|
Мирбо Октав - Дневник горничной, Страница 14
Мирбо Октав - Дневник горничной
азала она, - как хорошую горничную?
Да, барыня!
Не похоже на это... Как вас зовут?
Жанна Ле-Годек.
Что вы говорите?
Жанна Ле-Годек, барыня.
Она вынула из своего кармана бумагу, в которой были завернуты пожелтевшие, смятые, грязные аттестаты, и протянула их молча даме бледной, дрожащей рукой... Дама взяла их кончиками пальцев, как будто боялась запачкаться и, развернув с гримасой отвращения одну из этих бумаг, стала читать ее вслух:
'Сим свидетельствую, что девица Жанна Ле-Годек прослужила у меня тринадцать месяцев и была все время хорошей работницей, вела себя прилично и была вполне честной девушкой...'
- Да, всегда одно и то же... Аттестаты, которые ничего не говорят, ничего не доказывают... Это - не справки... этого недостаточно... Куда можно написать этой даме?
Она умерла.
Она умерла... Черт возьми, ясно, что она умерла... Таким образом, у вас есть аттестат, и как раз особа, которая вам его выдала, умерла... Согласитесь сами, что это довольно-таки подозрительная история...
Все это было сказано с выражением самого оскорбительного недоверия и тоном грубой иронии. Она взяла в руки другой аттестат.
А эта особа? Она тоже умерла, без сомнения?
Нет, барыня... Г-жа Робер в Алжире... Она там живет со своим мужем - полковником.
- В Алжире!.. - воскликнула дама... - Конечно... Ну каким образом я могу списаться с этой дамой в Алжире насчет вас?.. Одни умерли... другие в Алжире... Подите, обратитесь за справками в Алжир!.. Все это очень странно, необыкновенно!..
Но у меня есть еще аттестаты, барыня! - сказала умоляющим голосом несчастная Жанна Ле-Годек. - Барыня может их прочесть... может навести личные справки...
Да! Я вижу, что у вас есть еще много аттестатов... я вижу, что у вас было много мест... даже слишком много мест... В вашем возрасте как это красиво! Впрочем, оставьте мне ваши аттестаты... я увижу... Теперь о другом... Что вы умеете делать?
Я умею смотреть за хозяйством... шить... прислуживать за столом...
Хорошо ли вы умеете чинить, штопать?
Да, барыня.
Умеете ли вы откармливать птицу?
Нет, барыня... Это - не мое дело.
Ваше дело, моя милая, - сказала строго дама, - делать все то, что вам велят ваши господа. У вас, должно быть, отвратительный характер...
Нет, барыня, уверяю вас... Я совсем не дерзкая... не отвечаю никогда...
Конечно... вы так говорите... Они все так говорят... а к ним и не прикасайся... слова им нельзя сказать... Наконец, увидим... Я вам это уже говорила... что место, не будучи особенно тяжелым, все-таки довольно трудное... Вставать нужно в 5 часов...
Зимою тоже?
- Зимою тоже... Да, непременно... И почему вы спрашиваете: 'Зимою тоже?..' Разве зимой меньше работы?.. Вот смешной вопрос!.. Горничная убирает лестницу, гостиную, кабинет барина... топит все печи... Кухарка убирает переднюю, коридоры, столовую... Я страшно люблю чистоту... Я не желаю видеть у себя в доме нигде ни пылинки... Замки у дверей должны быть хорошо вычищены, мебель должна сверкать чистотой, зеркала хорошо вытерты... У меня горничная смотрит также за птицей...
Но я этого не умею, барыня.
Вы научитесь... Затем горничная стирает и гладит все белье, за исключением рубашек барина. Она шьет все в доме, я ничего не отдаю из дому, кроме своих костюмов... Она прислуживает за столом и помогает кухарке вытирать посуду... Она натирает полы... Везде должен быть порядок... образцовый порядок... Главное у меня - это порядок и чистота, а уж особенно честность... Впрочем, у меня все под замком... Когда что-нибудь нужно, надо это спросить у меня, и я выдаю... Я противница всякой роскоши и мотовства... Что вы пьете по утрам?
Кофе с молоком, барыня.
Кофе с молоком?.. Вы не стесняете себя... Да, они все теперь пьют кофе с молоком... Ну а у меня это не принято... Вы будете получать суп по утрам... это лучше для желудка... Что вы говорите?..
Жанна ничего не сказала... Но видно было, что она делает усилия, чтобы что-то такое сказать. Наконец, она решилась:
Простите, пожалуйста, барыня... А что пьет у вас прислуга?
Им выдается шесть литров сидра в неделю...
- Я не могу пить сидра, барыня... Мне это запретил доктор.
- А, вам это запретил доктор... Ну, а я вам буду выдавать шесть литров сидра. Если вы захотите вина, вы будете его для себя покупать. Это - ваше дело... Какое вы хотите получать жалование?
Жанна колебалась, смотрела на ковер, на часы, на потолок, беспомощно вертела свой зонтик в руках и наконец робко сказала:
Сорок франков.
Сорок франков! - воскликнула дама. - А почему не десять тысяч франков? Но это неслыханно! В прежние времена платили 15 франков и имели гораздо лучшую прислугу... Сорок франков! И вы даже не умеете откармливать птицу! Вы ничего не умеете! Я плачу 30 франков и нахожу, что и это слишком дорого... У меня вы не будете иметь никаких расходов... Я нетребовательна насчет туалета... И вас кормят... на вас стирают белье!.. И один Бог знает, как хорошо вас кормят... Я сама выдаю пищу.
Жанна настаивала.
- Я получала 40 франков на всех местах, где я была...
Дама встала и сказала сухо и со злостью:
- Прекрасно... надо вернуться на эти места... Сорок франков! Это бесстыдство!.. Вот ваши аттестаты... аттестаты, выданные вам мертвецами... Убирайтесь...
Жанна заботливо завернула опять свои аттестаты в бумагу и положила их в карман своего платья. Потом она сказала страдальческим и робким голосом:
Если бы барыня могла прибавить еще 5 франков... до 35... можно было бы сговориться...
Ни одного су... Ступайте... Поезжайте в Алжир к вашей г-же Робер... Идите, куда хотите... Таких бродяг, как вы, можно найти достаточно... их много... Ступайте...
Медленной походкой и с грустным лицом Жанна вышла из конторы, сделав два реверанса. По ее глазам и по тому, как она кусала себе губы, я видела, что она готова была заплакать.
Оставшись одна, дама в ярости вскричала:
- О, какая язва - эти слуги... Нельзя больше найти прислуги в наше время!
На это г-жа Пола Дюран, кончившая убирать ящик своего письменного стола, ответила с величественным, удрученным и вместе с тем строгим видом:
- Я вас предупреждала, сударыня. Они все таковы... Они ничего не хотят делать, а получать хотят сотни и тысячи... Ничего другого у меня сегодня нет... у меня есть только худшие... Завтра я постараюсь найти для вас что-нибудь подходящее. Это очень прискорбно, уверяю вас...
Я слезла со своего наблюдательного пункта в ту самую минуту, когда Жанна, взволнованная, входила в переднюю.
- Ну что? - спросили у нее товарки.
Она села на скамейку в глубине комнаты и с опущенной головой, скрещенными руками, тяжелым сердцем и пустым желудком сидела и молчала, и только видно было, как ее маленькие ноги нервно двигались под платьем...
Но я видела еще более грустные вещи.
Между девушками, которые приходили каждый день к г-же Пола Дюран, я особенно заметила одну, сначала потому, что она но. сила бретонский головной убор, и затем главным образом потому, что вид ее наводил на меня непобедимую грусть. Я не могу себе представить ничего более жалкого, чем крестьянку, попавшую в Париж, в этот ужасный Париж, где все и все постоянно толкутся и лихорадочно несутся неизвестно куда. Невольно я вспоминаю себя в таком же положении, и это меня страшно расстраивает... Куда она идет? Откуда она пришла? Почему покинула она родной край? Какое безумие, какая драма, какой порыв бури толкнул ее, бросил ее в это бушующее человеческое море, ее - такую печальную, такую затерянную?.. Эти вопросы я предлагала себе каждый день, когда смотрела на эту бедную девушку, такую страшно одинокую там, в уголке, посреди всех нас...
Она была безобразна тем окончательным безобразием, которое отнимает у людей всякую веселость и делает их жестокими, вероятно, потому, что это безобразие слишком оскорбляет их взор. Как бедно природа ни одарила бы женщину красотой, редко все-таки случается, чтобы женщина не имела в себе ничего красивого или привлекательного. Обыкновенно в ней есть хоть что-нибудь: глаза, рот, что-нибудь изящное в фигуре, в изгибе бедер, еще меньше, чем это - в движении рук, свежести кожи, что-то, на чем мог бы остановиться чужой глаз, не чувствуя себя оскорбленным. Даже у очень старых женщин почти всегда можно найти что-нибудь красивое, приятное, что пережило годы, разрушения возраста - всегда остается воспоминание хоть о том, что было в них привлекательного когда-то... В бретонке не было ничего подобного, а ведь она была совсем молоденькая. Маленькая, с плоским бюстом, с четырехугольной талией, с плоскими бедрами, с короткими ногами, такими короткими, что ее можно было принять за калеку, она напоминала собой плоских и курносых идолов, которых варвары выбивали из гранитных глыб. А ее лицо?.. О, несчастная!.. Косой нависший лоб, бледные, как бы полинявшие зрачки, ужасный нос, плоский в начале, со шрамом посередине и вдруг вздернутый на конце, открывающий две черных, круглых, глубоких, громадных дыры с жесткими волосами в них... А над всем этим серая чешуйчатая кожа, кожа мертвой змеи... Кожа, которая при свете кажется как бы осыпанной мукой... Но была все-таки у нее, - у этого несчастного создания, одна красота, которой позавидовали бы многие красивые женщины: ее волосы... великолепные, густые, роскошные волосы, ослепительного, ярко-рыжего цвета с красновато-золотистым отливом. Но, далеко не смягчая ее безобразия, эти волосы, наоборот, еще увеличивали его - они выделяли его, делали сверкающим, непоправимым...
Однажды я, преодолевая свое отвращение, подошла к ней и спросила:
Как вас зовут?
Луиза Рандон.
Я бретонка - из Одиерна... А вы, кажется, тоже бретонка?
Удивленная, что с ней заговорили, и подозревая оскорбление или насмешку, она ответила не тотчас... Она засунула палец в нос и молчала. Я повторила свой вопрос:
- Из какой части Бретани вы родом?
Тогда она посмотрела на меня и, увидев, без сомнения, что в моих глазах не было ни злости, ни насмешки, решилась мне ответить:
- Я родом из Сен-Мишель-Грева... возле Ланиона.
Больше я не находила, что ей сказать... Ее голос меня отталкивал. Это не был человеческий голос, это было что-то хриплое, разбитое и прерывистое, как икота... Что-то у нее в горле переливалось, когда она говорила. При звуке этого голоса куда-то ушла вся моя жалость... Все-таки я продолжала:
- А ваши родители еще живы?
Да... у меня есть отец... мать... два брата... четыре сестры... Я самая старшая...
А чем занимается ваш отец?
Он - кузнец.
Вы бедны?
- У моего отца есть три дома... много земли... три молотилки...
Значит, он богат?
Конечно, богат. Он возделывает свои поля, свои дома он сдает в наем, со своими молотилками он разъезжает по деревням и молотит хлеб у крестьян, а в это время мой брат работает в кузнице.
А ваши сестры?
У них красивые головные уборы с кружевами... и богатые, вышитые платья.
А у вас?
У меня ничего нет.
Я отступила немножко, чтобы не чувствовать этого зловония, которое шло из ее рта при разговоре.
Почему же вы служите? - продолжала я свои расспросы.
Потому что...
Почему покинули вы родной край?
Потому что...
Вы не были счастливы дома?..
Она отвечала очень быстро, слова перекатывались у нее в горле, как по камушкам:
Мой отец бил меня... моя мать била меня... сестры меня били... все меня били и заставляли исполнять все работы в доме... Я вырастила моих сестер...
За что же били вас?
- Я не знаю... просто, чтобы бить... Во всех семьях всегда есть одна, которую всегда бьют... так себе... неизвестно почему...
Мои вопросы уже не смущали ее. Она прониклась ко мне доверием...
А вас... разве ваши родители не били?
Конечно, били.
Вот видите... это всегда так...
Луиза больше не ковыряла в носу; свои руки с изгрызенными ногтями она положила себе на колени. Вокруг нас шептались... Смех, спор, жалобы мешали другим слушать наш разговор...
Но каким образом попали вы в Париж? - спросила я после некоторого молчания.
В прошлом году, - начала рассказывать Луиза, - в Сен-Мишель-Греве жила одна дама из Парижа с детьми; они купались там в море. Я предложила ей свои услуги, потому что она рассчитала там свою служанку, которая ее обкрадывала. А потом она взяла меня с собой в Париж... для ухода за ее отцом, стариком и калекой, так как у него были парализованы ноги...
И вы не остались на вашем месте? В Париже далеко не так легко устроиться...
Нет, - ответила она протестующим тоном. - Я осталась бы охотно там, дело было не в моем нежелании оставаться... Но там кое-что вышло...
Ее тусклые глаза странно осветились. В них блеснул луч радости и даже гордости. И вся она выпрямилась и почти преобразилась...
- Да, там вышли неприятности, - повторила она. - Старик приставал ко мне с грязными предложениями...
Одно мгновение я была как бы оглушена этим открытием. Возможно ли это? В ком-то, хотя бы в грязном и развратном старике, это уродливое создание, эта чудовищная насмешка природы, этот безобразный кусок мяса возбудил желание!.. Кто-то хотел целовать эти гнилые зубы, чье-то дыхание хотело слиться с ее зачумленным дыханием... Боже мой! Как же ужасны люди! Какое страшное безумие - любовь... Я посмотрела на Луизу. Но блеск в ее глазах уже потух... Ее зрачки опять приняли мертвый вид серых пятен.
А давно это было? - спросила я.
Три месяца...
И с тех пор вы не нашли другого места?
Никто больше не хочет меня взять... Я не знаю, почему... Когда я вхожу в бюро, все дамы при виде меня кричат: 'Нет, нет... этой я не хочу!' Какой-то рок тяготеет надо мной, без сомнения... Потому что в конце концов я ведь не уродлива... я очень сильна... я хорошо знаю свое дело... и я очень прилежна... Если я мала ростом, то ведь в этом я не виновата... Нет, несомненно, меня преследует судьба...
Как же вы теперь живете?
В меблированных комнатах; я убираю там весь дом и чиню все белье. За это я получаю соломенный тюфяк, на котором сплю на чердаке, и один раз в день, утром, поесть...
Значит, были еще более несчастные девушки, чем я!.. Эта эгоистическая мысль вернула в мое сердце исчезнувшую было жалость к несчастной Луизе.
В эту минуту дверь передней раскрылась. Резкий голос г-жи Пола Дюран позвал:
Мадемуазель Луиза Рандон!
Это меня зовут? - спросила у меня Луиза, испуганная и дрожащая.
Ну да... вас... Идите скорей и пошли вам Бог удачи на этот раз...
Я взобралась на скамейку и открыла форточку, чтобы видеть сцену, которая сейчас должна была произойти... Никогда салон г-жи Пола Дюран не казался мне более грустным, а между тем один Бог знает, как леденела у меня душа каждый раз, когда я входила туда!.. О! эта голубая репсовая мебель, пожелтевшая от долгого употребления, эта большая книга, разложенная на столе, покрытом тоже голубой репсовой скатертью, скрывавшей чернйльные пятна и полосы на нем... И этот пюпитр, на почерневшей поверхности которого локти господина Луи оставили более светлые и блестящие места... И буфет в глубине комнаты, в котором было расставлено стекло, купленное на ярмарке, посуда, доставшаяся г-же Пола Дюран по наследству... И на камине, между пожелтевшими фотографическими карточками - эти часы, которые своим раздражающим нервы тик-гак, казалось, делали дни и более длинными, и грустными... И эта клетка в виде купола, в которой две тоскующие канарейки раздували свои больные перья...
Но я стояла и смотрела туда не для того, чтобы составить опись вещей, находящихся в этой комнате, которую я знала - увы! - слишком хорошо... Хорошо знакомо было мне это мрачное помещение, такое трагическое, несмотря на свой внешний вид буржуазного довольства, которое много раз мое сумасшедшее воображение представляло себе зловещим местом продажи человеческого мяса... Нет... я стояла здесь для того, чтобы видеть Луизу Рандон в схватке с покупательницей рабынь...
Луиза стояла там у окна в тени, с опущенными руками. Густая тень закрывала как бы вуалью ее безобразное лицо и как бы увеличивала еще больше уродство ее короткой, толстой фигуры... Резкий свет освещал ее низко спущенные волосы, обрисовывал искривленные очертания ее плеч, груди и пропадал в черных складках ее жалкой юбки... Какая-то старая дама разглядывала ее. Так как эта дама сидела в кресле, то я видела только ее спину - неприятную, враждебную спину и злой, жесткий затылок. Я видела также ее черную шляпу со смешными перьями, ее черную ротонду, подбитую серым мехом, ее черное платье, подол которого лежал на ковре... Особенно хорошо я видела ее руку на коленях, одетую в черную вязаную перчатку, узловатую руку ревматички, которая медленно двигалась и, то сжимая, то разжимая пальцы, мяла материю платья, как когти зверя живую еще добычу... Стоя возле стола, держась прямо и с большим достоинством, г-жа Пола Дюран ожидала результата переговоров.
Ведь, кажется, ничего особенного не было во встрече этих трех обыкновенных людей при этой обыкновенной обстановке. Кажется, что в таком банальном факте ничего не было такого, на чем можно было бы остановиться, что могло бы тронуть, взволновать душу... А мне встреча этих трех человек, которые стояли там и молча смотрели друг на друга, показалась страшной драмой... У меня было такое чувство, как будто я присутствую при страшной социальной трагедии, хуже, чем при убийстве! У меня пересохло в горле, а сердце страшно билось...
- Я вас не хорошо вижу, моя милая! - сказала вдруг старая дама. - Не стойте там... Я вас плохо вижу... Пройдитесь в конец комнаты, чтобы я вас лучше видела...
И она воскликнула удивленным тоном:
- Боже мой, какая вы маленькая!
Луиза по приказанию старой дамы прошлась в конец комнаты. Желание нравиться делало ее действительно чудовищной, придавало ей особенно отталкивающий вид. Как только она стала у света, старая дама воскликнула:
О, как вы безобразны, моя милая! - и, призывая в свидетели г-жу Пола Дюран, старуха проговорила:
Возможно ли в самом деле, чтобы в мире существовали такие уроды, как эта девушка?
Как всегда строгая и важная г-жа Пола Дюран ответила с достоинством:
- Да, она, без сомнения, не красавица, но зато девушка очень честная...
- Возможно, - возразила старая дама. - Но она слишком безобразна... Такое безобразие страшно отталкивает... Что? Что вы сказали?
Луиза не произнесла ни одного слова. Она только немножко покраснела и опустила голову. Красное пятно появилось возле ее тусклых глаз. Мне показалось, что она сейчас заплачет...
Впрочем, мы посмотрим... - сказала дама, пальцы которой в эту минуту особенно сильно задвигались и движениями дикого животного теребили материю платья. Она стала расспрашивать Луизу о ее семье, о местах, где она до сих пор служила, умеет ли она готовить, шить, знает ли хозяйство... Луиза отвечала 'да, барыня...' или 'нет, барыня...' прерывистым, хриплым голосом. Этот допрос, подробный, злой, мучительный, продолжался 20 минут.
В конце концов, - заключила старуха, - выходит из всех ваших рассказов, что вы ничего не умеете делать. Мне надо будет вас учить всему. В продолжение четырех или пяти месяцев вы мне не будете приносить никакой пользы. И потом то, что вы так безобразны, - это тоже мало привлекательно... Этот шрам на носу? Вы ушибли когда-нибудь свой нос?
Нет, это у меня от рождения... Он у меня всегда такой был...
Ах, это противно... Какое вы хотите получать жалованье?
Тридцать франков... ваша стирка... и вино... - ответила Луиза решительным тоном.
Старуха вскочила:
Тридцать франков! Но вы, значит, никогда не видели себя в зеркале? Это безумие! Как? Ведь никто не хочет вас брать... никто никогда не захочет вас взять к себе... Если я беру вас, то только потому, что я добра... потому что в глубине души мне жаль вас, а вы просите 30 франков жалованья... Да, вы смелы, моя милая... Это, конечно, советы ваших товарок... Напрасно вы их слушаетесь...
Конечно, - поддержала ее г-жа Пола Дюран... - они там все вместе Бог весть что воображают себе...
Вот что! - предложила старуха примиряющим тоном. - Я вам буду платить пятнадцать франков. Вино вы будете сами покупать себе. И это слишком много, но я не хочу пользоваться вашим безобразием и нищетой для своей выгоды.
Она смягчилась. Ее голос стал почти ласков:
- Видите ли, моя милая... Это единственный случай, которого вы больше не найдете... Я не похожа на других... я одна... у меня нет семьи... у меня нет никого... Моя семья - это моя служанка... И чего же я от нее прошу? Чтобы она меня немножко любила - вот и все... Моя служанка живет вместе со мною, ест вместе со мною... кроме вина... О, я ее балую... А потом, когда я умру - я стара и часто болею, - когда я умру, то, конечно, не забуду той, которая мне была преданна, служила мне хорошо, ухаживала за мной... Вы безобразны... очень... слишком безобразны... Но, Боже мой, я привыкну к вашему безобразию, к вашему лицу... Есть красивые, но очень злые женщины, которые вас обкрадывают, это верно... Безобразие - это иногда гарантия хорошего, нравственного поведения в доме. Ведь вы же не будете приводить мужчин ко мне в дом, я надеюсь? Вы видите, что я справедлива к вам. И при этих условиях, и при моей доброте то, что я вам предлагаю, моя милая... ведь это для вас богатство... это лучше богатства... это семья для вас!
Луиза была поколеблена, тронута. Несомненно, слова старухи пробудили в ней не знакомые ей до сих пор надежды... ее алчность крестьянки представляла себе сундуки, полные холста, баснословные завещания... И совместная жизнь с этой доброй хозяйкой, общий стол, частые прогулки в городские скверы и пригородные леса - все это восхищало ее. Но и вселяло в нее также страх, потому что сомнение, непобедимое и страшное^ какое-то недоверие, бросали тень на эти блестящие обещания... Она не знала, что сказать, что сделать, на что решиться... У меня было желание крикнуть ей: 'Нет! Не принимай!..' О! Я представляла себе эту жизнь затворницы, эту изнурительную работу, эти резкие упреки, эту скудную пищу, состоящую из костей и испорченного мяса, которую она будет получать, и вечную, настойчивую, мучительную эксплуатацию этого бедного, беззащитного существа! 'Нет, не слушай ее больше, уходи!' Этот крик, который был у меня на устах, я подавила...
- Подойдите ко мне поближе, моя милая... - приказала старуха... - Вы как будто боитесь меня... Ну, не бойтесь... подойдите ближе... как это странно... вы мне кажетесь уже не такой безобразной... Я уже привыкаю к вашему лицу...
Луиза медленно подходила, вся напряженная, стараясь не задеть мебели, не толкнуть ничего, делая усилия казаться изящной, грациозной - бедное создание! Но, как только она подошла близко к старухе, последняя с гримасой оттолкнула ее от себя.
- Боже мой! - воскликнула она, - но что это такое у вас? Почему от вас так скверно пахнет? Ваше тело гниет, разлагается? Это ужасно! это невероятно... Я никогда не слышала такого запаха, как от вас! У вас рак в носу... в желудке, может быть?
Г-жа Пола Дюран сделала благородный жест рукою.
- Я вас предупреждала, сударыня, - сказала она. - Вот ее главный недостаток. Именно это мешает ей найти место.
Старуха продолжала причитать:
- Боже мой! Боже мой! Возможно ли это? Ведь вы заразите этим запахом весь дом... Ведь невозможно приблизиться к вам... Это меняет наши условия... А я уже было прониклась такой симпатией к вам!.. Нет, нет... несмотря на всю мою доброту, это невозможно... это теперь невозможно!..
Она вынула свой носовой платок и, зажимая им нос, повторяла:
Нет, это действительно невозможно!..
Сударыня! - вмешалась г-жа Пола Дюран. - Сделайте над собой усилие... возьмите к себе эту девушку... Я уверена, что эта несчастная девушка будет вам за это вечно благодарна...
"Благодарна?.. Это очень хорошо... Но ведь благодарность не излечит ее от этого ужасного недостатка... Впрочем, пусть будет так!.. Но я буду платить ей только 10 франков... только 10 франков... и теперь, как ей будет угодно...
Луиза, которая до сих пор сдерживала свои слезы, теперь разразилась рыданиями. Задыхаясь, она пролепетала:
- Нет... я не хочу... я не хочу... я не хочу...
Послушайте, мадмуазель, - сказала сухо г-жа Пола Дюран... - Вы должны принять это место, или я никогда больше не буду вам давать никаких мест... Вы можете тогда идти искать себе место через другие бюро...
Это очевидно! - сказала старуха. - И за эти десять франков вы должны были бы быть мне благодарны... Только из жалости, из чувства милосердия я вам их предлагаю... Как вы не понимаете, что это просто доброе дело, в котором я, без сомнения, раскаюсь, как другие?
Она обратилась к г-же Пола Дюран:
- Что делать? Я всегда такова... я не могу видеть, как страдают люди... Я становлюсь непрактичной при виде несчастных, обделенных судьбой!.. Ведь не меняться же мне в моем возрасте? Идемте, моя милая, я вас возьму сейчас же с собой...
При этих словах судорога сжала мне горло, и я должна была покинуть свой наблюдательный пункт. С тех пор я никогда больше не видала Луизы...
Через два дня г-жа Пола Дюран торжественно пригласила меня в контору и после тщательного и немного даже назойливого и смущающего осмотра сказала:
- Мадемуазель Селестина... у меня есть хорошее, очень хорошее место для'вас... Только нужно будет поехать в провинцию... О, не очень далеко...
- В провинцию? Я туда не стремлюсь, вы знаете...
Г-жа Пола Дюран произнесла:
Вы не знаете провинции... В провинции есть прекрасные места.
О, прекрасные места... Вот уж неправда! - ответила я. - Во-первых, нигде нет хороших мест...
Г-жа Пола ласково и жеманно улыбнулась. Никогда я не видела у нее такой улыбки.
Простите, пожалуйста, мадемуазель Селестина... Нет дурных мест...
Черт возьми! Я это хорошо знаю... есть только дурные хозяева...
Нет, есть только дурные слуги... Смотрите, я вам даю самые лучшие дома, и это не моя вина, если вы не удерживаетесь на местах...
Она посмотрела на меня почти с любовью.
Тем более что вы очень умны... Вы представительны, у вас хорошенькое личико, прелестная фигура, очаровательные руки, совсем не испорченные работой, и глаза, которые не спрячешь в кармане... Нельзя предвидеть, какие это могут быть счастливые случайности... при хорошем поведении с вашей стороны...
При нехорошем поведении... хотели вы сказать.
Это зависит от того, как смотреть на дело... Я называю это хорошим поведением...
Она размякла. Все ее достоинство исчезло. Передо мной была старая горничная, способная на всякие пошлости... Глаза у нее сделались масляные... движения стали ленивы и мягки, а губы стали блестеть, как я это наблюдала у всех сводниц, вроде г-жи Ревекки Ранвэ, например. Она повторила:
Я это называю хорошим поведением.
Это, что это? - спросила я.
Послушайте, мадмуазель... Вы не дебютантка, и вы знаете жизнь... С вами можно говорить... Речь идет об одном одиноком... уже пожилом господине... недалеко от Парижа... очень богатом... да... впрочем, довольно богатом. Вы будете заведовать у него всем домом... чем-то вроде гувернантки... понимаете?.. Такие места очень редки... очень деликатны... и очень выгодны... Такое место - это обеспеченное будущее для такой красивой и умной женщины, как вы, если только, я повторяю, она будет разумно вести себя...
Это был предел моего честолюбия. Много раз я рисовала себе великолепное будущее, основанное на любви какого-нибудь старика ко мне, и этот рай, о котором я мечтала, был здесь, передо мной... он звал меня... он улыбался мне. По какой-то необъяснимой иронии жизни, по какому-то глупому противоречию, причины которого я до сих пор не могу понять, я наотрез отказалась от этого счастья, которого я желала столько раз и которое наконец представилось мне.
- Старый развратник... о, нет!., я отказываюсь взять это место... Они мне слишком отвратительны - все мужчины, молодые, старые - все...
Несколько секунд г-жа Пола Дюран молчала, пораженная, смущенная. Она не ожидала этой выходки... Потом, приняв опять свой строгий и достойный вид, которым она хотела показать ту пропасть, которая отделяет ее, корректную буржуазку, какой она хотела быть, - от меня, распущенной дочери богемы, сказала:
Ах так, мадемуазель. О чем же вы думаете?.. За кого же вы меня принимаете?., что вы воображаете себе?
Я ничего не воображаю. Только, я повторяю вам это, мне страшно надоели мужчины... вот и все!
Понимаете ли вы, о ком вы говорите? Этот господин, мадемуазель, очень уважаемый человек. Он член Общества св. Викентия и Павла. Он был роялистским депутатом, мадемуазель...
Я расхохоталась:
- Да... да... продолжайте! Я их знаю, ваших святых Викентиев и Павлов... и всех святых, черт их возьми... и всех депутатов... Нет, спасибо...
Потом вдруг, без всякого перехода я спросила:
- А что он такое на самом деле, ваш старик? Ведь в конце концов... одним больше... одним меньше... не все ли равно...
Но г-жа Пола Дюран не смягчалась. Она заявила твердым голосом:
- Бесполезно, мадемуазель. Вы не та серьезная женщина... особа, которой можно все доверить, какая нужна этому господину. Я думала, что вы более положительный человек... с вами нельзя быть ни в чем уверенной...
Я долго настаивала... Она была непоколебима... И я вошла в переднюю с тяжелым, смущенным сердцем... О, эта печальная, мрачная, всегда одинаковая передняя! Эти выставленные напоказ девушки, сидящие такие подавленные на скамейках... этот рынок человеческого мяса, нужного ненасытной буржуазии... эти бедствия и грязь, которые приводят вас сюда, несчастные, заблудшие существа, обломки кораблекрушения, вечно бросаемые из стороны в сторону...
- Какой я странный человек!.. - думала я. - Я стремлюсь, я мечтаю об идеалах, когда я думаю, что они неосуществимы, а как только они близятся к осуществлению, как только они облекаются в конкретные формы... я больше их не хочу...
Это присущее мне свойство было, несомненно, причиной моего отказа; но тут примешалось также мальчишеское желание унизить г-жу Пола Дюран, уличить ее, так высокомерно и презрительно ко всем относящуюся, в сводничестве...
Я сожалела, что не пошла к старику, который теперь имел в моих глазах всю прелесть неизвестности, всю привлекательность недостижимого идеала... И я представляла себе его наружность... чистенький старичок, с мягкими руками, с красивой улыбкой на розовом и чисто выбритом лице; я рисовала его себе веселым, добродушным, великодушным, не слишком страстным, не таким маньяком, как господин Рабур, - и позволяющим мне водить себя, управлять им, как маленькая собачка...
- Подите сюда... Ну, подите сюда...
И он подходит, ласковый, вертлявый, с добрым и покорным взглядом.
- Ну, теперь послужите...
И он служит, такой забавный, стоя, вытянувшись на задних лапках, а передними размахивая в воздухе...
- О! милая собачка!...
Я ему давала сахар... Я ласкала его шелковистый затылок. Он мне не был противен... и я все продолжала думать:
- И глупа же я, правду сказать!.. Добрый старик... прекрасный сад... прекрасный дом... деньги, покой, обеспеченное будущее... Отказаться от всего этого! И не зная даже почему? И никогда не знать того, чего хочешь! Я отдавалась многим мужчинам и в глубине души боюсь. Больше того - мне отвратителен мужчина, когда он далек от меня. Когда он возле меня, я отдаюсь ему так же легко, как больная курица... и я способна на всевозможные безумства. Я борюсь только с вещами, которые никогда не должны случиться, и могу противостоять только мужчинам, которых я никогда не узнаю... Я уверена, что я никогда не буду счастлива...
Приемная меня давила. Эта мрачность, этот тусклый свет, эти несчастные, выставленные на продажу, вызывали во мне все более и более мрачные мысли... Что-то тяжелое, непоправимое висело надо мной... Не ожидая закрытия бюро, я ушла с тяжелым сердцем, со сдавленным горлом... На лестнице я встретилась с г- ном Луи. Держась за перила, он медленно и с трудом взбирался по ступеням... Секунду мы смотрели друг на друга... Он мне ничего не сказал... я тоже молчала. А я не находила ни одного слова сказать ему... но наши взгляды сказали все... Ах! он тоже не был счастлив... Одну минуту я стояла и слушала, как он взбирался по лестнице, потом я быстро сбежала вниз... Бедный малый!
На улице я стояла минуту, как оглушенная... Я искала глазами поставщиц любовного товара... круглую спину и черный туалет г-жи Ревекки Ранвэ. Ах! если бы я ее увидела, я бы пошла к ней, я бы отдалась ей...
|
Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
|
Просмотров: 550 | Комментарии: 1
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|