Мериме Проспер - Хроника времен Карла Ix

Везеру, все время продолжая играть на флейте; там он снял штаны и вошел в воду, а за ним и все гамельнские крысы, которые сейчас же и потонули. Во всем городе осталась одна только крыса, и вы сейчас увидите почему. Колдун - ведь он был колдун - спросил у одной отставшей крысы, которая еще не вошла в Везер: "А почему Клаус, седая крыса, еще не явилась?" - "Сударь, - ответила крыса, - она так стара, что не может ходить". - "Так иди сама за ней", - ответил колдун. И крыса пошла обратно в город, откуда она скоро и вернулась с большой седой крысой, такой уже старой, что она двигаться не могла. Крыса помоложе потащила старую за хвост, и обе вошли в Везер, где и потонули, как их товарки. Итак, город был от них очищен. Но когда незнакомец явился в ратушу за условленной платой, то бургомистр и горожане, сообразив, что крыс им теперь нечего бояться, а с человеком без покровителей можно и подешевле разделаться, не постыдились предложить ему десять дукатов вместо обещанной сотни. Незнакомец настаивал - они его послали к черту. Тогда он пригрозил, что он заставит их заплатить дороже, если они не будут придерживаться буквы договора. Горожане расхохотались на его угрозу и выставили его из ратуши, назвав славным крысоловом; кличку эту повторяли и городские ребятишки, бежавшие за ним по улицам вплоть до новых ворот. В следующую пятницу незнакомец снова появился среди базарной площади, на этот раз в шляпе пурпурного цвета, заломленной самым причудливым образом. Из сумки он вынул флейту, совсем другую, чем в первый раз, и как только заиграл на ней, так все мальчики в городе от шести до пятнадцати лет последовали за крысоловом и вместе с ним вышли из города.

   - И гамельнские жители так и позволили их увести? - спросили в один голос Мержи и капитан.

   - Они их провожали до горы Коппенберг, где была пещера, теперь заваленная. Флейтист вошел в пещеру, и все дети за ним следом. Некоторое время слышны были звуки флейты, мало-помалу они затихали, и наконец все умолкло. Дети исчезли, и с тех пор о них ни слуху ни духу.

   Цыганка остановилась, чтобы судить по лицам слушателей о впечатлении, произведенном ее рассказом.

   Первым начал говорить рейтар, бывавший в Гамельне:

   - История эта настолько достоверна, что, когда в Гамельне идет речь о каком-нибудь событии, всегда говорят: "Это случилось двадцать лет, десять лет спустя после ухода наших детей... Господин фон Фалькенштейн разграбил наш город через шестьдесят лет после ухода наших детей".

   - Но всего любопытнее, - сказала Мила, - то, что в это же время, далеко оттуда, в Трансильвании, появились какие-то дети, хорошо говорившие по-немецки, которые не могли объяснить, откуда они пришли. Они поженились на месте и научили своих детей родному языку, откуда и пошло то, что в Трансильвании до сих пор говорят по-немецки.

   - Они и есть те гамельнские дети, которых дьявол туда перенес? - спросил Мержи с улыбкой.

   - Небом клянусь, что это верно! - воскликнул капитан. - Я ведь бывал в Трансильвании и отлично знаю, что там говорят по-немецки, меж тем как вокруг лопочут на каком-то тарабарском языке.

   Свидетельство капитана имело не меньший вес, чем многие другие доказательства.

   - Хотите, я вам погадаю? - спросила Мила у Мержи.

   - Пожалуйста, - ответил Мержи, обняв левой рукой за талию цыганку, меж тем как ладонь правой подставил ей для гаданья.

   Мила минут пять рассматривала ее молча и от времени до времени задумчиво покачивала головой.

   - Ну, дитя мое, получу ли я в любовницы женщину, которую я люблю?

   Мила щелкнула его по руке.

   - Счастье и несчастье; от голубого глаза - и зло, и добро. Хуже всего, что ты прольешь собственную свою кровь.

   Капитан и корнет хранили молчание, по-видимому оба одинаково потрясенные зловещим концом предсказания. Трактирщик в сторонке размашисто крестился.

   - Я поверил бы, что ты - настоящая колдунья, - сказал Мержи, - если бы ты могла сказать, что я сейчас сделаю.

   - Поцелуешь меня, - прошептала ему на ухо Мила.

   - Она колдунья! - воскликнул Мержи, целуя ее. Он продолжал тихонько беседовать с хорошенькой гадальщицей, и, по-видимому, с каждой минутой они все больше и больше столковывались.

   Трудхен взяла мандолину, у которой почти все струны были целы, и начала немецким маршем. Затем, видя, что около нее кружком стоят солдаты, она спела на родном языке военную песню, припев которой рейтары подхватывали во все горло. Возбужденный ее примером, капитан тоже принялся петь таким голосом, что стекла едва не лопнули, старую гугенотскую песню, музыка которой по варварству могла поспорить со словами:

  

   Наш доблестный Конде

   В сырой лежит земле.

   Но добрый адмирал,

   С коня он не слезал;

   Ему с Ларошфуко

   Прогнать папистов легко,

   Легко, легко, легко!

  

   Все рейтары, возбужденные вином, затянули каждый свою песню. Пол покрылся осколками бутылок и битой посудой; кухня наполнилась ругательствами, хохотом и вакхическими напевами.

   Скоро, однако, сон, которому способствовали пары орлеан­ских вин, дал почувствовать свою власть большинству из участников этой оргии. Солдаты улеглись по скамейкам; корнет, поставив у дверей двух часовых, шатаясь поплелся к своей постели; капитан, не потерявший еще чувства прямой линии, не лавируя, поднялся по лестнице, которая вела в комнату самого хозяина, которую гость выбрал для себя как самую лучшую в гостинице.

   А Мержи с цыганкой? Они оба исчезли раньше, чем капитан начал петь.

  

  

  

  

   Солнце уже давно встало, когда проснулся Мержи с не совсем свежей от воспоминаний вчерашнего вечера головой. Платье его валялось разбросанным по комнате, чемодан был открыт и стоял на полу. Он сел, не спуская ног, и некоторое время созерцал эту картину беспорядка, потирая лоб, словно для того, чтобы собраться с мыслями. Черты его выражали одновременно усталость, удивление и беспокойство.

   На каменной лестнице, ведущей в его комнату, раздались тяжелые шаги. В двери даже не соблаговолили постучать, - они прямо открылись, и вошел трактирщик с еще более нахмуренной физиономией, чем накануне; но во взгляде его легко было прочитать наглость вместо прежнего страха. Он окинул взором комнату и перекрестился, словно его охватил ужас при виде такого беспорядка.

   - Ах, молодой барин, - воскликнул он, - вы еще в постели? Пора вставать: нам надо с вами сосчитаться.

   Мержи зевнул ужасающим образом и выставил одну ногу.

   - Почему такой беспорядок? Почему мой чемодан открыт? - спросил он тоном, не менее недовольным, чем тон хозяина.

   - Почему? Почему? - ответил тот. - А я почем знаю? Мне дела нет до вашего чемодана! Вы в моем доме устроили еще худший беспорядок. Но, клянусь моим покровителем святым Евстахием, вы мне за это заплатите!

   Покуда он говорил, Мержи надевал свои пунцовые штаны, из незастегнутого кармана которых от движения выпал его кошелек. Вероятно, ему показалось, что он иначе брякнул, чем он ожидал, потому что он сейчас же тревожно его подобрал и открыл.

   - Меня обокрали! - воскликнул он, оборачиваясь к хозяину.

   Вместо двадцати золотых экю, находившихся в его кошельке, оставалось только два.

   Дядя Эсташ пожал плечами с презрительной улыбкой.

   - Меня обокрали! - повторил Мержи, торопливо завязывая пояс. - У меня было двадцать золотых экю в этом кошельке, и я желаю получить их обратно; их стащили у меня в вашем доме.

   - Я от души рад этому, провалиться мне на месте! - нагло воскликнул хозяин. - Это вас научит, каково якшаться с ведьмами и воровками. Впрочем, - прибавил он, понижая голос, - рыбак рыбака видит издалека. Вся эта палачная пожива: еретики, колдуны и воры всегда вместе хороводятся.

   - Что ты толкуешь, негодяй! - закричал Мержи, рассерженный тем сильнее, что в душе он чувствовал справедливость упреков, и, как всякий человек, который не прав, привязывался к предлогу для ссоры.

   - Я толкую, - отвечал трактирщик, подбочениваясь, - я толкую, что вы все у меня в доме переломали, и требую, чтобы вы мне заплатили за убытки до последнего су.

   - Свою долю я заплачу, и ни гроша больше. Где капитан Корн... Горнштейн?

   - У меня выпито, - продолжал все громче кричать дядя Эсташ, - у меня выпито больше двух сотен бутылок хорошего старого вина, и вы ответите мне за это!

   Мержи совсем оделся.

   - Где капитан? - закричал он громовым голосом.

   - Два часа, как убрался. И пусть бы он убирался к черту со всеми гугенотами, пока мы их всех не сожжем.

   Здоровая оплеуха была единственным ответом, который в данную минуту нашелся у Мержи.

   Сила и неожиданность удара заставили трактирщика отступить на два шага. Из кармана его штанов высовывалась костяная ручка большого ножа; он потянулся к ней. Несомненно, произо­шло бы какое-нибудь большое несчастье, уступи он первому движению гнева. Но благоразумие одержало верх над яростью, и он заметил, что Мержи протягивает руку к длинной шпаге, висевшей над изголовьем кровати. Он сейчас же отказался от неравного боя и стремглав бросился вниз по лестнице, крича во все горло:

   - Караул! Убивают! Жгут!

   Оставшись хозяином поля битвы, но сильно беспокоясь за последствия своей победы, Мержи застегнул свой пояс, засунул за него пистолеты, запер чемодан и, взяв его в руки, решил идти с жалобой к ближайшему судье. Он открыл дверь и ступил на первую ступеньку, как вдруг внезапно перед его глазами предстала целая толпа врагов.

   Впереди шел трактирщик со старым бердышом в руке, вслед за ним три поваренка, вооруженные вертелами и палками; арьергард составлял какой-то сосед с аркебузой. Ни та ни другая сторона не ожидала такого быстрого столкновения. Каких-нибудь пять-шесть ступеней отделяли друг от друга враждующие стороны.

   Мержи выпустил из рук чемодан и схватился за пистолет. Враждебное это движение дало понять дяде Эсташу и его спутникам, насколько несовершенно их боевое расположение. Как персы при Саламине, они не позаботились выбрать такой строй, который позволил бы им выгодно использовать численное преимущество. Единственный человек из их отряда, обладавший огнестрельным оружием, не мог им пользоваться без того, чтобы не ранить находившихся впереди товарищей, между тем как пистолеты гугенота, казалось, могли уложить их всех одним выстрелом вдоль лестницы. До их слуха донеслось, как щелкнул тихонько курок, взведенный Мержи, и звук этот показался им таким страшным, как самый выстрел. Естественным движением неприятельская колонна сделала полный оборот и побежала искать в кухне более обширное и благоприятное для себя поле сражения. Во время беспорядка, неразрывного с ускоренным отступлением, хозяин, хотевший повернуть бердыш, попал им себе между ног и свалился. Как противник великодушный, не удостаивающий пустить в ход оружие, Мержи ограничился тем, что бросил в беглецов своим чемоданом, который, обрушившись на них, как обломок скалы, с каждой ступеньки ускоряя свое движение, докончил разгром. Лестница очистилась от неприятеля, и в виде трофея остался сломанный бердыш.

   Мержи быстро спустился в кухню, где враг уже перестроился в одну линию. Владелец аркебузы держал свое оружие наготове и раздувал зажженный фитиль. Хозяин, весь в крови, так как при падении сильно расквасил нос, держался позади своих приятелей, подобно раненому Менелаю, находившемуся в задних рядах греков. Вместо Махаона и Подалирия его жена, с распущенными волосами и развязавшимся головным убором, вытирала ему лицо грязной салфеткой.

   Мержи без колебаний принял решение. Он прямо подошел к человеку, державшему аркебузу, и приставил ему к груди дуло пистолета.

   - Брось фитиль, или ты умрешь! - закричал он.

   Фитиль упал на пол, и Мержи, наступив сапогом на конец дымящегося жгута, потушил его. Остальные союзники сейчас же все в одно время сложили оружие.

   - Что касается вас, - обратился Мержи к хозяину, - маленькое наказание, что вы от меня получили, научит вас, конечно, повежливее обращаться с проезжающими. Стоит мне захотеть - и местный уездный судья снимет вашу вывеску; но я не злопамятен. Ну, сколько же я вам должен за свою долю?

   Дядя Эсташ, заметив, что тот спустил курок своего ужасного пистолета и даже засунул этот последний во время разговора себе за пояс, немного приободрился и, утирая лицо, печально пробормотал:

   - Побить посуду, поколотить людей, расквасить нос добрым христианам... подымать шум, как черти... я не знаю, в конце концов, чем можно вознаградить честного человека.

   - Постойте, - прервал его Мержи, улыбаясь, - за ваш расквашенный нос я заплачу вам столько, сколько, по-моему, он стоит. За разбитую посуду - обращайтесь к рейтарам, это их рук дело. Остается выяснить, сколько я вам должен за свой вчерашний ужин.

   Хозяин посмотрел на жену, поварят и соседа, как бы ища у них в одно и то же время совета и покровительства.

   - Рейтары, рейтары! - промолвил он. - Не легкое дело получить с них деньги; их капитан дал мне три ливра, а корнет - пинок ногою.

   Мержи взял одно из оставшихся у него золотых экю.

   - Ну, - сказал он, - расстанемся по-хорошему. - И он бросил дяде Эсташу монету, но тот, вместо того чтобы подставить руку, пренебрежительно дал ей упасть на пол.

   - Одно экю! - воскликнул он. - Экю за сотню разбитых бутылок! Одно экю за разорение всего дома! Одно экю за побои!

   - Одно экю! Всего одно экю! - подхватила жена жалобным тоном. - Случается, что приезжают сюда и католические господа; иногда пошумят, но по крайней мере те цену вещам знают.

   Если бы кошелек у Мержи был в лучшем состоянии, он, несомненно, поддержал бы репутацию своих единомышленников как людей щедрых.

   - В час добрый! - сухо ответил он. - Но католические эти господа не были обворованы. Ну, решайте, - прибавил он, - принимайте это экю, а то ничего не получите. - И он сделал движение, как будто хотел взять его обратно.

   Хозяйка сейчас же подобрала монету.

   - Ну! Пускай выведут мне лошадь! А ты там брось свой вертел и вынеси мой чемодан.

   - Вашу лошадь, барин? - переспросил один из рабочих дяди Эсташа и сделал гримасу.

   Хозяин, несмотря на огорчение, поднял голову, и глаза его на минуту блеснули злорадством.

   - Я сам сейчас вам ее выведу, барин; я сейчас вам выведу вашу славную лошадку! - И он вышел, продолжая держать у носа салфетку.

   Мержи вышел за ним следом.

   Каково же было его удивление, когда вместо прекрасной рыжей лошади, на которой он приехал, он увидел пегую клячонку с засекшимся коленом, вдобавок еще обезображенную широким шрамом на голове! Вместо своего седла из тонкого фландрского бархата он увидел кожаное седло, обитое железом, - одним словом, обыкновенное солдатское седло.

   - Что это значит? Где же моя лошадь?

   - Пусть ваша честь потрудится спросить об этом у господ протестантских рейтаров, - ответил хозяин с напускным смирением, - достойные эти гости увели ее вместе с собой; надо думать, обознались они - очень похожа.

   - Знатный конь! - проговорил один из поварят. - Бьюсь об заклад, что ему не больше двадцати лет.

   - Никто не будет отрицать, что это боевой конь, - сказал другой, - посмотрите, какой сабельный удар получил он по лбу.

   - И масть славная! - подхватил третий. - Что твой протестантский пастор: белая с черным.

   Мержи вошел в конюшню; она была пуста.

   - Как же вы допустили, чтобы мою лошадь увели? - закричал он в бешенстве.

   - О Господи, барин! - сказал работник, на попечении которого была конюшня. - Ее увел трубач и сказал, что вы уговорились с ним поменяться.

   Мержи задыхался от гнева; в такой беде он не знал, с кого спрашивать.

   - Поеду отыщу капитана, - проворчал он сквозь зубы, - и он строго взыщет с негодяя, который меня обворовал.

   - Конечно, - сказал хозяин, - ваша честь хорошо сделают. У этого капитана... как бишь его фамилия?.. у него всегда было лицо вполне порядочного человека.

   Мержи в уме уже решил, что кража совершена с соизволения, если и не по приказу самого капитана.

   - Вы могли бы воспользоваться случаем при этом, - добавил хозяин, - вы могли бы вернуть и свои золотые экю от этой молодой барышни; она, наверное, ошиблась, на рассвете связывая свои узлы.

   - Прикажете привязать чемодан вашей милости к лошади вашей милости? - спросил конюх самым почтительным и приводящим в отчаяние тоном.

   Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем дольше ему придется подвергаться издевательствам этих каналий. Чемодан был уже привязан; он вскочил в скверное седло; но лошадь, почувствовав нового седока, возымела коварное желание испытать его познания в верховой езде. Вскоре, однако, она заметила, что имеет дело с превосходным наездником, менее всего расположенным в данную минуту переносить ее милые шуточки; брыкнувшись несколько раз задними ногами, за что щедро была награждена сильными ударами весьма острых шпор, она благоразумно решила подчиниться и пуститься крупной рысью в путь. Но часть своей силы она уже истощила в борьбе с седоком, и с ней случилось то, что случается со всеми клячами в подобных случаях. Она упала разбитая, как говорится, на все четыре ноги. Наш герой сейчас же поднялся на ноги, слегка помятый, но, главное, взбешенный улюлюканьем, сейчас же раздавшимся по его адресу. С минуту он даже колебался, не пойти ли наказать насмешников ударами шпаги плашмя, но, по здравом размышлении, ограничился тем, что сделал вид, будто не слышит оскорблений, несшихся к нему издали, и медленно поехал снова по Орлеанской дороге, преследуемый на расстоянии ватагой ребятишек; те, что постарше, пели песню о Жане Петакене*, а малыши кричали изо всех сил:

   - Бей гугенота! Бей гугенота! На костер!

   Проковыляв довольно печально около полуверсты, он подумал, что рейтаров он сегодня едва ли догонит, что лошадь его, наверно, уже продана, что, в конце концов, более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились ее вернуть. Мало-помалу он примирился с мыслью, что лошадь его пропала безвозвратно; и так как, допустив такое предположение, он не имел никакой на­добности в Орлеанской дороге, он снова пустился по париж­ской, или, вернее сказать, по проселку, чтобы избегнуть необходимости проезжать мимо злополучной гостиницы, свидетельницы его злоключений. Так как он с ранних лет приучился во всех событиях жизни находить хорошие стороны, то мало-помалу пришел к убеждению, что, в сущности, он счастливо и дешево отделался: его могли бы дочиста обокрасть, может быть, даже убить, а между тем ему оставили еще одно золотое экю, почти все его пожитки и лошадь, правда безобразную, но на которой можно все-таки ехать. Сказать откровенно, воспоминание о хорошенькой Миле не раз вызывало у него улыбку. Короче, после нескольких часов дороги и хорошего завтрака он почти был тронут деликатностью этой честной девушки, взявшей только восемнадцать экю из кошелька, в котором их было двадцать. Труднее было ему примириться с потерей своего славного рыжака, но он не мог не согласиться, что вор более закоренелый, чем трубач, увел бы его лошадь, не оставив никакой в замену.

   Вечером он приехал в Париж незадолго до закрытия ворот и остановился в гостинице на улице Сен-Жак.

  

  

  

  

   Отправляясь в Париж, Мержи надеялся заручиться влиятельными рекомендациями к адмиралу Колиньи и получить службу в армии, которая собиралась, по слухам, выступить в поход во Фландрию под предводительством этого великого полководца. Он льстил себя надеждой, что друзья его отца, к которым он вез письма, поддержат его хлопоты и доставят ему доступ ко двору Карла и к адмиралу, у которого тоже было подобие двора. Мержи знал, что брат его пользуется некоторым влиянием, но еще далеко не решил, следует ли его отыскивать. Отречение Жоржа де Мержи почти окончательно отделило его от семьи, для которой он сделался совсем чужим человеком. Это был не единственный пример семейного раскола на почве религиозных убеждений. Уже давно отец Жоржа запретил в своем присутствии произносить имя отступника, приводя в подтверждение своей строгости евангельский текст: "Если правое твое око соблазняет тебя, вырви его". Хотя молодой Бернар не вполне разделял такую непреклонность, тем не менее перемена религии казалась ему позорным пятном на их семейной чести, и, естественно, чувства братской нежности должны были пострадать от такого мнения.

   Раньше, чем он пришел к какому-нибудь решению, как себя вести по отношению к брату, раньше даже, чем он успел разнести рекомендательные письма, он подумал, что нужно позаботиться о том, как бы пополнить свой пустой кошелек, и с такою целью он вышел из своей гостиницы и собирался пойти к золотых дел мастеру с моста Сен-Мишель, который был должен известную сумму его семейству, на получение каковой у него была доверенность.

   При входе на мост он встретился с несколькими молодыми людьми, очень изящно одетыми, которые, взявшись за руки, загораживали почти совершенно узкий проход, оставленный на мосту между множеством лавок и ларьков, подымавшихся двумя параллельными стенами и целиком закрывавших от прохожих вид на реку. Позади этих господ шли их лакеи; у каждого в руках была длинная обоюдоострая шпага в ножнах, так называемая дуэль, и кинжал, чашка которого была так широка, что при случае могла служить щитом. Вероятно, вес этого оружия казался слишком тяжелым для этих молодых господ; а может быть, они были рады показать всему свету, что у них есть богато одетые лакеи.

   По-видимому, они находились в хорошем настроении, по крайней мере если судить по беспрерывным взрывам смеха. Если мимо них проходила прилично одетая женщина, они ей кланялись полупочтительно-полунагло; между тем большинству из этих повес доставляло удовольствие грубо толкать серьезных горожан в черных плащах; те отходили в сторону, вполголоса проклиная нахальство придворных людей. Один из компании шел опустив голову и, казалось, не принимал никакого участия в общих развлечениях.

   - Порази меня Бог, Жорж, - воскликнул один из молодых людей, хлопая его по плечу, - ты делаешься невозможным букой! Вот уже целых четверть часа, как ты рта не раскрыл. Ты хочешь сделаться молчальником, что ли?

   Мержи вздрогнул при имени Жорж, но он не расслышал, что ответило лицо, названное этим именем.

   - Ставлю сто пистолей, - продолжал первый, - что он все еще влюблен в какое-нибудь чудовище добродетели. Бедный друг мой, жалею я тебя. Нужно иметь большую неудачу, чтобы в Париже попасть на неприступную красавицу!

   - Пойди к магику Рюдбеку, - заговорил другой, - он даст тебе приворотное питье, чтобы тебя полюбили.

   - А может быть, - начал третий, - а может быть, наш друг капитан влюблен в монахиню. Эти черти гугеноты, обращенные или необращенные, что-то имеют против невест Христовых.

   Голос, который Мержи сейчас же узнал, отвечал с грустью:

   - Черт возьми! Если бы дело шло только о любовных делах, я не был бы так печален. Но, - прибавил он тише, - я поручил де Пону отвезти письмо к моему отцу. Он вернулся и передал мне, что тот упорствует и не желает слышать обо мне.

   - Твой отец старой закваски, - сказал один из молодых людей, - он - один из старых гугенотов, которые еще собирались взять Амбуаз.

   В эту минуту капитан Жорж случайно обернулся и заметил Мержи.

   Вскрикнув от удивления, он бросился к нему с распростертыми объятиями. Мержи ни минуты не колебался: он протянул ему руки и прижал его к своей груди. Будь встреча не столь неожиданной, он, может быть, попытался бы вооружиться равнодушием, но непредвиденность восстановила все права природы. После этой первой минуты их встреча протекала как встреча друзей, не видевшихся после долгих странствий.

   После объятий и первых расспросов капитан Жорж обернулся к своим друзьям, часть которых остановилась и наблюдала эту сцену.

   - Господа, - сказал он, - видите, какая неожиданная встреча! Простите меня, если я вас покину, чтобы побеседовать с братом, с которым я не видался более семи лет.

   - Нет, черт возьми, мы и слышать не хотим, чтобы ты сегодня не был с нами. Обед заказан, ты должен в нем участвовать. - Говоривший таким образом в то же время схватил его за плащ.

   - Бевиль прав, - сказал другой, - и мы тебя не отпустим.

   - Какого черта! - снова начал Бевиль. - Пускай твой брат идет с нами обедать. Вместо одного приятного сотрапезника мы получим двоих.

   - Простите, - сказал тогда Мержи, - у меня много дел, которые нужно сегодня же окончить. Я должен передать несколько писем.

   - Вы передадите их завтра.

   - Необходимо передать их сегодня... К тому же... - продолжал Мержи, улыбаясь с некоторым смущением, - признаюсь, я без денег и мне нужно идти их доставать.

   - По чести, славная отговорка! - воскликнули все в один голос. - Мы никак не допустим, чтобы вы отказались отобедать с истинными христианами вроде нас и вместо этого пошли занимать деньги к евреям.

   - Пожалуйста, друг мой! - произнес Бевиль, подчеркнуто потряхивая длинным шелковым кошельком, засунутым за пояс. - Считайте меня своим казначеем. Последние две недели мне здорово везло в кости.

   - Идем! Идем! Не останавливаться! Идем обедать к "Мавру", - подхватили остальные молодые люди.

   Капитан взглянул на своего брата, все еще остававшегося в нерешительности.

   - Пустяки! Ты найдешь время передать свои письма. Что же касается денег, то у меня их вдоволь. Так идем с нами! Ты познакомишься с парижской жизнью.

   Мержи уступил настояниям. Брат представил его по очереди своим друзьям: барону де Водрейлю, шевалье де Рейнси, виконту де Бевилю и прочим. Они засыпали вновь прибывшего любезностями, причем ему пришлось со всеми по очереди перецеловаться. Последним поцеловался с ним Бевиль.

   - Ого! - воскликнул он. - Разрази меня Бог! Приятель, я чувствую, попахивает еретиком. Ставлю золотую цепь против одной пистоли, что вы - протестант.

   - Вы правы, сударь, но не такой хороший протестант, как следовало бы.

   - Ну что, умею я из тысячи узнать гугенота? Волк меня заешь, какой серьезный вид принимают господа кальвинисты, когда заговорят о своей вере.

   - Мне кажется, никогда не следовало бы говорить шутя о таких вещах.

   - Господин де Мержи прав, - сказал барон де Водрейль, - а с вами, Бевиль, непременно стрясется какая-нибудь беда за ваши неуместные шутки над священными вещами.

   - Посмотрите только на этот святой лик! - сказал Бевиль, обращаясь к Мержи. - Он самый отъявленный распутник изо всех нас, а между тем от времени до времени принимается нам читать проповеди.

   - Оставьте меня таким, каков я есть, Бевиль, - ответил Водрейль. - Я распутник, потому что не могу победить свою плоть; но по крайней мере я уважаю то, что достойно уважения.

   - А я весьма уважаю... свою мать. Это единственная честная женщина, какую я знал. К тому же, мой милый, для меня все равно: католики, гугеноты, паписты, евреи, турки. Меня их споры интересуют, как сломанная шпора.

   - Нечестивец! - проворчал Водрейль и перекрестил свой рот, тщательно стараясь прикрыть это движение носовым платком.

   - Нужно тебе сказать, Бернар, - сказал капитан Жорж, - что между нами ты едва ли встретишь таких спорщиков, как наш ученый Теобальд Вольфштейниус. Мы не придаем большого значения богословским беседам и, слава Богу, находим лучшее применение своему времени.

   - Быть может, - ответил Мержи с некоторой горечью, - быть может, для тебя было бы полезнее прислушиваться внимательно к ученым рассуждениям достойного священнослужителя, которого ты только что назвал.

   - Довольно об этом, братишка; в другое время я, может быть, с тобой об этом возобновлю разговор. Я знаю, что твое мнение обо мне... Ну, все равно... сюда мы собрались не для подобных разговоров... Я считаю себя порядочным человеком, и ты, конечно, со временем это увидишь... Ну, довольно об этом, теперь будем думать только о развлечении.

   Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.

   - Дорогой брат мой! - тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.

   Проходя мимо Лувра, из которого выходило множество богато одетых лиц, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.

   В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился с бесконечным количеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.

   - Видите, - говорили ему, - этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus*, по-французски - Пьер Сегье, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик Егоза, Торе де Монморанси; вот Бутылочный архиепископ, который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный капустным истребителем. В последнюю войну он из аркебуз обстрелял несчастный капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов.

   Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.

   Внимание Мержи привлекла женщина статного роста, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было по новейшей моде и все топорщилось от множества шитья. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице, - у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.

   Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее проезде люди видели, как перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она следовала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.

   - Кто эта дама, которой все кланяются? - спросил Мержи с любопытством.

   - Уже влюбился! - воскликнул Бевиль. - Впрочем, иначе и быть не может: гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.

   - Это одна из придворных красавиц, - добавил Жорж, - одна из самых опасных цирцей для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.

   - Сколько же за ней считается дуэлей? - спросил со смехом Мержи.

   - О! Она иначе не считает, как десятками, - ответил барон де Водрейль, - но лучше всего то, что она сама захотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.

   - Какие сказки! - воскликнул Мержи.

   - В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты.

   - Хотел бы я быть секундантом одной из этих дам, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, - сказал шевалье де Рейнси.

   - И дуэль состоялась? - спросил Мержи.

   - Нет, - ответил Жорж, - их помирили.

   - Он же их и помирил, - заметил Водрейль, - он был тогда любовником Сент-Фуа.

   - Фи! Не больше, чем ты! - очень скромно ответил Жорж.

   - Тюржи вроде Водрейля, - заговорил Бевиль, - она делает окрошку из религии и современных нравов; хочет драться на дуэли, что, насколько мне известно, смертный грех, и каждый день выстаивает по две обедни.

   - Оставь меня в покое с твоей обедней! - воскликнул Водрейль.

   - Ну, к обедне она ходит, - вступился Рейнси, - для того, чтобы показаться без маски.

   - Я думаю, потому за обедней и бывает так много женщин, - заметил Мержи, обрадовавшись, что нашел случай посмеяться над религией, к которой не принадлежал.

   - Совсем так, как и на протестантских проповедях! - сказал Бевиль. - Когда кончается проповедь, тушат свет, и хорошенькие вещи тогда происходят, черт возьми! Это возбуждает во мне сильное желание сделаться лютеранином.

   - И вы верите таким нелепицам? - возразил презрительно Мержи.

   - Как же не верить! Маленький Ферран, которого мы все знаем, ходил в Орлеане на протестантскую проповедь, чтобы иметь свидание с женой нотариуса, великолепной женщиной, ей-богу! У меня слюнки текли от одних его рассказов о ней. Он только там и мог с ней видеться. К счастью, один из его друзей, гугенот, сообщил ему условное место для прохода; он пришел на проповедь - и потом в темноте, можете полагать, приятель наш времени даром не терял.

   - Это невозможно, - сухо сказал Мержи.

   - Почему невозможно?

   - Потому что никогда протестант не будет так низок, чтобы привести паписта к нам на проповедь.

   Ответ этот возбудил взрывы смеха.

   - Ха-ха! - сказал барон де Водрейль. - Вы полагаете, что раз человек гугенот, так он не может быть ни вором, ни изменником, ни посредником в любовных делах.

   - Он с луны упал! - воскликнул Рейнси.

   - Что касается меня, - заметил Бевиль, - так, если бы мне нужно было передать любовную записочку какой-нибудь гугенотке, я бы обратился к их священнику.

   - Без сомнения, потому, - ответил Мержи, - что вы привыкли вашим священникам давать подобные поручения.

   - Нашим священникам!.. - сказал Водрейль, краснея от гнева.

   - Бросьте эти скучные споры, - прервал их Жорж, заметив оскорбительную горечь каждого выпада, - оставим ханжей всех сект. Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слова: "гугенот", "папист", "протестант", "католик", - платит штраф!

   - Идет! - воскликнул Бевиль. - Ему придется угостить нас прекрасным кагором в гостинице, куда мы едем обедать.

   С минуту помолчали.

   - После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, у Тюржи не было открытого любовника, - сказал Жорж, не желавший оставлять своих друзей застывать на богословских темах.

   - Кто посмеет утверждать, что у парижской женщины нет любовника? - воскликнул Бевиль. - Верно то, что Коменж не отстает от нее ни на шаг.

   - То-то маленький Наварет отступился, - сказал Водрейль, - он испугался такого грозного соперника.

   - Значит, Коменж ревнив? - спросил капитан.

   - Ревнив, как тигр, - ответил Бевиль, - и готов убить всякого, кто посмеет полюбить прекрасную графиню; так что, в конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

   - Кто же такой этот опасный человек? - спросил Мержи, который, сам того не замечая, с живейшим любопытством относился ко всему, что так или иначе касалось графини де Тюржи.

   - Это, - ответил ему Рейнси, - один из самых пресловутых наших заправских хватов; я охотно объясню вам, как провинциалу, значение этого слова. Заправский хват - это доведенный до совершенства светский человек, - человек, который дерется на дуэли, если другой заденет его плащом, если в четырех шагах от него плюнут, или по любому, столь же законному поводу.

   - Коменж, - сказал Водрейль, - как-то раз затащил одного человека на Пре-о-Клер*; снимают камзолы, обнажают шпаги. "Ведь ты - Берни из Оверни?" - спрашивает Коменж. "Ничуть не бывало, - отвечает тот, - моя фамилия Вилькье, и я из Нормандии". - "Тем хуже, - отвечает Коменж, - я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, нужно драться". И он браво его убил.

   Каждый привел какой-нибудь пример ловкости или воинственного нрава Коменжа. Тема была богатая, и этого разговора хватило на столько времени, что они вышли за город, к гостинице "Мавр", расположенной посреди сада, недалеко от места, где шла постройка замка Тюильри, начатая в 1564 году. Там сошлось много знакомых Жоржа и его друзей дворян, и за стол сели большой компанией.

   Мержи, сидевший рядом с бароном де Водрейлем, заметил, как, садясь за стол, тот перекрестился и, закрыв глаза, пробормотал следующую странную молитву:

   "Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis et beata viscera virginis Mariae, quae portaverunt Aeterni Patris Filium"*.

   - Вы знаете латынь, господин барон? - спросил у него Мержи.

   - Вы слышали мою молитву?

   - Да, но, признаться, не понял ее.

   - Сказать по правде, я не знаю латыни и не слишком хорошо понимаю, что означает эта молитва; но меня научила ей одна из моих тетушек, которой эта молитва всегда помогала, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она оказывает только хорошее действие.

   - Вероятно, это латынь католическая, и потому для нас, гугенотов, она непонятна.

   - Штраф! Штраф! - закричали разом Бевиль и капитан Мержи.

   Мержи подчинился без спора, и на стол поставили новые бутылки, не замедлившие привести компанию в хорошее настроение.

   Вскоре разговор принял более громкий характер, и Мержи, воспользовавшись шумом, начал беседовать с братом, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.

   К концу второй смены блюд их а раrte** было нарушено неистовым спором, только что поднявшимся меж двумя из сотрапезников.

   - Это - ложь! - закричал шевалье де Рейнси.

   - Ложь? - повторил Водрейль. И лицо его, бледное от природы, совсем помертвело.

   - Она самая добродетельная, самая чистая из женщин, - продолжал шевалье.

   Водрейль, горько улыбнувшись, пожал плечами. Взоры всех были устремлены на действующих лиц этой сцены, и все, казалось, соблюдая молчаливый нейтралитет, ожидали, чем кончится ссора.

   - В чем дело, господа? Из-за чего такой шум? - спросил капитан, готовый, по своему обыкновению, противиться всякой попытке к нарушению мира.

   - Да вот наш друг шевалье, - спокойно ответил Бевиль, - уверяет, что Силери, его любовница, чистая женщина, между тем как наш друг Водрейль утверждает обратное, зная за ней кой-какие грешки.

   Общий взрыв смеха, сейчас же поднявшийся