Мериме Проспер - Хроника времен Карла Ix

етый лучше, чем другие, - служит то, что во время войны, которую мы собираемся вести во Фландрии, командовать легкой конницей будет граф Ларошфуко; а кому не известно, что он - протестант! Дьявол меня побери, если он не кальви­нист с головы до пят: шпоры у него а la* Конде, шляпа у него а la гугенот.

   - Заешь его чума! - воскликнул сержант. - Ты еще не знаешь этого, Мерлен (тебя не было у нас в полку): ведь Ларошфуко командовал во время той засады, когда мы все чуть не полегли при Ла-Робре в Пуату. Прековарный малый!

   - Он же сказывал, - прибавил Бертран, - что отряд рейтаров большего стоит, чем эскадрон легкой кавалерии. Я так же верно это знаю, как то, что эта лошадь - пегая. Мне передавал это паж королевы.

   Среди слушателей послышались негодующие возгласы, но они сейчас же уступили место любопытству узнать, против кого направлены военные приготовления и те чрезвычайные меры предосторожности, которые принимались у них на глазах.

   - Правда ли, сержант, - спросил трубач, - что вчера пытались убить короля?

   - Бьюсь об заклад, что тут замешаны эти... еретики.

   - Хозяин гостиницы "Андреевский крест", где мы вчера завтракали, за верное рассказывал, что они хотят переделать весь церковный устав.

   - Тогда все дни будут скоромными, - весьма философски заметил Мерлен, - кусок вареной солонины вместо чашки бобов. Тут еще огорчаться нечему!

   - Да, но если гугеноты будут у власти, первым делом они расколошматят, как посуду, все отряды легкой кавалерии и на их место поставят своих собак, немецких рейтаров.

   - Если так, так я охотно наломал бы им хвосты! Провалиться на этом месте, тут будешь католиком! Послушайте, Бертран, вы служили у протестантов; правда ли, что адмирал конным солдатам платит только по восьми су?

   - Ни копейки больше, старый скряга! Потому-то после первого же похода я и бросил его.

   - Здорово сегодня не в духе капитан, - заметил трубач. - Всегда такой славный малый, с солдатом охотно разговаривает, сегодня рта не раскрыл за всю дорогу.

   - Новости его не веселят, - ответил сержант.

   - Какие новости?

   - Наверное, насчет того, что хотят предпринять гугеноты.

   - Гражданская война скоро опять начнется, - сказал Бертран.

   - Тем лучше для нас, - сказал Мерлен, всегда смотревший на вещи с хорошей стороны, - можно будет драться, жечь деревни, баловаться с гугенотками.

   - По всем видимостям, они захотели снова начать свое старое Амбуазское дело, - произнес сержант, - потому нас и вы­звали. Мы живо наведем порядок.

   В эту минуту вернулся корнет со своим отрядом; он приблизился к капитану и стал ему тихонько докладывать, меж тем как солдаты, которые с ним ездили, смешались со своими товарищами.

   - Черт возьми, - сказал один из ходивших на разведку, - не понять, что делается сегодня в Париже; на улицах мы ни одной кошки не встретили, а вместо того Бастилия набита войском: я видел, на дворе торчали пики швейцарцев, все равно как ржаные колосья.

   - Не больше пяти сотен, - перебил другой.

   - Верно то, - продолжал первый, - что гугеноты пытались убить короля и в драке адмирала собственноручно ранил великий герцог де Гиз.

   - Ах, так ему и надо, разбойнику! - воскликнул сержант.

   - Я сам слышал, - продолжал кавалерист, - как эти швейцарцы на своем тарабарском языке толкуют, что слишком долго во Франции терпят еретиков.

   - Правда, с некоторого времени они задрали нос, - сказал Мерлен.

   - Можно подумать, что они побили нас при Жарнаке и Монконтуре, так они чванятся и хорохорятся!

   - Они бы хотели, - вставил трубач, - съесть окорок, а нам кость оставить.

   - Пора, пора католикам задать им хорошую трепку!

   - Взять хоть меня. "Сержант, - сказал бы мне король, - убей мне этих негодяев"; так пусть меня разжалуют, если я заставлю повторить себе это два раза.

   - Бель-Роз, расскажи-ка нам, что делал наш корнет? - спросил Мерлен.

   - Он поговорил с каким-то швейцарцем вроде офицера, но я не мог расслышать, о чем они говорили. Должно быть, что-нибудь интересное, потому что он каждую минуту восклицал: "Ах, Боже мой!", "Ах, Боже мой!"

   - Смотрите-ка, к нам конные скачут галопом, - верно, приказ везут.

   - Их двое, по-моему.

   Капитан и корнет отправились к ним навстречу.

   Двое всадников быстро направились к отряду легкой кавалерии. Один из них, богато одетый, в шляпе, покрытой перьями, с зеленой перевязью, ехал на боевом коне. Спутником его был толстый, коротенький, коренастый человек, одетый в черное платье и с большим деревянным распятием в руках.

   - Наверняка будут драться, - заметил сержант, - вон батюшку послали, чтобы исповедовать раненых.

   - Не очень приятно драться натощак, - проворчал Мерлен.

   Двое всадников замедлили ход, так что когда они подъехали к капитану, то без труда могли остановить лошадей.

   - Целую руки господину де Мержи, - произнес человек с зеленой перевязью. - Узнает ли он своего покорного слугу Тома де Морвеля?

   Капитану еще не было известно новое преступление Морвеля, он знал его только как убийцу храброго де Муи. Он ответил крайне сухо:

   - Я не знаю никакого господина де Морвеля. Я предполагаю, что вы пожаловали объяснить нам, в конце концов, зачем мы находимся здесь.

   - Дело идет, сударь, о спасении нашего доброго короля и нашей святой веры от опасности, грозящей им.

   - Какая же это опасность? - спросил Жорж презрительно.

   - Гугеноты составили заговор против его величества. Но их преступный замысел вовремя был открыт, благодарение Богу, и все верные христиане сегодня ночью должны соединиться, чтобы истребить их во время сна.

   - Как были истреблены мадианиты мужем силы, Гедеоном, - добавил человек в черном платье.

   - Что я слышу? - воскликнул де Мержи, затрепетав от ужаса.

   - Горожане вооружены, - продолжал Морвель, - в городе находится французская гвардия и три тысячи швейцарцев. У нас около шестидесяти тысяч человек наших; в одиннадцать часов будет дан сигнал, и дело начнется.

   - Презренный разбойник! Что за гнусную клевету ты изрыгаешь? Король не предписывает убийств... самое большее, он за них платит.

   Но при этих словах Жорж вспомнил о странном разговоре, который он имел с королем несколько дней назад.

   - Не выходите из себя, господин капитан; если бы все мои заботы не были устремлены на службу королю, я бы ответил на ваши оскорбления. Слушайте: я являюсь от имени его величества с требованием, чтобы вы и ваш отряд последовали за мной. Нам поручены Сент-Антуанский и прилегающие к нему кварталы. Я привез вам подробный список лиц, которых мы должны истребить. Преподобный отец Мальбуш сделает наставление вашим солдатам и раздаст им белые кресты, какие будут у всех католиков, чтобы в темноте не приняли католика за еретика.

   - Чтобы я дал согласие на убийство спящих людей?

   - Католик ли вы и признаете ли Карла Девятого своим королем? Известна ли вам подпись маршала де Ретца, которому вы обязаны повиноваться?

   Тут он вынул из-за пояса бумагу и передал ее капитану.

   Мержи подозвал одного из всадников и при свете соломенного факела, зажженного о фитиль аркебузы, прочел форменный приказ, предписывающий по повелению короля капитану де Мержи оказать вооруженную помощь французской гвардии и отдать себя в распоряжение господина де Морвеля для дела, которое объяснит ему вышеуказанный Морвель. К приказу был приложен список имен с таким заголовком: "Список еретиков, подлежащих умерщвлению, в Сент-Антуанском квартале". При свете факела, горящего в руке солдата, всем кавалеристам было видно, какое глубокое впечатление произвел на их начальника этот приказ, о существовании которого он еще не знал.

   - Никогда мои кавалеристы не согласятся сделаться убийцами, - произнес Жорж, бросая бумагу в лицо Морвелю.

   - Разговор идет не об убийстве, - холодно заметил священник, - речь идет об еретиках и о справедливом воздаянии по отношению к ним.

   - Ребята! - закричал Морвель, повысив голос и обращаясь к солдатам. - Гугеноты хотят убить короля и истребить католиков - это надо предупредить сегодня ночью; покуда они спят, мы всех их перебьем, и король отдает вам их дома на разграбление.

   Крик дикой радости пронесся по всем рядам:

   - Да здравствует король! Смерть гугенотам!

   - Смирно! - закричал громовым голосом капитан. - Здесь я один имею право отдавать приказания своим солдатам. Товарищи! То, что говорит этот подлец, не может быть правдой. И даже если бы король и отдал такое приказание, никогда мои кавалеристы не согласятся убивать беззащитных людей.

   Солдаты промолчали.

   - Да здравствует король! Смерть гугенотам! - разом закричали Морвель и его спутник. И солдаты повторили за ними:

   - Да здравствует король! Смерть гугенотам!

   - Ну как же, капитан, будете вы повиноваться? - произнес Морвель.

   - Я больше не капитан! - воскликнул Жорж. И он сорвал с себя нагрудный знак и перевязь, знаки своего чина.

   - Хватайте этого изменника! - закричал Морвель, обнажая шпагу. - Убейте этого бунтовщика, который не повинуется своему королю!

   Но ни у одного солдата не поднялась рука на своего начальника... Жорж выбил шпагу из рук Морвеля, но вместо того чтобы пронзить его своей шпагой, он ударил его рукояткой по лицу с такой силой, что свалил с лошади на землю.

   - Прощайте, трусы! - сказал он своему отряду. - Я думал, что у меня солдаты, а оказывается, у меня были только убийцы! - Потом обернулся к корнету: - Вот, Альфонс, если хотите, прекрасный случай сделаться капитаном! Станьте во главе этих бандитов.

   С этими словами он пришпорил лошадь и галопом помчался по направлению к внутренней части города. Корнет двинулся на несколько шагов, как будто хотел за ним последовать, но вскоре замедлил ход, пустил лошадь шагом, наконец остановился, повернул обратно и возвратился к своему отряду, рассудив, без сомнения, что совет капитана, хотя и данный в минуту гнева, все же не перестает быть хорошим советом.

   Морвель, еще не совсем оправившись от полученного удара, снова сел на лошадь, чертыхаясь, а монах, подняв распятие, наставлял солдат не щадить ни одного гугенота и потопить ересь в потоке крови.

   Солдат на минуту остановили упреки капитана, но, увидя, что они освободились от его присутствия, и имея перед глазами перспективу знатного грабежа, они взмахнули саблями и поклялись исполнить все, что бы ни приказал им Морвель.

  

  

  

  

   В тот же вечер, в обычный час, Мержи вышел из дому и, хорошенько закутавшись в плащ, цветом не отличавшийся от стен, на­двинув шляпу на глаза, с надлежащей осторожностью направился к дому графини. Не успел он сделать нескольких шагов, как встретился с хирургом Амбруазом Паре, с которым был знаком, так как тот ходил за ним, когда он лежал раненым. Паре, вероятно, шел из особняка Шатильона, и Мержи, назвав себя, осведомился об адмирале.

   - Ему лучше, - ответил хирург, - рана в хорошем состоянии, и больной крепок здоровьем. С помощью Божьей он поправится. Надеюсь, что прописанное мной питье будет для него целительно и он проведет ночь спокойно.

   Какой-то человек из простонародья, проходя мимо них, услышал, что они говорят об адмирале. Когда он отошел достаточно далеко, так что мог быть наглым без боязни навлечь на себя наказание, он крикнул: "Попляшет уж скоро на виселице ваш чертов адмирал!" - и бросился со всех ног бежать.

   - Несчастная каналья! - произнес Мержи. - Меня берет досада, что наш великий адмирал принужден жить в городе, где столько людей относятся к нему враждебно.

   - К счастью, его дворец под хорошей охраной, - ответил хирург. - Когда я выходил от него, все лестницы были полны солдат, и у них даже фитили на ружьях были зажжены. Ах, господин де Мержи, здешний народ нас не любит... Но уже поздно, и мне нужно возвращаться в Лувр.

   Они расстались, пожелав друг другу доброго вечера, и Мержи продолжал свою дорогу, предавшись розовым мечтам, которые заставили его живо позабыть адмирала и ненависть католиков.

   Однако он не мог не заметить необычайного движения на парижских улицах, обычно с наступлением ночи мало оживленных. То ему встречались крючники, несшие на плечах тяжести странной формы, которые он в темноте готов был принять за связки пик, то небольшие отряды солдат, которые шли молча, с ружьями на плече, с зажженными фитилями; кое-где стремительно открывались окна, на минуту в них показывались какие-то фигуры со свечками и сейчас же исчезали.

   - Эй, - крикнул он какому-то крючнику, - дяденька, куда это вы несете вооружение так поздно ночью?

   - В Лувр, сударь, - для сегодняшнего ночного развлечения.

   - Товарищ, - обратился Мержи к какому-то сержанту, шедшему во главе патруля, - куда это вы идете вооруженными?

   - В Лувр, ваше благородие, - для сегодняшнего ночного развлечения.

   - Эй, паж, разве вы не из королевского дворца? Куда же вы ведете со своими товарищами этих лошадей в боевой сбруе?

   - В Лувр, ваше благородие, - для сегодняшнего ночного развлечения.

   "Сегодняшнего ночного развлечения! - повторил про себя Мержи. - Кажется, все, кроме меня, понимают, в чем дело. В конце концов, мне-то что? Король может и без меня развлекаться, и меня не особенно интересует смотреть на его развлечения".

   Немного далее он заметил плохо одетого человека, который останавливался перед некоторыми домами и мелом отмечал двери белым крестом.

   - Дядя, вы фурьер, что ли, что так отмечаете квартиры?

   Незнакомец исчез, ничего не ответив.

   На повороте улицы, когда он попал на ту, где жила графиня, он чуть не столкнулся с человеком, закутанным, как и он, в широкий плащ, который огибал тот же угол улицы, но в противоположном направлении. Несмотря на темноту и на то, что оба они были одинаково незаметными для других, они тотчас же узнали друг друга.

   - А, добрый вечер, господин де Бевиль, - произнес Мержи, протягивая ему руку.

   Чтобы подать ему правую руку, Бевиль сделал странное движение под плащом; он переложил из правой руки в левую какой-то тяжелый предмет. Плащ приоткрылся немного.

   - Привет доблестному бойцу, дорогому сердцам красавиц! - воскликнул Бевиль. - Бьюсь об заклад, что мой благородный друг отправляется на счастливое свидание!

   - А вы сами, сударь?.. По-видимому, мужья что-то не очень дружелюбно на вас посматривают, так как, если не ошибаюсь, у вас на плечах кольчуга, а то, что вы несете под плащом, ужасно похоже на пистолеты.

   - Нужно быть осторожным, господин Бернар, крайне осторожным. - При этих словах он тщательно поправил свой плащ так, чтобы скрыть вооружение, которое на нем было.

   - Я бесконечно сожалею, что сегодня вечером не могу предложить вам свои услуги и шпагу, чтобы охранять улицу и нести караул у дверей вашей возлюбленной. Сегодня для меня это невозможно, но при всяком другом случае соблаговолите располагать мной.

   - Сегодня вам невозможно пойти со мной, господин де Мержи. - Эти немногие слова сопровождались странной улыбкой.

   - Ну, удачи! Прощайте!

   - Вам я тоже желаю удачи! - В манере, с какой он произнес эти прощальные слова, была некоторая подчеркнутость.

   Они разошлись, и Мержи уже отошел на несколько шагов, как вдруг услышал, что Бевиль его окликает. Он обернулся и увидел, что тот к нему возвращается.

   - Ваш брат в Париже?

   - Нет. Но я жду его со дня на день. Да, кстати, вы участвуете в сегодняшнем ночном развлечении?

   - В развлечении?

   - Да. Повсюду носятся слухи, что сегодня ночью при дворе будет какое-то развлечение.

   Бевиль что-то пробормотал сквозь зубы.

   - Еще раз прощайте! - сказал Мержи. - Я немного тороплюсь и... Вы понимаете, что я хочу сказать?

   - Послушайте, послушайте, еще одно слово! Я не могу оставить вас, не дав вам дружеского совета!

   - Какого совета?

   - Не ходите к ней сегодня вечером! Поверьте мне; завтра вы поблагодарите меня.

   - В этом и заключается ваш совет? Но я вас не понимаю. К какой к ней?

   - Полноте, мы понимаем друг друга. Но если вы благоразумны, переправьтесь сегодня же вечером на тот берег Сены.

   - За этими словами скрывается какая-нибудь шутка?

   - Нисколько. Я говорю серьезнее, чем когда бы то ни было. Повторяю: переправьтесь через Сену. Если дьявол не дает вам покоя, идите к монастырю якобитов на улице Святого Якова. Через двое ворот от добрых отцов вы увидите большое деревянное распятие, прибитое к дому; довольно убогого вида. Вывеска довольно странная, но это ничего не значит. Вы постучите и найдете весьма услужливую старушку, которая из уважения ко мне примет вас очень хорошо... Перенесите вашу ненасытность на тот берег Сены. У матушки Брюлар племянницы миленькие и хорошенькие. Понимаете?

   - Вы слишком добры, покорнейше благодарю.

   - Нет, право. Последуйте моему совету. Честное слово дворянина, это вам будет на пользу.

   - Благодарю вас. Я воспользуюсь вашим предложением как-нибудь в другой раз. Сегодня меня ждут. - И Мержи двинулся вперед.

   - Переезжайте через Сену, мой храбрец, это мое последнее слово! Если с вами случится несчастье из-за того, что вы не послушались моего совета, я умываю руки.

   Мержи поразила непривычная серьезность, с которой говорил Бевиль. Бевиль уже повернулся спиной; на этот раз Мержи его окликнул:

   - Какого черта все это значит? Объясните мне, господин де Бевиль, перестаньте говорить загадками.

   - Дорогой мой, я, быть может, не должен был бы говорить вам так ясно, но переправьтесь за реку до наступления полуночи - и прощайте.

   - Но...

   Бевиль был уже далеко. Мержи с минуту догонял его, но вскоре, устыдясь, что теряет время, которое можно было лучше употребить, вернулся и дошел до сада, куда ему нужно было войти. Ему пришлось прогуливаться некоторое время взад и вперед, чтобы переждать, пока не будет прохожих. Он боялся, как бы им не показалось странным, что в такое позднее время он входит через садовую калитку. Ночь была прекрасной, тихий зефир умерял ее теплоту, луна то показывалась, то исчезала среди легких белых облачков. Эта ночь была создана для любви.

   На минуту улица оказалась пустынной; он сейчас же открыл калитку и без шума запер ее за собой. Сердце билось у него сильно, но думал он только о наслаждениях, которые ждали его у Дианы, а зловещие мысли, зародившиеся в его душе под влиянием странных слов Бевиля, были теперь далеки.

   Он на цыпочках подошел к дому. В полуоткрытом окне за красной занавеской горела лампа; то был условный знак. В мгновение ока он очутился в молельне своей любовницы.

   Она полулежала на очень низком диване, обитом темно-синим атласом. Ее длинные черные волосы в беспорядке рассыпались по подушке, к которой прислонилась она головой. Глаза у нее были закрыты, и казалось, она с трудом удерживала их в этом положении. Единственная серебряная лампа, подвешенная к потолку, освещала покой и весь свой свет направляла на бледное лицо и пламенные губы Дианы де Тюржи. Как только раздался скрип сапог Мержи по ковру молельни, она подняла голову, открыла глаза и рот, задрожала и с трудом подавила крик ужаса.

   - Я тебя испугал, мой ангел? - спросил Мержи, становясь на колени перед ней и наклонясь к подушке, на которую прекрасная графиня снова уронила свою голову.

   - Наконец-то ты! Слава Богу!

   - Я заставил тебя ждать? Еще далеко нет полночи.

   - Ах, оставьте меня... Бернар... Никто не видел, как вы входили?

   - Никто... Но что с тобой, любовь моя? Почему эти прелестные губки отворачиваются от меня?

   - Ах, Бернар... если бы ты знал!.. О, прошу тебя, не мучь меня! Я ужасно страдаю... У меня адская мигрень... бедная голова горит как в огне!

   - Бедняжка!

   - Сядь около меня... и, пожалуйста, не проси от меня сего­дня ничего... я совсем больна! - Она зарылась лицом в подушки дивана, и у нее вырвался жалобный стон. Потом вдруг она приподнялась на локте, отбросив густые волосы, покрывшие ей все лицо, и, схватив руку Мержи, положила ее себе на висок. Он почувствовал, что артерия сильно бьется.

   - У тебя холодная рука, мне от нее легче, - произнесла она.

   - Милая Диана, как бы я хотел, чтоб у меня была мигрень вместо тебя! - сказал он, целуя ее в горячий лоб.

   - Ах да... и я хотела бы... Положи кончики своих пальцев мне на веки, это меня облегчит. Мне кажется, что, если бы я заплакала, я не так мучилась бы; но я не могу плакать.

   Наступило продолжительное молчание, нарушаемое только неровным и затрудненным дыханием графини. Мержи на коленях около дивана нежно поглаживал и изредка целовал закрытые веки своей прекрасной Дианы. Левой рукой он опирался на подушку, и пальцы его возлюбленной, сплетенные с его пальцами, время от времени сжимали их как бы судорожным движением. Дыхание Дианы, нежное и горячее в то же время, страстно щекотало губы Мержи.

   - Дорогая моя, - сказал он наконец, - мне кажется, что тебя мучает нечто большее, чем мигрень. Есть ли у тебя причины к огорчению... и почему ты мне не скажешь о них? Разве ты не знаешь, что мы любим друг друга для того, чтобы делить пополам не только наслаждения, но и страдания?

   Графиня покачала головой, не открывая глаз. Ее губы зашевелились, но не издали раздельного звука; потом, как бы истощенная этим усилием, она снова уронила голову на плечо Мержи. В эту минуту на часах пробило половина двенадцатого. Диана вздрогнула и, вся трепеща, поднялась на постели.

   - Право же, вы меня пугаете, дорогая моя!

   - Ничего... еще ничего, - произнесла она глухим голосом. - Ужасный бой у этих часов! С каждым ударом как будто раскаленное железо входит мне в голову!

   Мержи не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать склонившийся к нему лоб. Вдруг она вытянула руки, положила их на плечи возлюбленному и, продолжая находиться в полулежачем положении, уставилась на него блестящими глазами, которые, казалось, готовы были его пронзить.

   - Бернар, - сказала она, - когда ты обратишься в католичество?

   - Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе от этого будет хуже.

   - Я больна от твоего упрямства... но тебе до этого нет дела! К тому же время не терпит; и хотя бы я была на смертном одре, я бы до последнего моего дыхания не переставала тебя усовещевать.

   Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Довод этот довольно хороший и может служить ответом на все вопросы, которые любовнику может задать его возлюбленная. Но Диана, которая обычно шла ему навстречу, на этот раз с силой и почти с негодованием оттолкнула его.

   - Послушайте, господин де Мержи, я все дни плачу кровавыми слезами при мысли о вас и вашем заблуждении. Вы знаете, люблю ли я вас. Судите сами, каковы должны быть мои страдания, когда я подумаю, что тот, кто для меня дороже жизни, может в любую минуту погибнуть душой и телом.

   - Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить на эту тему.

   - Следует говорить об этом, несчастный! Кто знает, остался ли тебе еще час, чтобы покаяться?

   Необыкновенная интонация ее голоса и странные фразы невольно напомнили Мержи необычные предупреждения, только что полученные им от Бевиля. Помимо воли он был взволнован этим, но сдержался и приписал исключительно ее благочестию это усиление проповеднического жара.

   - Что вы хотите сказать, дорогая моя? Или вы думаете, что потолок сейчас упадет мне на голову нарочно, чтоб убить гугенота, как прошлой ночью на нас упал ваш полог? Тогда, к сча­стью, мы отделались тем, что поднялось немного пыли.

   - Ваше упрямство приводит меня в отчаяние! Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются убить вас; я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили послед­нее дыхание, раньше чем я поспела привести к вам своего духовника.

   - Мои враги? По-моему, у меня их нет.

   - Безумец! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Да, все французы должны быть вам врагами, пока вы остаетесь врагом Господа Бога и Церкви.

   - Оставим это, моя владычица! Что касается ваших сновидений, обратитесь за толкованием их к старой Камилле; я в этом ничего не понимаю. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы, кажется, были сегодня при дворе, там, вероятно, вы и схватили эту мигрень, которая вам причиняет такие страдания, а меня выводит из себя.

   - Да, я вернулась оттуда, Бернар. Я видела королеву и вы­шла от нее... с твердым решением сделать последнюю попытку заставить вас переменить... Это надо сделать, это непременно надо сделать!

   - Мне кажется, - прервал ее Бернар, - мне кажется, моя дорогая, что раз, несмотря на ваше нездоровье, у вас хватает силы проповедовать с таким пылом, - с вашего позволения, мы могли бы провести время еще приятнее.

   Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.

   - Отверженный! - сказала она вполголоса, будто самой себе. - Почему так нужно, чтобы я была такой слабой с ним? - Затем продолжала более громким голосом: - Я вижу ясно, что вы меня не любите и цените меня не более, чем какую-нибудь лошадь! Только бы я служила для вашего наслаждения, а что за дело до того, что я раздираюсь страданиями... Ведь только ради вас, ради вас одного я согласилась на угрызения совести, в сравнении с которыми все муки, что может выдумать человеческая ярость, - ничто! Одно слово, слетевшее с ваших уст, могло бы вернуть моей душе мир; но слова этого вы никогда не произнесете. Вы не захотите пожертвовать ради меня ни одним из ваших предрассудков.

   - Диана, дорогая, какому преследованию я подвергаюсь! Будьте справедливы, вернее - не будьте ослеплены вашим религиозным рвением. Ответьте мне: найдете ли вы другого раба, более покорного, чем я, во всем, что касается моих поступков и мыслей? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем уверовать в некоторые вещи?

   Она пожимала плечами, слушая его и смотря на него с выражением, доходившим почти до ненависти.

   - Я не мог бы, - продолжал он, - ради вас сделать так, чтобы мои темно-русые волосы сделались светлыми. Я не мог бы для вашего удовольствия изменить форму своего телосложения. Вера моя - часть моего тела, дорогая, и оторвать ее от меня можно только вместе с жизнью. Пусть мне хоть двадцать лет читают проповеди - все равно меня не заставят верить, что кусочек пресного хлеба...

   - Умолкни! - прервала она его повелительно. - Никаких кощунств! Я все пробовала - ничто не увенчалось успехом! Все вы, зараженные ядом ереси, народ крепкоголовый, ваши глаза и уши закрыты для истины, вы боитесь видеть и слышать! Но вот приспело время, когда вы не будете больше ни слышать, ни видеть... Существует одно средство уничтожить эту язву Церкви, и средство это будет применено!

   Она сделала несколько шагов по комнате со взволнованным видом и продолжала:

   - Менее чем через час отсекут все семь голов еретической гидры! Мечи отточены и верные готовы! Нечестивцы исчезнут с лица земли!

   Затем, вытянув палец к часам, стоявшим в углу комнаты, она сказала:

   - Смотри, у тебя есть еще четверть часа, чтобы покаяться! Когда стрелка дойдет до этой точки, судьба твоя будет решена!

   Она еще не кончила, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, волнующейся вокруг большого пожара, сначала смутно, потом, казалось, он с быстротой увеличивался; спустя несколько минут вдали уж можно было различить звон колоколов и залпы огнестрельного оружия.

   - Что за ужасы вы возвещаете? - воскликнул Мержи.

   Графиня бросилась к окну и распахнула его.

   Тогда шум, не задерживаемый больше стеклами и занавесками, донесся более отчетливо. Казалось, можно было разобрать крики скорби и радостный вой. Красноватый дым подымался к небу и взвивался над всеми частями города, насколько было доступно зрению. Его можно было бы принять за огромный пожар, если бы комнату сейчас же не наполнил запах смолы, который мог исходить только от тысячи зажженных факелов. В то же время блеск залпа, произведенного, казалось, на ближней улице, на минуту осветил стекла соседнего дома.

   - Избиение началось! - воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.

   - Какое избиение? Что вы хотите сказать?

   - Сегодня в ночь режут всех гугенотов - так приказал король! Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен! Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры!

   Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его тело. Он блуждающими глазами смотрел на Диану де Тюржи, чьи черты выражали странное соединение отчаяния и торжества. Ужасающий грохот, поражавший его слух и наполнявший весь город, достаточно подтверждал справедливость страшной новости, которую он только что услышал. Несколько мгновений графиня стояла неподвижно, молча устремив на него взоры; только пальцем, указывающим на окно, казалось, хотела она возбудить воображение Мержи, чтобы оно нарисовало ему кровавые сцены, которые можно было себе представить по этим людоедским крикам и освещению. Мало-помалу выражение лица ее смягчилось, дикая радость исчезла, остался ужас. Наконец, упав на колени, она вскричала умоляющим голосом:

   - Бернар, заклинаю тебя, спаси свою жизнь, обратись в католичество! Спаси свою жизнь и мою, которая зависит от твоей!

   Мержи бросил на нее дикий взгляд, а она, не вставая с колен, следовала за ним по комнате, протянув руки. Не отвечая на ее мольбы, он побежал в глубь молельни, где схватил свою шпагу, которую оставил там на кресле.

   - Несчастный, что же ты собираешься сделать? - воскликнула графиня, подбегая к нему.

   - Защищаться! Меня не зарежут как барана!

   - Безумный, тысячи шпаг не спасли бы тебя! Весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане, народ - все принимают участие в избиении, и нет ни одного гугенота, к груди которого в настоящую минуту не было бы приставлено до десятка кинжалов. Одно осталось средство избавиться от смерти - сделайся католиком!

   Мержи был храбр, но, думая об опасностях, которые, по-видимому, предвещала эта ночь, он на минуту почувствовал, как подлый страх шевельнулся в глубине его души; даже мысль спасти себя отречением от своей веры мелькнула у него в уме с быст­ротой молнии.

   - Я отвечаю за твою жизнь, если ты сделаешься католиком, - сказала Диана, сложив руки.

   "Если я отрекусь, - подумал Мержи, - я сам себя буду презирать всю жизнь". Одной этой мысли было достаточно, чтобы храбрость к нему вернулась и еще удвоилась чувством стыда за минуту слабости. Он нахлобучил свою шляпу, застегнул портупею и, обмотав плащ вокруг левой руки вместо щита, с решительным видом двинулся к двери.

   - Куда идешь ты, несчастный?

   - На улицу! Я не хочу доставлять вам сожалений, оттого что меня зарезали в вашем доме, у вас на глазах.

   В его голосе прозвучало такое презрение, что графиня была поражена. Она загородила ему дорогу. Он оттолкнул ее, и даже резко. Но она ухватилась за полу его камзола и на коленях поволоклась за ним.

   - Оставьте меня! - закричал он. - Что же, вы сами хотите предать меня кинжалам убийц? Любовница гугенота может искупить свои грехи, принеся в жертву своему Богу кровь возлюбленного.

   - Остановись, Бернар, умоляю тебя! Одно мое желание - чтобы ты спасся! Пощади свою жизнь для меня, милый ангел! Спаси себя во имя нашей любви... Согласись произнести одно лишь слово - и, я клянусь тебе, ты будешь спасен!

   - Как! Мне принять религию убийц и разбойников? Святые мученики за Евангелие, сейчас я к вам присоединюсь!

   Он так порывисто вырвался из рук графини, что та с размаху упала на пол. Он хотел открыть выходную дверь, как вдруг Диана, вскочив с проворностью юной тигрицы, бросилась на него и сжала его в своих объятиях крепче сильного мужчины.

   - Бернар! - вскричала она вне себя, со слезами на глазах. - Таким люблю я тебя еще больше, чем если бы ты сделался католиком! - И, увлекши его к дивану, она упала вместе с ним, покрывая его поцелуями и обливая слезами. - Останься здесь, любовь моя единственная, останься со мной, храбрый мой Бернар! - говорила она, сжимая его и обвивая своим телом, как змея обвивает добычу. - Здесь, в моих объятиях, они не будут искать тебя; придется убить меня, чтобы добраться до твоей груди! Прости меня, мой милый; я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой. Но я спасу тебя или погибну вместе с тобой!

   В эту минуту во входную дверь громко постучали. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи освободился от ее объятий, не снимая плаща с левой руки, и сразу почувствовал в себе столько силы и решимости, что не задумался бы броситься очертя голову на сотню убийц, если бы они перед ним явились.

   Почти во всех домах Парижа во входных дверях были маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной решеткой, так что обитатели дома могли раньше удостовериться, вполне ли без­опасно для них открыть двери. Часто даже тяжелые дубовые двери, снабженные большими гвоздями и железной обивкой, не казались достаточно благонадежными для осторожных людей, которые не хотели сдаваться иначе, как после правильной осады. Поэтому с обеих сторон дверей делали узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, можно было сколько угодно подстреливать осаждающих.

   Старый верный конюший графини, исследовав через такую решетку, что за личность находится у дверей, и подвергнув ее подобающему опросу, вернулся и доложил своей хозяйке, что капитан Жорж де Мержи настоятельно просит впустить его. Страх прошел, и дверь была открыта.

  

  

  

  

  

   Покинув свой отряд, капитан Жорж поспешил к себе домой, надеясь найти там брата; но тот уже вышел из дому, сказав прислуге, что уходит на всю ночь. Из этого Жорж без труда сделал заключение, что он находится у графини, и поторопился отыскать его там. Но избиение уже началось; беспорядок, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, останавливали его на каждом шагу. Ему пришлось идти мимо Лувра, где фанатизм разыгрывался с наибольшей яростью. В этом квартале жило большое количество протестантов, и теперь он был запружен горожанами из католиков и гвардейскими солдатами с огнем и мечом в руках. Там-то, по энергичному выражению одного из тогдашних писателей*, кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке, и нельзя было перейти через улицу, не рискуя, что в любую минуту вас могут раздавить каким-нибудь трупом, выброшенным из окна.

   Из адской предусмотрительности большинство лодок, стоявших обычно вдоль Лувра, отведено было на другой берег, так что многим из беглецов, что метались по набережной Сены, надеясь сесть в лодку и избегнуть вражеских ударов, оставался выбор между водой и бердышами преследовавших их солдат. Меж тем, по слухам, видели, как Карл IX, вооружившись длинной аркебузой, из дворцового окна подстреливал, как дичь, бедных прохожих**.

   Капитан продолжал свой путь, шагая через трупы, весь за­брызганный кровью, на каждом шагу подвергаясь опасности, что какой-нибудь убийца по ошибке уложит и его. Он заметил, что у всех солдат и горожан были белые перевязки на руке и белые кресты на шляпах. Он легко мог бы надеть эти отличительные знаки, но ужас, внушаемый ему убийцами, распространялся даже на условные отметки, по которым они узнавали друг друга.

   На берегу реки, около Шатле, он услышал, что его кто-то окликает. Он повернул голову и увидел человека, до зубов вооруженного, но который, по-видимому, не пускал в ход своего оружия, хотя у него и был белый крест на шляпе, и как ни в чем не бывало вертел в руке какой-то клочок бумаги. Это был Бевиль. Он равнодушно смотрел, как через мост Менье сбрасывали в Сену трупы и живых людей.

   - Какого черта ты делаешь тут, Жорж? Какое-нибудь чудо или благодать вдохнули в тебя такое похвальное рвение, потому что вид у тебя такой, словно ты охотишься на гугенотов.

   - А сам ты что делаешь посреди этих негодяев?

   - Я? Черт возьми, я смотрю; ведь это - зрелище! А знаешь, какую я славную штуку удрал? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обирал?

   - Несчастный, ты его убил?

   - Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Не только я его не убил, но спрятал у себя в подвале, а он мне дал расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он легче дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил... Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста... Упадет... Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!

   Жорж оставил его и, ударив себя по лбу, подумал: "И это один из самых порядочных людей, известных мне сейчас в этом городе!"

   Он свернул на улицу Сен-Жос, которая была безлюдна и не освещена; очевидно, среди живущих там не было ни одного реформата. Тем не менее на ней отчетливо был слышен шум из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежали двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто охотились за диким зверем. Женщина хотела броситься в ближайшие сени, как вдруг один из преследователей выстрелил по ней из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь. Она сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, она подняла своего ребенка по направлению к капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.

   - Еще одна еретическая сука сдохла! - воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. - Я не успокоюсь, пока не отправлю их дюжину.

   - Подлец! - воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.

   Негодяй стукнулся головой о противоположную стену. Он ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.

   - Как! Убивать католиков? - воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой - окровавленная шпага. - Кто же вы такой? Господи Боже, да вы же из королев­ской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!

   Капитан вынул из-за пояса второй свой пистолет и взвел курок. Движение это и легкий щелк собачки были прекрасно поняты. Избиватель бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрелом. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и увидел, что она уже мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, н