Мериме Проспер - Хроника времен Карла Ix, Страница 7 - Книги

вы хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну, что же гласит ваш девиз?

- Он советует быть скромным, сударыня.

- Клянусь честью, наши придворные кавалеры должны были бы присвоить себе этот девиз, особенно если бы они могли достигнуть того, чтобы оправдать его своим поведением. Но вы ученый, господин де Мержи! Кто вас научил испанскому? Бьюсь об заклад, что какая-нибудь дама.

Мержи нежно и ласково на нее посмотрел.

- Я знаю только несколько слов по-испански, - произнес он шепотом, - но их начертала в моей памяти любовь.

- Любовь?! - повторила графиня насмешливо.

Так как она говорила очень громко, то при этих словах многие дамы обернулись, как бы спрашивая, в чем дело. Мержи, немного задетый ее насмешливостью и недовольный таким обращением, вынул из кармана испанское письмо, полученное им накануне, и подал его графине.

- Я не сомневаюсь, - сказал он, - что вы не менее учены, чем я, и без труда поймете этот испанский язык.

Диана де Тюржи схватила записку, прочитала или сделала вид, что прочитала, и, смеясь изо всех сил, передала ее находившейся ближе всех к ней даме:

- Вот, госпожа де Шатовье, прочитайте это любовное послание, только что полученное господином де Мержи от своей возлюбленной, которое, по его словам, он хочет предоставить в мое распоряжение. Самое забавное во всем этом, что почерк, которым написано это письмо, мне знаком.

- Я в этом не сомневаюсь, - произнес Мержи с некоторой горечью, но не повышая голоса.

Госпожа де Шатовье прочитала письмо, расхохоталась и передала его какому-то кавалеру, тот - другому, и через минуту в галерее не было ни одного человека, который бы не знал, как хорошо относится к Мержи какая-то испанская дама.

Когда взрывы смеха немного утихли, графиня насмешливо спросила у Мержи, находит ли он красивой женщину, написавшую эту записку.

- Клянусь честью, сударыня, я не нахожу ее менее красивой, чем вы.

- Что вы там говорите! Господи Боже мой! Вероятно, вы видели ее только ночью; ведь я ее хорошо знаю... Действительно, могу вас поздравить с удачей!

Она принялась смеяться еще громче.

- Красавица моя, - сказала Шатовье, - скажите же нам имя той испанской дамы, которая так счастлива, что овладела сердцем господина де Мержи?

- Перед тем как я ее назову, прошу вас, господин де Мержи, в присутствии этих дам скажите: видали ли вы вашу возлюбленную при дневном свете?

Мержи положительно было не по себе, и на его лице довольно комично были написаны беспокойство и досада. Он ничего не отвечал.

- Отбросив всякие тайны, - сказала графиня, - открою, что записка эта от сеньоры доньи Марии Родригес. Мне известен ее почерк, как почерк моего отца.

- Мария Родригес! - воскликнули все дамы со смехом.

Мария Родригес была особой лет за пятьдесят. Она была мадридской дуэньей. Не знаю, уж каким образом она приехала во Францию и за какие заслуги Маргарита де Валуа взяла ее ко двору. Может быть, она держала около себя это чудовище, чтобы еще больше оттенять свои прелести контрастом с ней, подобно тому как художники изображали на своих полотнах какую-нибудь современную красавицу и карикатурный портрет ее карлика. Когда Родригес показывалась в Лувре, она смешила всех придворных дам своим напыщенным видом и старомодным нарядом.

Мержи вздрогнул. Он видал дуэнью и с ужасом вспомнил, что дама в маске назвала себя доньей Марией; в памяти у него все спуталось. Он был совсем сбит с толку, а смех усиливался.

- Она дама очень скромная, - продолжала графиня де Тюржи, - и вы не могли сделать лучшего выбора. Она еще весьма недурна собой, когда вставит челюсть и наденет черный парик. К тому же ей никак не больше шестидесяти лет.

- Она его приворожила! - воскликнула Шатовье.

- Оказывается, вы любитель древностей? - спрашивала другая дама.

- Какая жалость, - со вздохом проговорила вполголоса одна из фрейлин королевы, - какая жалость, что у мужчин такие смешные причуды!

Мержи защищался как мог. На него сыпались иронические поздравления, и он был в довольно глупом положении, как вдруг в конце галереи показался король, и моментально прекратились смех и шутки. Каждый поспешил посторониться, и молчание сменило гул голосов.

Король провожал адмирала, с которым долго беседовал у себя в кабинете. Он фамильярно опирался рукой на плечо Колиньи, седая борода и черное платье которого составляли контраст с молодостью Карла и его блестящим расшитым костюмом. Смотря на них, можно было бы сказать, что юный король с редкой на троне проницательностью выбрал себе в любимцы самого добродетельного и самого мудрого из подданных.

Пока они проходили через галерею и глаза всех были устремлены на них, Мержи услышал у своего уха голос графини, шептавшей тихонько:

- Не сердитесь! Возьмите - не вскрывайте, покуда не выйдете на улицу!

В то же время что-то упало ему в шляпу, которую он держал в руках. Это была бумага, в которую был запечатан какой-то твердый предмет. Он положил его в карман и через четверть часа, как только вышел из Лувра, вскрыл и увидел маленький ключ с припиской:

"Этим ключом отворяется калитка ко мне в сад. Сегодня ночью в десять часов. Я люблю вас. Я не буду больше скрыта от вас маской, и вы наконец увидите донью Марию и Диану".

Король проводил адмирала до конца галереи.

- Прощайте, отец, - произнес он, пожимая ему руки. - Вы знаете, что я люблю вас, а я знаю, что вы преданы мне душой и телом, с требухой и потрохами.

Фразу эту он заключил громким хохотом. Потом, возвращаясь в свой кабинет, остановился перед капитаном Жоржем.

- Завтра, после обедни, - сказал он, - придете ко мне в кабинет для разговоров.

Он обернулся и бросил почти тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем покинул галерею и заперся с маршалом де Ретцем.

XVII

Личная аудиенция

Масbеth. Do you find

Your patience so predominant in

your nature

That you can let this go?

Shakespeare. Macbeth, III, 1

Макбет. Ужели вы

Сильней всех чувств считаете терпенье,

Что все так сносите?

Шекспир. Макбет, III, 1

В назначенное время капитан Жорж прибыл в Лувр. Как только о нем доложили, привратник, подняв ковровую портьеру, ввел его в кабинет короля. Монарх, сидевший за маленьким столиком в позе пишущего человека, сделал ему знак рукой подождать, как будто боялся в разговоре потерять нить мыслей, занимавших его в данную минуту. Капитан в почтительной позе остановился шагах в шести от стола и имел время обвести глазами комнату и рассмотреть в подробностях ее убранство.

Убранство было очень простое, так как состояло почти из одних охотничьих принадлежностей, беспорядочно размещенных по стене. Довольно хорошая картина, изображавшая Деву Марию, увенчанная большой веткой букса, висела между длинной аркебузой и охотничьим рожком. Стол, за которым писал монарх, был покрыт бумагами и книгами. На полу лежали четки и маленький молитвенник вперемежку с тенетами и сокольничьими колокольчиками. Тут же на подушке спала крупная борзая.

Вдруг король в бешенстве бросил перо на землю, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Опустив голову, он два-три раза прошелся вдоль кабинета неровными шагами, потом, неожиданно остановившись перед капитаном, бросил на него испуганный взгляд, как будто только сейчас его заметил.

- Ах, это вы! - воскликнул он, несколько отступая.

Капитан поклонился до земли.

- Очень рад вас видеть... Мне нужно было с вами переговорить, но... - Он остановился.

Жорж стоял, ожидая окончания фразы, полуоткрыв рот, вытянув шею, выставив несколько левую ногу, - одним словом, в такой позе, какую художник, по-моему, мог придать фигуре, изображающей внимание. Но король снова опустил голову на грудь и, казалось, мыслями был за сто верст от того, что сейчас хотел сказать.

Наступило короткое молчание. Король сел и провел рукой по лбу, как человек, чувствующий усталость.

- Чертова рифма! - воскликнул он, топнув ногой и звеня длинными шпорами, что были у него на ботфортах.

Борзая вдруг проснулась и, приняв этот удар ноги за призыв, относящийся к ней, вскочила и, подойдя к королевскому креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв свою удлиненную морду, которая оказалась много выше головы Карла, разинула широкую пасть и зевнула без малейшей церемонии - настолько трудно привить собаке придворные привычки. Король прогнал собаку, и она со вздохом легла на прежнее место. Встретясь опять, как бы нечаянно, взглядом с глазами капитана, он произнес:

- Простите меня, Жорж, эта...* рифма вогнала меня в испарину.

- Может быть, я мешаю вашему величеству? - сказал капитан с глубоким поклоном.

- Нисколько, нисколько! - ответил король. Он встал и дружески положил руку на плечо капитану. При этом он улыбался, но улыбался только губами - рассеянные глаза его не принимали в этом никакого участия.

- Прошла ли у вас усталость от этой охоты? - спросил король, очевидно затрудняясь приступить к делу. - Олень заставил долго с собой повозиться.

- Сир, я не достоин был бы командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества, если бы такой пробег, как позавчерашний, меня утомил. Во время последних войн господин де Гиз, постоянно видавший меня в седле, прозвал меня Албанцем.

- Действительно, мне говорили, что ты хороший кавалерист. Но, скажи мне, из аркебузы ты хорошо стреляешь?

- Да, сир, я довольно хорошо орудую ею... Конечно, я далек от того, чтобы обладать искусством вашего величества! Оно дано не всем.

- Постой! Видишь эту длинную аркебузу? Заряди ее двенадцатью дробинами. Провалиться мне на месте, если, прицелившись в шестидесяти шагах в какого-нибудь басурмана, ты не все их всадишь ему в грудь!

- Шестьдесят шагов - расстояние довольно большое, но я не хотел бы подвергнуть себя этому опыту с таким стрелком, как ваше величество.

- Он в двухстах шагах может послать пулю в тело человека, только бы пуля была подходящего калибра.

Король вложил аркебузу в руки капитана.

- Как видно, бой у него такой же отличный, как и отделка, - сказал Жорж, тщательно рассмотрев аркебузу и попробовав спуск.

- Ты, молодец, как я вижу, знаешь толк в оружии. Возьми к прицелу, чтобы я посмотрел, как ты это делаешь!

Капитан повиновался.

- Хорошая штука - аркебуза! - продолжал Карл медленно. - За сто шагов одним вот таким движением пальца можно наверняка избавиться от врага - и ни кольчуга, ни панцирь не устоят перед хорошей пулей.

Как я уже говорил, Карл IX, не то вследствие привычки, оставшейся с детства, не то по врожденной робости, никогда почти не смотрел в лицо своему собеседнику. На этот раз, однако, он пристально посмотрел на капитана со странным выражением. Жорж невольно опустил глаза, и почти сейчас сделал то же самое и король. Еще раз наступило молчание. Жорж первый прервал его:

- Как бы искусно ни пользоваться огнестрельным оружием, шпага и копье все-таки вернее!

- Правда! Но аркебуза... - Карл странно улыбнулся. Сейчас же он продолжал: - Говорят, Жорж, тебя жестоко оскорбил адмирал?

- Сир...

- Я знаю это, уверен в этом! Но был бы очень рад... мне хочется, чтобы ты сам рассказал мне эту историю.

- Это правда, сир, я имел разговор с ним по поводу одного злосчастного дела, в котором я был живейшим образом заинтересован...

- По поводу дуэли твоего брата? Черт возьми! Красивый малый, умеющий отлично проткнуть кого нужно, - я уважаю его; Коменж был фатом, он получил только то, чего заслуживал, побей меня Бог! Но какого черта эта старая борода вздумала из-за этого тебя выругать?

- Боюсь, что злосчастное различие верований и мое обращение, которое я считал забытым...

- Забытым?

- Ваше величество подали пример забвения религиозных разногласий, и ваша беспристрастная справедливость...

- Знай, товарищ, что адмирал ничего не забывает.

- Я заметил это, сир. - И лицо Жоржа снова омрачилось.

- Скажи мне, Жорж, что ты намерен делать?

- Я, сир?

- Да. Говори откровенно!

- Сир, я слишком незначителен, а адмирал слишком стар для того, чтобы я послал ему вызов. К тому же, - продолжал он с поклоном, как бы стараясь придворной фразой загладить впечатление, которое, по его мнению, должна была произвести на короля его дерзость, - к тому же, если бы я имел возможность это сделать, я побоялся бы таким поступком потерять доброе расположение вашего величества.

- Вздор! - воскликнул король и правой рукой налег на плечо Жоржа.

- К счастью, - продолжал капитан, - моя честь не в руках адмирала, а если бы кто-либо из равных мне по положению осмелился выразить сомнение в моей чести, я обратился бы к вашему величеству с мольбой позволить мне...

- Так что ты адмиралу мстить не будешь? А между тем этот... делается бешено наглым.

Жорж широко раскрыл глаза от изумления.

- Все-таки он тебя оскорбил! - продолжал король. - Да, черт меня побери! Говорят... Дворянин не лакей; есть вещи, которых нельзя переносить даже от монарха.

- Как же я могу отомстить ему? Он сочтет ниже своего достоинства драться со мной.

- Возможно! Но... - Король снова взял аркебузу и прицелился. - Понимаешь?

Капитан попятился. Движение короля было достаточно ясно, и дьявольское выражение его лица не оставляло никаких сомнений в значении этого жеста.

- Как, сир! Вы мне посоветовали бы?..

Король с силой стукнул об пол прикладом аркебузы и воскликнул, глядя на Жоржа с бешенством:

- Советовать тебе?! Черт побери! Я тебе ничего не советую!

Капитан не знал, что отвечать, - он поступил так, как большинство поступило бы на его месте: он поклонился, опустив глаза.

Карл, сейчас же смягчив тон, продолжал:

- Это не значит, что если бы ты дал по нему хорошенький выстрел для восстановления твоей чести... так мне это было бы безразлично. Клянусь папскими потрохами! Для дворянина нет ничего драгоценнее чести, и нет такой вещи, которой бы он не мог сделать для восстановления ее. К тому же эти Шатильоны надменны и наглы, как помощники палача; я отлично знаю: негодяи охотно свернули бы мне шею и заняли бы мое место... При виде адмирала у меня иногда является желание выщипать ему всю бороду.

На этот поток слов из уст человека, обычно не словоохотливого, капитан ничего не ответил.

- Ну, черт возьми, что ж ты намерен делать? Знаешь, я на твоем месте подкараулил бы его при выходе с этой его... проповеди и из какого-нибудь окна пустил ему в живот хороший заряд. Ей-богу, Гиз, мой кузен, был бы тебе признателен, и ты оказал бы большое содействие водворению мира в королевстве! Знаешь ли, что этот нехристь - более король Франции, чем я... В конце концов, это мне надоело. Я откровенно выскажу тебе свою мысль: следует поучить этого... не покушаться больше на честь дворянина. Покушение на честь, покушение на жизнь - за одно платят другим.

- Дворянская честь от убийства еще сильнее пятнается, вместо того чтобы восстановляться!

Ответ этот произвел впечатление внезапного удара грома на короля. Он стоял неподвижно, протянув руки к капитану, и продолжал держать в них аркебузу, которую словно предлагал ему как орудие мести. Губы его были бледны и полуоткрыты, и можно было подумать, что глаза его, пристально уставившиеся в глаза Жоржу, приковывают их ужасающим взглядом и сами ими прикованы.

Наконец аркебуза выпала из дрожавших рук короля и брякнулась об пол; капитан поспешил сейчас же поднять ее; тогда король сел в кресло, мрачно опустив голову. Его губы и брови быстро шевелились, выдавая борьбу, происходившую в глубинах его сердца.

- Капитан, - произнес он после продолжительного молчания, - где стоит твой отряд легкой кавалерии?

- В Мо, сир.

- Через несколько дней ты отправишься туда и сам приведешь его в Париж. Через... несколько дней ты получишь приказ об этом. Прощай!

Голос его звучал жестко и гневно. Капитан отвесил ему глубокий поклон, и Карл, указывая рукой на двери, дал ему понять, что аудиенция кончена.

Капитан выходил пятясь с положенными поклонами, как вдруг король порывисто поднялся и схватил его за руку:

- Язык за зубами по крайней мере! Понял?

Жорж еще раз поклонился, положив руку на сердце. Выходя из покоев, он слышал, как король сердито кликнул собаку и щелкнул арапником, как будто собираясь свое дурное настроение сорвать на неповинном животном.

Вернувшись к себе, Жорж написал следующую записку, которую он приказал доставить адмиралу:

"Некто, не питающий любви к Вам, но любящий честь, советует Вам не доверять герцогу Гизу и, может статься, кому-нибудь еще более могущественному. Жизнь Ваша в опасности".

Письмо это не произвело никакого впечатления на неустрашимую душу Колиньи. Известно, что вскоре после этого, 22 августа 1572 года, он был ранен выстрелом из аркебузы неким негодяем по фамилии Морвель, получившим по этому случаю прозвище королевского убийцы.

XVIII

Обращаемый

T'is pleasing to be school'd in a strange tongue

By female lips and eyes.

L. Byron. D. Juan, canto II, st. 164

Чужой язык приятно изучать

Посредством женских уст.

Байрон. Дон Жуан, песнь II, строфа 164

Когда любовники осторожны, проходит иногда более недели, раньше чем общество будет посвящено в их дела. После этого срока благоразумие ослабевает, предосторожности находят смешными; брошенный взгляд легко заметить, еще легче истолковать - и вот тайна открыта.

Так же и связь графини де Тюржи и молодого Мержи вскоре перестала быть секретом для двора Катерины. Масса очевидных доказательств слепым открыла бы глаза. Так, например, госпожа де Тюржи обычно носила лиловые ленты, и бантами из лиловых же лент были украшены рукоять шпаги, нижний борт камзола и башмаки у Бернара. Графиня довольно открыто признавалась, что не переносит бороды, но любит галантно закрученные усы, - и с некоторых пор подбородок Мержи оказался тщательно выбритым, а отчаянно завитые, напомаженные и расчесанные металлической гребенкой усы образовали полумесяц, концы которого подымались значительно выше носа. Наконец дошло до того, что начали рассказывать, будто некий господин, выйдя из дому ранним утром и проходя по улице Аси, увидел, что садовая калитка при доме графини открылась и из нее вышел человек, в котором, несмотря на то что тот был тщательно закутан до самого носа в плащ, он без труда узнал сеньора де Мержи.

Но всего больше убеждало и удивляло всех то обстоятельство, что этот молодой гугенот, этот насмешник, безжалостно издевавшийся над всеми церемониями католического обряда, теперь прилежно посещает церкви, не пропускает почти ни одной процессии и даже опускает пальцы в святую воду, что несколько дней назад он счел бы за ужаснейшее кощунство. На ухо передавали, что Диана скоро приведет еще одну душу к Господу Богу, и молодые люди реформатского вероисповедания заявляли, что, может быть, и они серьезно подумали бы об обращении, если бы вместо капуцинов и францисканцев им для наставления присылали молодых и хорошеньких проповедниц вроде госпожи де Тюржи.

Однако до обращения Бернара было еще далеко. Правда, он сопровождал графиню в церковь, он становился рядом с ней и во время всей обедни не переставал что-то шептать ей на ухо, к большому соблазну ханжей. Так что он не только не слушал богослужения, но даже прихожанам мешал уделять ему подобающее внимание. Известно, что в те времена процессии были таким же занятным развлечением, как маскарады. Наконец, Мержи не чувствовал больше угрызений совести, опуская пальцы в святую воду, раз это давало ему право при всех пожимать хорошенькую ручку, которая всегда вздрагивала при его прикосновении. В конце концов, если он и сохранял свою веру, то ему приходилось выдерживать горячие бои, и Диана приводила свои возражения с тем большим успехом, что богословские диспуты она обычно начинала в такие минуты, когда Мержи труднее всего было отказать ей в чем-либо.

- Дорогой Бернар! - говорила она ему однажды вечером, положив голову на плечо своему любовнику и в то же время обвив его шею длинными прядями своих черных волос. - Дорогой Бернар, вот ты был сегодня со мной на проповеди. Ну, что же? Неужели такая масса прекрасных слов не произвела никакого впечатления на твое сердце? Ты все еще хочешь быть бесчувственным?

- Это прекрасно! Дорогая моя, как хочешь ты, чтобы гнусавый голос капуцина мог сделать то, чего не мог достигнуть твой голос, столь сладкий, и твои религиозные доказательства, так хорошо подкрепляемые влюбленными взглядами, дорогая Диана?

- Противный! Я тебя задушу! - И, слегка стянув покрепче одну из прядей своих волос, она привлекла его еще ближе к себе.

- Знаешь, чем я был занят все время проповеди? Я пересчитывал жемчуг в твоих волосах. Смотри, как ты его разбросала по всей комнате.

- Так я и знала! Ты не слушал проповеди, вечно одна и та же история! О да! - сказала она с некоторой грустью. - Я прекрасно вижу, что ты меня не любишь так, как я тебя люблю. Если бы ты меня любил, то уже давно бы обратился в католичество.

- Ах, Диана, зачем эти вечные споры? Предоставим их сорбоннским ученым и нашим церковнослужителям; а сами мы сумеем лучше провести время.

- Оставь меня!.. Как бы была я счастлива, если бы мне удалось тебя спасти. Знаешь, Бернар, ради твоего спасения я согласилась бы удвоить количество лет, которое мне суждено пребывать в чистилище.

Он, улыбаясь, сжал ее в объятиях, но она оттолкнула его с выражением неизъяснимой грусти.

- А ты, Бернар, не сделал бы этого ради меня. Тебя не беспокоит опасность, которой подвергается моя душа в то время, как я отдаюсь тебе... - И слезы покатились из ее прекрасных глаз.

- Друг мой, разве ты не знаешь, что любовь многое извиняет и...

- Да, я это хорошо знаю. Но, если бы я сумела спасти твою душу, мне отпустились бы все мои прегрешения, все, которые мы вместе совершили, все, которые мы сможем еще совершить... все это нам отпустилось бы. Да что я! Наши грехи стали бы для нас орудием спасения!

При этих словах она изо всей силы сжимала его в объятиях, и восторженная пылкость, с которой она все это произносила, в связи с данным положением, была так комична, что Мержи насилу удержался, чтобы не расхохотаться над таким странным способом проповедовать спасение души.

- Подождем еще обращаться к Богу, моя Диана. Когда мы оба станем стары... когда мы станем слишком стары, чтобы предаваться любви...

- Ты приводишь меня в отчаяние, злой! Зачем на губах у тебя эта дьявольская усмешка? Что же, ты думаешь, мне захочется поцеловать такие губы?

- Ну, вот я не улыбаюсь больше. Видишь?

- Хорошо, успокойся. Скажи, querido Bernardo*, ты прочитал книгу, что я тебе дала?

- Да, я вчера ее кончил.

- Ну и как же ты ее находишь? Вот справедливые рассуждения! Она может самым неверующим заткнуть рот.

- Твоя книга, Диана, набор лжи и нахальства. Глупее ее до сих пор еще не выходило из папистской печати. Держу пари, что ты ее не читала, хотя и говоришь мне о ней с такой уверенностью.

- Нет, я ее еще не прочла, - ответила она, слегка краснея. - Но я уверена, что она преисполнена ума и справедливости. То, что гугеноты так рьяно стараются обесценить ее, служит для меня достаточным доказательством.

- Хочешь, для времяпрепровождения, я тебе докажу со Священным писанием в руках?

- Не вздумай это сделать, Бернар. Помилуй меня Бог! Я не читаю Священного писания, как еретики. Я не хочу, чтобы моя вера ослабела. К тому же ты даром потеряешь время. Вы, гугеноты, всегда вооружены знанием, приводящим в отчаяние. Вы нам тычете его в нос во время прений, и бедные католики, не читавшие, как вы, Аристотеля и Библии, не знают, что отвечать.

- Это потому, что вы, католики, хотите верить во что бы то ни стало, не давая себе труда рассмотреть, разумно это или нет. Мы, протестанты, по крайней мере изучаем нашу религию раньше, чем ее защищать, и в особенности раньше, чем ее распространять.

- Ах, как бы я хотела обладать красноречием преподобного отца Жирона, францисканца!

- Он дурак и хвастун. Но как бы он ни кричал о себе, шесть лет тому назад на публичном заседании наш пастор Удар припер его к стене.

- Ложь, ложь, пущенная еретиками!

- Как! Разве ты не знаешь, что во время прений крупные капли пота упали со лба доброго отца на Златоуста, который он держал в руках? По этому поводу один шутник написал такие стишки...

- Я не хочу их слушать! Не отравляй мне слух своими ересями! Бернар, милый Бернар, заклинаю тебя, не слушай всех этих приспешников сатаны, которые тебя обманывают и ведут в преисподнюю! Умоляю тебя, спаси свою душу и вернись в лоно нашей Церкви!

И так как, несмотря на свои настояния, она уловила на губах своего любовника скептическую улыбку, она воскликнула:

- Если ты меня любишь, отрекись ради меня, ради любви ко мне от пагубных твоих убеждений!

- Мне легче было бы, милая Диана, отречься для тебя от жизни, чем от того, что разум мой мне показывает истинным. Как хочешь ты, чтобы любовь моя заставила меня перестать верить, что дважды два - четыре?

- Жестокий...

У Мержи был безошибочный способ прекращать подобного рода прения - он к нему и прибег.

- Увы, милый Бернардо, - произнесла графиня томным голосом, когда рассвет принудил Мержи удалиться, - я ради тебя погублю свою душу и вижу ясно, что не дано мне будет утешения спасти тебя.

- Ну полно, ангел мой. Отец Жирон даст нам великолепное отпущение in articulo mortis*.

XIX

Францисканец

Monachus in claustro

Non valet ova duo;

Sed quando est extra,

Bene valet triginta.

F. Rabelаis. Vie inestimable du grand Gargantua, I, 42

Монах, сидя в келье,

Пары яиц не стоит,

А наружу выйдет -

Стоит три десятка.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль, I, 42

На следующий день после бракосочетания Маргариты с королем Наваррским капитан Жорж, согласно дворцовому приказу, покинул Париж и отправился командовать своим отрядом легкой кавалерии в Моский гарнизон. Брат простился с ним довольно весело, рассчитывая, что тот вернется раньше окончания празднеств, и охотно покорился перспективе остаться одному на несколько дней. Госпожа де Тюржи отнимала у него довольно много времени, так что несколько минут одиночества не представляли ничего ужасного. По ночам его никогда не было дома, а днем он спал.

В пятницу 22 августа 1572 года адмирал был ранен из аркебузы неким негодяем по фамилии Морвель. Так как народная молва приписывала это подлое убийство герцогу Гизу, этот вельможа покинул Париж на следующий день, как бы во избежание жалоб и угроз со стороны протестантов. Король сначала, по-видимому, хотел преследовать его со всей строгостью, но отнюдь не воспротивился его возвращению, которое вскоре ознаменовалось ужасным избиением 24 августа.

Довольно большое количество молодых дворян из протестантов, на хороших лошадях, посетив адмирала, рассыпалось по улицам, намереваясь отыскать герцога Гиза или его друзей, чтобы в случае встречи затеять с ними ссору. Тем не менее все обошлось сначала мирно. Народ, испуганный их количеством или, может быть, приберегая себя для другого случая, хранил при проезде их молчание, по-видимому без особенного волнения слушая, как они кричат: Смерть убийцам господина адмирала! Долой гизовцев!

За углом одной улицы перед протестантской толпой неожиданно оказалось с полдюжины молодых дворян из католиков и между ними много приближенных Гиза. Ожидали крупной ссоры, но ничего не произошло. Может быть, из благоразумия, может быть, потому, что католики действовали по точному предписанию, - но они не ответили на оскорбительные крики протестантов, а какой-то молодой человек приличного вида, шедший во главе их, приблизился к Мержи и, вежливо поклонившись, сказал ему дружеским тоном близкого человека:

- Здравствуйте, господин де Мержи. Вы, конечно, видели господина де Шатильона? Как он себя чувствует? Схвачен ли убийца?

Обе толпы остановились. Мержи узнал барона де Водрейля, поклонился ему в свою очередь и ответил на заданные вопросы. Завязались во многих местах частные разговоры, и так как они продолжались недолго, то противники разошлись без пререканий. Католики уступили дорогу, и каждый пошел в свою сторону.

Барон де Водрейль несколько задержал Мержи, так что тот немного отстал от спутников. На прощание Водрейль посмотрел внимательно на седло и сказал ему:

- Обратите внимание! Если я не ошибаюсь, у вашего кургузого ослабла подпруга. Будьте осторожней!

Мержи спешился и переподпружил свою лошадь. Не успел он снова сесть в седло, как услышал, что за ним кто-то скачет крупной рысью. Он обернулся и увидел молодого человека, лицо которого было ему незнакомо, но который принадлежал к только что встреченной группе.

- Разрази меня Бог! - произнес тот, приближаясь к нему. - Я был бы в восторге встретиться один на один с кем-нибудь из тех, что сейчас кричал долой гизовцев.

- Вам не придется далеко ходить за этим, - ответил Мержи. - Чем могу служить?

- Не будете ли вы, случайно, из числа этих бездельников?

Мержи моментально обнажил шпагу и плашмя ударил по лицу этого друга гизов. Тот выхватил из-за луки пистолет и в упор выстрелил в Мержи. К счастью, вспыхнул только запал. Любовник Дианы ответил сильным ударом шпаги по голове врага, так что тот свалился с лошади, обливаясь кровью. Народ, до сих пор бывший невозмутимым зрителем, сейчас же принял сторону раненого. На молодого гугенота посыпались камни и палочные удары, и так как всякое сопротивление было бесполезно, он решил хорошенько пришпорить лошадь и спастись галопом. Но при слишком крутом повороте лошадь у него упала и опрокинула его, так что он, хоть и не был ранен, все же не мог подняться достаточно быстро, и разъяренная толпа успела окружить его. Тогда он прислонился к стене и некоторое время отражал тех, которых могла достигнуть его шпага. Но сильный удар палкой сломал лезвие, его сбили с ног и разорвали бы на части, если бы какой-то францисканец, бросившийся на людей, теснивших его, не закрыл его своим телом.

- Что делаете вы, дети мои? - закричал он. - Отпустите его: он совершенно не виноват!

- Он гугенот! - в бешенстве завопили сотни голосов.

- Ну так что же? Дайте ему время раскаяться! Он еще может исправиться.

Руки, державшие Мержи, сейчас же его отпустили. Он поднялся, подобрал обломок своей шпаги и собирался дорого продать свою жизнь, если придется выдерживать новый натиск.

- Оставьте жизнь этому человеку, - продолжал монах, - потерпите немного. Еще несколько дней - и гугеноты пойдут к обедне.

- Потерпеть, потерпеть! - повторило несколько голосов с неудовольствием. - Нам уже давно твердят, чтобы мы потерпели, а пока что каждое воскресенье, во время проповедей, их пение смущает добрых христиан.

- Ну что ж? Разве вы не знаете пословицы, - продолжал монах весело, - Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Пускай повоют еще немного; скоро благодатью Пресвятой Богородицы Августовской вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. Что же касается этого молодого нехристя, отдайте его мне: я хочу привести его в христианский вид. Ступайте себе и от желания скорее съесть жаркое не пережарьте его.

Толпа рассеялась ворча, но не причинив никакой обиды Мержи. Ему даже вернули лошадь.

- В первый раз в жизни, отец мой, - сказал он, - с удовольствием смотрю на рясу вашего ордена. Поверьте моей благодарности и соблаговолите принять этот кошелек.

- Если он предназначен для бедных, молодой человек, я его беру. Имейте в виду, что я интересуюсь вами. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Сегодня же переходите в католичество. Идемте со мной, и дело ваше будет сделано в одну минуту.

- За это, отец мой, благодарю вас. У меня нет никакого желания переходить в католичество. Но откуда вы меня знаете? Как вас зовут?

- Зовут меня брат Любен... и... плутишка, я вижу, что вы частенько бродите вокруг одного дома... Тсс! Теперь скажите, господин де Мержи, верите вы, что монах может делать добро?

- Я всем буду говорить о вашем великодушии, отец Любен.

- Так что вы не хотите переменить проповедь на мессу?

- Еще раз - нет. И в церковь я буду ходить, только чтобы слышать ваши проповеди.

- Вы, по-видимому, человек со вкусом.

- И сверх того, ваш большой поклонник.

- Ей-богу, мне очень досадно, что вы хотите оставаться при своей ереси. Я вас предупредил, сделал, что мог. Будь что будет. Что касается меня, то я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.

- Прощайте, отец мой.

Мержи снова сел на лошадь и доехал до своего дома, немного разбитый, но очень довольный тем, что так дешево отделался от такой скверной истории.

Легкая кавалерия

Jaffier. Не amongts us

That spares his father, brother, or his friend

Is damned.

Оtway. Venice Preserved, III, 2

Джефир. И тот из нас,

Кто брата пощадит, отца иль друга,

Будь проклят!

Отвей. Спасенная Венеция, III, 2

Вечером 24 августа отряд легкой кавалерии входил в Париж через Сент-Антуанские ворота. По сапогам и платью всадников, сплошь покрытым пылью, видно было, что они только что совершили длинный переход. Последние лучи умирающего дня освещали загорелые лица солдат; на этих лицах можно было прочесть смутное беспокойство, которое овладевает человеком при приближении какого-нибудь события, еще неведомого, но вызывающего зловещие предчувствия.

Отряд шагом направился к большому пустырю, простиравшемуся около прежнего Турнельского дворца. Там капитан приказал остановиться; затем послал дюжину людей под начальством корнета на разведку и сам расставил при входе в соседние улицы караулы, которым он дал приказ зажечь фитили, словно перед лицом неприятеля. Приняв эти необычные меры предосторожности, он вернулся и встал перед фронтом отряда.

- Сержант! - произнес он более жестко и повелительно, чем обычно.

Старый кавалерист, в шляпе с золотым галуном и с вышитой перевязью, почтительно приблизился к начальнику.

- Все ли всадники у нас снабжены фитилями?

- Так точно, капитан.

- Есть ли порох в пороховницах? Достаточно ли пуль?

- Так точно, капитан.

- Хорошо! - Он пустил шагом свою кобылу вдоль фронта своего маленького отряда. Сержант следовал за ним на расстоянии длины лошади. Он заметил, что капитан не в духе, и не смел приблизиться к нему. Наконец он набрался храбрости:

- Капитан, разрешите кавалеристам дать корм лошадям. Как вам известно, они с утра не ели.

- Нет.

- Пригоршню овса, времени это займет не много.

- Пусть ни одна лошадь не будет разнуздана.

- Ведь сегодня ночью нам предстоит работа... как говорят, и это, может быть...

Офицер сделал нетерпеливое движение.

- Вернитесь на свой пост, - ответил он сухо. И он продолжал свою прогулку. Сержант вернулся в ряды солдат.

- Ну как, сержант, правда? Что будут делать? В чем дело? Что сказал капитан?

Десятка два вопросов сразу были ему заданы старыми солдатами, которые благодаря своим заслугам и долгой совместной службе с сержантом могли позволить себе фамильярность по отношению к своему старшому.

- Ну, будет дело! - сказал сержант тоном человека, который знает больше, чем говорит.

- Как? Как?

- Не разнуздывать ни на миг... потому что, как знать, с минуты на минуту мы можем понадобиться.

- Ага! Разве собираются драться? - спросил трубач. - А с кем будем драться, хотелось бы мне знать?

- С кем? - повторил вопрос сержант, чтобы дать себе время подумать. - Черт возьми, хорош вопрос! С кем же, по-твоему, драться, как не с врагами короля?

- Так-то так, но кто же эти враги короля? - продолжал вопросы упрямый трубач.

- Враги короля? Он не знает, кто враги короля! - И сержант с сожалением пожал плечами.

- Испанец - враг короля, но он не мог бы так потихоньку сюда явиться; его бы заметили, - вставил один из кавалеристов.

- Пустяки! - начал другой. - Я знаю много врагов короля, которые вовсе не испанцы.

- Бертран прав, - сказал сержант, - и я знаю, кого он имеет в виду.

- Кого же?

- Гугенотов, - ответил Бертран. - Не надо быть колдуном, чтобы догадаться. Всем известно, что веру свою гугеноты взяли из неметчины, а я хорошо знаю, что немцы - нам враги, потому что частенько стрелял в них из пистолета, особенно при Сен-Кантене, где они дрались как черти.

- Все это прекрасно, - сказал трубач, - но ведь с ними заключен мир, и, помнится, много шума было по этому случаю.

- Доказательством, что они не враги нам, - сказал молодой кавалерист, од