Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я

 А в те поры "хмелевые ночки" стояли - по людям ходил веселый Яр и сладким разымчивым дыханьем палил в них кровь молодую. Разутешенная мужниной духовной, Прасковья Ильинишна тихонько прошла в вишенье с милым дружком повидаться. Радостно было свиданье, веселы речи про то, как заживут они теперь в любви и довольстве. Шепотом беседу вели, но старый подслушал. Кол под руку ему попался, и дал он волю ярости и гневу. Приказчик через забор, а Прасковья Ильинишна с разбитой головой едва доползла до горницы. Дня через два в пышных хоромах Меркулова гроб стоял...

  Схоронив жену и замяв дело о внезапной ее смерти, Федор Меркулыч сам захворал уж не в шутку. Чувствуя близость смерти, велел он к сыну писать, ехал бы как можно скорей закрывать глаза родителю. Никита Федорыч поездкой поспешил, но отца в живых не застал. Каждый уголок в родительском доме, каждый стол, каждый стул напоминал ему горькую жизнь; каждодневные обиды мачехи да суровые речи отца. В городе никого он не знал, для всех тамошних был чужим человеком...

  Справляя поминки, сзывал все старообрядство, но по сердцу никому не пришелся. Тараторили с досадой матушки да бабушки молодых невест: "По всему бы жених хорош - и пригож, и умен, и богат, да в вере не тверд: ходит по-модному, проклятый табачище курит, в посты дерзает на скоромное и даже водит дружбу с колонистами, значит сообщается со еретики". Пытались старики молодого человека усовещивать, но он на их уговоры только улыбался. И промчалась про Никиту Федерыча по всему поволжскому старообрядству молва недобрая: совсем-де погиб человек.

  Не знавший ласки материнской, Никита Федорыч и в Петербурге не знал женского общества. Принятый с лаской, с участьем и бескорыстной родственной любовью у Дорониных, он почувствовал, что нашел то, чего не знал, но чего давно искала душа его. Все семейство Зиновья Алексеича, особенно мать с дочерьми, произвели на него какое-то таинственное обаяние, и того отрадного чувства, что испытывал он, находясь в их кругу, он не променял бы теперь ни на что на свете... Каждый день бывая у Дорониных и каждый раз вынося из дома их чувство чистоты, добра и свежести, сознавал он, что и сам делается лучше и добрее. Татьяна Андревна на первых же порах стала его понемножку журить за нетвердость в старой вере и за открытое пренебреженье дедовских обычаев. И он, только улыбавшийся на попреки саратовских стариков, тотчас послушался доброй тетушки: и посты стал держать, и при людях табак перестал курить, и одёжу стал носить постепеннее.

  Полюбил Никита Федорыч сестриц своих, но любовь к той и к другой была разная. Младшую любил, как брат сестру, а к Лизавете Зиновьевне с самого начала иное чувство в нем зародилось и разгоралось с каждым днем, с каждым свиданьем. С Наташей был он шутлив и весел, иной раз, бывало, как маленький мальчик с нею резвится, но с Лизаветой Зиновьевной обращался сдержанно и, как ни близок был в семействе, робел перед ней. И она тоже дичилась его, и ей как-то стыдно бывало, когда Никита Федорыч с ней заговаривал. Потом мало-помалу привыкла, и хорошенький братец не стал выходить из мыслей сестрицы. Великим постом Доронины стали домой сряжаться, а Никите Федорычу надо было в Астрахань ехать на ватаги; тут он решился намекнуть Татьяне Андревне, что Лизавета Зиновьевна крепко ему полюбилась. Тетушка ни "да" ни "нет" ему не сказала, стала с мужем советоваться. Зиновий Алексеич был не прочь от такого зятька, поусомнился только, можно ль будет их повенчать - брат ведь с сестрой. Татьяна Андревна в "Кормчую" заглянула и нашла, что браки воспрещаются только до седьмого колена; посчитали - Лиза Никитушке в восьмом приходится. Спросили ее, по мысли ль ей названной братец,- ни слова она не ответила, но, припав к материну плечу, залилась слезами. В то самое время в передней послышался голос Меркулова. Лиза отерла глаза, и лицо ее расцвело радостью, засияло счастьем.

  Решили свадьбу сыграть по осени, перед филипповками; к тому времени и жених и нареченный его тесть покончат дела, чтобы пировать на свободе да на просторе. А до тех пор был положён уговор: никому про сватовство не поминать - поменьше бы толков да пересудов было.

  Перед отъездом на Низовье услыхал Никита Федорыч от знакомых ему краснорядцев, что по зиме много тюленя для фабрик потребуется. Вспомнилось тут Меркулову, как иные не очень богатые люди от рыбного товара в короткое время делались миллионщиками. Тот всего судака во-время закупил и продал его по высокой цене у Макарья, другой икру в свои руки до последнего пуда забрал и ставил потом на нее цены, какие вздумалось. Отчего ж и ему тюленя не скупить и не продать на ярманке по высокой цене. Надеясь на счастье-талан нареченной своей невесты, решился он пустить на авось весь наличный капитал, а потом весь барыш, сколько ни выручит его, подарить новобрачной жене. Осторожный в делах Зиновий Алексеич уговаривал его больше половины денег наудачу не бросать; счастье-де вольная пташка, садится только там, где захочет... Не внимал Меркулов словам нареченного тестя, но с одного слова Лизаветы Зиновьевны на все согласился.

  

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

  Придя от Доронина и высчитав, сколько придется получить барышей от закупки меркуловского тюленя, Марко Данилыч пошел было к Дуне, но пришел другой ранний гость, Дмитрий Петрович Веденеев. Рассчитав, что услуга, оказанная накануне этим гостем, принесет на плохой конец полсотни тысяч, Марко Данилыч стал к нему еще ласковей, еще приветливее. Явился на столе самовар, и пошло угощенье дорогого гостя редкостным лянсином фу-чу-фу. Самоквасов вскоре подошел, познакомился с Веденеевым, и зачалась беседа втроем за чайничаньем.

  - Ну что?.. Новенького чего нет ли на ярманке? - спросил Смолокуров у Петра Степаныча.

  - Кажись, ничего особенного,- отвечал Самоквасов.- Останный караван с железом пришел, выгружают теперь на Пески. С красным товаром, надо полагать, чуть ли не покончили.

  - Что больно рано? - удивился Смолокуров.

  - Линия такая вышла,- молвил Самоквасов, ставя на стол допитой стакан и отирая фуляровым платком пот, обильно выступивший на лице его.

  - Кто сказывал? - спрашивал Марко Данилыч.

  - Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались,- сказал Самоквасов.- В семи трактирах вечор кантовали (Кантовать - весело пировать на каких-нибудь радостях.): ивановские у Барбатенка да у Веренинова, московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы - у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с хорошими, должно быть, остались барышами.

  - А что?

  - Спрыски-то уж больно хороши были,- молвил Петр Степаныч.- До того, слышь, кантовали, что иные до извозчика четверней ехали. И шуму было достаточно - дошли до того, что хоть гору на лыки драть.

  - Барыши, значит,- сказал Марко Данилыч.- А вот у нас с Дмитрием Петровичем рыбке до сей поры с баржей сойти не охота. Ни цен, ни дел - хоть что хошь делай.

  - Наше дело, Марко Данилыч, еще не опоздано,- заметил Веденеев.- Оно всегда под самый конец ярманки решается. Не нами началось, не нами и кончится.

  - Да так-то оно так,- промолвил Смолокуров.- Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще не было. Сами видели вчерась, какой толк вышел... Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч. Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ништо!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку не стало, ровно воевода какой - курице не тетка, свинье не сестра!

  - А вы погодите,- слегка усмехнулся Веденеев.- Орошин не из таковских, чтоб обиды спускать. Помяните мое слово, что ярманка еще не покончится, а он удерет какую-нибудь штуку.

  - Бог не выдаст - свинья не съест,- равнодушно промолвил Марко Данилыч.- А у вас, Дмитрий Петрович, разве есть с ним дела либо расчеты какие?

  - Слава богу, никаких нет,- ответил Веденеев.

  - Так вам и опасаться нечего,- сказал Марко Данилыч.

  - Я не про себя, про всех говорю,- молвил Дмитрий Петрович.

  - Ну, со всеми-то ему не справиться!- возразил Смолокуров.- Хоть шея у него и толста, а супротив обчества не бойсь и она сломится.

  - Да,- сказал Веденеев,- сломилась бы, ежели б промеж нас мир да совет были, ежели бы у нас все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?.. Только и норовят, чтобы врозь да поперек, да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить...

  - Ну, уж будто и все? - слегка поморщась, промолвил Марко Данилыч.

  - Конечно, не все,- ответил Веденеев.- А и то сказать, всяк до поры только до времени. Вот хоть Сусалина взять Степана Федорыча. Вечор, как ушел из трактира Орошин, ведь больше всех над ним издевался, да про дела его рассказывал. А сегодня захожу я порану в рыбный трактир, калоши вечор позабыл - глядь, а Степан Федорыч в уголку с Орошиным чаи распевают, шепчутся - по всему видно, что какое-то дело затевают. Народу-то в трактире никого еще не было, так буфетчик сказывал, что они на безлюдье счеты потребовали и долго считали да костями стучали, а говорили все шепотом.

  - Мудреного нет,- заметил Смолокуров.- У Орошина сусалинских векселей довольно...

  - То-то и есть, Марко Данилыч,- молвил Веденеев- Векселя!.. И поди ведь, чай, скупленные?

  - Пожалуй что и скупленные,- барабаня по столу пальцами, сказал Марко Данилыч.

  -И на другого и на третьего рыбника, пожалуй, таких векселей немало у Онисима Самойлыча,- продолжал Веденеев - А его векселей ни у кого нет. Оттого у него и сила, оттого по рыбной части он и воротит, как в голову ему забредет.

  - Нельзя же без векселей,- нахмурясь, промолвил Марко Данилыч.- На векселях вся коммерция зиждется... Как без векселей?.. В чужих краях, сказывают, у немцев, аль у других там каких народов, вся торговля, слышь, на векселях идет.

  - Это так,- согласился Веденеев,- зато там по векселям-то совсем другие-порядки, чем у нас... У нас бы только скупить побольше чьих-нибудь векселей да прижать голубчика, чтоб пикнуть не смел. А по банкам так любят у нас бронзовыми орудовать.

  - Какими это бронзовыми? - спросил у Веденеева Петр Степаныч, удаленный дядей от торговых дел и потому не имевший никакого понятия о кредите.

  - А вот, к примеру сказать, уговорились бы мы с вами тысяч по двадцати даром получить,- стал говорить Веденеев.- У меня наличных полтины нет, а товару всего на какую-нибудь тысячу, у вас то же. Вот и пишем мы друг на дружку векселя, каждый тысяч по двадцати, а не то и больше. И ежели в банках по знакомству с директорами имеем мы доверие, так вы под мой вексель деньги получаете, а я под ваш. Вот у нас с вами гроша не было, а вдруг стало по двадцати тысяч.

  - Да ведь это, по-моему, просто надувательство,- молвил удивленный Самоквасов.- На что же это похоже?.. Как же это так?.. Вдруг у меня нет ни копейки - и я двадцать тысяч ни за что, ни про что получаю?.. Да это ни с чем не сообразно... Ну, а как сроки выйдут?

  - Заплатите,- сказал Веденеев.

  - А ежели нечем?

  - Несостоятельным объявитесь,- с усмешкой молвил Дмитрий Петрович.- Только на этот конец надобно не на двадцать тысяч, а сколь можно побольше и в банках и у купцов окредитоваться. Потом все как по маслу пойдет - администрация там али конкурс... Хорошее-то платьице припрячьте тогда подальше, дерюжку наденьте, ходите пешечком, на нищету встречному и поперечному жалуйтесь, иной раз на многолюдстве не мешает и Христа ради на пропитание у кого-нибудь попросить... Конечно, ваш дом, движимость, которая на виду осталась, продадут, банки да кредиторы по скольку-нибудь копеек за рубль получат... А как только кончилось ваше дело, припрятанный-то капитал при вас, а долгу ни копейки. Опять пускайтесь тогда в коммерцию и опять лет через пяток бронзовых векселей побольше надавайте... Разика три обанкрутитесь, непременно будете в миллионе.

  Только плечами пожал Петр Степаныч, а Марко Данилыч, сильно нахмурившись, молвил:

  - На то кредит... Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется... Деньги что? Деньги что вода в плесу,- один год мелко, а в другой дна не достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так и деньги - на то коммерция! Конечно, тут самое главное дело: "не зевай"... Умей, значит, работать, умей и концы хоронить.

  - Пословица-то, Марко Данилыч, кажется, не так говорится,- прищурив один глаз, заметил Веденеев.

  - Как же, по-вашему? - спросил Смолокуров.

  - Умей воровать, умей и концы хоронить,- сказал Дмитрий Петрович.

  - Молоденьки еще, сударь, про такие важнейшие, можно сказать, дела таким родом толковать,- насупившись, кинул сердитое слово Марко Данилыч и даже в сторону отворотился от дорогого гостя.

  - А какой я вам смех расскажу, Марко Данилыч,- вступился Самоквасов, заметив, что и у нового его знакомца брови тоже понахмурились: долго ль до греха, свары бы не вышло.

  - Что такое? - сухо спросил Смолокуров.

  - У Сергея Филиппыча у Орехова, слышали, я думаю, баржа с рыбой под Чебоксарами затонула,- начал рассказывать Петр Степаныч.- И рвет и мечет, подступиться к нему невозможно, ко всякому придирается, шумит, что голик, и кто ему на глаза ни попал, всякого ругает на чем свет стоит.

  - Заругаешься, как баржа с товаром затонет... Не орехов горстка,- сумрачно молвил Марко Данилыч.

  - Я не про то, слушайте, какой смех-от из этого вышел,- перебил Самоквасов.- Матушку Таифу знаете?

  - Какую там еще Таифу? - спросил Смолокуров.

  - Комаровскую. Казначея у матери Манефы,- отвечал Самоквасов.- В Петров день, как мы с вами там гостили, ее дома не было, в Питер, слышь, ездила.

  - Ну, знаю,- молвил Марко Данилыч.- Только смеху-то покамест не вижу.

  - Зашел я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может тоже знаете,- продолжал Петр Степаныч,- приятель мой у него в приказчиках служит. Наверх в палатку прошли мы с ним, а там Орехов сидит да изо всей мочи ругается. Мы ничего, слушаем, никакого супротивного слова не говорим, пусть его тешится. Вдруг шасть в палатку мать Таифа со сборной книжкой. Не успела она начал положить, не успела Ермолаю Васильичу поклониться, как вскинется на нее Сергей Филиппыч да с кулаками. "Вы,- кричит изо всей мочи,- какой ради причины бога-то плохо молили?.. Ах, вы, чернохвостницы, кричит, этакие!.. Деньги берете, а богу молитесь кое-как!.. Я вам задам!" Мать Таифа кланяется ему чуть не в землю, а он пуще да пуще. "Летось, кричит, пятьдесят целковых вам пожаловал, и вы молились тогда как следует: на судаке я тогда по полтине с пуда взял барыша... Сто рублев тебе, чернохвостнице, дал, честью просил, чтоб и на нынешний год побольше барыша вымолили... А вы, раздуй вас горой, что сделали? Целая баржа ведь у меня с судаком затонула!.. Разве этак молятся?.. А?.. Даром деньги хотите брать?.. Так нет, шалишь, чернохвостница, шалишь, анафемская твоя душа! Подавай назад сто рублев!.. Подавай, не то к губернатору пойду!" Мы так и покатились со смеху.

  - Чему же смеяться-то тут? - холодно промолвил Марко Данилыч.- Не лиха беда от такого несчастья и совсем с ума своротить... Шутка сказать, цела баржа судака!.. На плохой конец двадцать тысяч убытку.

  - Да матери тут при чем же?- спросил Самоквасов.- Они-то чем виноваты?.. Неужто в самом деле ореховский судак оттого затонул, что в Комарове плохо молились?

  - Значит, веру в силу молитвы имеет,- молвил Марко Данилыч.- Сказано: по вере вашей будет вам. Вот ему и досадно теперича на матерей... Что ж тут такого?.. До кого ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!

  - Чем же у них кончилось? - спросил во все время самоквасовского рассказа насмешливо улыбавшийся Веденеев.

  - Насилу ноги унесла мать Таифа,- ответил Петр Степаныч.- Так с кулаками и лезет на нее. Маленько бы еще, искровенил бы, кажется.

  - После того нагнал я Таифу,- после недолгого молчанья продолжал Самоквасов, обращаясь к Марку Данилычу.- Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа домов в ихнем городке накупила - переселяться туда желает.

  - Да, ихнее дело, говорят, плоховато,- сказал Смолокуров.- Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупиться. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах...

  Опять немножко помолчали. Петр Степаныч с видом сожаленья сказал:

  - В большом горе матушка-то Манефа теперь, Таифа говорит, не знают, перенесет ли даже его...

  - Легко ль перенести такое горе, особенно такой немощной старице,- с участием отозвался Марко Данилыч.- С самых молодых лет жила себе на едином месте в спокойстве, в довольстве, и вдруг нежданно-негаданно, ровно громом, над ней беда разразилась... Ступай долой с насиженного места!.. Ломай дома, рушь часовню, все хозяйство решай, все заведенье, что долгими годами и многими трудами накоплено!.. С кем век изжила, те по сторонам расходись, живи с ними врозь и наперед знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!.. Горько, куда как горько старице!

  - Не в том ее горе, Марко Данилыч,- сказал на то Петр Степаныч.- К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И дома для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились... Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки знаемое.

  А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.

  - Что ж такое случилось?- спросил Марко Данилыч.

  - Племянницу-то ее помните? Патапа Максимыча дочку? Жирная такая да сонливая... Когда мы у Манефы с вами гостили, она тоже с отцом там была.

  - Как не помнить?- ответил Марко Данилыч.- Давно знаю ее, с Дуней вместе обучались.

  - Замуж вышла,- молвил Петр Степаныч. И так он сказал это слово, как будто сегодня только узнал про им же состряпанное дельце.

  - Какое же тут горе Манефе?..- удивился Марко Данилыч.- Не в черницы же она ее к себе прочила.

  - Прочить в черницы, точно, не прочила,- сказал Петр Степаныч.- Я ведь каждый год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого ихнюю жизнь и знаю всю до тонкости. Да ежели б матушке Манефе и захотелось иночество надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по плоти, весь бы Комаров вверх дном повернул.

  - Так чего же ради горевать матушке, что племянницу замуж выдали?- спросил Марко Данилыч.

  - В том-то и дело, что ее не выдавали... Уходом!.. Умчали!.. А умчали-то из Манефиной обители.

  Говорит, а сам хоть бы мигнул лишний разок, точно не его дело.

  - Ай-ай-ай!.. Как же это не доглядела матушка!.. У нее завсегда такой строгой порядок ведется. Как же это она такого маху дала?..- качая головой, говорил Марко Данилыч.

  - Самой-то не было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее...- ответил Самоквасов.- И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж сбежала, да сшей венчалась-то в великороссийской!.. Со стыда да с горя слегла даже, заверяет Таифа.

  - Вот, чать, взбеленился Чапурин-от!..- сказал Марко Данилыч.

  - Радехонек, такие, слышь, пиры задавал на радостях, что чудо. По мысли зять-то пришелся,- отвечал Петр Степаныч.

  - Да кто таков? - с любопытством спросил Смолокуров.

  - Знакомый вам человек,- ответил Самоквасов.- Помните, тогда у матушки Манефы начетчик был из Москвы, с Рогожского на Керженец присылали его по какому-то архиерейскому делу.

  - "Искушение"-то? - весело спросил Марко Данилыч.

  - Он самый!..

  - Ха-ха-ха-ха! - на всю квартиру расхохотался Смолокуров.- Да что ж это вы с нами делаете, Петр Степаныч? Обещали смех рассказать да с полчаса мучали, пока не сказали... Нарочно, что ли, на кончик его сберегали! А нечего сказать, утешили!.. Как же теперь "Искушение"-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой глаза покажет... В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда - одолжу! Угораздило же его! Ха-ха-ха!..

  Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но не заметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что такой срам у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась... Увидав Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.

  На прощанье с гостями Марко Данилыч, весело улыбаясь, сказал Самоквасову:

  - А что же, Петр Степаныч, как у нас будет насчет гулянок? Больно хочется мне Дунюшку повеселить да кстати и Зиновья Алексеича дочек... Помнится, какой-то добрый человек похлопотать насчет этого вызвался...

  - В театр имели сегодня намерение? - весело отвечал обрадованный Самоквасов.- Я сим же моментом за билетами.

  - Нет, Петр Степаныч, насчет театра надо будет маленечко обождать,- сказал Марко Данилыч.- Вечор советовались мы об этом с Зиновьем Алексеичем и с Татьяной Андревной - положили оставить до розговенья... Успенье-то всего через неделю. Все-таки, знаете, лучше будет, ладнее. Нынешний-от пост большой ведь, наряду с великим поставлен, все одно, что первая да страстная. Грешить, так уж грешить в мясоед... Все-таки меньше ответу будет на том свете.- И, обращаясь к Веденееву, примолвил: - правду аль нет говорю я, Дмитрий Петрович?

  - Оно каждому как по его рассужденью,- уклончиво ответил Дмитрий Петрович.- Впрочем, и то сказать, театр не убежит, побывать в нем завсегда будет можно.

  - Мы вот что сделаем,- сказал Марко Данилыч.- До розговенья по Оке да по Волге станем кататься. У меня же косные теперь даром в караване стоят.

  - И распрекрасное дело,- кудрями тряхнув, весело молвил и даже пальцами прищелкнул удалой Петр Степаныч.- Когда же?

  - Да хоть сегодня же, только что жар свалит,- сказал Смолокуров.- Сейчас пошлю, сготовили бы косную, а мало - так две.

  - Записочку-с! - протягивая руку, молвил Петр Степаныч Марку Данилычу.

  - Какую?

  - К караванному к вашему - отпустил бы косных, сколько мне понадобится. Остальное наше дело. Об остальном просим покорно не беспокоиться. Красны рубахи да шляпы с лентами есть?

  - Есть на двенадцать гребцов,- отвечал Марко Данилыч.

  - А павлиньи перушки тоже водятся? - спросил Петр Степаныч.

  - Перушки у нас не водятся,- сказал Марко Данилыч.

  - Слушаем-с,- отозвался Самоквасов.- Все будет в должной исправности-с.

  - Быть делу так,- молвил Марко Данилыч, отходя к столу, где лежали разные бумаги, конторские книги и перья с чернильницей.

  Написав записку Василью Фадееву, Марко Данилыч отдал ее

  Самоквасову и примолвил:

  - Ваше дело, сударь, молодое. А у молодого в руках все спорится да яглится (Яглиться - поволжское слово, употребляемое от Нижнего до Астрахани, значит - двигаться, шевелиться, сгибаться, а говоря о деле каком - спориться, ладиться, клеиться.), не то, что у нас, стариков. Похлопочите, хлопочите, сударь Петр Степаныч, пожалуйста, оченно останемся вами благодарны и я и Зиновий Алексеич. Часика бы в три собрались мы на Гребновской, да и махнули бы оттоль куда вздумается - по Волге, так по Волге, по Оке, так по Оке... А на воде уж будьте вы нашим капитаном. Как капитан на пароходе, так и вы у нас на косной будете... Из вашей воли, значит, не должен никто выступать... Идет, что ли, Петр Степаныч? - примолвил Смолокуров, дружелюбно протягивая руку Самоквасову.

  - Принимаем-с,- с веселой усмешкой ответил Петр Степаныч.- Значит, из моей воли никто не смей выходить. Это оченно прекрасно!.. Что кому велю, тот, значит, то и делай.

  - Да ты этак, пожалуй, всех перетопишь! - засмеялся Марко Данилыч.- "Полезай, мол, все в воду"... Нечего тут будет делать! Поневоле полезешь!

  - Безумных приказов от нас, Марко Данилыч, не ждите. Насчет эвтого извольте оставаться спокойны. А куда ехать и где кататься, это, с вашего позволенья, дело не ваше... Тут уж мне поперечить никто не моги.

  - Только послушай его,- трепля по плечу Петра Степаныча, ласково молвил Марко Данилыч.- А вы, Дмитрий Петрович, пожалуете к нам за компанию? Милости просим.

  Веденеев благодарил Марка Данилыча и напросился, что и ему было дозволено сообща с Петром Степанычем устраивать гулянье и быть на косной если не капитаном, так хоть кашеваром.

  - Что ж вы нам кашу варить будете? - шутливо спросил у него Марко Данилыч.

  - Кашу ли, другое ли что, это уж мне предоставьте,- улыбаясь, ответил Дмитрий Петрович.

  - Кашу-то вместе сварим,- сказал Самоквасов.- Засим счастливо оставаться,- примолвил он, обращаясь к Смолокурову.- Часика в три этак, значит, припожалуете?

  - Ладно, ладно,- говорил Марко Данилыч.- Эх, молодость,

  молодость!.. Так и закипела... Глядя на вас, други, и свою молодость воспомянешь... Спасибо вам, голубчики!

  Расстались, и Самоквасов с Веденеевым поехали прямо на Гребновскую.

  

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

  Солнце стояло еще высоко, когда разубранная, разукрашенная косная отвалила от пристани. Впереди лодки, на носу, сидят восемь ловких, умелых гребцов в красных кумачовых рубахах и в поярковых шляпах с подхватцем, убранных лентами и павлиньими перьями. Всё удосужили Самоквасов с Веденеевым. Дружно и мерно сильные руки гребцов рассекают длинными веслами воду, и легкая косная быстро летит мимо стай коломенок и гусянок (Коломенка - барка от пятнадцати до двадцати сажен длины, поднимает от семи до двенадцати тысяч пудов груза. Гусянка - крытая барка с четвероугольною палубой, свешенною к корме и к носу (не как у тихвинки или шитика, у тех палубы округлые), в длину бывает до двадцати сажен и грузу поднимает пудов тысяч по десяти и больше. ), что стоят на якоре вдоль берегов. С гребцами шесть человек песенников; взял их Самоквасов на вечер из московского хора, певшего в одном из лучших трактиров. Все певцы одеты одинаково, в голубые канаусовые рубахи-косоворотки, обшитые серебряным позументом, все в шляпах кашниках, перевитых цветочными кутасами (Цветочный кутас - гирлянда из цветов, плетеница, длинный венок.)!

  Середи косной, вплоть до самой кормы, стоит на железных прутьях парусный намет (Тент.) для защиты от солнца, а днище лодки устлано взятыми напрокат у кавказского армянина персидскими коврами; на скамьи, что ставлены вдоль бортов, положены мягкие матрацы, крытые красным таганским сукном (Цветочные сукна, выделываемые на фабрике Понятовского при селе Таганче (Каневского уезда, Киевской губернии), известны в ярмарочной торговле под именем таганских.) с золотым позументом. Таково красно разубрал Петр Степаныч косную с помощью нового своего знакомца Веденеева.

  Еще до отвала, когда, гости подъехали к пристани, Марко Данилыч не узнал косной. С довольным, веселым видом тотчас он стал журить молодых людей:

  - Что это вы вздумали? Это на что? Эх, грозы-то на вас нет! Как вам это не стыдно, Петр Степаныч, в такой изъян входить? Не могли разве мы покататься в простой косной? Глядика-сь чего тут понаделали!.. Ах, господа, господа! Бить-то вас некому!

  Сиял радостью Петр Степаныч, слушая попреки смолокуровские и по лицу замечая, что Дуне нравится разубранная на славу косная.

  - Уговор помните, Марко Данилыч? - молвил Самоквасов.

  - Какой еще уговор?

  - А ведь я говорил вам, чтобы мне никто не мешал и ни в чем бы со мною не спорил... Забыли?

  - Да могло ль прийти в голову, что вы эдак деньгами швырять станете? Ведь за все за это на плохой конец ста полтора либо два надо было заплатить!.. Ежели б мы с Зиновеем Алексеичем знали это наперед, неужто бы согласились ехать с вами кататься?

  - Поздно теперь рассуждать,- молвил Петр Степаныч.- Милости просим в косную.

  Расселись по скамьям: Марко Данилыч с Дуней, Доронин с женой и с обеими дочерьми. Петр Степаныч последний в лодку вошел и, отстранив рукой кормщика молодецки стал у руля.

  - Уговор помните, Марко Данилыч? - спросил он у Смолокурова.

  - Какой еще?

  - А давеча, вот при Дмитрии Петровиче говорили, чтоб мне на косной быть за капитана и слушаться меня во всем.

  - Ну так что же?

  - Нет, я это так только сказал... К слову, значит, пришлось...- молвил Петр Степаныч и молодецки крикнул:

  - Эй вы, гребцы-молодцы! Чур не зевать!..- и, повернув рулем, стал отваливать. Косная слегка покачнулась и двинулась.

  - Права греби, лева табань (Табанить, таванить, нередко таланить - грести веслом назад. Гребля с одного бока вперед, а с другого назад употребляется при заворотах лодки. )!- громким голосом крикнул Петр Степаныч, по его веленью гребцы заработали, и косная, проплыв между тесно расставленными судами, выплыла на вольную воду (На которой нет ни судов, ни лодок. ).

  - Молись богу, православные! - снимая шапку, крикнул Петр Степаныч.

  Разом гребцы поставили двенадцать весел торчком к небу и, сняв шляпы, но не вставая со скамей, принялись креститься. И другие бывшие в косной обнажили головы и сидя крестились.

  - Дай бог добрый час! - молвил Марко Данилыч, кончив молитву.

  - Весла! Оба греби! Дружнее, ребята, дружней! - кричал Самоквасов.

  Быстро косная вылетела на стрежень (Фарватер. ) и понеслась вверх по реке. Высятся слева крутые, высокие горы красноватой опоки, на венце их слышатся барабаны, виднеются кучки солдат. Там лагерь - ученье идет... Под горой пышет парами и кидает кверху черные клубы дыма паровая мукомольня, за ней версты на полторы вдоль по подолу тянется длинный ряд высоких деревянных соляных амбаров, дальше пошла гора, густо поросшая орешником, мелким березником и кочерявым (Кочерявый, коряжистый - суковатый, кривоствольный кустарник. Кочерявый дуб вырастает от корней срубленного, но не выкорчеванного (вырытого с корнем) леса. Он годится только на дрова. ) дубняком. Направо, вдоль лугового берега, тянутся длинные подгородные слободы, чуть не сплошь слившиеся в одну населенную местность. Красиво и затейливо они обстроены - дома все большие, двухъярусные, с раскрашенными ставнями, со светелками наверху, с балкончиками перед ними. Чуть не у каждого дома на воротах либо на балкончике стоит раскрашенная маленькая расшива, изредка пароходик.

  Из слобод и со всего левого берега несется нескончаемый, нестройный людской гомон (Гомон - громкий, нестройный шум от множества человеческих голосов, в котором за отдаленностью или за сильным криком нельзя распознать ни единого слова.) , слышится скрип телег, ржанье лошадей, блеянье пригнанных на убой баранов, тяжелые удары кузнечных молотов, кующих гвоздь и скобы в артельных шиповках ( В так называемых шиповках куют гвозди и скобы для судов. Работа большей частью артельная. У каждого наковальня и железо свои, а уголь общий.), звонкий лязг перевозимого на роспусках (Роспуски - станок, дроги для перевозки клади. ) к стальным заводам полосового железа, веселые крики и всплески купальщиков, отдаленные свистки пароходов. Все сливается в один, никаким словом невыразимый поток разнородных звуков.

  Летит косная, а на ближних и дальних судах перекликаются развалившиеся на палубах под солнопеком бурлаки, издалека доносятся то заунывные звуки родимой песни, то удалой камаринский наигрыш (Наигрыш - старинное слово, в киевских былинах употребляемое,- голос песни, напев.) второй Сизовской гармоники (Гармоники изобретены не более пятидесяти лет тому назад туляком Сизовым. Они давно уже совсем вытеснили старинную нашу балалайку. Гармоник, исключительно тульской работы, на одной Макарьевской ярманке продается каждый год до 250 тысяч штук. Сорты гармоник: пятитонная в 10 к., семитонная в 20 к., редкая от 25 до 30 к., вторная от 35 до 45 к., двухсторонняя от 50 до 65 к., детский свист от 50 до 90 к., трехвторная от 1 р. 30 к. до 1 р. 80 к., десятинная от 2 до 3 р. Высшие сорта есть по 5 и 6 рублей. ) . Всюду ключом кипит жизнь промышленная, и на воде и на суше. А там, дальше, вверх по реке, друг за дружкой медленно, зато споро, двигаются кладнушки с покатыми шире бортов палубами, плоскодонные уемистые дощаники (Кладнушка - небольшое плоскодонное судно длиной сажен в шесть. Дощаник - с палубой не над всем судном, а только над серединой - гребное, а в случае благоприятной погоды и парусное. Шитик - мелкое судно, крытое округлою палубой. Шитик и дощаник поднимают до тысячи пудов грузу. Кладнушка - тысяч до двух. ), крытые округлою палубой шитики, на ходу легче тех судов нет никакой посудины (Посуда, посудина - всякое парусное судно на Волге, кроме лодок. ). Тянутся суденышки не как по Волге - там их тянут бурлаки, здесь лошади тащат речные суда. Идут себе шажком по бечевнику крепкие, доброезжие обвенки (Обвенки - крепкие малорослые лошади, первоначально разведенные на реке Обве (Пермской губернии) Петром Великим. Их также называют вятками. ) и тянут судно снастью, привязанною к дереву (Дерево - мачта на судне; снасть - не очень толстый канат. ). На Волге сделать того невозможно - таковы у ней берега.

  Несется косная по тихому лону широкой реки, вода что зеркало, только и струится за рулем, только и пенится что веслами. Стих городской и ярманочный шум, настала тишь, в свежем прохладном воздухе не колыхнет. Петр Степаныч передал руль кормщику и перешел к носу лодки. Шепнул что-то песенникам, и тотчас залился переливчатыми, как бы дрожащими звуками кларнет, к нему пристал высокий тенор запевалы, песенники подхватили, и над широкой рекой раздалась громкая песня:

  

  Уж вы, горы ль мои, горы, круты горы да высокие,

  Ничего-то на вас, горы, не повыросло;

  Вырастал на вас един только ракитов куст,

  Расцветал на вас един только лазорев цвет.

  Как на том ли на кусту млад сизой орел-сидит,

  Во когтях держит орел черна ворона.

  Он и бить его не бьет, только спрашивает:

  "Где ты, ворон, побывал, что ты, черный, повидал?"

  - А я был-побывал во саратовских степях,

  А я видел-повидал чудо дивное...

  Растет тамо не ракитов куст,

  Цветет тамо не лазорев цвет,

  Как растет ли порастает там ковыль-трава,

  А на той ковыль-траве...

  

  - Шабаш! - крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную песню про то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай, мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в песне пелося - пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.

  - Что не дал допеть? - спросил у Самоквасова Марко Данилыч.- Песня годная.

  - Очень заунывна,- молвил Петр Степаныч.- Катай, ребята, веселую!..- крикнул он песенникам. Залилась веселая песня:

  

  Ах ты, бражка, ты, бражка моя!

  Дорога бражка подсыченная!

  Что на речке ль бражку смачивали,

  На полатях рассолаживали,

  Да на эту ль бражку нету питухов,

  Нет удалых добрых молодцев у нас.

  

  И под песенку о бражке Петр Степаныч с Веденеевым из серебряной раззолоченной братины пошли разливать по стаканам "волжский квасок". Так зовется на Волге питье из замороженного шампанского с соком персиков, абрикосов и ананасов.

  Стали гостей "кваском" обносить. Марко Данилыч с Зиновьем Алексеичем опять стали журить молодых людей:

  - Бога не боитесь вы, что вздумали!.. Сами, что ль, деньги-то делаете, аль они к вам с неба валятся!.. Бесшабашные вы, безумные!

  Однако взяли по стаканчику и с удовольствием выпили во славу божию, потом повторили и еще повторили.

  Вышло так, что, обойдя старших, в одну и ту же минуту Петр Степаныч поднес стакан Дуне Смолокуровой, а Дмитрий Петрович - Наталье Зиновьевне. Палючими глазами глядят оба на красавиц.

  Багрецом белоснежное нежное личико Дуни подернулось, когда вскинула она глазами на пышущего здоровьем, отвагой и весельем, опершись в бок левой рукой стоявшего перед ней со стаканом Самоквасова. Хочет что-то сказать и не может.

  - Пожалуйте-с! - говорит ей Петр Степаныч.- Сделайте такое ваше одолжение!

  А сам ног под собой не слышит. Так бы вот и кинулся, так бы и расцеловал пурпуровые губки, нежные ланиты, сверкающие чудным блеском глаза. Молчит Дуня. Сгорела вся.

  - Не задерживайте-с!.. Покорно прошу!- шепчет, наклонясь к ней, Петр Степаныч.

  У Дуни слеза даже навернулась. Не знает, куда ей деваться.

  - Что ж ты, Дунюшка, не берешь?- весело молвил ей Марко Данилыч.- Возьми, голубка, не чинись, с этого питья не охмелеешь. Возьми стаканчик, не задерживай капитана. Он ведь теперь над нами человек властный. Что прикажет, то и делай - на то он и капитан.

  Дрожащей рукой взялась Дуня за стакан и чуть не расплескала его. Едва переводя от волнения дух, опустила она подернутые непрошеной слезою глаза.

  Дорониных Дмитрий Петрович прежде не знал; впервые увидал их на пристани. Когда рассаживались в косной по скамьям, досталось ему место прямо против Наташи... Взглянул и не смог отвести очей от ее красоты. Много красавиц видал до того, но ни в одной, казалось ему

  теперь, и тени не было той прелести, что пышно сияла в лучезарных очах и во всем милом образе девушки... Не видел он величавого нагорного берега, не любовался яркими цветными переливами вечернего неба, не глядел на дивную игру солнечных лучей на желтоватом лоне широкой, многоводной реки...

  И величие неба, и прелесть водной равнины, и всю земную красу затмила в его глазах краса девичья!.. Облокотясь о борт и чуть-чуть склонясь стройным станом, Наташа до локтя обнажила белоснежную руку, опустила ее в воду и с детской простотой, улыбаясь, любовалась на струйки, что игриво змеились вкруг ее бледно-розовой ладони. Слегка со скамьи приподнявшись, Веденеев хочет взглянуть, что там за бортом она затевает... Наташа заметила его движенье и с светлой улыбкой так на него посмотрела, что ему показалось, будто небо раскрылось и стали видимы красоты горнего рая... Хочет что-то сказать ей, вымолвить слова не может... Тут подозвал его Самоквасов на подмогу себе разливать по стаканам волжский квасок...

  Подавая Наташе стакан, Веденеев опять-таки слов доискаться не мог, не мог придумать, что бы такое ей молвить. Горячею кровью обливается и сладостно трепещет его сердце... Когда же, принимая стакан, Наташа с младенческой улыбкой бросила на него ясный, приветливый взор, тихо сиявший чистотой непорочной души, Веденеев совсем обомлел... А слов все-таки придумать не может... Сам на себя не может надивиться - смел и игрив он в последнее время среди женщин бывал, так и сыпал перед ними речами любезными, веселил их шутками и затейными разговорами, а теперь же слова промолвить не может. Какая-то застенчивость крепко связала язык...

  Не укрылось это от "капитана". Подошел он к запевале, шепнул ему что-то и отошел к корме. Запевало в свою очередь пошептался с песенниками и, глядя на Самоквасова, ждал.

  - Гей!.. Певцы-молодцы!.. Развеселенькую!..- крикнул Петр Степаныч. Грянула живая, бойкая песня:

  Здравствуй, светик мой Наташа,

  Здравствуй, ягодка моя!

  Я принес тебе подарок,

  Подарочек дорогой.

  Подарочек дорогой:

  С руки перстень золотой,

  На белую грудь цепочку,

  На шеюшку жемчужок!

  Ты гори, гори, цепочка,

  Разгорайся, жемчужок!

  Ты люби меня, Наташа,

  Люби, миленький дружок!

  

  Не догадываясь, что песня поется по заказу Петра Степаныча, Веденеев еще больше смутился при первых словах ее. И украдкой не смеет взглянуть на Наталью Зиновьевну. А она, веселая, игривая, кивает сестре головкой и с детском простотой говорит:

  - Лиза, ведь это моя песенка, мне поют ее. Лизавета Зиновьевна только улыбнулась, оправила на сестре взбившийся кисейный рукав, но в ответ ничего не промолвила.

  - Говорят: