Мериме Проспер - Хроника времен Карла Ix

акими зельями, и пошла навестить больного. Вхожу, а он говорит мне: "Ах, дорогая Камилла, как мне сейчас хорошо! Мне кажется, будто я в свежей ванне, а только что я чувствовал себя как святой Лаврентий на раскаленной решетке".

   Она закончила перевязывание шпаги и с видом удовольствия сказала:

   - Вот теперь хорошо! Сударыня, я уверена в его выздоровлении, и с этой минуты вы можете заняться последней церемонией.

   Она бросила на огонь несколько щепоток душистого порошка, произнося непонятные слова и беспрерывно делая крестные знамения. Тогда дама дрожащей рукой взяла восковое изображение и, держа его над жаровней, произнесла взволнованным голосом следующие слова:

   - Как этот воск топится и плавится от огня этой жаровни, так, о Бернар Мержи, пусть сердце твое топится и плавится от любви ко мне!

   - Хорошо! Теперь вот вам зеленая свеча, вылитая в полночь по правилам науки. Завтра зажгите ее на алтаре Девы Марии.

   - Я исполню это. Но, несмотря на твои обещания, я в страшном беспокойстве. Вчера мне приснилось, что он умер.

   - На каком боку вы спали: на правом или на левом?

   - А на... на каком боку видишь вещие сны?

   - Вы мне сначала скажите, на каком боку вы спите. Вижу, вы сами себя хотите обмануть, создать себе иллюзию.

   - Я сплю всегда на правом боку.

   - Успокойтесь, сон ваш сулит только счастье.

   - Дай Бог!.. Но он представился мне бледным-бледным, окровавленным, закутанным в саван...

   При этих словах она обернулась к Мержи, стоявшему в одном из входов в беседку. От неожиданности она так пронзительно закричала, что сам Мержи поразился. Нарочно или нечаянно старуха опрокинула жаровню, и сейчас же блестящий огонь поднялся до верхушек лип и на несколько мгновений ослепил Мержи. Обе женщины тотчас исчезли через другой выход беседки. Как только Мержи смог разглядеть проход в кустарнике, он бросился за ними вдогонку; но с первого же шага он чуть не свалился, так как какой-то предмет запутался у него в ногах; он узнал шпагу, которой был обязан своим вы­здоровлением. Некоторое время у него ушло на то, чтобы убрать ее из-под ног и найти дорогу; но в ту минуту, когда он добрался до прямой и широкой аллеи и думал, что теперь уже ничего не может помешать ему догнать беглянок, он услышал, как калитка на улицу захлопнулась. Они находились вне опас­ности.

   Слегка досадуя, что выпустил из рук такую прекрасную добычу, он ощупью дошел до своей комнаты и бросился на кровать. Все мрачные мысли исчезли у него из головы, все угрызения совести, если они у него были, все беспокойство, какое могло внушать ему его положение, улетучились, как по мановению волшебного жезла. Он думал только о том, какое счастье любить прекраснейшую женщину в Париже и быть любимым ею, потому что у него не было сомнений, что дама в вуали была госпожой де Тюржи. Он заснул вскоре после рассвета и проснулся, когда давно уже настал день. На подушке он нашел запечатанную записку, неизвестно каким образом туда положенную. Он распечатал ее и прочитал следующее: "Кавалер, честь дамы зависит от вашей скромности".

   Через несколько минут вошла старуха с бульоном. Сего­дня, против обыкновения, у нее на поясе висели крупные четки. Кожа у нее была тщательно вымыта и походила уже не на бронзу, а на закопченный пергамент. Она шла медленными шагами, опустив глаза, как человек, который опасается, как бы вид земных предметов не нарушил его религиозного созер­цания.

   Мержи решил, что для того, чтобы наиболее достойно проявить качество, рекомендованное ему таинственной запиской, ему следует прежде всего хорошенько узнать, о чем он должен хранить молчание. Взяв бульон у старухи и не дав ей времени дойти обратно до дверей, он промолвил:

   - А вы мне и не сказали, что вас зовут Камиллой!

   - Камиллой? Меня зовут Мартой, сударь... Мартой Мишлен, - ответила старуха, представляясь крайне удивленной подобным вопросом.

   - Пусть так! Людям вы говорите, что вас зовут Мартой, но духам вы известны под именем Камиллы.

   - Духам!.. Господи Боже! Что вы хотите сказать? - И она осенила себя широким крестом.

   - Ну, полно передо мной притворяться! Я никому не буду говорить, и все это останется между нами. Кто та дама, которая так интересуется моим здоровьем?

   - Дама, которая...

   - Ну, полно, не повторяйте моих слов, а скажите откровенно. Честное слово благородного человека, я вас не выдам.

   - Но, право же, добрый барин, я не знаю, что вы этим хотите сказать.

   Мержи не мог удержаться от смеха, видя, как она делает удивленный вид и прикладывает руку к сердцу. Он достал золотую лиру из кошелька, висевшего у его изголовья, и подал старухе.

   - Возьмите, добрейшая Камилла. Вы так обо мне заботитесь и так старательно натираете шпаги бальзамом из скорпионов, и все это для восстановления моего здоровья, что, по правде сказать, я давно должен был бы сделать вам какой-нибудь подарок.

   - Увы, барин, ну, право же, право же, я не понимаю, что вы говорите.

   - Черт бы вас драл, Марта или Камилла, не сердите меня и отвечайте! Для какой дамы устраивали вы этой ночью всю эту прекрасную ворожбу?

   - Ах, Боже милостивый, он начинает сердиться! Неужели он будет бредить?

   Мержи, выведенный из терпения, схватил подушку и запустил ею в голову старухе. Та покорно положила ее обратно на постель, подобрала упавшую на землю золотую монету, и вошедший в эту минуту капитан избавил ее от опасений, что сейчас начнется допрос, который мог кончиться для нее довольно неприятно.

  

  

  

  

  

   Жорж в то же утро отправился к адмиралу, чтобы поговорить о брате. В двух словах он рассказал ему, в чем дело.

   Слушая его, адмирал грыз зубочистку, которая была у него во рту, что всегда служило признаком нетерпения.

   - Я уже знаю эту историю, - сказал он, - и удивляюсь, что вы о ней говорите, когда она уже сделалась общественным достоянием.

   - Я докучаю вам, господин адмирал, только потому, что мне известен интерес, которым вы удостаиваете наше семейство, и я смею надеяться, что вы не откажетесь похлопотать за брата у короля. Вы пользуетесь таким влиянием у его величества...

   - Мое влияние, если только я его имею, - с живостью перебил его адмирал, - мое влияние зиждется на том, что я только с законными просьбами обращаюсь к его величеству. - При этих словах он обнажил голову.

   - Обстоятельства, принудившие моего брата прибегнуть к вашей доброте, к несчастью, более чем обычны в настоящее время. В прошлом году король подписал более полутора тысяч помилований, и сам противник Бернара часто пользовался их освобождающей от наказания силой.

   - Ваш брат был зачинщиком. Может быть - и мне хотелось бы, чтобы это было правдой, - он только следовал чьим-нибудь отвратительным советам? - При этих словах он пристально глядел на капитана.

   - Я сделал некоторые усилия, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры; но, как вам известно, господин де Коменж никогда не бывал расположен принимать другие способы удовлетворения, кроме тех, что даются острием шпаги. Честь дворянина и мнение дам...

   - Таким-то языком вы и говорили с несчастным молодым человеком! Конечно, вы мечтали сделать из него заправского дуэлиста! О, как скорбел бы его отец, узнав, с каким пренебрежением его сын относится к его советам! Великий Боже, еще не прошло двух лет с тех пор, как затихли гражданские войны, а они уже забыли потоки пролитой ими крови! Они еще не удовлетворены; им нужно, чтобы ежедневно французы резали французов!

   - Если бы я знал, сударь, что моя просьба будет вам неприятна...

   - Послушайте, господин де Мержи, я мог бы как христианин сделать насилие над своими чувствами и простить вашему брату вызов, но его поведение во время последовавшей за этим дуэли, по слухам, не было...

   - Что вы хотите сказать, господин адмирал?

   - Что поединок велся не в лояльной форме и не так, как это принято у французского дворянства.

   - Но кто же осмеливается распускать такую гнусную клевету? - воскликнул Жорж, и глаза его засверкали гневом.

   - Успокойтесь. Вызова вам не придется посылать, потому что с женщинами еще не дерутся... Мать Коменжа представила королю подробности дуэли не к чести вашего брата. Они могли бы объяснить, как столь опасный противник мог так легко пасть под ударами ребенка, едва вышедшего из возраста пажа.

   - Материнская скорбь - великое и законное чувство. Можно ли удивляться, что ее глаза, еще полные слез, не могут видеть истины? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что суждение свое о моем брате вы не будете основывать на рассказе госпожи де Коменж.

   Колиньи, по-видимому, был поколеблен, и в его голосе несколько уменьшилась горькая ирония.

   - Вы не можете отрицать тем не менее, что Бевиль, секундант де Коменжа, - ваш близкий друг?

   - Я знаю его давно и даже обязан ему в некоторых отношениях. Но Коменж был также близок с ним. К тому же Коменж сам выбрал его себе в секунданты. В конце концов, храбрость и честность Бевиля ставит его вне всякого подозрения в недобросовест­ности.

   Адмирал сжал рот с видом глубокого презрения.

   - Честность Бевиля! - повторил он, пожимая плечами. - Атеист, человек, погрязший в разврате!

   - Да, Бевиль - человек честный! - воскликнул капитан с силой. - Но к чему столько рассуждений? Разве я сам не присутствовал при этой дуэли? Вам ли, господин адмирал, пристало ставить под вопрос нашу честность и обвинять нас в убийстве? - В его тоне слышалась угроза. Колиньи не понял или пренебрег намеком на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ненависть католиков приписывала ему. Больше того, черты его приняли спокойную неподвижность.

   - Господин де Мержи, - произнес он холодно и пренебрежительно, - человек, отступивший от своей религии, лишается права говорить о своей чести, так как никто ему не поверит.

   Лицо капитана побагровело, затем через минуту покрылось смертельной бледностью. Он отступил шага на два, как будто для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.

   - Сударь, - воскликнул он, - ваш возраст и ваш чин позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что для него драгоценнее всего! Но, умоляю вас, прикажите кому-нибудь из ваших приближенных или нескольким из них подтвердить произнесенные вами слова, - клянусь Богом, я так их вобью им в глотку, что они подавятся!

   - Конечно, так поступают заправские дуэлянты. Я не следую их обычаю и прогоняю от себя приближенных, которые задумают им подражать.

   С этими словам он повернулся спиной к посетителю. Капитан с яростью в душе вышел из дворца Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешенства, пустил бедное животное сумасшедшим галопом, бороздя шпорами его бока. В бурной своей скачке он чуть не передавил множества мирных прохожих, и счастье его еще, что на дороге не встретилось ни одного заправского дуэлянта; потому что при таком настроении, какое им владело, он, несомненно, придрался бы к любому случаю, чтобы пустить в ход шпагу.

   Около Венсена волнение в крови у него начало успокаиваться. Он повернул обратно к Парижу свою окровавленную и запаренную лошадь.

   - Бедный дружок, - сказал он с горькой усмешкой, - я на тебе вымещаю нанесенное мне оскорбление!

   И, потрепав по шее свою невинную жертву, он шагом доехал до брата. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, опуская подробности их разговора.

   Но через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:

   - Поздравляю вас, мой дорогой: вот вам помилование. Вы получили его благодаря ходатайству королевы.

   Мержи выказал меньше удивления, чем его брат. В глубине души он эту милость приписывал даме в вуали, то есть графине де Тюржи.

  

  

  

  

  

   Мержи опять приехал к брату; он сделал благодарственный визит королеве-матери и снова появился при дворе. Придя в Лувр, он заметил, что, до некоторой степени, унаследовал славу Коменжа. Люди, которых он знал только в лицо, почтительно кланялись ему, как близкие знакомые. Мужчины, говоря с ним, плохо скрывали зависть под внешностью предупредительной вежливости, а дамы наводили на него лорнеты и делали ему авансы, так как репутация опасного дуэлиста в те времена была самым верным способом тронуть их сердца. Три-четыре человека, убитые на поединке, могли заменить красоту, богатство и ум. Одним словом, когда герой наш появился в Луврской галерее, он услышал, как вокруг поднялся шепот: "Вот молодой Мержи, убивший Коменжа", "Как он молод! Как строен!", "Он очень хорош с виду!", "Как браво у него закручен ус!", "Известно ли, кто его возлюбленная?".

   Но Мержи тщетно старался разыскать в толпе голубые глаза и черные брови госпожи де Тюржи. Он даже сделал ей визит, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих поместий, отстоявшее на двадцать лье от Парижа. Если верить злым языкам, скорбь, причиненная ей смертью ухаживавшего за ней человека, заставила ее искать уединения, где бы без помехи она могла предаваться дурному настроению.

   Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака лежал на диване и читал Преужасную жизнь Пантагрюэля, а брат его под надзором синьора Уберто Винибелла брал урок на гитаре, лакей доложил Бернару, что в нижней зале его дожидается какая-то старая женщина, опрятно одетая, которая с таинственным видом добивается разговора с ним. Он сейчас же сошел вниз и получил из высохших рук какой-то старухи, которая не была ни Мартой, ни Камиллой, письмо, распространявшее сладкий запах; оно было перевязано золотой ниткой и запечатано широкой печатью из зеленого воска, на которой вместо герба изображен был только амур, приложивший палец к губам, и стоял кастильский девиз: "Callad"*. Он распечатал его и увидел всего лишь одну строчку по-испански, которую насилу понял: "Esta noche, una dama espera a V. M."**.

   - От кого это письмо? - спросил он у старухи.

   - От дамы.

   - Как ее зовут?

   - Не знаю. По ее словам, она испанка.

   - Почему она меня знает?

   - Славу о ваших подвигах храбрости и любви вините в этом деле, - произнесла она хвастливо. - Но ответьте, придете ли вы.

   - Куда нужно идти?

   - Будьте сегодня вечером в половине девятого в церкви Святого Германа Осерского, в левом приделе.

   - Что же, я в церкви увижусь с этой дамой?

   - Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны и приходите одни.

   - Хорошо.

   - Вы обещаете?

   - Даю слово.

   - Итак, прощайте. Главное, не идите за мной следом.

   Она низко поклонилась и быстро вышла.

   - Ну, чего нужно было этой почтенной сводне? - спросил капитан, когда брат вернулся наверх, а учитель музыки ушел.

   - О, ничего! - ответил Мержи с напускным равнодушием и принялся с вниманием рассматривать Мадонну, о которой упоминалось выше.

   - Брось, что за секреты от меня! Не нужно ли проводить тебя на свидание, покараулить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги плашмя?

   - Говорю тебе - ничего.

   - Как хочешь. Если тебе угодно, храни свой секрет про себя. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать его, как мне узнать.

   Мержи рассеянно перебирал струны гитары.

   - Кстати, Жорж, я сегодня вечером не смогу пойти на ужин к господину де Водрейлю.

   - А, значит, назначено на сегодняшний вечер! Хорошенькая?.. Она придворная дама? Горожанка? Купчиха?

   - Право, не знаю. Меня представят даме... нездешней... но кому, мне неизвестно.

   - Но по крайней мере ты знаешь, где ты должен встретиться с ней?

   Бернар показал записку и повторил то, что старуха сообщила ему на словах.

   - Почерк изменен, - сказал капитан, - и я не знаю, что подумать обо всех этих предосторожностях.

   - Это, должно быть, какая-нибудь знатная дама, Жорж.

   - Вот наши молодые люди: по малейшему поводу они воображают, что самые высокопоставленные дамы готовы вешаться им на шею.

   - Понюхай, как пахнет записка!

   - Это ничего не доказывает.

   Вдруг лоб капитана нахмурился, и в уме у него промелькнула зловещая мысль.

   - Коменжи злопамятны, - произнес он, - может случиться, что записка эта просто выдумана ими, чтобы заманить тебя в западню, в уединенное место, а там заставить тебя дорогой ценой поплатиться за удар кинжала, доставивший им наследство.

   - Ну вот, что за мысль!

   - Не в первый раз любовью пользуются для мести. Ты читал Библию - вспомни, как Далила предала Самсона.

   - Мне нужно было бы быть большим трусом, чтобы из-за такого невероятного предположения пропустить свидание, которое, может быть, будет прелестным... Испанка!

   - По крайней мере возьми с собой оружие. Хочешь, я отпущу с тобой двух лакеев?

   - Фи! Зачем делать весь город свидетелем моих любовных приключений?

   - Теперь это довольно распространено. Сколько раз я видел, как мой большой друг д'Арделе отправлялся к любовнице в кольчуге, с двумя пистолетами за поясом... а за ним шли четверо солдат из его роты, и у каждого по заряженному мушкету. Ты еще не знаешь Парижа, приятель, и поверь мне, предосторожность никогда не вредит. Когда кольчуга начинает мешать, ее снимают - вот и все.

   - У меня нет никакого беспокойства. Если родственники Коменжа сердятся на меня, они могли бы очень просто напасть на меня ночью на улице.

   - Одним словом, я отпущу тебя лишь под условием, что ты возьмешь свои пистолеты.

   - Хорошо. Только надо мной будут смеяться.

   - Это еще не все. Нужно еще хорошенько пообедать, съесть парочку куропаток и хорошую порцию пирога с петушьими гребешками, чтобы сегодня вечером не посрамить семейную честь Мержи.

   Бернар удалился к себе в комнату, где он провел по крайней мере четыре часа, причесываясь, завиваясь, душась и, наконец, придумывая красноречивые слова, с которыми он предполагал обратиться к прекрасной незнакомке.

   Без труда можно догадаться, что на свидание он пришел с точностью. Уже более получаса расхаживал он по церкви. Он уже раза три пересчитал все свечи, колонны и обетные приношения, когда какая-то старая женщина, тщательно закутанная в темный плащ, взяла его за руку и, не говоря ни слова, вывела на улицу. Все время храня молчание, она, после нескольких поворотов, привела его в переулок, крайне узкий и, по-видимому, необитаемый. В самом конце его она остановилась перед маленькой сводчатой дверцей, очень низенькой, и отперла ее, вынув из кармана ключ. Она вошла первой, а Мержи - вслед за ней, держась за ее плащ, так как было темно. Как только он вошел, он услышал, как за его спиной задвинулись огромные засовы. Провожатая вполголоса предупредила его, что он находится у подножия лестницы и что ему предстоит подняться на двадцать семь ступенек. Лестница была очень узкой, а ступени неровные и истертые, так что он несколько раз чуть было не свалился. Наконец, после двадцать седьмой ступеньки, окончившейся маленькой площадкой, старуха открыла дверь, и яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он сейчас же вошел в комнату, гораздо более изящно обставленную, чем можно было предположить по внешнему виду дома.

   Стены были обтянуты узорным штофом, правда немного потертым, но очень чистым. Посреди комнаты он увидел стол, освещенный двумя свечами из розового воска и уставленный всякого рода фруктами, печеньями, стаканами и графинами, в которых были, как ему казалось, вина различных сортов. Два больших кресла по краям стола, казалось, дожидались гостей. В углублении, наполовину закрытом шелковым пологом, помещалась пышная кровать, покрытая кармазиновым атласом. Множество курильниц распространяли по комнате сладострастный аромат.

   Старуха сняла свою накидку, а Мержи - свой плащ. Он тотчас же узнал посланную, приносившую ему письмо.

   - Пресвятая Богородица! - воскликнула старуха, заметив пистолеты и шпагу Мержи. - Неужели же вы думаете, что вам придется пронзить великанов? Прекрасный мой кавалер, здесь дело идет не об ударах шпагой.

   - Охотно верю, но может случиться, что явятся братья или муж невеселого нрава и помешают нашей беседе, так вот этим можно пустить и пыль в глаза.

   - Ничего подобного вам бояться здесь нечего. Но скажите: как нравится вам эта комната?

   - Конечно, очень нравится, но тем не менее будет скучно, если придется в ней сидеть одному.

   - Кое-кто придет разделить с вами компанию. Но сначала вы дадите мне обещание.

   - Какое?

   - Если вы католик, протяните руку над распятием (она вынула его из шкафа), если гугенот, поклянитесь Кальвином... Лютером... одним словом, всеми вашими богами...

   - А в чем я должен поклясться? - прервал он ее со смехом.

   - Вы поклянетесь, что никогда не будете стараться узнать, кто эта дама, которая сейчас придет сюда.

   - Условия жестоки.

   - Решайте. Клянитесь, или я вас выведу обратно на улицу.

   - Хорошо, даю вам слово - оно стоит смешных клятв, которых вы от меня требовали.

   - Вот это хорошо! Ждите терпеливо, ешьте, пейте, если есть желание, сейчас вы увидите испанскую даму.

   Она взяла свою накидку и вышла, дважды повернув ключ в замке.

   Мержи опустился в кресло. Сердце билось неистово; ощущение было крайне сильным, почти такого же порядка, как то, что он испытывал несколько дней назад на Пре-о-Клер, в минуту встречи с противником.

   В доме царила глубокая тишина; прошло мучительных четверть часа, во время которых воображение ему рисовало то Венеру, выходящую из обивки комнаты и бросающуюся ему в объятия, то графиню де Тюржи в охотничьем костюме, то принцессу королевской крови, то шайку убийц, то - и это была самая ужасная мысль - влюбленную старуху.

   Ни малейший шум не извещал, чтобы кто-нибудь входил в дом, как вдруг ключ быстро повернулся в замке, дверь открылась и сейчас же закрылась, будто сама собой, и женщина в маске во­шла в комнату.

   Она была стройна и высокого роста. Очень узкое в талии платье подчеркивало изящество ее фигуры, но ни по крохотной ножке, обутой в белые бархатные туфли, ни по маленькой ручке, к несчастью покрытой вышитой перчаткой, нельзя было точно определить возраст незнакомки. Что-то неуловимое, может быть, магнетическое излучение или, если хотите, предчувствие заставляло думать, что ей не больше лет двадцати пяти. Наряд у нее был богат, элегантен и прост в одно и то же время.

   Мержи тотчас же встал и опустился перед ней на одно колено. Дама сделала шаг к нему и произнесла нежным голосом:

   - Dios os guarde, caballero. Sea V. M. el bien venido*.

   Мержи сделал движение, словно удивившись.

   - Habla V. M. espaсol?**

   По-испански Мержи не говорил и даже с трудом понимал этот язык.

   Дама, по-видимому, смутилась. Она позволила довести себя до кресла и села в него, пригласив знаком Мержи занять другое. Тогда она начала разговор по-французски, но с иностранным акцентом, который то был очень заметен и как бы утрирован, то совсем пропадал.

   - Сударь, ваша отвага заставила меня забыть о сдержанности, присущей нашему полу; я хотела видеть совершенного кавалера и нахожу его таким, каким живописует его молва.

   Мержи покраснел и поклонился.

   - Хватит ли у вас жестокости, сударыня, все время сохранять на лице эту маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня лучи солнца? - Он вычитал эту фразу в какой-то переведенной с испанского книге.

   - Господин кавалер, если я останусь довольна вашей скромностью, вы не раз увидите меня с непокрытым лицом, но на сегодня ограничьтесь удовольствием беседовать со мной.

   - Ах, сударыня, как бы велико ни было это удовольствие, но оно заставляет меня только еще сильнее желать видеть вас!

   Он опустился на колени и, казалось, собирался снять с нее маску.

   - Росо а росо***, сеньор француз, вы слишком проворны. Сядьте на прежнее место, а то я сейчас же вас покину. Если бы вы знали, кто я и чем рискую, назначая вам свидание, вы бы удовлетворились той честью, что я вам оказываю, придя сюда.

   - Право, мне голос ваш кажется знакомым.

   - А между тем вы слышите меня впервые. Скажите мне, способны ли вы полюбить и быть верным женщине, которая бы вас полюбила?

   - Около вас я уже чувствую...

   - Вы меня никогда не видели, - значит, вы меня не любите. Разве вам известно, хороша ли я или безобразна?

   - Я уверен, что вы очаровательны.

   Незнакомка отняла свою руку, которою он уже завладел, и поднесла ее к маске, как будто собиралась ее снять.

   - Что бы вы сделали, если бы сейчас перед собой увидели пятидесятилетнюю женщину, безобразную до ужаса?

   - Это невозможно!

   - В пятьдесят лет еще влюбляются. - Она вздохнула, и молодой человек задрожал.

   - Эта изящная фигура, эта ручка, которую вы тщетно стараетесь у меня вырвать, - все мне доказывает вашу молодость.

   В этой фразе было больше любезности, чем убежденности.

   - Увы!

   Мержи начал испытывать некоторое беспокойство.

   - Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам нужна еще красота. - Она опять вздохнула.

   - Позвольте мне, прошу вас, снять эту маску...

   - Нет, нет! - И она с живостью его оттолкнула. - Вспомните о своем обещании. - Затем она прибавила более веселым тоном: - Мне приятно видеть вас у моих ног, а если, случайно, я оказалась бы не молодой и не красивой... с вашей точки зрения по крайней мере, - может быть, вы оставили бы меня в одиночестве.

   - Покажите по крайней мере эту маленькую ручку.

   Она сняла раздушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку.

   - Мне знакома эта рука! - воскликнул он. - Другой такой прекрасной нет в Париже!

   - Правда? И чья же эта рука?

   - Одной... графини.

   - Какой графини?

   - Графини де Тюржи.

   - А... знаю, что вы хотите сказать! Да, у Тюржи красивые руки благодаря миндальным притираньям ее парикмахера. Но я горжусь тем, что у меня руки мягче, чем у нее.

   Все это было произнесено самым естественным тоном, и у Мержи, которому показалось, что он узнал голос прекрасной графини, закралось некоторое сомнение, и он почти готов был отбросить эту мысль.

   "Две вместо одной! - подумал он. - Что ж, значит, мне покровительствуют феи". Он старался отыскать на этой прекрасной руке знак от перстня, который заметил у Тюржи, но на этих круглых, превосходно сформированных пальцах не было ни малейшего следа хотя бы легкого нажима.

   - Тюржи! - воскликнула незнакомка со смехом. - Право, я вам очень обязана за то, что вы меня принимаете за Тюржи. Благодарение Создателю, кажется, я стою несколько большего!

   - Клянусь честью, графиня - прекраснейшая женщина из всех, что я видел до сих пор!

   - Значит, вы влюблены в нее? - спросила она с живостью.

   - Может быть; но снимите, прошу вас, вашу маску и дайте мне увидеть женщину более прекрасную, чем Тюржи.

   - Когда я удостоверюсь, что вы меня любите, тогда вы увидите меня с открытым лицом.

   - Любить вас... но, черт возьми, как я могу полюбить вас, не видев?

   - Эта рука красива; представьте себе, что и наружность моя ей соответствует.

   - Теперь я окончательно уверен, что вы очаровательны: вы выдали себя, забыв изменить свой голос. Я узнал его, я уверен в этом!

   - И это голос Тюржи? - смеясь спросила она с очень ясным испанским акцентом.

   - Точь-в-точь!

   - Ошибка, ошибка с вашей стороны, сеньор Бернардо: меня зовут донья Мария, донья Мария де... Позднее я вам скажу свое другое имя. Я - дворянка из Барселоны; отец мой, который держит меня под строгим присмотром с некоторого времени, отправился путешествовать, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть на парижский двор. Что же касается Тюржи - перестаньте, прошу вас, говорить мне об этой женщине; мне ненавистно ее имя, она самая злая женщина при дворе. Кстати, вы знаете, каким образом она овдовела?

   - Да, мне что-то рассказывали.

   - Ну и что же вам рассказывали? Говорите.

   - Что, застав мужа за слишком нежным объяснением с одной из камеристок, она схватила кинжал и ударила его довольно сильно, так что бедняга через месяц от этого умер.

   - Поступок этот вам кажется... ужасным?

   - Признаться, я его оправдываю. Говорят, она любила своего мужа, а ревность я уважаю.

   - Вы говорите это потому, что думаете, что перед вами Тюржи, а в глубине души презираете ее, уверена в этом.

   В голосе слышались грусть и горечь, но это не был голос Тюржи. Мержи не знал, что и подумать.

   - Как! - произнес он. - Вы испанка и не питаете уважения к ревности?

   - Оставим это!.. Что это за черная лента у вас на шее?

   - Ладанка.

   - Я думала, вы протестант.

   - Это правда. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее на память о ней.

   - Послушайте! Если вы хотите мне понравиться, вы не будете больше думать о дамах. Я хочу быть для вас всеми дамами! Кто дал вам эту ладанку? Опять Тюржи?

   - Право, нет.

   - Вы лжете!

   - Значит, вы госпожа де Тюржи!

   - Вы выдали себя, сеньор Бернардо.

   - Каким образом?

   - Когда я встречусь с Тюржи, я спрошу у нее, почему она делает такое кощунство, давая священные предметы еретику.

   С каждой минутой неуверенность Мержи усиливалась.

   - Я хочу эту ладанку! Дайте ее сюда!

   - Нет, я не могу ее отдать.

   - Я так хочу! Посмеете ли вы мне отказать?

   - Я обещал ее вернуть.

   - Глупости! Пустяки - такое обещание! Обещание, данное фальшивой женщине, ни к чему не обязывает. Притом будьте осторожней: может быть, вы носите наговоренную вещь, какой-нибудь опасный талисман. Тюржи, говорят, большая колдунья.

   - Я не верю в колдовство.

   - И в колдунов тоже?

   - Верю немного в колдуний (он сделал ударение на послед­нем слове).

   - Послушайте, дайте мне ладанку - и я, может быть, сниму маску.

   - Ну, право же, это голос госпожи де Тюржи!

   - В последний раз: дадите вы мне ладанку?

   - Я вам ее верну, если вы снимете маску.

   - Ах, вы меня выводите из терпения с вашей Тюржи! Любите ее на здоровье, мне что за дело!

   Она повернулась в кресле, будто надулась. Атлас, покрывавший ее грудь, быстро подымался и опускался.

   Несколько минут она хранила молчание, потом, быстро повернувшись, произнесла насмешливо:

   - Vala me Dios V. М. no es caballero, es un monje*.

   Ударом кулака она опрокинула две зажженные свечи на столе, половину бутылок и блюд. Свет сейчас же погас. В ту же минуту она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то горячие губы ищут его губ и две руки крепко сжимают его в объятиях.

  

  

  

  

  

   На соседней церкви пробило четыре часа.

   - Господи, четыре часа! Я едва поспею вернуться домой до рассвета!

   - Как, злая! Оставить меня так скоро?

   - Нужно! Но мы скоро опять увидимся!

   - Увидимся! Но дело в том, дорогая графиня, что я вас совсем не видел.

   - Какой вы ребенок! Бросьте вашу графиню! Я донья Мария, и когда рассветет, вы увидите, что я не та, за кого вы меня принимаете.

   - С какой стороны дверь? Я сейчас кликну кого-нибудь.

   - Не надо. Помогите мне встать с кровати, Бернардо; я знаю комнату и сумею отыскать огниво.

   - Осторожней, не наступите на битое стекло; вы вчера много его набили.

   - Пустите меня: я сама все сделаю.

   - Нашли?

   - Ах да, это мой корсет. Пресвятая Богородица! Что мне делать? Я все шнурки перерезала вашим кинжалом!

   - Нужно спросить другие у старухи.

   - Не шевелитесь, я сама сделаю. Adiуs, querido Bernardo!*

   Двери открылись и сейчас же опять захлопнулись. Громкий смех раздался из-за двери, Мержи понял, что добыча его ускольз­нула. Он сделал попытку догнать ее, но в темноте натыкался на мебель, запутывался в платьях и занавесках и все не мог найти дверей. Вдруг двери открылись, и кто-то вошел с потайным фонарем. Мержи сейчас же схватил в охапку женщину, несшую фонарь.

   - Ага, попались! Теперь уж я вас не выпущу! - кричал он, неж­но ее целуя.

   - Оставьте же меня в покое, господин де Мержи! - произнес грубый голос. - Можно ли так тискать людей?!

   Он узнал старуху.

   - Чтоб черт вас побрал! - воскликнул он.

   Он молча оделся, забрал свое оружие с плащом и вышел из дома в таком состоянии, будто человек, пивший превосходную малагу и хвативший, по недосмотру слуги, стакан из бутылки противоцинготной настойки, долгие годы остававшейся забытой в погребе.

   Мержи был очень сдержан, передавая брату свое приключение; он рассказал об испанской даме редкой красоты, насколько он мог судить без освещения, но ни слова не проронил о появившихся у него подозрениях относительно того, кто была эта дама, скрывшая свое имя.

  

  

  

  

  

   Два дня прошло без вестей от мнимой испанки. На третий братья узнали, что госпожа де Тюржи накануне приехала в Париж и в течение дня, наверное, явится к королеве-матери засвидетельствовать свое почтение. Они сейчас же отправились в Лувр и нашли ее в галерее, окруженной дамами, с которыми она болтала. Увидя Мержи, она не выказала ни малейшего волнения. Даже самый легкий румянец не показался на ее щеках, бледных, как всегда. Как только она его заметила, она кивнула ему головой, как старому знакомому, и после первых приветствий наклонилась к нему и на ухо сказала:

   - Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство несколько поколеблено? Для вашего обращения потребовались чудеса.

   - Каким образом?

   - Как! Разве вы не испытали на самом себе чудодейственную силу мощей?

   Мержи недоверчиво улыбнулся:

   - Воспоминание о прекрасной ручке, давшей мне эту маленькую ладанку, и любовь, которую она мне внушила, удвоили мои силы и ловкость.

   Она, смеясь, погрозила ему пальцем:

   - Вы становитесь дерзким, господин корнет! Знаете ли вы, с кем вы разговариваете таким тоном?

   При таких словах она сняла перчатку, чтобы поправить волосы, и Мержи пристально смотрел на ее руку; с руки взгляд перешел на оживленные, почти злые глаза прекрасной графини. Удивленный вид молодого человека заставил ее расхохотаться.

   - Чему вы смеетесь?

   - А вы что на меня смотрите с таким изумленным видом?

   - Простите меня, но последние дни со мной случаются вещи, которым можно только удивляться.

   - Право? Это должно быть любопытно! Так расскажите же нам поскорее что-нибудь из этих изумительных вещей, которые случаются с вами каждую минуту.

   - Я не могу вам рассказать о них сейчас и в этом месте. К тому же я запомнил один испанский девиз, которому меня научили три дня назад.

   - Какой девиз?

   - Одно слово: Сallad*.

   - Что же это означает?

   - Как! Вы не знаете испанского языка? - сказал он, наблюдая за ней со всей внимательностью.

   Но она выдержала испытание, не подав виду, что понимает смысл, скрытый под этими словами; так что глаза молодого человека, сначала пристально глядевшие в ее глаза, вскоре даже опустились, принужденные признать, что сила тех, которым они осмелились послать вызов, превосходит их.

   - В детстве, - ответила она с полным безразличием, - я знала несколько слов по-испански, но, думаю, что теперь их позабыла. Так что, если