Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я

и похвалы и того пренепорочные матери и божественным бесплотным невещественным силам и всем святым: праотцем и отцем, пророкам и апостолам, святителям и мучеником и пр.", "Минея четьи" (то есть для чтения) жития святых. Иосифовская "Месячная минея" печатана в Москве в 1645-1646 годах. ) - спросил он.

  - Есть, только неполная, три месяца в недостаче,- отвечал Чубалов.

  - Да мне полной-то и не надо,- молвил Марко Данилыч.- У меня тоже без трех месяцов. Не пополнишь ли из своих?

  - Отчего ж не пополнить, ежель подойдут месяца,- ответил Чубалов.- У вас какие в недостаче?

  - Ну, брат, этого я на память тебе сказать не могу,- молвил Марко Данилыч.- Одно знаю, апреля не хватает.

  - Апрель у меня есть,- сказал Чубалов.

  - Вот и хорошо, вот и прекрасно, ты мне и пополнишь,- молвил на то Смолокуров.- А то на мои именины на Марка Евангелиста, двадцать пятое число апреля месяца, ежели когда у меня на дому служба справляется, правят ее по "Общей минеи" - апостолам службу, а самому-то ангелу моему, Марку Евангелисту служить и не по чем.

  - Можно будет подобрать, можно,- сказал Чубалов.- На этот счет будьте благонадежны.

  - Ладно. Ежель на этот раз удружишь, так я коли-нибудь пригожусь,- молвил Марко Данилыч.

  Герасим тут же денег у него хотел попросить, но подумал: "Лучше еще маленько позаманить его".

  - Есть у меня икона хороша Марка-то Евангелиста,- сказал он.- Редкостная. За рублевскую (Инок Андрей Рублев - знаменитый московский иконописец первых годов XV века. Старинные иконы, подходящие к его пошибу (стилю), зовутся рублевскими. ) выдавать не стану, а больно хороша. Московских старых писем (Старинные иконы московские разделяются на иконы старых писем, до XVII века, вторых писем, первой половины XVII века, и фряжское - конца XVII века. В иконах старых писем преобладает зеленый цвет, на них тени резкие, свет (поле, фон) всегда красочный, а не золотой. ). Годов сот четырех разве что без маленького.

  - Ой ли? - с сомненьем покачав головой, молвил Марко Данилыч.- Неужто на самом деле столь древняя?

  - Толк-от в иконах маленько знаем,- ответил Чубалов.- Приметались тоже к старине-то, понимать можем...

  - Да не подстаринная ли (Иконники, а также иные и из старинщиков нередко подделывают под старинные иконы, и эти подделки называются "подстаринными". Чтобы более походило на старину, пишут иконы темными красками, с темными лицами и на темном поле. Особенно занимаются этим в Холуе (Владимирской губернии, Вязниковского уезда). Подделка производится так искусно, что только опытный глаз может ее заметить; подделывают даже трещины, места, отставшие от грунта, скоробленные доски и другие признаки старинной работы.)? - лукаво усмехнувшись и прищурив левый глаз, спросил Смолокуров.

  Это взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое слово:

  - Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю... Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном деле не примечал... А ты что сказал? А?..

  - Ну, уж и заершился,- мягким, заискивающим голосом стал говорить Марко Данилыч.- В шутку слова молвить нельзя - тотчас и закипятится.

  Марка-то Евангелиста не хотелось ему упустить. Оттого и стал он теперь подъезжать к Чубалову. Не будь того, иным бы голосом заговорил.

  - Какая же тут шутка? Помилуйте, Марко Данилыч. Не шутка это, сударь, а кровная обида. Вот что-с,- маленько помягче промолвил Чубалов.

  - А ты, земляк, за шутку не скорби, в обиду не вдавайся, а ежели уж оченно оскорбился, так прости Христа ради. Вот тебе как перед богом говорю: слово молвлено за всяко просто,- заговорил Смолокуров, опасавшийся упустить хорошего Марка Евангелиста.- Так больно хороша икона-то? - спросил он заискивающим голосом у Герасима Силыча.

  - Икона хорошая,- сухо ответил тот. У меня тоже не из худых ангела моего икона есть. Только много помоложе будет.- Баронских писем (Баронские или "третьи строгановские" иконы писались в конце XVII столетия и в XVIII. Иконопись в них переходит во фряжское письмо и даже отчасти в живопись; краски светлые, пробелы в ризах и других изображаемых одеяниях золотые. ).

  - Что ж, и баронское письмо хорошо, к фряжскому (Фряжское письмо, то есть западное, европейское, живописное. Фрягами или фрязинами называли у нас итальянцев. Фряжское письмо, составляющее переход от старинной иконописи к живописи, распространилось в Московском государстве в конце XVII века. ) подходит,- промолвил Чубалов.

  - Твоя-то много будет постарше. Вот что мне дорого,- сказал Смолокуров.- Ты мне ее покажи. Беспременно выменяю (Никогда не говорится купить икону, крест или другое священное изображение, а выменять. В иных местах набожные люди и о церковных свечах, деревянном масле и т. п. ни за что не скажут: купил, но "выменял".).

  - Да моя ста на полтора годов будет постарше,- сквозь зубы промолвил Чубалов.

  - С орлом?

  - Неужто со львом? (Символическое изображение при Марке - лев, при Иоанне - орел. Но у старообрядцев наоборот, потому что при первых пяти патриархах так изображались евангелисты. Так велось в XVI и в первой половине XVII столетия, но древнейшие изображения таковы же, как и теперь употребляемые церковью. Так, например, в самом древнейшем русском рукописном Евангелии 1056 года, Остромировом, Марк Евангелист изображен со львом. В том же Евангелии на изображении Иоанна Богослова, находящемся в узорчатой кайме, дух святой в виде орла подает ему Евангелие, а над каймой нарисован идущий лев, но без венчика, то есть без очертания сияния вокруг головы (символ святости).)- усмехнулся Чубалов.- Сказывают тебе, что икона старых московских писем. Как же ей со львом-то быть?..

  - Ну да, ну, конечно,- спохватился Марко Данилыч.- Так уж ты, пожалуйста, Герасим Силыч, не позабудь. Так скоро восвояси прибудем, ты ко мне ее и тащи. Выменяю непременно. А нет ли у тебя кстати старинненькой иконы преподобной Евдокии?

  - Преподобной Евдокии, во иночестве Ефросинии?.. Нет, такой нет у меня,- сказал Чубалов.

  - Какая тут Афросинья! Евдокию, говорю, преподобную Евдокию мне надо. Понимаешь!.. Знаешь, великим постом Авдотья-плющиха бывает, Авдотья - подмочи подол. Эту самую.

  - Первого марта? - спросил Чубалов.

  - Как есть! Верно. Ее самую,- подтвердил Марко Данилыч.

  - Так ведь она не преподобная, а преподобно-мученица,- с насмешливой улыбкой заметил Чубалов.- Три Евдокии в году-то бывают: одна преподобная седьмого июля, да две преподобно-мученицы, одна первого марта, а другая четвертого августа.

  - Господь с теми. Мне Плющиху давай. Дунюшка у меня на тот день именинница, на первое-то марта,- сказал Смолокуров.

  - Найдется,- молвил Чубалов.- Есть у меня преподобно-мученицы Евдокии чудо, а не икона.

  - Стара?

  - Старенька. Больше двухсот годов. При святейшем патриархе Филарете писана царским жалованным изографом Иосифом (В XVII столетии при Оружейной палате для государевых дел (работ) находились постоянные жалованные и кормовые иконописцы, изографы. Ими управлял оружейничий и дьяк. Жалованные состояли на службе, получали денежное жалованье и кормы и находились при палате постоянно; кормовые работали временно по мере надобности. Жалованные были искуснее кормовых. Изограф Иосиф жил при царе Михаиле Феодоровиче. Жалованные иконописцы раскрашивали также игрушки царевичам и царевнам.). Другой такой, пожалуй, всю Россию обшарь - не сыщешь. Самая редкостная.

  - А меры какой? - спросил Марко Данилыч.

  - Штилистовая (Штилистовая - шести вершков вышины.) благословенная,- ответил ему Чубалов. - Такую и требуется,- с радостью сказал Марко Данилыч.- Оставь за мной, выменяю. И Марка Евангелиста и Евдокею выменяю. Так и запиши для памяти. Дунюшка у меня теперь в такие года входит, что, пожалуй, по скорости и благословенная икона потребуется. Спасом запасся, богородица есть хорошая, Владимирская - это, знаешь, для благословенья под венец, а ангела-то ее и не хватает. Есть, правда, у меня Евдокея, икона хорошая, да молода - поморского письма, на заказ писана (Поморского письма иконы приготовлялись в поморских беспоповщинских монастырях (Данилове и Лексе Олонецкой губернии). Иконы, что писались в Москве на Преображенском кладбище, похожи на поморские и часто за них были выдаваемы. ). Хоть и по древнему преданию писана, однако же, все-таки новость. А ежели твоя, как ты говоришь, царских жалованных мастеров, чего же лучше? Под пару бы моей богородице, та тоже царских изографов дело, на затыле подпись: "Писал жалованный иконописец, Поспеев (Сидор Поспеев, жалованный иконописец, писал иконы для московского большого Успенского собора в 1644 году.).

  - Сидор Поспеев? - спросил Чубалов.

  - Верно,- подтвердил Смолокуров.

  - Хорошая должна быть икона, добрая. Поспеевских не много теперь видится, а все-таки годиков на двадцать она помоложе будет моей Евдокии,- заметил Чубалов.

  - Разница не велика,- молвил Марко Данилыч.

  - Моя Евдокия вельми чудная икона,- немного помолчавши, сказал Чубалов.- Царицы Евдокии Лукьяновны комнатная (То есть из образной царицы. ).

  - Полно ты! - сильно удивился, а еще больше обрадовался Марко Данилыч.

  - Знающие люди доподлинно так заверяют,- спокойно ответил Чубалов.- Опять же у нас насчет самых редкостных вещей особые записи ведутся (Такие записи есть, или по крайней мере бывали, у некоторых старинщиков; впрочем, им далеко не всегда можно веру давать. ). И та икона с записью. Была она после также комнатной иконой у царевны

  Евдокии Алексеевны, царя Алексея Михайловича меньшой дочери, а от нее господам Хитровым досталась, а от них в другие роды пошла, вот теперь и до наших рук доспела.

  -В окладах иконы те? - спросил Марко Данилыч.

  - Царицына в золотой ризе сканного дела (Сканное дело - скань, сканье (от старинного глагола скать - сучить, свивать, тростить). Скань - волоченное, вытянутое в тонкую проволочку золото или серебро, мелкая проволочная работа, филогран. Сканное дело - одно из красивейших металлических производств, зато и труднейшее. Сканные старинные вещи очень ценны. Из проволоки составляли разные узоры в сетку. Лучшие изделия были греческие или турские. В XVII столетии мастера сканного дела, наученные греками, появились и в Москве. ) с лазуревыми яхонты; с жемчугами, работа тонкая, думать надо - греческая, а Марк Евангелист в басменном окладе (Басмённое дело от басма - тонкое, легковесное, листовое серебро, на котором тиснили разные узоры (травы). На иконах басмёнными делались только оклады, то есть каймы образа. По легкости и дешевизне басмённое дело было очень распространено. В Москве была особая слобода басмёнщиков - теперь Басманная.).

  У Марка Данилыча, еще не видя редких икон, глаза разгорелись.

  - За мной оставь, Герасим Силыч, пожалуйста за мной,- стал он просить Чубалова.- А ежели другому уступишь, и знать тебя не хочу, и на глаза тогда мне не кажись... Слышишь?

  - Слышу, Марко Данилыч,- сказал Чубалов.- Отчего ж не сделать для вас удовольствия?.. На то и выменены, чтоб предоставить их кому надобность случится или кто хорошую цену даст.

  - А ведь дорого, поди, возьмешь? Слупишь так, что после дома не скажешься,- с усмешкой молвил ему Смолокуров.

  - Дешево взять нельзя,- ответил Герасим.- Сами увидите, каковы иконы. Насчет божьего милосердия сами вы человек не слепой, увидите, чего стоят, а увидите, так меня не обидите.

  - Ну ладно, ладно... За деньгами не постою, ежель полюбятся,- самодовольно улыбаясь, молвил Марко Данилыч.- Так ты уж кстати и "минею"-то мне подбери.

  Как ворочусь домой, в тот же день записочку пришлю тебе, каких месяцов у меня не хватает.

  - Насчет других двух месяцов, опричь апреля "минеи", теперь не могу сказать вам доподлинно,- молвил Чубалов.- Достанется ли она мне, не достанется ли, сам еще не знаю. Больно дорого просят за все-то книги, а рознить не хотят. Бери все до последнего листа.

  - Ну и бери все до последнего листа,- сказал Смолокуров.- Нешто хламу много?

  - Какой хлам! Хламу вовсе нет, книги редкостные и все как на подбор. Клад, одно слово клад,- говорил Чубалов.

  - Так что же не покупаешь? - молвил Марко Данилыч.- Бери дочиста; я твой покупатель. Как до дому доберемся, весь твой запас перегляжу и все, что полюбится, возьму на себя. Нет, Герасим Силыч, не упускай, послушайся меня, бери все сполна.

  - Не под силу мне будет, Марко Данилыч,- молвил на то Чубалов.- Денег-то велику больно сумму за книги требуют, а об рассрочке и слышать не хотят, сейчас все деньги сполна на стол. Видно, надо будет отказаться от такого сокровища.

  - Полно скряжничать-то,- вскрикнул Смолокуров.- Развязывай гамзу-то (Гомон, гамза - бумажник, кошель, вообще хранилище денег. Гамза (но никогда гомон) употребляется и в смысле - деньги, капитал. Говорят также гамзить - копить деньги; гамзила - тот, кто деньги копит.), распоясывайся. Покупай, в накладе не останешься.

  - Гамзы-то не хватает,- горько улыбнувшись, ответил Чубалов.- Столько наличных при мне не найдется.

  - А много ли не хватает? - сдержанно спросил у него Марко Данилыч.

  - Целой тысячи,- молвил Чубалов.- Просил, Христа ради молил, подождал бы до Макарья, вексель давал, поруку представлял, не хотят да и только...

  - Утресь зайди ко мне пораньше,- слегка нахмурясь, после недолгого молчанья сказал Смолокуров.- Авось обдадим как-нибудь твое дело. И сказал, где сыскать его квартиру.

  - Заходи же смотри,- молвил Марко Данилыч на прощанье.- А скоро ли домой?

  - Да ежели бы удалось купить, так я бы дня через два отправился. Делать мне больше здесь нечего,- сказал Чубалов.

  - И распрекрасное дело,- молвил Марко Данилыч.- И у меня послезавтра кончится погрузка. Вот и поедем вместе на моей барже. И товар-от твой по воде будет везти гораздо способнее. Книги не перетрутся. А мы бы дорогой-то кое-что из них и переглядели. Приходи же завтра непременно этак в ранни обедни. Беспременно зайди... Слышишь?

  На другой день Марко Данилыч снабдил Чубалова деньгами и взял с него вексель до востребования, для лучшей верности, как говорил он. Проценты за год вычел наперед.

  - Нельзя без того, друг любезный,- он говорил,- дело торговое, опять же мы под богом ходим. Не ровен случай, мало ль что с тобой аль со мной сегодня же может случиться? Сам ты, Герасим Силыч, понимать это должон...

  Чубалов не прекословил. Сроду не бирал денег взаймы, сроду никому не выдавал векселей, и потому не очень хотелось ему исполнить требованье Марка Данилыча, но выгодная покупка тогда непременно бы ускользнула из рук. Согласился он. Проценты взял Смолокуров за год вперед,- подумал Герасим Силыч,- стало быть, и платеж через год... А я, не дожидаясь срока, нынешним же годом у Макарья разочтусь с ним...

  Дня через три отправил он на баржу Марка Данилыча короба с книгами. Медной полушки никогда не упускал Смолокуров и потому наперед заявил Герасиму Силычу, что при случае вычтет с него какую следует плату за провоз клади и за проезд его самого.

  

  * * *

  

  Вместе вверх по Волге выплывали, вместе и воротились восвояси. Дня через три по приезде в Сосновку Герасим Силыч, разобрав купленные книги и сделав им расценку, не дожидаясь записки от Марка Данилыча, поехал к нему с образами Марка Евангелиста и преподобной Евдокии и с несколькими книгами и рукописями, отобранными во время дороги Смолокуровым. Образа очень полюбились Марку Данилычу, рад был радехонек им, но без того не мог обойтись, чтоб не прижать Чубалова, не взять у него всего за бесценок. За две редких иконы, десятка за полтора редких книг и рукописей Чубалов просил цену умеренную - полторы тысячи, но Марко Данилыч только засмеялся на то и вымолвил решительное свое слово, что больше семисот пятидесяти целковых он ему не даст. Чубалов и слышать не хотел о такой цене, но Смолокуров уперся на своем.

  - Нет, уж, видно, мы с вами, Марко Данилыч, не сойдемся! - сказал после долгого торгованья Чубалов.

  - Видно, что не сойдемся, Герасим Силыч,- согласился Смолокуров.

  - А не сойдемся, так разойдемся,- молвил Герасим и стал укладывать в коробью иконы и книги.

  Видно, что надо будет разойтись,- равнодушно проговорил Марко Данилыч и при этом зевнул с потяготой,- со скуки ли, от истомы ли - кто его знает.- Пошли тебе господи тороватых да слепых покупателей, чтобы полторы тысячи тебе за все за это дали, а я денег зря кидать не хочу.

  - Найдем и зрячих, Марко Данилыч,- усмехнулся Чубалов, завязывая коробью.- Не такие вещи, чтоб залежаться, бог даст у Макарья с руками оторвут... На иконы-то у меня даже и покупатели есть в виду. Я ведь к вашей милости единственно потому только привез, что чувствую и помню одолжение, что тогда сделали вы мне в Саратове. Без вашей помощи тех книг я бы как ушей своих не видел. На другой же день как купил их, двое книжников приезжало - один из Москвы, другой изо Ржева... Не случись вас, они как раз бы перебили. Оченно благодарен остаюсь вами, Марко Данилыч, никогда не забуду вашего одолженья...

  - И за то спасибо, что помнишь,- сухо промолвил Марко Данилыч.

  - Как же можно забыть? Помилуйте! Не бесчувственный же я какой, не деревянный. Могу ли забыть, как вы меня выручили?- сказал Чубалов.- По гроб жизни моей не забуду.

  - Домой, что ли сряжаешься? - дружелюбно спросил у Чубалова Марко Данилыч, когда тот, уложивши свое добро, взялся за шапку.- Посидел бы у меня маленько, Герасим Силыч, покалякали бы мы с тобой, потрапезовали бы чем бог послал, чайку бы испили.

  - Нет уж, Марко Данилыч, увольте. Никак мне нельзя, недосужно. Дела теперь у меня по горло - к Иванову дню надо в Муром на ярмарку поспеть, а я еще и не укладывался, да и к Макарью уж пора помаленьку сбираться,- говорил Чубалов...

  - Да, не за горами и Макарьевская,- заметил Марко Данилыч.- Время-то, подумаешь, как летит, Герасим Силыч. Давно ли, кажется, Пасха была, давно ли у меня пьяницы работные избы спалили, и вот уже и Макарьевская на дворе. И не видишь, как время идет месяц за месяцем, года за годами, только успевай считать. Не успеешь оглянуться, ан и век прожил. И отчего это, Герасим Силыч, чем дольше человек живет, тем время ему короче кажется? Бывало, маленьким как был, зима-то тянется, тянется, и конца, кажись, ей нет, а теперь, только что выпал снег, оглянуться не успеешь, ан и Рождество, а там и масленица и святая с весной. Чудное, право, дело!

  - Такова жизнь человеческая, Марко Данилыч,- Молвил Чубалов.- Так уж господь определил нам. Сказано: "Яко сень преходит живот наш и яко листвие падают дни человечи".

  - Это откуда? В псалтыри таких слов, помнится, не положено,- заметил Смолокуров.

  - Денисова Андрея Иоанновича, из его надгробного слова над Исакием Лексинским,- молвил Чубалов.- Ученнейший был муж Андрей Иоаннович. Человек твердого духа и дивной памяти, купно с братом своим, Симеоном, риторским красноречием сияли, яко светила, и всех удивляли...

  - Знаю я... Как не знать про Денисовых? По всему старообрядству знамениты...- молвил Марко Данилыч.

  - Затем счастливо оставаться,- сказал Чубалов, подавая Смолокурову руку.

  - Прощай, Герасим Силыч, прощай, дружище. Да что редко жалуешь? Завертывай, побеседовали бы когда,- сказал Марко Данилыч, провожая гостя.- Воротишься из Мурома - приезжай непременно. Твоя беседа мне слаще меду... Не забывай меня...

  - Постараюсь, Марко Данилыч,- отвечал Чубалов и, взяв коробью, пошел вон из горницы.

  Смолокуров проводил его до крыльца, а когда Чубалов, севши в телегу, взял вожжи, подошел к нему и еще раз попрощался. Чубалов хотел было со двора ехать, но Марко Данилыч вдруг спохватился.

  - Эка память-то какая у меня стала! - сказал он.- Из ума было вон... Вот что, Герасим Силыч, деньги мне, братец ты мой, необходимо надо послезавтра на Низ посылать, на ловецких ватагах рабочих надобно рассчитать, а в сборе наличных маловато. Такая крайность, что не придумаю, как извернуться. Привези, пожалуйста, завтра должок-от.

  - Какой должок? - с удивлением спросил озадаченный неожиданным вопросом Чубалов.

  - И у тебя, видно, память-то такая ж короткая стала, что у меня,- усмехнулся Марко Данилыч.- Давеча, как торговались, помнил, а теперь и забыл... Саратовский-от должок! Тысяча-то!..

  - Да ведь тому долгу уплата еще в будущем году,- придерживая лошадь, с изумленным видом молвил Герасим Силыч.

  А у него на ту пору и двухсот в наличности не было а в Муром надо ехать, к Макарью сряжаться.

  - В векселе сроку, любезный мой, не поставлено,- с улыбкой сказал Смолокуров.- Писано: "До востребования", значит, когда захочу, тогда и потребую деньги.

  - Да как же это, Марко Данилыч?..- жалобно заговорил оторопевший Чубалов.- Ведь вы и проценты за год вперед получили.

  - Получил,- ответил Смолокуров.- Точно что получил. Что ж из того?.. Мне твоих денег, любезный друг, не надо, обижать тебя я никогда не обижу. Учет по завтрашний день учиним; сколько доведется с тебя за этот месяц со днями процентов получить, а остальное, что тобой лишнего заплачено, из капитала вычту, тем и делу конец.

  - Я так располагал, Марко Данилыч, чтобы у Макарья с вами расплатиться,- молвил Чубалов.

  - Не могу, любезный Герасим Силыч... И рад бы душой, да никак не могу,- сказал Смолокуров.- Самому крайность не поверишь какая. Прядильщиков вот надо расчесть, за лес заплатить, с плотниками, что работные избы у меня достраивают, тоже надо расплатиться, а где достать наличных, как тут извернуться, и сам не знаю. Рад бы душой подождать, не то что до Макарья, а хоть и год и дольше того, да самому, братец, хоть в петлю лезть... Нет уж, ты, пожалуйста, Герасим Силыч, должок-от завтра привези мне, на тебя одного только у меня и надежды... Растряси мошну-то, что ее жалеть-то? Важное дело тебе тысяча рублей!.. И говорить-то тебе об ней много не стоит...

  - Ей-богу, не при деньгах я, Марко Данилыч,- дрожащим голосом отвечал Чубалов на речи Смолокурова. - Воля ваша, а завтрашнего числа уплатить не могу.

  - Льготных десять дней положу,- молвил Марко Данилыч.

  - Не то что через десять, через тридцать не в силах буду расплатиться...- склонив голову, сказал на то Чубалов.- Помилосердуйте, Марко Данилыч, явите божескую милость, потерпите до Макарьевской.

  - Не могу, любезный, видит бог, не могу,- отвечал Смолокуров.

  - Вся воля ваша, а я не заплачу,- решительным голосом сказал Чубалов и хотел было ехать со двора. Смолокуров остановил его.

  - Как же так? - вскрикнул он.- Нешто забыл пословицу: "Умел взять, умей и отдать"?.. Нельзя так, любезнейший!.. Торгуешься - крепись, а как деньги платить, так плати, хоть топись. У нас так водится, почтеннейший, на этом вся торговля стоит... Да полно шутки-то шутить, Герасим Силыч!.. Знаю ведь я, что ты при деньгах, знаю, что завтра привезешь мне должок!.. Приезжай часу в одиннадцатом, разочтемся да после того пообедаем вместе. Севрюжки, братец ты мой, какой мне намедни прислали да балыков - объеденье, пальчики оближешь!.. Завтра с ботвиньей похлебаем. Да смотри не запоздай, гляди, чтобы мне не голодать, тебя дожидаючись.

  - Марко Данилыч, истинную правду вам докладываю, нет у меня денег, и достать негде,- со слезами даже в голосе заговорил Чубалов.- Будьте милосерды, потерпите маленько... Где ж я к завтраму достану вам?.. Помилуйте!

  - Нет уж, ты потрудись, пожалуйста. Ежели в самом деле нет, достань где-нибудь,- решительно сказал Смолокуров.- Не то, сам знаешь: дружба дружбой, дело делом. Сердись на меня, не сердись, а ежели завтра не расплатишься, векселек-от я ко взысканью представлю... В Муром-от тогда, пожалуй, и не угодишь, а ежели после десяти дней не расплатишься, так и к Макарью не попадешь.

  - Как же это я в Муром-от не угожу?.. Как же это к Макарью не попаду?.. Эк что сказал!..- вскрикнул сильно взволнованный Чубалов.

  - Так же и не угодишь,- спокойно ответил ему Марко Данилыч.- Не знаешь разве, что городской голова и земский исправник оба мне с руки? И льготного срока не станут ждать - до десяти дён наложут узду... Да. Именье под арест и тебя под арест,- они, брат, шутить не любят. Ну да ведь это я так, к слову только сказал... Этого не случится, до того, я знаю, дела ты не доведешь. Расплатишься завтра, векселек получишь обратно - и конец всему... Прощай, любезный Герасим Силыч... Пожалуйста, не запоздай, до обеда бы покончить, да тотчас и за ботвинью.

  Кончилось дело тем, что Чубалов за восемьсот рублей отдал Марку Данилычу и образа и книги. Разочлись; пятьдесят рублей Герасим Силыч должен остался. Как ни уговаривал его Марко Данилыч остаться обедать, как ни соблазнял севрюжиной и балыком, Чубалов не остался и во всю прыть погнал быстроногую свою кауренькую долой со двора смолокуровского.

  

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  

  - После холодных дождей, ливших до дня Андрея Стратилата, маленько теплынью было повеяло: "Батюшка юг на овес пустил дух". Но тотчас же мученик Лупп "холодок послал с губ" - пошли утренники...

  Брусника поспела, овес обронел (Народные приметы и поверья. Андрея Стратилата - 19 августа. Св. Луппа - 23 августа. Обронеть - осыпаться, говоря о хлебных зернах. ), точи косы, хозяин - пора жито косить: "Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит перед ней бежит", велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб молотить (Наталья-овсяница - 26 августа, апостола Тита - накануне ее памяти 25 августа.).

  Много на лету тенетнику, перелетные гуси то и дело садятся на землю, скворцы не летят на Вырей, значит, "бабье лето" (Народные поверья. Вырей или Вирей - сказочная страна, волшебное за морем царство в теплых краях, куда на зиму улетает вся перелетная птица, а с Воздвижения (14 сентября) змеи и другие гады двигаются. Туда ж бежит и всякий зверь от злого лешего целыми стаями, косяками. Бабье лето с 1 по 8 сентября. ), а может, и целая осень будет сухая и ведряная... Зато по тем же приметам ранней, студеной зимы надо ждать. Радостью радуется сельщина-деревенщина: и озими в меру поднимутся и хлеб молотить сподручно будет. А будет озимь высока, то овечкам в честь, погонят их в поле на лакому кормежку, и отравят' (Съедят траву озими. ) овечки зеленя (Зеленя - осенняя озимь. ), чтобы в трубку они не пошли.

  По городам, тем паче на временном Макарьевском торжище, иные людям в ту пору заботы. Торг к концу подходит: кто барыши, кто убытки смекает. Оптовые сводят счеты с розничными; розничные платят старые долги, делают новые заборы. Сидя с верителями за чаем по трактирам, всячески они перед ними угодничают, желая цен подешевле, отпуска побольше, сроков уплаты подольше. Платежи да полученья у всех в голове, везде только и речи о них. Придет двадцать пятое августа, отпоют у флагов молебен, спустят их в знак окончания вольного торга, и с той минуты уплат начнут требовать, а до тех пор никто не смей долга спрашивать, ежели на векселе глухо написано: "Быть платежу у Макарья..." С того дня по всей ярманке беготня и суетня начинаются. Кто не успел старых долгов получить или не сделался как-нибудь иначе с должником, тот рассылает надежных людей по всем пристаням, по всем выездам, не навострил бы тот лыжи тайком. Скроется - пиши долг на двери, а получка в Твери. Глядишь, через месяц, через другой несостоятельным объявится, а расплатится разве на том свете калеными угольями.

  Суетня кипит по всей ярманке. Разъезжаться начинают. С каждым днем закрытых лавок больше и больше. В соборе с утра до вечера перед сверкающей алмазами иконой Макария Желтоводского один торговец за другим молебны служат благодарные и в путь шествующим. Тепло и усердно молится люд православный перед ликом небесного покровителя ярманки. Тихо раздаются под сводами громадного храма возгласы священника и пение причетников, а в раскрытые двери иные тогда звуки несутся: звуки бубнов, арф и рогов, пьяные клики, завыванья цыган, громкие песни арфисток и других торгующих собою женщин... Рядом с собором за узким каналом стоит громадный храм сатане.

  Самый наглый, самый открытый, во всем христианстве беспримерный разврат царит там. Царит он теперь и на всей ярманке. Каждый почти трактир, каждая гостиница с неизбежными арфистками обращены в дома терпимости. Но главный храм, как бы в насмешку над русским благочестьем, поставлен почти рядом с храмом бога живого, чтоб кликом своим заглушать молитвенные песнопения. Какие чувства должны возбуждаться в душе твердых еще в православном благочестии людей, когда, стоя на молитве, слышат они, как церковное пение заглушается кликами и песнями пьяного разгула!..

  А еще дивятся, отчего вкруг ярманки раскол в последние годы усилился. Как ему не усилиться при виде такого безобразия, такого поругания православной святыни. Сколько раз купечество жаловалось на такие постыдные порядки, сколько раз составляло о том приговоры. На все один ответ - глубокое молчанье.

  В два и в три ряда, чуть не на каждом шагу затрудняя движенье городских экипажей и пешеходов, по улицам, ведущим к речным пристаням и городским выездам, тянутся нескончаемые обозы грузных возов. По всем рядам татары в пропитанных салом и дегтем холщовых рубахах, с белыми валяными шляпами на головах, спешно укладывают товары - зашивают в рогожи ящики, уставляют их на телеги. "Купецкие молодцы" снуют взад и вперед с озабоченными лицами, а хозяева либо старшие приказчики, усевшись на деревянных, окрашенных сажей стульях с сиденьем из болотного камыша (Ситняк, рогоза, куга -Typha latifolia - болотное круглолистное бесстебельное растение, идет на оплет самых простых стульев. В Нижегородском уезде мордва делает черные деревянные стулья с сиденьем из рогозы. В Нижегородской губернии слов ситняк, рогоза, куга не знают, говорят - камыш.) или прислонясь спиной к дверной притолоке, глубокомысленно, преважно, с сознанием самодостоинства, поглядывают на укладку товаров и лишь изредка двумя-тремя отрывистыми словами отдают татарам приказанья.

  Крики извозчиков, звон разнозвучных болхарей, гормотух, гремков (Болхарь - большой бубенчик в кулак величиной, гормотуха (в Нижегородской и Пензенской губерниях) - то же, что глухарь - большой бубенчик с глухим звоном, гремок - бубенчик с резким звуком. ) и бубенчиков, навязанных на лошадиную сбрую, стук колес о булыжную мостовую, стук заколачиваемых ящиков, стукотня татар, выбивающих палками пыль из овчин и мехов, шум, гам, пьяный хохот, крупная ругань, писк шарманок, дикие клики трактирных цыган и арфисток, свистки пароходов, несмолкающий нестройный звон в колокольном ряду и множество иных разнообразных звуков слышатся всюду и далеко разносятся по водному раздолью рек, по горам и по гладким, зеленым окрестностям ярманки. Все торопится, все суетится, кричит во всю мочь, кто с толком, кто без толку. Дело кипит, льет через край...

  

  * * *

  

  В том году, по весне, у Марка Данилыча несчастье случилось. Пришла Пасха, и наемный люд, что работал у него на прядильнях и рубил суда, получив расчет в великий четверг, разошелся на праздник, по своим деревням; остались лишь трое, родом дальние; на короткую побывку не с руки было им идти. Дождались они светлого праздника, помолились, похристосовались, разговелись как следует да с первого же дня и закурили вплоть до Фоминой.

  Они бы и в фомин понедельник опохмелились и радуницу к похмелью, пожалуй, прихватили бы, да случилось, что вовсе пить перестали. В самую полночь с фомина воскресенья на похмельный понедельник загорелась изба, где они жили... От той избы занялась другая, третья, и к утру ото всех строений, что ставлены были у Марка Данилыча для рабочих, только угли да головешки остались. От чего загорелось, никто не знал. Сказали бы, может быть, те трое дальних, что в полной радости Святую провели, да от них остались одни только обгорелые косточки.

  Больше недели бесновался Марко Данилыч, отыскивая виноватых, метался на всех, кто ни навертывался ему на глаза, даже на тех, что во время пожара по своим деревням праздничную гульбу доканчивали. Дело весеннее, лето на дворе, из разного никуда не годного хлама сколотили на живую руку два больших балагана, чтобы жить в них рабочим до осени. С Петрова дня, воротясь из Саратова, Марко Данилыч принялся за стройку новых строений: одно ставил для прядильщиков, другое для дельщиков (Дель - толстая пеньковая нитка для неводов. Бывает четырех сортов: одноперстник, для ячей в палец, двухперстник, трехперстник и ладонник, то есть для ячей в ладонь. Делью называется также часть сети в восемь сажен длины и в полтора аршина ширины. Дельщик - работающий дель. ), третье для лесопилов и плотников, что по зимам рубили у него кусовые лодки, бударки и реюшки (Суда для рыбной ловли на Каспийском море.). Больше чем на сотню человек поставил он строений. В трех санях было двенадцать больших зимних изб, да, кроме того, на чердаках шесть летних светелок. Лес свой, плотники свои, работа закипела, а к концу ярманки и к концу подошла.

  Получил Марко Данилыч из дома известье, что плотничная работа и вчерне и вбеле кончена, печи сложены окна вставлены, столы и скамьи поставлены, посуда деревянная и глиняная заготовлена - можно бы и переходить на новоселье, да дело стало за хозяином. Писавший письмо приказчик упомянул, что в одном только недостача - божьего милосердия нет, потому и спрашивал, не послать ли в Холуй (Холуй - село Вязниковского уезда, Владимирской губернии; тамошние крестьяне промышляют иконописанием. ) к тамошним богомазам за святыми иконами, али, может статься, сам Марко Данилыч вздумает на ярманке икон наменять, сколько требуется. Марко Данилыч решил, что на ярманке это сделать удобнее, и к тому и дешевле... Опять же и то было на уме, что сам-от выберет иконы, какие ему полюбятся. И стал он смекать, сколько божьего милосердия в новые избы потребуется. "Двенадцать изб да шесть светелок - выходит восьмнадцать божниц,- высчитывал он,- меньше пятка образов на кажду божницу нельзя - это выходит девяносто икон... Вон какая прорва, прости господи!..

  Без малого сотня. А беспременно надо, чтобы кажда божница виднее да казистей глядела, потому и придется образов покрупней наменять. Да по медному кресту на кажду божницу, да по медным складням... Пелены под божницы справить надобно - полторы - дюжины будничных, полторы дюжины праздничных. Ситцу надо купить - бабы да девки пелены-то дома сошьют. Псалтырей с часословами надо, кадильниц ручных - на праздниках покадить... Полсотней рублей не отделаешься - вон оно каково!.. А менять не в Иконном ряду, там дорого - у подфурников надо будет выменять либо у старинщиков" (Подфурниками зовут в Холуе тех иконописцев, что подделывают иконы под старинные. Старинщиками - торговцев всякими старинными вещами. ).

  И тут вспал ему на память Чубалов. "Самое распрекрасное дело,- подумал Марко Данилыч.- Он же мне должен остался по векселю, пущай товаром расплатится - на все возьму, сколько за ним ни осталось. Можно будет взять у него икон повальяжней да показистее. А у него же в лавке и образа, и книги, и медное литье, и всякая другая нужная вещь".

  Когда так размышлял Смолокуров, вошел к нему Василий Фадеев. Добрые вести он принес: приехали на караван покупатели, останный товар хотят весь дочиста покупать. Марко Данилыч тотчас поехал на Гребновскую, а Василью Фадееву наказал идти на ярманку и разузнать, в коем месте иконами торгует Герасим Силыч Чубалов.

  На другой день Марко Данилыч пошел разыскивать лавку Чубалова. Дело было не к спеху, торопиться не к чему, потому он и не взял извозчика, пошел на своих на двоих. Кстати же после бывшей накануне в рыбном трактире крепкой погулки захотелось ему пройтись, маленько бы ноги промять да просвежить похмельную головушку. Идет по мосту Марко Данилыч; тянутся обозы в четыре ряда, по бокам гурьбами пешеходы идут - все куда-то спешат, торопятся, чуть не лезут друг на друга. Звонкий топот лошадиных копыт по дощатому полотну моста, гул колес, свист пароходов, крики бурлаков и громкий говор разноязычной, разноплеменной толпы нестерпимо раздирает уши Смолокурова. Начинает он понемножку серчать, но не на ком сердце сорвать: а это пуще всего раздражает Марка Данилыча. Перебрался он кой-как через мост, пришел на ярманку, а тут перед самым Железным домом биржи вся улица кипит сплошной густой толпой судорабочих, собравшихся туда в ожиданье найма на суда. В тесноте и давке середь грязной бурлацкой толпы пришлось Марку Данилычу усердно поработать и локтями и кулаками, чтобы как-нибудь протолкаться сквозь бесшабашное сходбище...

  Не обошлось без того, чтоб и самому толчков не надавали. Только что успел он выдраться из кучи оборванцев, как пришлось стать на месте: нагруженные воза и десятки порожних роспусков на повороте к шоссейной дороге столпились, перепутались, и не стало тут ни езды, ни ходу. Крики, ругательства. Дело дошло и до драки встречных извозчиков. Охочи бурлаки до сшибок, и ежели самим не с руки подраться да поругаться, так бы хоть на других полюбоваться. И вот целой ватагой, человек в сотню, с гамом, со свистом и неистовым хохотом кинулись они от Железного дома и смяли все, что ни попалось им на пути. Тем только и спасся Марко Данилыч, что вовремя вскочил на паперть возле стоящей Печерской часовни, иначе бы плохо пришлось ему.

  Гневом и злобой кипел он на всех: и на бурлаков, и на извозчиков, и на полицию за то, что ее не видно, и на медленным шагом разъезжавших казаков, что пытаются только криками смирить головорезов - нет чтобы нагайкой хорошенько поработать ради тишины и всеобщего благочиния...

  Насилу дождался Марко Данилыч, когда улеглась сумятица, освободился проезд, бурлаки воротились к Железному дому, и стало ему удобно выбраться на шоссейную дорогу. Но и там - только что завернул за угол, и чинным, степенным шагом пошел вдоль сундучного ряда, отколь ни возьмись нищие бабенки, с хныканьем, с причитаньями стали приставать к нему, прося на погорелое место. С одного взгляда на них Марко Данилыч догадался, что их погорелое место в кабаке. С резкой руганью он отказал им. Нахальные, безотвязные, тем не унялись; не отставали от угрюмого купчины, шли за ним по пятам и пуще прежнего канючили о копеечках. Это опять вскипятило успокоившегося было Смолокурова... Наконец-то, кой-как освободился он от пьяных бабенок, но вдруг перед ним разбитной мальчуган с дерзким взглядом, с отъявленным нахальством во всей своей повадке. Стал поперек дороги и, повертывая лотком перед Марком Данилычем, кричит во всю мочь звонким голосом:

  - А вот пирожки, пирожки! Горячи, горячи, с мачком, с лучком, с перечком.

  - Убирайся, пока цел!..- сердито крикнул на него Марко Данилыч.

  Голосистый мальчишка не унялся, вьюном вертится перед Смолокуровым и, не давая ему дороги, во все горло выкрикивает свои причеты:

  - Горячи, горячи!.. С пылу, с жару горяченькие!..

  - Пошел прочь, щенок! - сердито крикнул Марко Данилыч, поднимая над ним камышовую трость.

  Но пирожник не робкого десятка был, не струсил угроз и пуще прежнего вертелся перед Смолокуровым, чуть не задевая его лотком и выкрикивая:

  - Пирожки горячи! Купец режь, купец ешь... Жуй, берегись - пирожком не обожгись. Купи, купец, не скупись, не то камнем подавись. Кой-кто из проходивших остановился поглазеть на даровую "камедь". Хохотом ободряли прохожие пирожника... и это совсем взбеси-ло Марко Данилыча. К счастью, городовой, считавшим до тех пор ворон на другой стороне улицы, стал переходить дорогу, заметив ухмылявшуюся ему востроглазую девчонку, должно быть, коротко знакомую со внутренней стражей.

  - А городового хочешь? - крикнул Смолокуров мальчишке, указывая на охранителя благочиния.

  Пирожник высунул язык, свистнул каким-то необычным, оглушительным свистом и проворно юркнул в толпу, много потише выкрикивая:

  - А вот горячи, горячи ел их подьячий! С пылу, с жару - ел барин поджарый! С горохом, с бобами, ел дьякон с попами!

  - Запыхался даже Марко Данилыч. Одышка стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями выступил пот на гневном, раскрасневшемся лице его. И только что маленько было он поуспокоился, другой мальчишка с лотком в руках прямо на него лезет.

  - Свечи сальны, светильны бумажны, горят ясно, оченно прекрасно! - распевает он во все горло резким голосом.

  Этот не пристает по крайней мере, не вертится с лотком, и за то спасибо. Прокричал свое и к сторонке. Но только что избавился от него Марко Данилыч, яблочница стала наступать на него. Во всю мочь кричит визгливым голосом:

  - Садовые, медовые, наливчатые, рассыпчатые, гладкие, сладкие, с кваском с маленьким!..

  А тут еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают, чуть не за полы проходящих хватают, да так и трещат под ухо: "Что покупать изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый настоящий аглицкий!.." На этих Марко Данилыч уж не обращал вниманья, радехонек был, что хоть от нищих, от яблочниц да от пирожников отделался... Эх, было бы над кем сердце сорвать!..

  Дошел, наконец, до платочных рядов, там посвободней вздохнул и маленько поуспокоился. Отыскал поскорости и лавку Чубалова.

  Между шоссейной дорогой, обстроенной с обеих сторон рядами лавок, и песчаным берегом Оки, до последнего большого на ярманке пожара (В 1864 году, ), тянулись