... Наружность богатой и скупой, несимпатичной буржуаз-ки. Одета скромно, с провинциальной строгостью вкуса... Худенькая и болезненная на вид, с бледным, каким-то сероватым цветом лица от частого недоедания, девушка имела все-таки очень симпатичную наружность, и личико ее, освещенное счастьем, могло бы быть красивым. Она была одета очень чисто и была очень стройна в своей черной юбке и черном жерси, которое плотно обтягивало и обрисовывало ее худенькую талию. Полотняный чепчик, одетый немного назад и открывавший белокурые, слегка вьющиеся волосы на лбу, был ей очень к лицу.

После подробного, настойчивого и оскорбительного осмотра дама решилась наконец заговорить.

Значит, вы рекомендуете себя, - ск