Мирбо Октав - Дневник горничной, Страница 12 - Книги

sp;

- Да, дорогая, говорят, что туда приезжает только знать... графини, маркизы... Оттуда можно попасть на великолепное место.

Я поверила этому... И кроме того, в моем бедственном положении я вспомнила с нежностью - глупая я - о счастливых годах, проведенных мною у милых сестер Пон-Круа. Впрочем, ведь нужно же было куда-нибудь деваться. А когда нет в кармане ни копейки, то очень выбирать не приходится...

Когда я пришла в общину, там было уже около сорока служанок... Многие приехали издалека, из Британии, Эльзаса, с юга, нигде еще не служили, неловкие, неуклюжие, с бледными лицами, с угрюмым, замкнутым видом и особенным выражением глаз, которые старались проникнуть через монастырские стены и увидеть открывающийся им там, далеко, Париж. Другие, более опытные, только что ушли с мест, как я.

Сестры спросили у меня, откуда я пришла, что я умею делать, есть ли у меня хорошие аттестаты, есть ли у меня деньги. Я им рассказала разные небылицы, и они приняли меня без дальнейших расспросов, говоря:

О, дорогое дитя!.. Мы вам найдем хорошее место.

Мы все были их 'дорогими детьми'.

А в ожидании этого обещанного 'хорошего места' всякая из нас была занята какой-нибудь работой сообразно со своими способностями. Одни работали на кухне и по хозяйству, другие - в саду, копали землю, как землекопы... Меня сейчас же приставили к шитью, так как у меня были, по словам сестры Бонифации, гибкие пальцы и изящная наружность. Для начала мне дали починить брюки нашего священника и кальсоны одного капуцина, который в это время проповедовал в часовне... Ах, эти брюки!.. Ах, эти кальсоны!.. Я вас уверяю, что они совсем не были похожи на брюки и кальсоны господина Ксавье! После этого мне дали менее духовную работу, а, наоборот, совсем светскую - шить тонкое и изящное белье, и тогда я снова очутилась в своей сфере... Я принимала участие в приготовлении элегантных свадебных приданых, роскошных приданых для новорожденных, которые богатые дамы-благотворительницы заказывали этому учреждению.

В самом начале моей жизни там после стольких потрясений, несмотря на скверную пищу, на брюки священника, на недостаток свободы, несмотря на то, что чувствовала, как меня здесь эксплуатировали, я наслаждалась окружающей тишиной и покоем... Я старалась не думать, не рассуждать много... Во мне явилось желание молиться. Угрызения совести или, вернее, усталость от моего прежнего поведения вызвали во мне горячее раскаяние... Несколько раз подряд я исповедовалась перед священником, перед тем самым, которому я починяла грязные брюки, что невольно вызывало во мне, несмотря на всю искренность моего благочестия, непочтительные и шаловливые мысли... Этот священник был забавный кругленький розовый человечек с грубоватым голосом и языком, и от него пахло всегда старой овчиной. Он мне задавал странные вопросы и настаивал главным образом на том, какого рода книги надо читать.

Арман Сильвестр?.. Это, вероятно, гадости... Но это не опасно... Только вот чего нельзя читать - нечестивых книг!.. Книг, которые направлены против религии... вот, например, Вольтер... Боже вас сохрани... Этого никогда не читайте... Ни Вольтера - это смертный грех... Ни Ренана, ни Анатоля Франса... Вот что опасно...

А Поль Бурже, мой отец?..

Поль Бурже!.. Он вступает на хорошую дорогу... Я не говорю нет, я не говорю нет... Но его католицизм еще недостаточно искренен, нет еще; во всяком случае он какой-то смешанный у него... Ваш Поль Бурже на меня производит впечатление умывальной чашки... да, умывальной чашки, где мылся бог знает кто и мыли бог знает что и где плавают среди мыльной пены волосы и рядом с ними маслины с Голгофы. Нужно еще подождать... Вот Гюйсманс... он резок... черт возьми, он очень резок... но он правоверный католик...

И еще говорил он мне следующее:

- А вы грешите телесно... это нехорошо, Боже мой!.. Это, конечно, скверно... Но если уже грешить, то уже лучше со своими господами, когда это благочестивые люди... чем грешить одной или с равными себе людьми... Тогда это не такой большой грех... это меньше сердит Господа Бога...

Когда я ему назвала господина Ксавье и его отца, он воскликнул:

- Пожалуйста, без имен... я у вас не спрашиваю имен, не называйте мне никогда имен... я не полицейский... И кроме того, вы назвали мне богатых и уважаемых людей... очень религиозных людей... следовательно, вы во всем виноваты... вы восстаете против нравственности и общества.

Эти смешные разговоры и особенно эти брюки, такие противные, воспоминание о которых не изглаживалось в моей памяти, несмотря на все мои старания, значительно охладили мое религиозное усердие и пыл моего раскаяния. Работа также меня раздражала. И я тосковала по своим прежним занятиям. У меня явилось нетерпеливое желание убежать из этой тюрьмы, вернуться к милым тайнам туалетных комнат и уборных. Я скучала по комодам, полным пахучего белья, по шкафам, где пышно возвышается тафта, где шуршат шелк и бархат, которые так приятно трогать руками... и по ваннам, в которых я душистым мылом обмывала белое тело. А затем разные истории, которые рассказываются на кухне, непредвиденные приключения по вечерам на лестнице и в комнатах!.. Вот что странно: когда я на месте, все эти вещи мне противны; когда я без места, их мне недостает. И устала я также, страшно устала... И надоело мне есть в продолжение недели все одно и то же варенье из испорченного, прокисшего крыжовника, который добрые сестры покупали на рынке в Левалуа. Все, что эти святые женщины могли, они покупали на грязных базарных телегах - и все это было достаточно хорошо для нас...

Что меня окончательно возмутило - это было то очевидное и постепенное бесстыдство, с которым нас эксплуатировали.

Их расчет был простой, и они его почти не скрывали. Они помещали на места только тех девушек, которые не могли быть им лично полезны чем-нибудь. Тех же, от которых они могли иметь хоть какую-нибудь выгоду, они оставляли у себя узницами, эксплуатируя их таланты, силы, наивность. Стоя на высоте христианского милосердия, они нашли средство иметь служанок, работниц, которые им еще платили и у которых они отбирали без всяких угрызений совести, с невообразимым цинизмом их скромные средства, их маленькие сбережения, помимо того, что они зарабатывали на их работе... А расходы шли своим чередом.

Сначала я жаловалась тихо, а потом более резко на то, что они ни разу не позвали меня в залу, где происходили переговоры с нанимателями. Но на все мои жалобы они всегда отвечали, эти святые лицемерки:

- Немножко терпения, дорогое дитя... Мы думаем о вас, дорогое дитя... И мы ищем для вас особенного, исключительного места. Мы знаем, что вам подходит. Но до сих пор еще не представилось ни одного такого места, какого мы хотим для вас, какого вы заслуживаете.

Проходили дни, недели; все еще не находилось хорошего, исключительно хорошего места для меня... А счет мой за содержание у сестер все увеличивался...

Несмотря на то, что в дортуаре, где мы все спали, была надзирательница, там происходили каждую ночь ужасные вещи. Как только надзирательница кончала свой обход и все казалось заснувшим, начинали скользить по комнате белые тени, которые скрывались затем в кроватях за спущенными занавесками... И оттуда слышны были шум заглушённых поцелуев, тихий смех, шепот... О, они не стеснялись, мои товарки... При смутном и дрожащем свете лампы, висевшей посредине потолка в дортуаре, я видела много раз сцены дикого, ужасного разврата...

Благочестивые сестры - эти святые женщины - закрывали глаза, чтобы ничего не видеть, затыкали себе уши, чтобы ничего не слышать... Не желая скандала у себя - так как они принуждены были бы выгнать виновных, - они терпели эти ужасы, делая вид, что ничего не знают...

К счастью, в самое грустное для меня время у меня явилась большая радость: в это заведение поступила одна моя подруга, Клеманс, которую я называла Клэ-Клэ и с которой я когда-то познакомилась на одном месте, на Университетской улице... Клэ-Клэ была очаровательна: вся белокурая, вся розовая... и необыкновенно живая и веселая...

Она смеялась над всем, примирялась со всем, всюду чувствовала себя хорошо. Добрая и преданная по характеру, она любила больше всего оказывать всем услуги. Испорченная до мозга костей, она не была противна своей порочностью, потому что была наивна, весела, непосредственна. Порок к ней шел, как цветы к растению, как вишни к вишневому дереву. Ее милое птичье щебетанье заставило забыть меня на несколько дней мои неприятности, успокоило на время мое возмущение. Так как наши кровати стояли рядом, то мы стали спать вместе со второй же ночи. А затем... может быть, пример окружающих, а может быть, также желание удовлетворить, наконец, любопытство, которое уже давно бродило в моей голове... Это, впрочем, была страсть Клэ-Клэ... с тех пор, как она была развращена 4 года тому назад одной из своих хозяек, женой генерала.

Однажды ночью, когда мы спали вместе, она рассказала мне тихим голосом, забавно шепча, про место, с которого она только что ушла, у одного судьи в Версале.

- Представь себе, в доме были только животные... кошки, три попугая... одна обезьяна... две собаки... И нужно было за всеми ими ухаживать... И чего только мне не давали... Нас кормили старыми, разогретыми остатками: им же давали птицу, крем, пирожное и эвианскую воду, моя дорогая... Да, они пили только эвианскую воду, эти грязные животные, потому что в это время в Версале свирепствовала тифозная эпидемия... А в эту зиму хозяйка имела нахальство взять печку из моей комнаты и поставить ее в комнату, где спали собаки и обезьяна... И таким образом, ты же понимаешь, как я их всех ненавидела, этих животных, особенно одну собаку... противную старую моську, которая всегда пряталась под мои юбки, хотя я всегда отталкивала ее пинками ноги... На днях утром хозяйка увидела, как я ее колотила... Ты понимаешь, какая сцена произошла... Она меня вышвырнула в пять минут... Если бы ты знала, моя дорогая, какой там был пес один...

И, заглушая свой смех на моей груди, она закончила:

- И знаешь... у этого пса были страсти, как у мужчины...

Нет! эта Клэ-Клэ, как она мила и забавна!.. Нельзя себе и представить тех неприятностей, которые приходится переживать прислугам, той ужасной и постоянной эксплуатации, которая вечно висит над ними. Их эксплуатируют все: и хозяева, и посредники, устраивающие их на местах, и благотворительные учреждения, уже не говоря о собственных товарищах, так как и между ними попадаются достаточно подлые. И никто не интересуется друг другом. Каждый живет, жиреет, наслаждается за счет несчастья другого, более бедного, чем он сам. Сцены и декорации меняются: меняется социальная среда, но страсти и аппетиты везде остаются те же. В скромной мещанской квартире так же, как и в роскошном отеле банкира, вы неизбежно натолкнетесь на грязь и мерзость. И из всего этого следует, что такая девушка, как я, заранее обречена на падение, куда бы она ни пошла и что бы она ни предприняла. Говорят, что не существует больше рабства. Какая это неправда... А слуги? Что же они такое, как не рабы? Рабы на деле, со всем тем, что приносит с собой рабство, нравственной низостью, неизбежной испорченностью, порождающими возмущение и ненависть... Слуги перенимают пороки у своих господ. Поступая на службу чистыми и наивными - есть же такие, - они очень скоро портятся, соприкасаясь с развращенными нравами своих господ. Ведь видишь, дышишь, ощущаешь кругом только порок... Так они и привыкают к нему с каждым днем, с каждой минутой, не имея против него никакой защиты, будучи обязаны, наоборот, служить ему, пестовать его, уважать. И возмущение является оттого, что они не могут удовлетворить его, не могут разорвать тех оков, которые мешают его естественному проявлению. О, это удивительно... От нас требуют добродетелей, покорности, жертв, героизма и только тех пороков, которые льстят тщеславию наших господ и выгодны им: и все это за презрительное отношение и за жалованье, которое колеблется между 35 и 90 франками в месяц... Нет, это слишком! Прибавьте к этому, что мы живем и постоянной борьбе, в постоянном страхе, между эфемерной полуроскошью нашей службы и перспективой завтра же очутиться в нужде, без места, на улице, что мы живем с постоянным сознанием оскорбительной подозрительности, которая преследует нас повсюду, которая повсюду закрывает перед нами двери, запирает ящики на тройные замки, делает пометки на бутылках, наклеивает номера, считает печенья и сливы, и что по нашим рукам, нашим карманам и сундукам скользят беспрестанно полицейские взгляды наших хозяев. Потому что ведь нет-двери, нет шкафа, нет ящика, нет бутылки, нет ни одного предмета, который не кричит нам: воровка, воровка, воровка! Прибавьте еще к этому постоянную горечь, порождаемую страшным неравенством, этим ужасным неравномерным распределением житейских благ, которое, несмотря на фа-, мильярности, на улыбки и подарки, вырывает между нами и нашими господами непроходимую пропасть, создает целый мир глухой ненависти, скрытой зависти, будущей мести... неравенством, которое с каждой минутой становится чувствительнее и унизительнее благодаря капризам или даже доброте этих бессердечных, не имеющих никакого чувства справедливости существ, какими всегда являются богатые... Подумали ли вы хоть одну минуту о том, какое чувство смертельной и вполне законной ненависти, доходящей до желания убить тут же на месте, да, убить, испытываем мы, когда хозяева наши, желая выразить что-нибудь низкое, бесчестное, говорят в нашем присутствии с отвращением, как будто бы мы составляем совсем отдельную породу людей: 'У него лакейская душа... Это лакейское чувство'... Какими же мы должны делаться в том аду?..

Или они думают, в самом деле, что я не предпочла бы носить красивые платья, кататься в роскошных каретах, наслаждаться с любовниками и держать также слуг? Они нам говорят о преданности, о честности, о верности...

Однажды, это было на Комбонской улице... и было же у меня мест, слава тебе, Господи, - господа выдавали замуж свою дочь. Они давали большой бал, и невеста получила кучу подарков, которые заполнили бы целый воз для перевозки мебели. Я спросила у Баптиста, лакея, в шутку, конечно:

А вы, Баптист... А ваш подарок?

Мой подарок? - переспросил он, пожав плечами.

Да... назовите его!

Банка керосина, который я зажег бы у них под кроватью... Вот мой подарок!

Это был хороший ответ. Впрочем, этот Баптист был человеком, сильно интересующимся политикой.

А ваш подарок, Селестина? - спросил он меня в свою очередь.

Мой?

Я придала своим пальцам вид когтей и сделала жест, как будто собиралась вцепиться в чье-нибудь лицо.

- Вот - выцарапала бы ей глаза! - ответила я.

Метрдотель, которого никто ни о чем не спрашивал и который осторожно укладывал цветы и фрукты в хрустальную вазу, сказал спокойным тоном:

- А я удовольствовался бы тем, что залил бы им их рожи в церкви бутылкой хорошей серной кислоты...

И он воткнул розу между двумя грушами.

Ах, да, любить их!.. Что меня удивляет, так это только то, что подобные катастрофы не случаются чаще. Когда я думаю о том, что кухарка каждый день держит в руках жизнь своих господ... щепотку мышьяку вместо соли... немножко стрихнину вместо уксуса и - готово! А, как видите, этого нет. У нас, должно быть, все-таки рабство в крови!..

Я необразованна и пишу то, что думаю и что мне приходится видеть... Ну так я вам говорю, что все это нехорошо... Я говорю, что с того момента, когда кто-нибудь берет в свой дом прислугу, кто бы она ни была, он должен относиться к ней хорошо, бережно, покровительствовать ей. Я говорю также, что если хозяева так не поступают, мы имеем право брать все, имеем право посягать на их сундуки, даже на их жизнь...

Ну и довольно на этот раз, напрасно я думаю обо всех этих вещах, от которых у меня начинает болеть голова и становится скверно на душе... Я возвращаюсь к моему рассказу.

Мне стоило большого труда уйти из обители, от сестер Скорбящей Божьей Матери. Несмотря на любовь Клэ-Клэ и на то, что эта любовь давала мне новые и очень приятные ощущения, я чувствовала, что я старею в этом учреждении, и я очень стосковалась по свободе. Когда честные сестры поняли, что я твердо решила уехать, они стали предлагать мне массу мест... Все места стали вдруг хороши и как раз подходящи для меня. Но я не всегда тупа и понимаю плутни - и потому я от всех этих мест отказывалась; в каждом месте находила что-нибудь, что мне не подходило... Надо было видеть их физиономии, этих святых женщин... Это было комично... Они рассчитывали, что поместивши меня у каких-нибудь старых ханжей, они с лихвой смогут вернуть себе расходы по моему содержанию из моего жалованья, конечно... А я наслаждалась тем, что я теперь получила возможность в свою очередь надуть их.

Однажды я сообщила сестре Бонифации, что намерена уехать сегодня же вечером. У нее хватило дерзости сказать мне, подымая руки к небу:

Но, мое дорогое дитя, это невозможно...

Как невозможно?..

Дорогое дитя, вы не можете оставить этот дом таким образом. Вы нам должны больше 70 франков... Вы должны нам сначала заплатить эти семьдесят франков.

Чем же я вам заплачу? - возразила я. - Ведь у меня нет ни гроша... Вы можете меня обыскать...

Сестра Бонифация бросила на меня взгляд, полный ненависти, а потом сказала строго и с достоинством:

- Но знаете ли вы, сударыня, что это воровство? А обкрадывать таких бедных женщин, как мы, это больше, чем воровство... это святотатство, за которое вас накажет Бог... Подумайте об этом.

Тогда я вспыхнула от злости:

Скажите, пожалуйста! - закричала я. - Кто здесь кого обкрадывает, это еще вопрос... Вы положительно восхитительны, милые сестрицы!

Я вам запрещаю говорить со мной таким образом...

Ах, да перестаньте же пожалуйста! Как?.. Работают для вас, работают, как животные, с утра до вечера, зарабатывают для вас огромные деньги... Кормите вы нас такой пищей, от которой собаки бы отказались... И кроме всего этого вам следует еще платить!.. Да!.. Вы ничем не брезгуете...

Сестра Бонифация страшно побледнела... Я чувствовала, что с ее губ готовы были сорваться ужасные, грубые ругательства... Но она не посмела их произнести и пробормотала:

- Замолчите!.. Вы девушка без стыда, без религии... Бог вас накажет... Уезжайте, если хотите, мы задержим ваши вещи...

Я выпрямилась перед ней во весь рост и в вызывающей позе, смотря ей прямо в глаза, сказала:

- Ну мы еще это посмотрим... Попробуйте только задержать мои вещи... и вы сейчас же увидите у себя полицейского комиссара. И если религия состоит в том, чтобы починять грязные брюки вашим священникам, красть хлеб у бедных девушек, закрывать глаза на все те ужасы, которые творятся каждую ночь в нашем дортуаре...

Добрая сестра помертвела. Она попробовала заглушить своим криком мой голос:

- Вы ничего не знаете о тех мерзостях, которые творятся каждую ночь в вашем дортуаре?! Посмейте мне это сказать в лицо, прямо глядя мне в глаза, что вы этого не знаете? Вы их поощряете, потому что они вам приносят доходы!..

И, вся дрожа, задыхаясь, с пересохшим горлом, я закончила свою обвинительную речь:

- Если религия состоит в том, чтобы устраивать из этой общины тюрьму и публичный дом, ну так хорошо, с меня довольно вашей религии... Мои вещи, слышите! Я хочу получить мои вещи... вы сейчас отдадите мне мои вещи.

Сестра Бонифация испугалась.

Я не хочу спорить с потерянной женщиной, - сказала она с достоинством. - Хорошо, вы уедете...

С моими вещами?

С вашими вещами.

Ну и пришлось же мне потрудиться, чтобы получить свои вещи... Хуже, чем на таможне...

Я действительно уехала в тот же вечер. Клэ-Клэ, которая была очень мила со мной при прощании и имела маленькие сбережения, одолжила мне двадцать франков. Я наняла комнату на Сурдьерской улице. И я пошла в театр у Сент-Мартинских ворот. Там играли 'Двух подростков'. Как это похоже, ведь это почти моя история!

Я провела там восхитительный вечер, и я плакала, плакала, плакала...

XIV

18 ноября.

Роза умерла. Решительно, несчастье преследует дом капитана. Бедный капитан!.. Его хорек околел, Бурбаки умер, а теперь пришел черед и Розе умереть!.. Она была больна уже несколько дней; болезнь ее неожиданно осложнилась воспалением легких, от которого она и умерла третьего дня вечером. Сегодня утром ее похоронили... Из окон я видела погребальное шествие... Тяжелый гроб, который несли на руках шесть человек, был весь покрыт венками и букетами из белых цветов, как фоб молодой девушки. Значительная толпа - весь Мениль-Руа - в трауре и болтая между собой, следовала за капитаном Може, который, туго затянутый в форменный военный сюртук, шел за гробом. И далекий звон церковных колоколов вторил звуку маленьких колокольчиков, которыми звонил церковный служка.

Барыня предупредила меня, чтобы я не смела идти на похороны. Я, впрочем, и не имела никакого желания пойти. Я не любила эту толстую злую женщину и отнеслась очень спокойно и равнодушно к ее смерти. Все-таки мне, может быть, будет недоставать Розы, и иногда я пожалею, может быть, что не буду больше встречать ее на улице... Но какое волнение происходит, должно быть, по этому поводу в лавке!..

Мне интересно было знать, какое впечатление произвела на капитана эта внезапная смерть. И так как мои хозяева уехали в гости, то я пошла пройтись после обеда в сад и подошла к забору. В саду у капитана пустынно и печально... Воткнутая в землю лопата свидетельствует о заброшенной работе. Капитан не выйдет, вероятно, в сад, говорила я себе. Он плачет, убитый горем, в своей комнате, среди воспоминаний... И вдруг я его увидела. На нем нет уже его красивого, парадного сюртука, на нем опять его рабочее платье, старая фуражка на голове, и... он с увлечением разбрасывает навоз по своим грядам... Я слышу даже, как он тихо напевает какой-то марш. Он оставляет свою тачку и подходит ко мне с вилами на плечах.

- Я очень рад видеть вас, мадемуазель Селестина, - сказал он мне.

Я хотела бы его утешить или пожалеть... Я ищу слов, фраз... Но подите, найдите какие-нибудь подходящие для этого слова перед такой комичной физиономией. Я довольствуюсь тем, что говорю:

Большое несчастье, господин капитан, большое несчастье для вас. Бедная Роза!

Да, да, - отвечал он тихо.

Его лицо не выражает ничего. Его жесты неопределенны... Он прибавляет, втыкая вилы в мягкую землю возле забора:

Тем более что я не могу же оставаться один...

Я перечисляю домашние добродетели Розы:

Вам не легко будет найти ей замену, капитан.

Положительно, он совсем не расстроен. Можно было бы даже сказать, глядя на его вдруг оживившиеся глаза, на его движения, которые стали как будто быстрее и живее, что он освободился от большой тяжести.

- Ба! - говорит он после короткого молчания. - Все на свете можно заменить...

Эта философия покорности перед совершившимся меня удивляет и даже немножко возмущает. Я пытаюсь, чтобы немножко позабавиться, дать ему понять, что он потерял в Розе.

Она знала так хорошо ваши привычки, ваши вкусы, ваши прихоти... Она была вам так предана!..

Было бы недурно, если бы еще этого не было, - говорит он сквозь зубы.

И делая жест, которым заранее хочет предупредить все мои возражения, он говорит:

- И потом, была ли она мне уж так предана?.. Постойте, я предпочитаю вам это сказать: мне надоела Роза... Ей-богу, надо ела!.. С тех пор, как мы взяли мальчика в помощь ей, она ни к чему не прикасалась в доме... и все шло очень плохо... очень плохо... Я не мог получить даже яйца всмятку, сваренного по-моему вкусу... А сцены с утра до вечера по поводу всяких пустяков!.. Если я истратил десять су, сыпались упреки... крики... И когда я разговаривал с вами когда-нибудь, вот, как теперь... вот были сцены... потому что она была ревнива, ужасно

ревнива... Нет, надо было слышать, как она вас отделывала!.. Ах, нет, нет... Наконец, я перестал быть хозяином в своем доме, черт возьми!

Он шумно вздыхает всей грудью и, как путешественник, который возвратился из далекого и долгого путешествия, с новой и глубокой радостью смотрит на небо, на голые лужайки своего сада, на фиолетовые тени, которые отбрасывают ветви деревьев на снег, на свой маленький дом. Эта радость, такая оскорбительная для памяти Розы, мне кажется теперь ужасно комичной. Я старалась вызвать капитана на доверчивые признания... И я ему говорю тоном упрека:

Капитан, мне кажется, вы несправедливы к Розе.

Подождите, черт возьми! - возражает он живо. - Вы не знаете... вы ничего не знаете... Ведь она вам не рассказывала про все сцены, которые она мне делала, про свою тиранию... свою ревность... про свой эгоизм... Здесь мне ничего больше не принадлежало... Все в моем доме принадлежало ей...

Например, вы этому даже не поверите, я никогда не имел своего вольтеровского кресла... никогда... Она сидела на нем постоянно... Она пользовалась всем, впрочем... это очень просто... Когда я думаю о том, что я не мог никогда есть спаржи с прованским маслом, потому что она этого не любила!.. О, она хорошо сделала, что умерла... Это самое лучшее, что с ней могло случиться... потому что так или иначе, но я бы не держал ее больше у себя... нет, нет - черт возьми, я бы не держал ее больше у себя... О... Она выводила меня из терпения! Надоела она мне страшно... И я вам скажу... если бы я умер раньше ее, то она бы ловко попалась впросак... Я для нее готовил пилюлю, которую она нашла бы очень горькой, я вас уверяю...

Его губы складываются в улыбку, которая больше похожа на странную гримасу. И он продолжает, прерывая каждое свое слово смехом:

- Вы знаете, что я составил завещание, в котором завещал ей все... дом, деньги, процентные бумаги... все? Она должна была вам это сказать, потому что она говорила об этом всем. Но она сама не знала, что два месяца спустя я сделал второе завещание, которым уничтожалось первое и в котором я ей ничего не завещал... черт возьми... решительно ничего...

Он не мог больше удержаться и разразился громким хохотом... пронзительным хохотом, который рассыпался по саду, как крик летающих воробьев.

- Недурная идея, не правда ли? О, ее лицо, - вы можете представить его себе, когда бы она узнала о том, что я свое маленькое состояние завещал Французской Академии... Потому что, дорогая мадемуазель Селестина, это действительно так... я завещал свое состояние Французской Академии... Да, это была хорошая идея.

Я дала ему время успокоиться от своего хохота, а потом спросила серьезно:

- А теперь, капитан, что вы намерены предпринять?

Капитан смотрел на меня долго веселыми, влюбленными глазами... И наконец произнес:

Вот это зависит от вас...

От меня?

Да, от вас, от вас одной.

Каким это образом?

Следует короткое молчание, во время которого капитан, выпрямившись во весь рост, с вытянутой ногой и своей острой эспаньолкой старается окончательно пленить меня.

- Пойдем, - говорит он вдруг... - пойдем прямо к цели... Будем говорить напрямик... по-солдатски... хотите ли вы занять место Розы?.. Оно к вашим услугам...

Я ожидала этого. По его глазам я видела, что он это готовил... и он не застает меня врасплох... в ответ на это предложение я делаю серьезное, бесстрастное лицо.

- А завещание, капитан?

Я его уничтожу, черт возьми!

Я замечаю:

Но ведь я не знаю кухни...

- Я буду готовить, я... я буду сам стелить мою постель... нашу... черт возьми... я буду все делать сам...

Он становится любезен, весел; его глаза загораются... Счастье для моей добродетели, что нас разделял забор: иначе она наверное пострадала бы, так как он, без сомнения, бросился бы на меня...

- Есть разные кухни... кричит он хриплым и вместе с тем оглушительным голосом... Я уверен, что вы прекрасно знаете ту кухню, которая мне нужна... что вы особенно хорошо умеете приправлять все пряностями... А, черт возьми...

Я иронически улыбаюсь и, грозя ему пальцем, как маленькому ребенку, говорю:

Капитан, капитан, вы - маленький негодяй!

Нет, не маленький, а большой, очень большой! - заявляет он с гордостью! - А потрм еще одна вещь... Надо вам сказать...

Он наклоняется к забору, вытягивает шею... Его глаза наливаются кровью. И пониженным тоном он говорит:

Если бы вы перешли ко мне, Селестина, то...

То что?

А то, что Ланлеры околели бы от ярости, а!.. Вот это идея!

Я молчу и делаю вид, что размышляю об очень серьезных вещах... Капитан становится нетерпелив, нервен... Каблуками своих сапогов он нетерпеливо бьет по песку аллеи.

Подумайте, Селестина... Тридцать пять франков в месяц, стол господский... комната тоже... черт возьми... завещание в вашу пользу... Подходят ли вам эти условия?.. Отвечайте...

Это мы увидим позже немножко... Но пока возьмите другую, черт возьми!..

И я убегаю, чтобы не прыснуть ему прямо в лицо, так как смех уже давно сжимает мне горло.

Как видите, у меня теперь богатый выбор. Капитан или Жозеф? Жить на положении полу-служанки, полу-хозяйки, в зависимости от всех случайностей, с которыми сопряжено подобное положение, т. е. зависеть от прихоти грубого, глупого и изменчивого человека, от тысячи неприятных условий, тысячи предрассудков?.. Или лучше выйти замуж и приобрести таким образом положение, уважаемое всеми, быть свободной от чужого контроля, не бояться разных случайностей?.. Вот, наконец, моя мечта осуществляется хоть отчасти...

Понятно, я желала бы, чтобы это осуществление было иное, более грандиозное... Но когда я подумаю о том, как мало даже таких случаев представляется вообще в жизни таких женщин, как я, то я еще должна считать особенной удачей, что мне выпала наконец возможность устроиться иначе, чем это вечное и однообразное1 странствование из одного дома в другой, из одной кровати в другую, от одной физиономии к другой...

Я, конечно, сейчас же отвергаю комбинацию капитана... Мне, впрочем, не нужно было этого последнего разговора с ним, чтобы знать, какой это грубый и несимпатичный человек. Кроме его полного физического уродства - потому что в нем нет решительно ничего красивого или приятного - и его душа не способна подвергнуться никакому хорошему влиянию... Роза была твердо убеждена, что этот человек весь в ее власти, а между тем он обманывал ее... Нельзя господствовать над ничтожеством, нельзя действовать в пустоте... Я не могу также ни на одну минуту без смеха подумать о том, что этот смешной человек будет держать меня в своих объятиях или что я буду ласкать его... Это даже не отвращение, потому что отвращение предполагает возможность совершения... У меня же есть уверенность, что это вообще не может случиться. Если бы каким-нибудь чудом случилось так, что я очутилась бы у него в кровати, то я уверена, что никогда не могла бы поцеловать его от неудержимого смеха... Из-за любви или для удовольствия, по слабости или из жалости, из-за тщеславия или ради выгоды - но я спала со многими мужчинами. Это мне кажется, впрочем., нормальным, естественным, необходимым актом... Я в этом совсем не раскаиваюсь, и очень редко случалось, чтобы я при этом не испытывала какого-нибудь удовольствия... Но с таким необыкновенно смешным человеком, как капитан, я уверена, это не могло бы случиться, физически не могло бы случиться... Мне кажется, что это было бы нечто противное природе... нечто еще худшее, чем собака Клэ-Клэ... И все-таки, несмотря на все это, я довольна... и я немножко даже горжусь... Откуда бы она ни исходила, но это все-таки победа, и эта победа мне дает большую уверенность в себе самой и моей красоте...

К Жозефу я испытываю совсем другие чувства... Жозеф овладел моей мыслью... Он ее занимает, привлекает, властвует над ней... Жозеф меня смущает, восхищает, пугает... Конечно, он некрасив, грубо, ужасно некрасив, но если разобрать его наружность, то в нем есть что-то крупное, сильное, что граничит с красотой, что выше красоты. Я не скрываю от себя трудности, даже опасности жить, замужем или нет, с таким человеком, которого я считаю способным на все, и о котором я в действительности ничего не знаю... И это есть именно то, что влечет меня к нему со страшной головокружительной силой... Этот, по крайней мере, способен на многое, в преступлении, может быть, а может быть, и в добре... Я не знаю... Чего он хочет от меня?.. Что он сделает из меня?.. Буду ли я бессознательным орудием его неведомых мне планов... игрушкой его диких страстей?.. Любит ли он меня действительно и за что он меня любит?.. За мою красоту, за мои пороки... за мою интеллигентность... за мою ненависть к предрассудкам, он, который мне поклоняется?.. Я не знаю... Помимо того, что меня привлекает в нем неизвестное и таинственное, я поддаюсь могущественному, властному очарованию его силы. И это очарование - да, это очарование - действует все сильнее на мои нервы, покоряет все больше мою пассивную, покорную плоть. В присутствии Жозефа мои чувства кипят, воспламеняются, как они никогда не возбуждались от близости других мужчин. Он возбуждает во мне желание, более сильное, темное и ужасное, чем даже то, которое довело меня до убийства в моих поцелуях с господином Жоржем... Это что-то такое, чего я не могу точно определить... Оно меня охватывает всю, мой ум и мою чувственность... Оно будит во мне инстинкты, которых я в себе не знала, которые, скрытые, спали во мне и которых никакая любовь, никакое потрясение страсти не пробуждали еще до сих пор... И я дрожу с головы до ног, когда вспоминаю слова Жозефа:

- Вы похожи на меня, Селестина... Ах, конечно, не лицом, наверное нет... Но наши души похожи друг на друга...

Наши души похожи друг на друга! Возможно ли это?

Эти чувства, которые я испытываю, так новы, так сильны и властны, что они не дают мне ни минуты покоя... и я нахожусь постоянно под их исключительным очарованием... Напрасно я стараюсь занять свой ум другими мыслями... Я стараюсь читать, гулять по саду, когда моих хозяев нет дома, или усердно шить, чинить белье, когда они дома... Невозможно... Жозеф владеет всеми моими помыслами... И не только он владеет ими в настоящем, но он владеет ими также в прошлом... Жозеф стал между мной и моим прошлым... я вижу только его. Это прошлое со всеми своими образами, несимпатичными или очаровательными, отступает, обесцвечивается, стирается... Клеофас Бискуйль, Жан... господин Ксавье... Вильям, о котором я еще не говорила... Даже господин Жорж, который, казалось, навеки оставил след в моей душе, как каленое железо оставляет вечное клеймо на плече у каторжника... и все те, кому я охотно, радостно, страстно отдавала немножко или много от себя самой, от своего трепещущего тела и скорбного сердца - все тени... уже! Смутные и смешные тени, неуловимые воспоминания, неясные мечты... неосязаемая действительность, забвение... дым... ничто!.. Иногда в кухне, после обеда, глядя на Жозефа, на его преступный рот, преступные глаза, выдающиеся скулы, на его низкий и выпуклый череп, на котором свет лампы сгущает тени, я говорю себе:

- Нет... нет... это невозможно... это припадок безумия... я не хочу... я не могу любить этого человека... Нет... нет... это невозможно!..

А между тем это возможно... и это правда... Надо наконец признаться себе самой... крикнуть себе самой: Я люблю Жозефа!..

А! я понимаю теперь, почему никогда нельзя смеяться над любовью... почему есть женщины, которые бросаются со всей непобедимой силой природного влечения в объятия зверей, чудовищ и которые кричат от страсти в объятиях демонов и сатиров...

Жозеф получил от хозяйки шестидневный отпуск, и завтра, под предлогом устройства некоторых семейных дел, он уезжает в Шербург... Решено... он купит маленькое кафе... Только в продолжение нескольких месяцев он не будет им сам пользоваться. У него там есть один верный друг, который займется этим пока...

Понимаете, - говорит он мне... - Надо сначала его перекрасить, обновить... Оно будет очень красиво со своей новой вывеской, на которой золотыми буквами будет написано: 'Французской Армии!' И потом я не могу еще уйти с своего места... Не могу...

Почему так, Жозеф?..

Потому что теперь это невозможно...

А когда вы совсем уйдете отсюда?

Жозеф почесывает свой затылок, бросает на меня взгляд исподлобья и говорит:

Пока я еще не знаю ничего... Может быть, через полгода... может быть, раньше, а может быть, и позже... Еще ничего нельзя знать... Это зависит... - Я чувствую, что он не хочет говорить... Тем не менее я настаиваю:

От чего это зависит?

Он колеблется; потом говорит таинственным и вместе с тем возбужденным тоном:

От одного