Мериме Проспер - Хроника времен Карла Ix

после такого объяснения, усилил ярость де Рейнси, с бешенством смотревшего на Водрейля и Бевиля.

   - Я мог бы показать ее письма, - сказал Водрейль.

   - Ты не сделаешь этого! - закричал шевалье.

   - Ну что же! - произнес Водрейль, засмеявшись недобрым смехом. - Я сейчас прочту этим господам какое-нибудь из ее писем. Может быть, им известен ее почерк так же хорошо, как и мне; я вовсе не претендую на то, чтобы быть единственным человеком, осчастливленным ее записками и ее милостями. Вот, например, записка, которую я получил от нее не далее как сегодня. - Он сделал вид, будто шарит в кармане, желая достать оттуда письмо.

   - Ты лжешь, лживая глотка!

   Стол был слишком широк, и рука барона не смогла коснуться противника, сидевшего напротив.

   - Я так вобью тебе обратно в глотку это оскорбление, что ты задохнешься! - закричал он.

   В подтверждение своих слов он запустил ему в голову бутылкой. Рейнси уклонился от удара и, впопыхах опрокинув стул, побежал к стене, чтобы снять висевшую там шпагу.

   Все поднялись: одни - чтобы помешать драке, большинство - чтобы не попасть под руку.

   - Перестаньте! Вы с ума сошли! - закричал Жорж, становясь перед бароном, находившимся всего ближе от него. - Могут ли друзья драться из-за какой-то несчастной бабенки?

   - Пустить бутылкой в голову - все равно что дать пощечину, - холодно заметил Бевиль. - Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!

   - Не мешайте! Не мешайте! Расступитесь! - закричали почти все находившиеся за столом.

   - Эй, Жано, закрой двери, - небрежно произнес хозяин "Мавра", привыкший к подобным сценам, - если пройдет патруль, это может помешать господам и повредить заведению.

   - Неужели вы будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? - продолжал Жорж, хотевший оттянуть время. - Подождите по крайней мере до завтра.

   - До завтра? Хорошо, - сказал Рейнси и сделал движение, чтобы вложить шпагу в ножны.

   - Наш маленький шевалье трусит! - заметил Водрейль.

   Рейнси сейчас же растолкал всех, кто стоял у него на дороге, и бросился на противника. Оба принялись драться с бешенством, но Водрейль успел старательно обернуть салфетку вокруг верхней части своей левой руки и ловко этим пользовался, чтобы парировать рубящие удары, между тем как Рейнси, не позаботившийся о подобной мере предосторожности, с первых же выпадов был ранен в левую руку. Тем не менее он продолжал храбро драться, крича лакею, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил лакея, утверждая, что так как у Водрейля нет кинжала, то его не должно быть и у противника. Некоторые друзья шевалье протестовали, обменялись резкими словами, и дуэль, несомненно, перешла бы в стычку, если бы Водрейль не положил этому конец, повергнув своего противника с опасной раной в груди. Он быстро поставил ногу на шпагу Рейнси, чтобы тот ее не подобрал, и уже занес свою, чтобы добить его. Дуэльные правила допускали такую жестокость.

   - Безоружного врага?! - воскликнул Жорж и вырвал у него из рук шпагу.

   Рана шевалье не была смертельной, но крови вытекло много. Ее, как могли, перевязали салфетками, меж тем как он с насильственным смехом твердил сквозь зубы, что дело еще не кончено.

   Вскоре появились хирург и монах, которые некоторое время оспаривали друг у друга раненого. Хирург, однако, одержал верх и, перенеся своего больного на берег Сены, довез его в лодке до его дома.

   Пока одни из слуг уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол новые бутылки. Что касается Водрейля, он тщательно вытер свою шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием вынув из кармана письмо, попросил всех помолчать и прочел, при общем хохоте, первые строчки:

   "Дорогой мой, этот скучный шевалье, который пристает ко мне..."

   - Выйдем отсюда, - сказал Мержи брату с отвращением.

   Капитан вышел вслед за ним. Внимание всех было так поглощено письмом, что их отсутствия не заметили.

  

  

  

  

  

   Капитан Жорж вернулся в город вместе со своим братом и проводил его до дому. По дороге они едва обменялись несколькими словами, - сцена, свидетелями которой они только что были, произвела на них тягостное впечатление, невольно располагавшее их к молчанию.

   Ссора эта и беспорядочный поединок, который за ней последовал, не заключали в себе ничего чрезвычайного для той эпохи. По всей Франции, из конца в конец, преувеличенная щепетильность дворянства приводила к самым роковым событиям, так что, по среднему подсчету, за царствование Генриха III и Генриха IV дуэльное поветрие унесло большее количество знатных людей, чем десять лет гражданской войны.

   Помещение капитана было обставлено с элегантностью. Шелковые занавески с узором и ковры ярких цветов прежде всего остановили на себе взоры Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат его называл своей молельней, так как еще не было придумано слово "будуар". Дубовый аналой с прекрасной резьбой, мадонна, написанная итальянским художником, сосуд для святой воды с большой буксовой веткой, по-видимому, указывали на благочестивое предназначение этой комнаты, меж тем как низенький диван, обитый черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, различное оружие и музыкальные инструменты говорили о довольно светских привычках хозяина этого помещения.

   Мержи бросил презрительный взгляд на сосуд со святой водой и ветку, печально напоминавшую ему об отступничестве его брата. Маленький лакей подал варенье, конфеты и белое вино; чай и кофе еще не были тогда в употреблении, и у наших предков все эти утонченные напитки заменялись вином.

   Мержи, со стаканом в руке, все время переводил глаза с мадонны на кропильницу, с кропильницы на аналой. Он глубоко вздохнул и, взглянув на брата, небрежно раскинувшегося на диване, произнес:

   - Вот ты и настоящий папист! Что бы сказала наша матушка, будь она здесь?

   Мысль эта, по-видимому, болезненно задела капитана. Он нахмурил свои густые брови и сделал знак рукой, словно прося брата не касаться этой темы. Но тот безжалостно продолжал:

   - Неужели твое сердце так же отреклось от верований нашей семьи, как отреклись от них твои уста?

   - Верованья нашей семьи... Они никогда не были моими. Как! Мне верить в лицемерные проповеди ваших гнусавых пресвитеров... мне?

   - Разумеется, гораздо лучше верить в чистилище, в исповедь, в непогрешимость папы! Гораздо лучше становиться на колени перед пыльными сандалиями капуцина! Дойдет до того, что ты будешь считать невозможным сесть за обед, не прочитав молитвы барона де Водрейля.

   - Послушай, Бернар! Я ненавижу словопрения, особенно касающиеся религии; но рано или поздно мне нужно объясниться с тобой, и раз уж мы начали этот разговор, доведем его до конца; я буду говорить с тобой совершенно откровенно.

   - Значит, ты не веришь во все эти нелепые выдумки папистов?

   Капитан пожал плечами и опустил каблук на пол, зазвенев одной из широких шпор. Он воскликнул:

   - Паписты! Гугеноты! С обеих сторон суеверие! Я не умею верить тому, что представляется моему разуму нелепостью. Наши акафисты, ваши псалмы - все эти глупости стоят одна другой. Одно только, - прибавил он с улыбкой, - что в наших церквах бывает иногда хорошая музыка, тогда как у вас для воспитанного слуха настоящий уходёр.

   - Славное преимущество у твоей религии! Есть из-за чего в нее переходить!

   - Не называй ее моей религией, потому что я верю в нее не больше, чем в твою. С тех пор как я научился думать самостоятельно, с тех пор как разум мой стал принадлежать мне...

   - Но...

   - Ах, уволь меня от проповедей! Я наизусть знаю все, что ты мне скажешь. У меня тоже были свои упования, свои страхи. Ты думаешь, я не делал всех усилий, чтобы сохранить счастливые суе­верия своего детства? Я перечел всех наших богословов, чтобы найти в них утешение в тех сомнениях, что меня устрашали, - я только усилил свои сомнения. Короче сказать, я не мог больше верить и не могу. Вера - это драгоценный дар, в котором мне отказано, но которого я ни за что на свете не старался бы лишить других людей.

   - Мне жаль тебя.

   - Прекрасно, и ты прав. Будучи протестантом, я не верил в проповеди; будучи католиком, я так же мало верю в обедню. К тому же, черт возьми, не достаточно ли было жестокостей в нашей гражданской войне, чтобы с корнем вырвать самую крепкую веру?

   - Жестокости эти - дела людей, и притом людей, извративших слово Божье.

   - Ответ этот принадлежит не тебе. Но допусти, что для меня это недостаточно еще убедительно. Я не понимаю вашего Бога и не могу его понять... А если бы я верил, то это было бы, как говорит наш друг Жодель, не "без превышения расходов над прибылью".

   - Раз ты к обеим религиям безразличен, зачем тогда это отступничество, так огорчившее твое семейство и твоих друзей?

   - Я двадцать раз писал отцу, чтобы объяснить ему свои побуждения и оправдаться, но он бросал мои письма в огонь не распечатывая и обращался со мной хуже, чем если бы я совершил большое преступление.

   - Матушка и я не одобряли этой чрезмерной строгости. И если б не приказания...

   - Я не знаю, что обо мне думали. Мне это не важно. Вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я не повторил бы, если бы вторично представился случай...

   - А! Я всегда думал, что ты в нем раскаиваешься.

   - Я раскаиваюсь? Нет, так как я не считаю, что я совершил какой-нибудь дурной поступок. Когда ты был еще в школе, учил свою латынь и греческий, я уже надел панцирь, повязал белый шарф и участвовал в наших первых гражданских войнах. Ваш маленький принц Конде, благодаря которому ваша партия сделала столько промахов, - ваш принц Конде посвящал вашим делам время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама - принц попросил меня уступить ее ему; я ему отказал в этом, и он сделался моим смертельным врагом. С той поры его задачей стало изводить меня всяческим образом.

  

   И маленький красавчик принц,

   Кому бы только целоваться,

  

   указывает партийным фанатикам на меня как на некое чудовище распутства и неверия. У меня была только одна любовница, которой я держался. Что касается неверия, я никого не трогал. Зачем было объявлять мне войну?

   - Я никогда бы не поверил, что принц способен на такой дурной поступок.

   - Он умер, и вы из него сделали героя. Так уж ведется на свете. У него были свои достоинства; умер он как храбрец, и я ему простил. Но тогда он был могуществен и считал преступлением со стороны какого-то бедного дворянина вроде меня противиться ему.

   Капитан прошелся по комнате и продолжал голосом, в котором все больше слышалось волнение:

   - Все священники и ханжи в войске сейчас же набросились на меня. Я так же мало обращал внимания на их лай, как и на их проповеди. Один из приближенных принца, чтобы подслужиться ему, назвал меня в присутствии всех наших капитанов развратником. Он добился пощечины, и я его убил. В нашей армии каждый день дуэлей по двенадцати, и генералы делали вид, что не замечают этого. Но для меня сделали исключение, и принц решил, чтобы я послужил примером всей армии. По просьбе всех знатных господ и, должен признаться, по просьбе адмирала меня помиловали. Но ненависть принца еще не была удовлетворена. В сражении под Жизнейлем я командовал отрядом пистольщиков; я был первым в стычке, мой панцирь, погнутый в двух местах от аркебузных выстрелов, сквозная рана от копья в левую руку показывали, что я не щадил себя. Вокруг меня было не более двадцати человек, а против нас шел батальон королевских швейцарцев. Принц Конде отдает мне приказ идти в атаку... Я прошу у него два отряда рейтаров... и... он называет меня трусом.

   Мержи встал и взял брата за руку. Капитан продолжал с гневно сверкающими глазами, не переставая ходить:

   - Он назвал меня трусом в присутствии всех этих господ в позолоченных кирасах, которые через несколько месяцев бросили его при Жарнаке и дали врагам убить его. Я подумал, что следует умереть; я бросился на швейцарцев, поклявшись, если случайно выйду живым, никогда впредь не обнажать шпаги за столь несправедливого принца. Я был тяжело ранен, сброшен с лошади. Еще немного - и я был бы убит, но один из приближенных герцога д'Анжу, Бевиль, этот сумасшедший, с которым мы обедали, спас мне жизнь и представил меня герцогу. Обошлись со мной хорошо. Я жаждал мести. Меня обласкали и уговорили поступить на службу к моему благодетелю, герцогу Анжуйскому; приводили мне стих:

  

  

   Я с негодованием видел, как протестанты призывают иноземцев на нашу родину... Но почему не открыть тебе единственной причины, побудившей меня к решению? Я хотел отомстить - и сделался католиком, в надежде встретиться на поле битвы с принцем де Конде и убить его. Но долг мой взялся заплатить негодяй... Обстоятельства, при которых он убил принца, заставили меня почти забыть свою ненависть... Я видел принца окровавленным, брошенным на поругание солдатам; я вырвал тело у них из рук и покрыл его своим плащом. Я уже крепко связал себя с католиками, я командовал у них конным эскадроном, я не мог их оставить. К счастью, как мне кажется, мне все-таки удалось оказать кое-какую услугу моей прежней партии; насколько мог, я старался смягчить ярость религиозной войны и имел счастье спасти жизнь многим из моих старых друзей.

   - Оливье де Басвиль везде твердит, что он тебе обязан жизнью.

   - И вот я католик, - произнес Жорж более спокойным голосом. - Религия эта не хуже других: с их святошами ладить очень нетрудно. Взгляни на эту красивую Мадонну - это портрет италь­янской куртизанки. Ханжи в восторге от моей набожности и крестятся на эту мнимую Богородицу. Поверь мне: с ними гораздо легче сторговаться, чем с нашими священнослужителями. Я могу жить как захочу, делая незначительные уступки мнению черни. Что? Нужно ходить к обедне? Я иногда хожу туда, чтобы посмотреть на хорошеньких женщин. Нужно иметь духовника? Черта с два! У меня есть бравый монах, бывший конный аркебузир, который за экю дает мне свидетельство об отпущении грехов, да и в придачу берется передавать любовные записочки своим духовным дочерям. Черт меня побери! Да здравствует обедня!

   Мержи не мог удержаться от улыбки.

   - Например, - продолжал капитан, - вот мой молитвенник. - И он бросил ему богато переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками. - Этот Часослов стоит ваших молитвенников.

   Мержи прочел на корешке: Придворный Часослов.

   - Прекрасный переплет! - сказал он с презрительным видом, возвращая книгу.

   Капитан открыл ее и снова передал ему с улыбкой.

   Тогда Мержи прочитал на первой странице: Ужасающая жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, составленная г. Алкофрибасом, извлекателем сути.

   - Вот это книга! - воскликнул со смехом капитан. - Я придаю ей больше значения, чем всем богословским томам Женев­ской библиотеки.

   - Автор этой книги, говорят, был исполнен знания, но не сделал из него благого употребления.

   Жорж пожал плечами:

   - Прочти этот том, Бернар; ты потом скажешь мне свое мнение.

   Мержи взял книгу и, помолчав немного, начал:

   - Мне очень жаль, что чувство досады, безусловно законной, увлекло тебя к поступку, в котором ты, несомненно, со временем будешь раскаиваться.

   Капитан опустил голову и, уставив глаза на ковер, разостланный у него под ногами, казалось, внимательно рассматривал узор.

   - Что сделано, то сделано, - произнес он наконец с подавленным вздохом. - Когда-нибудь, может быть, я и вернусь в протестантство, - прибавил он веселее. - Но бросим об этом, и дай мне слово не говорить со мной больше о таких скучных вещах.

   - Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои рассуждения или советы.

   - Пусть так. Теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?

   - Я надеюсь представить адмиралу о себе достаточно хорошие отзывы, так что он соблаговолит принять меня в число приближенных на время предстоящей Нидерландской кампании.

   - Плохой план. Дворянину, у которого есть храбрость да шпага на боку, совсем нет надобности с легким сердцем брать на себя роль слуги. Поступай добровольцем в королевскую гвардию; хочешь в мой отряд легкой кавалерии? Ты совершишь поход, как и все мы, под начальством адмирала, но ты не будешь ни при ком лакеем.

   - У меня нет никакого желания поступать в королевскую гвардию; я чувствую даже некоторое отвращение к этому. Я ничего не имел бы против того, чтобы служить солдатом в твоем отряде, но отец хочет, чтобы свой первый поход я совершил под непосредственным начальством адмирала.

   - Узнаю вас, господа гугеноты! Вы проповедуете единение, а сами гораздо больше, чем мы, помните старые счеты.

   - Каким образом?

   - Ну да. Король до сих пор в ваших глазах - тиран, Ахав, как называют его ваши пасторы. Да что тут говорить! Он даже не король, - он узурпатор, а после смерти Людовика Тринадцатого* во Франции король - Гаспар Первый.

   - Какая неудачная шутка!

   - В конце концов, все равно, будешь ли ты на службе у старого Гаспара или у герцога де Гиза, - господин де Шатильон - великий полководец, и под его командованием ты научишься военному делу.

   - Его уважают даже враги.

   - Конечно, ему несколько подпортил некий пистолетный выстрел.

   - Он доказал свою невиновность, к тому же вся жизнь его служит опровержением его причастности к гнусному убийству Польтро*.

   - Знаешь латинское изречение: "Fecit cui profuit"**? He будь этого пистолетного выстрела, Орлеан был бы взят.

   - В конечном счете в католической армии стало одним человеком меньше.

   - Да, но каким человеком! Неужели ты не слышал довольно плохих два стиха, которые стоят ваших псалмов:

  

   Покуда шайка Гизов остается,

   На каждого по де Мерй найдется.

  

   - Ребяческие угрозы, больше ничего. Если бы я принялся перечислять все преступления приверженцев Гизов, длинная бы вышла ектения. В конце концов, если бы я был королем, чтобы восстановить мир во Франции, я бы велел посадить всех Гизов и Шатильонов в хороший кожаный мешок, хорошенько завязал бы его, зашил бы, потом велел бы бросить их в воду с грузом в сто тысяч фунтов, чтобы ни один не убежал как-нибудь. Да и еще есть несколько личностей, которых я охотно посадил бы в этот мешок.

   - Хорошо, что ты не французский король.

   Разговор принял более веселый характер; о политике бросили говорить, как и о богословии, и братья принялись рассказывать друг другу о всех мелких приключениях, случившихся с ними со времени их разлуки. Мержи был достаточно откровенен и угостил брата своей историей в гостинице "Золотого льва"; брат от души посмеялся и подтрунивал над потерей восемнадцати золотых экю и превосходной рыжей лошади.

   Раздался звон колоколов в соседней церкви.

   - Черт возьми! - воскликнул капитан. - Идем сегодня вечером на проповедь; уверен, что тебя это позабавит.

   - Благодарю, но у меня еще нет желания обращаться.

   - Пойдем, дорогой мой, сегодня должен говорить брат Любен. Это францисканец, который так смешно говорит о вопросах религии, что всегда толпами ходят на его проповеди. К тому же сегодня весь двор будет в церкви Святого Якова - стоит посмотреть.

   - А госпожа графиня де Тюржи там будет и снимет маску?

   - Кстати, она непременно там будет. Если ты хочешь записаться в число искателей, не забудь, уходя с проповеди, занять место у входных дверей и подать ей святой воды. Вот тоже один из очень приятных обрядов католической религии. Боже мой, сколько хорошеньких ручек я пожимал, сколько любовных записочек передал, подавая святую воду!

   - Не знаю сам почему, но эта святая вода вызывает во мне такое отвращение, что, кажется, ни за что на свете не окунул бы я в нее пальца.

   Капитан прервал его взрывом смеха. Братья надели плащи и пошли в церковь Святого Якова, где уже собралось многочисленное и высокое общество.

  

  

  

  

   Когда капитан Жорж со своим братом проходили через церковь, ища удобное место поближе к проповеднику, внимание их привлекли взрывы хохота, доносившегося из ризницы; они за­шли туда и увидели толстого человека с веселым и румяным лицом, одетого в платье святого Франциска, в оживленной беседе с полудюжиной богато одетых молодых людей.

   - Ну, дети мои, - говорил он, - поторапливайтесь: дамам не терпится; задайте мне тему.

   - Скажите нам о том, какие проделки выкидывают эти дамы со своими мужьями, - сказал один из молодых людей, в котором Жорж сейчас же узнал Бевиля.

   - Тема богатая, мой мальчик, согласен; но что же я тут могу сказать после проповеди Понтуазского проповедника? "Сейчас я запущу своей камилавкой в голову той, что больше всех наставила рогов своему мужу". При этом все женщины в церкви закрыли головы рукой или покрывалом, чтобы защититься от удара.

   - О отец Любен, - сказал другой, - я только ради вас пришел на проповедь; расскажите нам сегодня что-нибудь веселенькое. Поговорите немного о любви, теперь этот грех очень в моде.

   - В моде? Да, у вас, господа, которым всего двадцать пять лет, в моде. Но мне уже за пятьдесят. В мои годы нельзя уже говорить о любви. Я даже позабыл, какой это такой грех-то.

   - Не ломайтесь, отец Любен, вы и теперь, как и встарь, могли бы порассуждать на эту тему; мы вас знаем.

   - Да, скажите проповедь насчет любострастия, - прибавил Бевиль, - все дамы найдут, что эта тема так и брызжет из вас.

   Монах в ответ на эту шутку подмигнул, и в глазах у него сквозили гордость и удовольствие, что его упрекают в пороке, свойственном людям молодым.

   - Нет, об этом я не буду говорить в проповеди, а то все придворные красавицы не захотят больше ходить ко мне на исповедь, если я в этом отношении покажу себя слишком строгим; а по совести говоря, если бы я коснулся этого, то лишь для того, чтобы показать, как обрекают себя на вечную муку... ради чего?.. ради минутного наслаждения.

   - Ну так как же... Ах, вот и капитан! Скорее, Жорж, дайте нам тему для проповеди! Отец Любен взялся сказать проповедь на любую тему, какую мы ему зададим.

   - Верно, - подтвердил монах, - поспешите, черт меня подери, я уже давно должен был бы быть на кафедре.

   - Чума меня заешь, отец Любен, вы чертыхаетесь не хуже короля! - воскликнул капитан.

   - Держу пари, что в проповеди он не обойдется без крепкой клятвы! - сказал Бевиль.

   - А почему и нет, если захочется? - отважно возразил отец Любен.

   - Ставлю десять пистолей, что у вас не хватит смелости.

   - Десять пистолей? По рукам!

   - Бевиль, - сказал капитан, - я с тобой в половине.

   - Нет, нет, - возразил тот, - я хочу один выиграть деньги с батюшки; а если он побожится, черт возьми, мне не жалко моих десяти пистолей; крепкое словцо в проповеди стоит таких денег.

   - А я вам объявляю, что я уже выиграл, - сказал отец Любен, - я начну свою проповедь прямо тройной божбой. А, господа дворяне, вы думаете, что если у вас рапира на боку да перо на шляпе, так вы одни и умеете божиться? Мы еще посмотрим.

   С этими словами он вышел из ризницы и в одну минуту был уже на кафедре. Тотчас же глубокое молчание воцарилось среди присутствующих.

   Проповедник обвел глазами толпу, теснившуюся вокруг кафедры, как будто отыскивая того, с кем бился об заклад. И когда он увидел его прислонившимся к столбу прямо против него, он нахмурил брови, подбоченился и тоном рассерженного человека начал так:

   - Дорогие братья!

   Силой, смертью, кровью...

   Шепот удивления и негодования прервал проповедника или, вернее, наполнил преднамеренную паузу.

   - ...Господа нашего, - продолжал монах гнусавым, весьма благочестивым тоном, - мы спасены и избавлены от ада.

   Общий взрыв смеха вторично прервал его. Бевиль вынул из-за пояса кошелек и потряс его напоказ перед проповедником, признаваясь, что проиграл.

   - Итак, братья мои, - продолжал невозмутимо брат Любен, - вы довольны, не так ли? Мы спасены и избавлены от ада. Вот прекрасные слова! Вы думаете, теперь нам остается только сложить руки и радоваться? Мы расквитались с противным гееннским пламенем. Что касается огня чистилища, это все равно что ожог от свечки, который можно залечить мазью из дюжины обеден. Значит, будем пить, есть и ходить к девкам!

   Ах, грешники закоренелые! Так вот на что вы рассчитываете! Ну так вот, брат Любен вам говорит, что вы считали без хозяина.

   А вы, господа еретики, гугенотствующие гугеноты, вы воображаете, что Спаситель наш соизволил взойти на крест ради вашего спасения? Что за дурак! Ха-ха, как бы не так! Чтобы ради такой сволочи он стал проливать свою драгоценную кровь! Это значило бы, простите за выражение, метать бисер перед свиньями. Напротив того, Спаситель наш метал свиней к бисеру, ибо бисер жемчужный находится в море, а Господь Бог ввергнул две тысячи свиней в море. "Et ecce impetu abiit lotus grex praeceps in mare"*. Счастливого пути, господа свиньи! Дай Бог, чтобы все еретики последовали той же дорожкой.

   Здесь оратор прокашлялся и остановился на минуту, чтобы осмотреть публику и насладиться впечатлением, которое его красноречие производило на верующих. Он продолжал:

   - Итак, господа гугеноты, обращайтесь, выказывайте усердие, не то... куда вы годитесь? Не спасены вы и от ада не избавлены. Итак, повернитесь спиной к вашим проповедям, и да здравствует обедня!

   Вы, дорогие братья мои католики, вы уже потираете руки и пальчики облизываете при мысли о преддвериях рая. Откровенно говоря, братья мои, до него еще далеко от двора, где вы живете как в раю, - дальше (даже если прямиком идти), чем от Сен-Лазара до ворот Сен-Дени.

   Сила, смерть, кровь Господня спасли вас и избавили от ада... Так, освободили вас от первородного греха - согласен. Но берегитесь, как бы сатана снова не уловил вас. А я говорю вам: "Circuit quaerens, quem devoret"**.

   О братья дорогие, сатана такой фехтовальщик, что даст вперед несколько очков Гран-Жану, Жану Пти и Англичанину, и, верно я вам говорю, крепки его нападения на нас.

   Ибо, едва мы сменяем детские платьица на штаны, едва, хочу сказать я, достигаем мы возраста, когда можем подвергнуться смертному греху, как мессир сатана зовет нас на жизненный Пре-о-Клер. Оружие, что мы с собой приносим, - Божественные таинства; им же принесен целый арсенал: это - наши прегрешения, наступательное и вместе с тем оборонительное оружие.

   Ясно вижу, как выходит он на место поединка: Чревоугодие у него на чреве вместо панциря; Леность служит ему шпорами; у пояса находится Любострастие, опасная шпага; Зависть - его кинжал; как латник - стальную каску носит он на голове Гордость; в кармане хранит он Скупость, чтобы пользоваться ею в случае надобности; что же касается Гнева с оскорблениями и всем, что за этим следует, он держит их в своем рту, из чего вы можете видеть, что он вооружен до зубов.

   После того как Господь Бог даст знак к началу, сатана не обращается к вам, как воспитанный дуэлянт, со словами: "Сударь мой, встали ли вы в позицию?" - нет, он, не предупреждая, очертя голову накидывается на христианина. Христианин, заметив, что ему грозит удар в живот от Чревоугодия, отражает его посредством Поста.

   Здесь проповедник отстегнул распятие и для большей вразумительности принялся им фехтовать, делая выпады, воспроизводя парады, словно учитель фехтования, который рапирой захотел бы продемонстрировать опасные удары.

   - Сатана, после ретировки, делает большой выпад посредством Гнева; затем, отклонив ваше внимание притворной атакой с помощью Лицемерия, он наносит вам удар в четвертой позиции Гордостью. Христианин сначала прикрывается Терпением, потом отвечает на Гордость ударом Смирения. Сатана в раздражении колет его сначала Любострастием, но, видя, что нападение его отпарировано Умерщвлением плоти, очертя голову бросается на противника, давая ему подножку Леностью и подкалывая кинжалом Зависти и в то же время стараясь в сердце его вселить Скупость. Тогда-то нужно ему иметь крепкие ноги и зоркие глаза. Посредством Труда можно обезвредить подножку Лености, от уколов Зависти защититься Любовью к ближнему (весьма затруднительная оборона, братья мои); что же касается ударов Скупости, только Милосердие может их предотвратить.

   Но, братья мои, есть между вами такие люди, которые, будучи атакованы всеми способами и по всем правилам, могли бы найти всегда готовый отпор для нападения врага? Не одного единоборца вижу я повергнутым на землю, и тогда, если он не прибегнет спешно к Сокрушению сердечному, он погиб; послед­ним же этим средством следует пользоваться скорее до того, как наступила надобность, чем после. Вы, придворные господа, думаете, что произнести "грешен" не много возьмет времени. Увы, братья мои, как много бедных умирающих хотят сказать "грешен", и голос у них прерывается на "гре..." и - крак! - вот уж и взял душу черт, - ищи ее, свищи.

   Брат Любен еще некоторое время продолжал развивать свое красноречие; и когда он оставил кафедру, какой-то любитель изящного стиля заметил, что в его проповеди, длившейся не больше часа, заключалось тридцать семь острот и бесчисленное ко­личество блестков ума, вроде тех, что я только что приводил. Католики и протестанты одинаково одобряли проповедника, который долго оставался у подножия кафедры, окруженный тесным кругом людей, сошедшихся со всех концов церкви, чтобы принести ему поздравления.

   Во время проповеди Мержи несколько раз справлялся, где графиня де Тюржи; брат его тщетно искал ее глазами. Или красавицы графини не было в церкви, или она скрывалась от своих поклонников в каком-нибудь темном углу.

   - Хотелось бы мне, - говорил Мержи, выходя, - хотелось бы мне, чтобы все эти люди, пришедшие на эту бессмысленную проповедь, послушали сейчас же какие-нибудь простые наставления наших священнослужителей.

   - Вот графиня де Тюржи... - сказал тихонько капитан, пожимая ему руку.

   Мержи повернул голову и увидел, как под темным порталом с быстротой молнии прошла богато одетая женщина рука об руку с белокурым молодым человеком, тоненьким, щуплым, с изнеженным лицом, в костюме которого замечалась небрежность, быть может нарочитая. Толпа поспешно и с некоторым ужасом расступилась перед ними. Кавалер этот и был ужасный Коменж.

   Мержи едва поспел бросить взгляд на графиню. Он не мог дать себе отчета, каковы черты ее лица, а между тем они произвели на него сильное впечатление; но Коменж ему до смерти не понравился, хотя он не мог понять, почему его возмущало, что такой слабый с виду человек обладает уже такой известностью в разных областях.

   "Случись, - подумал он, - что графиня полюбила бы кого-нибудь в этой толпе, гнусный Коменж его убил бы. Он дал клятву убивать всех, кого она полюбит". Невольно он положил руку на рукоятку шпаги, но сейчас же устыдился такого порыва. "В конце концов, какое мне дело? Я не завидую ему за его добычу, которую к тому же я еле видел". Однако мысли эти оставили в нем тягостное впечатление, и все время, покуда они шли от церкви до дома капитана, он хранил молчание.

   Ужин уже был накрыт, когда они пришли.

   Мержи ел мало и, как только убрали со стола, хотел вернуться в свою гостиницу. Капитан согласился отпустить его, взяв обещание, что на следующий день он окончательно переедет к нему в дом.

   Нет надобности говорить, что у своего брата Мержи нашел деньги, лошадь и т. д., кроме того, адрес придворного портного и единственного продавца, где всякий дворянин, желающий понравиться дамам, мог купить перчатки, брыжи "смущение" и башмаки "подъем" или "подъемный мост".

   Наконец, когда уже совсем стемнело, он вернулся в свою гостиницу в сопровождении двух лакеев своего брата, вооруженных пистолетами и шпагами, так как в те времена парижские улицы после восьми часов вечера были более опасны, чем в наши дни дорога между Севильей и Гренадой.

  

  

  

  

   Вернувшись в свою скромную гостиницу, Бернар де Мержи печально осмотрел потертую и потускневшую обстановку. Когда он в уме сравнивал стены своей комнаты, выбеленные когда-то, теперь потемневшие и закопченные, с блестящими шелковыми обоями только что покинутых им апартаментов, когда он вспомнил хорошенькую раскрашенную Мадонну и увидел на стенке перед собой только старую иконку, тогда в душу его во­шла мысль довольно низменная.

   Эта роскошь, изящество, благосклонность дам, благоволение короля, вообще множество желанных вещей - все это досталось Жоржу за одно слово, которое так легко произнести, ибо достаточно, чтобы оно слетело с губ, а в глубину сердца никто не за­глядывал. На память ему сейчас же пришли имена многих протестантов, которые, отрекшись от своей веры, достигли высоких почестей, и так как дьявол всем пользуется как оружием, он вспомнил притчу о блудном сыне, но с очень странным выводом: что обращенному гугеноту больше будут радоваться, чем оставшемуся верным католику.

   Мысли эти, приходившие ему в голову как бы помимо его воли, под разными видами неотвязно преследовали его, в то же время внушая ему отвращение. Он взял женевскую Библию, принадлежавшую его матери, и некоторое время читал. Немного успокоившись, он отложил книгу; перед тем как смежить глаза, он мысленно произнес клятву жить и умереть в вере своих отцов.

   Но, несмотря на чтение и клятву, он и во сне переживал отголоски приключений за день. Снились ему пурпурные шелковые занавески, золотая посуда; затем столы были опрокинуты, блеснули шпаги, и кровь полилась, смешиваясь с вином. Потом изображение мадонны сделалось живым: она вышла из своей рамы и начала танцевать перед ним. Он старался запечатлеть ее черты в своей памяти и только тогда заметил, что на ней была черная маска. Но через отверстия маски видны были синие глаза и две полоски белой кожи... Шнурки у маски развязались, и показалось небесное лицо, но очертания его были неопределенны; оно похоже было на отражение нимфы во взбаламученной воде. Невольно он опустил глаза, сейчас же поднял их опять, но увидел только ужасного Коменжа с окровавленной шпагой в руке.

   Встал он рано, велел отнести свой легковесный багаж к брату и, отказавшись идти осматривать с ним городские достопримечательности, отправился один в особняк Шатильон, чтобы передать адмиралу письмо, порученное ему отцом.

   Двор особняка он нашел переполненным слугами и лошадьми, так что ему стоило большого труда проложить себе дорогу и до­браться до обширных сеней, где толпились конюхи и пажи, составлявшие, несмотря на то что были вооружены только шпагами, внушительную охрану вокруг адмирала. Одетый в черное привратник, бросив взгляд на кружевной воротник Мержи и золотую цепь, одолженную ему братом, не стал чинить никаких препятствий и сейчас же ввел его в галерею, где находился его господин.

   Вельможи, дворяне, евангелические священники, человек больше сорока, стоя в почтительных позах, с непокрытыми головами, окружали адмирала. Он был одет во все черное, с большой простотой. Роста он был высокого, но немного горбился, морщины на лысом лбу его являлись следствием скорее боевых трудов, нежели возраста. Длинная седая борода опускалась ему на грудь. Впалые от природы щеки казались еще более впалыми от раны, глубокий рубец от которой едва могли скрыть длинные усы; в битве при Монконтре пистолетный выстрел пробил ему щеку и повредил несколько зубов. Выражение его лица было скорее печально, нежели сурово; ходили слухи, что со смерти храброго Дан­дело* никто не видел у него на губах улыбки. Он стоял, опершись рукой на стол, заваленный картами и планами, посреди которых возвышалась толстейшая Библия in quarto**. Разбросанные по картам и бумагам зубочистки напоминали о привычке, часто служившей предметом шуток. В конце стола сидел секретарь, по-видимому весьма занятый писанием писем, которые затем он давал адмиралу на подпись.

   При виде этого великого человека, который для своих единоверцев был выше короля, так как в лице его соединялись герой и святой, Мержи почувствовал прилив такого уважения, что, приблизясь к нему, невольно опустился на одно колено. Адмирал, удивленный и рассерженный столь необычным выражением почтения, дал ему знак подняться и с некоторой досадой взял письмо, переданное ему юным энтузиастом. Он бросил взгляд на гербовую печать.

   - Это письмо от моего старого товарища барона де Мержи, - произнес он, - к тому же вы, молодой человек, так схожи с ним, что, вероятно, приходитесь ему сыном.

   - Батюшка очень хотел бы, сударь, чтобы возраст его позволил ему приехать лично засвидетельствовать вам свое почтение.

   - Господа, - сказал Колиньи, окончив чтение письма и оборачиваясь к окружавшим его людям, - представляю вам сына барона де Мержи, проскакавшего более двухсот миль, чтобы действовать с нами заодно. По-видимому, для Фландрского похода недостатка в добровольцах у нас не будет. Господа, моя просьба - подружиться с этим молодым человеком, к его отцу вы все питаете глубочайшее уважение.

   Сейчас же человек двадцать принялись обнимать Мержи и предлагать свои услуги.

   - Были ли вы уже на войне, друг мой Бернар? - спросил адмирал. - Слышали ли когда-нибудь гром пищалей?

   Мержи, покраснев, отвечал, что он еще не имел счастья сражаться за веру.

   - Поблагодарите лучше судьбу, молодой человек, что вам не пришлось проливать кровь своих сограждан, - сказал Колиньи с важностью, - благодарение Богу, - прибавил он со вздохом, - гражданская война прекратилась! Вера вздохнула свободнее, и, более счастливый, чем мы, вы обнажите вашу шпагу только против врагов вашего короля и вашей родины. - Затем, положив руку на плечо молодому человеку: - Я уверен, вы оправдаете ваше происхождение. Согласно намерениям вашего отца, сначала вы будете служить среди дворян моей свиты. Когда же мы встретимся с испанцами, овладейте их знаменем - и вы получите чин корнета в моем полку.

   - Клянусь вам, - решительно воскликнул Мержи, - при первой же стычке я буду корнетом, или же у моего отца не будет больше сына.

   - Хорошо, мой храбрый мальчик, ты говоришь, как говорил твой отец. - Затем он подозвал своего управителя. - Вот мой управитель, мэтр Самюэль. Если тебе понадобятся деньги на экипировку, ты обратишься к нему.

   Управитель отвесил Мержи поклон, но тот поспешил поблагодарить и отказаться.

   - Мой отец и мой брат, - сказал он, - дают мне вполне достаточно на содержание.

   - Ваш брат?.. Капитан Жорж Мержи, который еще со времен первой войны отрекся от веры?

   Мержи печально опустил голову; губы его пошевелились, но слов не было слышно.