Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я

Я ведь, Сергевнушка, спроста молвила,- облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом.- От меня, мать моя, слава богу, сплеток никаких не выходит... Смерть не люблю пустяков говорить... Так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.

  - Да чтой-то вы, Ольга Панфиловна?.. Про что говорите? - с горькими слезами в голосе спросила растерявшаяся Дарья Сергевна.

  - Ах, Сергевнушка, Сергевнушка! Куда каково мне жалко тебя, горемычную!..- участливо покачивая головой, даже со слезами на красных маслянистых глазах, молвила Ольга Панфиловна.- Весь город ведь что в трубы трубит, а ты и не знаешь ничего, моя горе-горькая!.. Вот уж истинная-то правда, что в сиротстве жить - только слезы лить, все-то обидеть сироту хотят, поклепы несут на нее да напраслины, а напраслина-то ведь, что уголь: не обожжет, так запачкает... В трубы трубят, сударыня, в трубы трубят!.. А все Аниська Красноглазиха - первая всяким злыдням заводчица... Сейчас на базаре попалась - так и судачит, так и судачит. И что уж за язык у этой подлюхи - так ведь и режет, так и режет... А уж она ли, кажется, не оставлена милостями Марка Данилыча да твоими, Сергевнушка... И рыбкой-то ее не оставляете, и мучкой-то, и дровишками; и шубейку по осени справили злоязычнице... Вот те и благодарность!.. Да и ждать другого от Аниськи нечего... Кровь-то в ней какая? Самая подлая: подкидыш ведь она, девицына дочка... Если б в ней хоть единая капелька благородной крови была, стала бы разве она такие речи нести про свою благодетельницу?.. Говорит этакая подлая, будто ты, Сергевнушка, летось ребеночка принесла!.. Вот ведь аспид-от какой, вот ехидна-то!.. Не стерпела я, Сергевнушка, выругала ее, так выругала, что надолго ей памятно будет. Тебе бы, я говорю, денно и нощно бога за Дарью Сергевну молить, а ты, бесстыжая, гляди-ка, каки новости распускаешь... Сама ты, говорю ей, паскуда, и мать-то твоя паскудная была, да и тетка тоже. Матрешка-то калачница, весь, говорю, род твой самый подлеющий, а ты смеешь этак честную девицу порочить... Да тебе, говорю, плетей мало за такие сплетки... Что Сергевнушка, говорю, сирота, так ты и думаешь, что на нее всякую канитель можно плести... Нет, говорю, сударыня, я тебе этого не спущу; хоть, говорю, и не видывала я таких милостей, как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в глаза при всех тебе наплюю и, что знаю, все про тебя, все расскажу, все как на ладонке выложу... Вот она какая, Сергевнушка, а ты еще оделяешь ее всем. И сегодня на базаре похваляется, что это, говорит, за рыба - соленый судак?.. мне, говорит, от Смолокуровых осетрины к масленице-то пришлют, да малосольной белужины по большому звену, да зернистой икры бурак; приходи, говорит, ко мне, хорошими блинками угощу... А я ей: совести, говорю, в тебе нет, искариотка ты подлая... Кто тебя кормит да жалует, на тех ты сплетки плетешь... Плюнула я на нее, матушка, да и прочь пошла... А она хоть бы бровью моргнула, хоть б что - такая бесстыжая... Ахти, матушки!.. Закалякалась я с тобой, Сергевнушка, а у меня квашня поставлена, творить надо - хлебы-то не перекисли бы... На минуточку ведь забежала, только проведать, живы ли вы все, здоровы ли, да вот грехом и заболталась...

  Не отвечала Дарья Сергевна. Как убитая, сидела она, поникнув головою.

  Размашисто надела и завязала свой капор Ольга Панфиловна, помолилась на иконы и стала на прощанье целовать Дарью Сергевну.

  - Да ты, Сергевнушка, не огорчайся,- утешала она ее.- Мало ль чего не наврет Аниська Красноглазиха - всего от нее, паскуды, не переслушаешь. Плюнь на нее - собака лает, ветер носит. К чистому срамота не пристанет... А это вот скажу: после таких сплеток я бы такую смотницу не то что в дом, к дому-то близко бы не подпустила, собак на ее на смотницу с цепи велела спустить, поганой бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая, что значит на честных девиц сплетки плести... Прощай, моя сердечная, прощай миленькая... Дунюшку поцелуй... А если милость будет, пришли мне на бедность к масленице-то рыбешки какой ни на есть, да икорочки,- ведь у вас, поди, погреба от запасов-то ломятся... Не оставь, Сергевнушка, яви милость, а Аниську Красноглазиху и на глаза не пущай к себе, не то, пожалуй, и еще бог знает чего наплетет.

  По уходе Ольги Панфиловны Дарья Сергевна долго за чайным столом просидела. Мысли у ней путались, в уме помутилось. Не вдруг она сообразила всю ядовитость речей Ольги Панфиловны, не сразу представилось ей, как люди толкуют про ее положение. В голове шумит, в глазах расстилается туман, с места бедная двинуться не может. Все ей слышится: "В трубы трубят, в трубы трубят!.."

  Вдруг тихо-тихонько растворилась дверь, и в горницу смиренно, степенно вошла маленькая, тщедушная, не очень еще старая женщина в черном сарафане, с черным платком в роспуск. По одёже знать, что христова невеста. Положив уставной поклон перед иконами, низко-пренизко поклонилась она Дарье Сергевне и так промолвила:

  - Мир дому сему и живущим в нем!.. С преддверием честной масленицы проздравляю, сударыня Дарья Сергевна.

  Это была Анисья Красноглазова, того же поля ягода, что и Ольга Панфиловна. Разница между ними в том только была, что благородная приживалка водилась с одними благородными, с купцами да с достаточными людьми из мещанства, а Анисья Терентьевна с чиновными людьми вовсе не зналась, держалась только купечества да мещанства... Ольга Панфиловна хоть и крестилась большим крестом в старообрядских домах, желая тем угодить хозяевам, но, как чиновница, не считала возможным раскольничать, потому-де, что это неблагородно. Оттого водилась она и с матушкой протопопицей, и с попадьями, и с просвирнями. Анисья Терентьевна старинки держалась - была по спасову согласию. Раскольники этого толка хоть крестят и венчают в церкви, но скорей голову на отсеченье дадут, чем на минутку войдут в православный храм, хотя б и не во время богослужения. Терентьевна не то что в церковь, к церковнику в дом войти считала таким тяжким грехом, что его ни постами, ни молитвами не загладишь. Потому Красноглазихе в старообрядских домах и было больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что, хотя по раскольникам из-за подарков, прикидывалась верующею в "спасительность старенькой веры" и уверяла, что только по своему благородству не может открыто войти в "ограду спасения" и потому и живет "никодимски". Как Никодим (Никодимами у раскольников

  зовутся

  православные,

  тайно

  придерживающиеся старообрядчества.) тайно приходил ко Христу, так и она тайно приходит на поучения и беседы о старой вере. На свадьбах, на именинах, на обедах и вечерних столах у никониан Ольга Панфиловна бывала непременной участницей, ее не сажали за красным столом, не пускали даже в гостиные комнаты, приспешничала она в задних горницах за самоваром, распоряжалась подачей ужина, присматривала, чтобы пришлая прислуга не стащила чего. Анисья Терентьевна не то что у церковных, и у раскольников на пирах сроду не бывала, порицая их и обзывая "бесовскими игрищами". Зато каждый раз получала от согрешивших "даяние благо", потому что очень уж была горазда отмаливать грехи учреждавших в угоду дьяволу и на прельщение человекам демонские празднества.

  У Анисьи Терентьевны были еще два промысла; Ольге Панфиловне, как церковнице, они были не с руки. У кого из раскольников покойник случится - Анисья Терентьевна псалтырь над ним читает, праздник господень либо хозяйские именины придут - она службу в моленной справляет. Был и еще у ней промысел: "мастерицей" она была, грамоте детей обучала. Получала за труды плату съестными припасами, кой-чем из одежи, деньгами редко. Брала за выучку с кого погодно, с кого так; за азбуку плата, за часовник другая, за псалтырь третья. По домам обучать Красноглазиха не ходила, разве только к самым богатым; мальчики, иногда и девочки сходились к ней в лачужку, что поставил ей какой-то дальний сродник на огороде еще тогда, как она только что надела черное и пожелала навек остаться христовой невестой. Дети всякие домашние послуги отправляли ей - воду носили, дрова кололи, весной гряды копали, летом пололи их. Хоть эти работы при отдаче в науку ребят в уговор не входили, однако ж родители на Терентьевну за то не скорбели, а еще ей же в похвалу говаривали: "Пущай-де к трудам пострелов приучает". Розог на ребят Красноглазиха не жалела, оплеухи, подзатыльники в счет не ставились. Ленивых и шалунов пугала "букой" либо "турлы-мурлы, железным носом", что впотьмах сидит, непослушных детей клюет и железными когтями вырывает у них из бока куски мяса. Когда дети, подрастая, переставали резвиться, когда зачинали, по выражению Анисьи Терентьевны, часослов дёрма драть, тогда турлы-мурлы в сторону, и праздное место его заступал дьявол с хвостом, с рогами и с черной эфиопской образиной... "Рыскает он,- поучала учеников Анисья Терентьевна,- рыскает окаянный враг божий по земле, и кто, богу не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в чем не послушает, того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит". Поученья о дьяволе и аде мастерица расширяла, когда ученики станут "псалтырь говорить",- тут по целым часам рассказывает, бывало, им про козни бесовские и так подробно расписывает мучения грешников, будто сама только что из ада выскочила. Еще подробней рассказывала она про антихриста. Он уж пришел, по ее словам, и царствует в никонианах: церковные попы - его жрецы идольские, власти - слуги творящие волю сына погибельного, всяко "скоблено рыло" (Бреющие бороду.), всякий щепотник, всякий табашник запечатлен его печатью. Сидит он в церкви, в судах, кроется в щепоти (Трехперстное крестное знамение. ), в четвероконечном кресте, в пяти просфорах, в еретических никонианских книгах. Все в мире растлено его прелестью: земля осквернена вглубь на тридцать сажен, реки, озера, источники нечисты от его тлетворного дыханья; потому и нельзя ни пить, ни есть ничего, не освятив наперед брашна иль питья особой молитвой. Запугав антихристом и дьяволом учеников, поучает, бывало, их мастерица, как должно жить и чего не творить, дабы не впасть во власть врага божия, не сойти вместе с ним в тартарары преисподние. О господних заповедях, о любви к богу и ближнему ни слова; пьянство, обманы, злоречье, клевета, воровство, даже распутство все извинялось - то не грехи, но токмо падение, покаянием можно очистить их... Уставные поклоны, пост в положенные дни, а пуще всего "необщение со еретики" вражда и ненависть к церкви и церковникам - вот и все нравственные обязанности, что внушают раскольничьим детям мастерицы. Творить брань со антихристом и со всеми его слугами - подвиг доблестный, доставляющий в здешнем мире гонения, а в будущем неувядаемые, светозарные венцы. Так учила Анисья Терентьевна, и далеко разносилась о ней слава, как о самой премудрой учительнице.

  Хоть Марко Данилыч был по поповщине, однако ж Анисья Терентьевна сильно надеялась, что, как только подрастет у него Дуня, он позовет ее обучать дочку грамоте.

  Мастериц из поповщинского согласа во всем городе ни одной не было, а Красноглазиха была в славе, потому и рассчитывала на Дуню. Тут не куль муки за часослов, не овчинная шуба за выучку "всему до крошечки" - обученье единственной дочери первого во всем уезде богача не тем пахло... И Анисья Терентьевна, еще ничего не видя, утешала уж себя мыслию, что Марко Данилыч хорошенький домик ей выстроит, наполнит его всем нужным, да, опричь того, и деньжонок на разживу пожалует. Потому и забегала она частенько к Дарье Сергевне, лебезила перед Марком Данилычем, а Дунюшку так ласкала, что всем было на диво. За то и не оставлял ее Смолокуров подарками... И это самое распаляло злобой благородную Ольгу Панфиловну, спать не давало ей.

  Семь лет Дуне минуло - срок "вдавати отрочат в поучение чести книг божественного писания". Справив канон, помолясь пророку Науму да бессеребренникам Кузьме и Демьяну, Марко Данилыч подал дочке азбуку в золотом переплете и точеную костяную указку с фольговыми завитушками, а затем сам стал показывать ей буквы, заставляя говорить за собой: "аз, буки, веди, глаголь..."

  Дуня, как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак не могла она отличить буки от веди... Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась. Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы, да не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке, сказал:

  - На первый раз будет с тебя, моя грамотница. Сам-от учить я не горазд, да мне же и некогда... Самому хотелось только почин положить, учить тебя станет тетя Дарья Сергевна. Слушайся ее да учись хорошенько - гостинца привезу.

  Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мука, побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали... Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду не подала, что у ней на сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная. Смолокуров самодовольно улыбался, гладил умницу по головке и велел выдать Анисье Терентьевне фунт чаю да голову сахару.

  С того часу невзлюбила Красноглазиха и Марка Данилыча, и Дарью Сергевну, и даже ни в чем перед ней неповинную Дуню... Но про злобу ту знали только грудь ее да подоплёка... Пуще прежнего стала она лебезить перед Смолокуровым, больше прежнего ласкать Дунюшку и при каждом свиданье удавалось ей вылестить у "Марка богатого" то мучки, то крупки, то рыбки, то дровешек на бедность. Дарью Сергевну главной злодейкой своей она почитала за то, что перебила у ней прибыльную ученицу, какой досель не бывало и вперед не будет. Льстя в глаза в надежде на подарки, заглазно старалась она всеми мерами насолить своему недругу. А чем крепче насолишь, как не злым языком?..

  Не об одной любви сердце сердцу весть подает, тайный ворог тем же сердцем чуется. Не слыхивала Дарья Сергевна от Красноглазихи слова неласкового, не видывала от нее взгляда неприветного, а стало ей сдаваться, что мастерица зло на нее мыслит. Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому, как сметана ко щам, как масло в каше,- радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.

  - Все ли в добром здоровье, сударыня? - с умильной улыбочкой спрашивала Анисья Терентьевна, садясь на краешек стула возле двери.

  - Слава богу,- сухо отвечала ей Дарья Сергевна, силясь оправиться от смущенья, наведенного на нее только что ушедшей Ольгой Панфиловной.

  - Дунюшка здоровенька ли?

  - Слава богу.

  - Учится каково?

  - Учится - ничего.

  - Далеко ль ушла?

  - Часослов покончили, за перву кафизму села,- ответила Дарья Сергевна.

  - Так, сударыня... Так впрямь и за псалтырь села... Слава богу, слава богу,- говорила Анисья Терентьевна и, маленько помолчав, повела умильные речи.

  - А я на базар ходила, моя сударыня, да и думаю, давно не видала я болезную мою Дарью Сергевну, сем-ка забреду к ней, сем-ка погляжу на нее да узнаю, как вы все живете-можете... Вдругорядь когда-то еще выпадет досужее времечко - дела ведь тоже, сударыня, с утра до ночи хлопоты, да и ходить-то, признаться, далеконько к вам, а базар-от от вас рукой подать, раз шагнула, два шагнула - и у вас в гостях... А до базару заходила я к Шигиным, забегала на единую минуточку - мальчонка-то ихний азбуку прошел, за часослов сажать пора, да вот друга неделя ни каши не несет, ни плата, ни полтины (Кроме условной платы за учение, мастерица при каждой перемене учеником книги, то есть при начале часослова и при начале псалтыря, получает горшок сваренной на молоке каши, платок, в котором ученик несет этот горшок, и полтину деньгами. Кашу съедают ученики, платок и деньги поступают в карман мастерицы. Старинный обычай, упоминаемый еще в XV веке, сохраняется доселе у раскольников.).

  Сами посудите, Дарья Сергевна, как же я за часословец-от его без даров посажу?.. Не водится... И посмотрела же я на ихне житье-бытье: беднота-то какая, нищета-то, печь не топлена, мерзнут в избе-то, а шабры говорят - по троим-де суткам не пьют, не едят. Где полтину им взять, где платок купить, да еще кашу варить? Сама вижу - не из чего... А стары обычаи не преставишь... Нельзя, не годится: в мале порушишь - все предание порушишь... Нечего делать, велю Федюшке, мальчонке-то ихнему, сызнова учить азбуку, пущай его зады твердит, покамест батька с маткой не справятся... Да где горемычным им справиться, где справиться!.. Совсем подрезались, все, что было, и одежонку и постеленку, все продали, одно божие милосердие покуда осталось... А большачок-от (Большак, большачок - муж.) все курит, сударыня, все курит, каждый божий день... Иной раз в кабаке, что супротив Михайлы архангела, с утра до ночи просидит, а домой приволочется, первым делом жену за косы таскать. Она во всю мочь "караул", а он-то ее перекрикивает: "Жена да боится своего мужа!.." Дело ночное, шабры сбегутся - сраму-то что, содом-от какой!.. Да этак, сударыня моя, кажинный-то день, кажинный день!.. Не раз усовестить его хотела: "Что, говорю, срамник ты этакой, делаешь?.. Что ты и себя и жену-то срамишь? Побойся, говорю, бога, ведь ты не церковник какой, что тебе по кабакам дневать-ночевать!.. Ведь ты, говорю, на все обчество, на всю святую нашу веру поношение наводишь. Послушай-ка, мол, что никониане-то говорят про тебя!.." Неймется, сударыня, хоть говори, хоть нет! И бога не боится и людей не стыдится!.. Ох-ох-ох-охо! Дела наши, дела, как подумаешь!..

  Молча слушала Дарья Сергевна трещавшую, как заведенное колесо, мастерицу. Жалко ей стало голодавших Шигиных, а больше всего бойкого, способного на ученье Федюшку. Вынула из сундука бумажный плат и денег полтину. Подавая их мастерице, молвила:

  - Вот тебе, Терентьевна, платок, вот тебе и полтина, велю работнице крупы на кашу отсыпать, доучивай только Федюшку как следует, сажай его скорей за часослов. Знаю я мальчика - славный такой.

  - Что ты, сударыня?.. - с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна.- Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, чтобы кашу да полтину мастерицам родители посылали... От сторонних книжных дач не положено брата. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести - все бы выдели да знали, что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли так?.. А?..

  - Да не все ль равно? - молвила было Дарья Сергевна.

  - Что ты, что ты, сударыня!.. Окстись!.. опомнись! - вскликнула громко Анисья Терентьевна.- Как возможно только помыслить преставлять старину?.. После того скажешь, пожалуй: "Не все ль едино, что в два, что в три перста креститься!.."

  - Эк к чему применила!..- начала было Дарья Сергевна, но мастерица и договорить ей не дала.

  - Всяка премена во святоотеческом предании, всяко новшество, мало ль оно, велико ли - богу противно,- строго, громко и внушительно зачла Анисья Терентьевна.- Ежели ты, сударыня, обучая Дунюшку, так поступаешь, велик ответ перед господом дашь. Про тех, что соблазняют малых-то детей, какое слово в писании сказано? "Да обесится жернов осельский на выи его, да потонет в пучине морстей". Во что, сударыня!..

  - Чем же я соблазняю?- спросила Дарья Сергевна.

  - А пременою древнего чина,- подхватила Анисья Терентьевна.- Сказано: "Мал квас все смешение квасит..." Сама мала отмена святоотеческого предания все тщетным и греховным творит... Упрямится у тебя Дунюшка-то иной раз?

  - Бывает...- ответила Дарья Сергевна.- Нельзя же - ребенок.

  - А ты что с ней делаешь, как она заупрямится, учиться не захочет аль зашалит? - спросила мастерица.

  - Когда пожурю, а больше все лаской... Она ведь у нас кроткая, послушливая,- сказала Дарья Сергевна.

  - Пожурю! Лаской!- с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна.- Не так, сударыня, моя, не так... Что про это писано?.. А?.. Не знаешь?.. Слушай-ка, что: "Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его - не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши - положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразумии прокудит девство свое" ("Домострой", XVII. Прокудить - шалить, проказничать Прокудить девство- лишиться целомудрия. ). Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.

  - Ну уж этого никогда не будет,- вспыхнула Дарья Сергевна.- Да и Марко Данилыч пальцем тронуть ее не позволит.

  - И тем погубит свое рождение. Беспременно погубит,- возвысив голос, горячо заговорила мастерица.- Сказано: "Наказуй дети в юности, да покоят тя на старости, аще же дети согрешат отцовским небрежением, ему о тех гресех ответ дати". Скажи ты это от меня Марку Данилычу... Опосле, как вырастет Дуня да согрешит, будет ему от бога грех, а от людей укор и посмех. Так-то, сударыня... Намедни, как была я у вас, поглядела на Дунюшку, и поболела сердцем, ох, каково горько поболела... Девочка махонькая, а по всем горницам бегает, по стульям скачет, да еще, прости господи, мирски песня поет... Тут бы сейчас дубцом ее, а тятенька смеется, хохочет, да и ты тоже, сударыня... Хорошо ль это?.. Что про это сказано? "Воспитай детище с прещением и не смейся к нему, игры творя: в мале бо ся ослабиши, в велице поболиши, скорбя" ("Домострой", XVII.). А Василий-то Великий, что юношам и отроковицам заповедал?.. А?.. Не знаешь разве, сударыня?.. "Бесстрастие телесное имети, ступание кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие немятежно"; а она у вас намедни за обедом кричит, шумит, даже, прости господи, мирску песню запела... А отец-от ровно и не слышит, а тебе ровно и дела нет... Что дальше Василий-от Великий гласит?.. При старейших молчание, премудрейшим послушание... А я намедни стала было ее уговаривать маленько с пристрастием, про турлы-мурлы молвила ей, а она мне язык высунула... благочинно ли это, по писанию ли?.. Отроковице, по Василию Великому, "не дерзкой быти на смех", а она у вас только и дела, что гогочет, "стыдением украшатися" надобно, а она язык мне высунула, долу зрение имети подобает, а она, ровно коза, лупит глаза во все стороны... Хорошее ли это дело, совместимо ли с законом святоотеческим?.. Сама, сударыня, посуди! Девица ты не глупая, скажи по чистой совести: хорошо ли такую волю отроковице давать?

  - По-моему, вреда тут нет,- молвила Дарья Сергевна.- Ребенок еще, пущай ее порезвится...

  - Нет, мать моя! - возразила Анисья Терентьевна.- Послушала бы ты, что в людях-то говорят про твое обучение да про то, как учишь ты свою ученицу... Уши вянут, сударыня. Вот что.

  - Мало ли что люди говорят,- молвила Дарья Сергевна,- всех людских речей не переслушаешь.

  - Что тут люди! Не люди, а я тебе говорю,- вспыхнула Анисья Терентьевна.- Я, матушка, слава тебе господи, не одну сотню ребят переобучила. Знаю это дело вдосталь...

  Насчет чего другого - так, а уже насчет учьбы со мной, сударыня, не спорь. Может, верст ста на полтора кругом супротив меня другой мастерицы нет. Не в похвальбу скажу, сколько ребятенок грамоте ни обучила, мужеска пола н женска, все до единого в древлем благочестии крепко пребывают, свято хранят отеческие предания... А вы, сударыня, со своим Марком Данилычем неповинную от бога отводите, с бесом же на пагубу приводите. Да!.. Нечего, сударыня, лицо-то косить - не бойсь, не испугаюсь, всю правду-матку выложу тебе, как на ладонке... Губите вы, сударыня, со своим Марком Данилычем отроковицу непорочну, губите!.. Да-с!..

  - Да чтой-то ты, Анисья Терентьевна?.. Помилуй, ради Христа, с чего ты взяла такие слова мне говорить? - взволнованным голосом, но решительно сказала ей на то Дарья Сергевна.- Что тебе за дело? Кто просит твоих советов да поучений?

  Спохватилась мастерица, что этак, пожалуй, и гостинца не будет, тотчас понизила голос, заговорила мягко, льстиво, угодливо. Затаенной язвительности больше не было слышно в ее речах, зазвучали они будто сердечным участьем.

  - Ах, сударыня ты моя Дарья Сергевна! Ведь жалеючи вас, моя болезная, так говорю. Может, что негодное молвила - не обессудьте, не осудите, покройте нашу глупость своей лаской-милостью... Из любви к вам, матушка, из единой любви сказала, помнючи милости Марка Данилыча и ваши, сударыня... Люди ведь зазирают, люди, матушка. Теперь у всех только и речи, что про вас да про Дунюшкино ученье... Известно, сударыня, Марко Данилыч такой богатей, дочка у него одна-единственная. До кого ни доведись, всякому занятно посудить, порядить...

  - Да что кому за дело? - с досадой молвила Дарья Сергевна.

  - Народ - молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа много - всех не завяжешь...- Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек.- Ох, знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.

  - Что такое? - чуть слышно спросила Дарья Сергевна. Вспомнились ей слова Ольги Панфиловны.

  - Да вот хоть бы сейчас на базаре,- ответила Анисья Терентьевна.- Стоит Панфилиха у возов с рыбой, а сама так и рассыпается, так и рассыпается... И все-то про вас, все-то про вас да про Марка Данилыча... Им, говорит, греховодникам и без венца весело живется. Без стыда, говорит, живут, ровно муж с женой... Да и пошла и пошла... А еще барыня, благородная!.. Ну да как же не благородная?.. Стоит взглянуть на харю анафемскую, тотчас по рылу знать, что не простых свиней... Отец-от отопком щи хлебал, матенка на рогожке спала, в одном студеном шушунишке (Шушун - верхнее платье, вроде кофты, из крашенины. Студеный шушун - сшитый не на вате.) по пяти годов щеголяла, зато какая-то, пес их знает, была елистраторша, а дочку за секлетаря, что ли, там за какого-то выдала... Родословная, видишь!.. А какое у них родословье? От ёрника балда, от балды шишка, от шишки ком!.. ( Ерник - кривой, низкорослый кустарник по болоту, а также беспутный, плут, мошенник; балда - лесная кривулина, дубина, а также дурак, полоумный; шишка - нарост на дереве, а также бес, черт (шишка, шишига); ком - сук в виде клуба на древесном наросте, а также драчун, забияка (комша). ). А вы еще, сударыня, такую паскуду до себя допускаете! Перво-наперво - неверная, у попов у церковных, да у дьяконов хлеб ест, всяко скоблено рыло, всякого табашника и щепотника за добрых людей почитает, второ дело смотница, такая смотница, что не приведи господи. Только на самое себя сплеток не плетет, а то на всех, на всех, что ни есть на свете людей... А вы еще на глаза ее к себе допускаете. Не дело, Дарья Сергевна, не дело!.. Видите, какая от нее благодарность-то - у кого ест да пьет, на того и зломыслит.

  Не ответила Дарья Сергевна.

  - Ахти, засиделась я у вас, сударыня,- вдруг встрепенулась Анисья Терентьевна.- Ребятенки-то, поди, собралися на учьбу, еще, пожалуй, набедокурят чего без меня, проклятики - поди, теперь на головах чать по горнице-то ходят. Прощайте, сударыня Дарья Сергевна. Дай вам бог в добром здоровье и в радости честную масленицу проводить. Прощайте, сударыня.

  И тихой походкой, склоня голову, пошла вон из горенки.

  Убитая нежданными вестями, Дарья Сергевна вся погрузилась в не испытанное еще ею доселе горе от клеветы. Вся она была поглощена тем горем. Краем уха слушала россказни мастерицы про учьбу ребятишек, неохотно отвечала ей на укоры, что держит Дуняшу не по старинным обычаям, но, когда сказала она, что Ольга Панфиловна срамит ее на базаре, как бы застыла на месте, слова не могла ответить... "В трубы трубят, в трубы трубят!" - думалось ей, и, когда мастерица оставила ее одну, из-за густых ресниц ее вдруг полилися горькие слезы. Пересела Дарья Сергевна к пяльцам, хотела дошивать канвовую работу, но не видит ни узора, ни вышиванья, в глазах туманится, в висках так и стучит, сердце тоскует, обливается горячею кровью. Опираясь на столы и стулья, вышла она в другую горенку, думала стать на молитву, но ринулась на кровать и залилась слезами.

  Клевета что стрела, человека разит. На себя не похожа стала Дарья Сергевна: в очах печаль, в лице кручина. Горе, коль есть его с кем размыкать,- еще не горе, а только полгоря. А ей кому поделиться печалью? Не Марку ж Данилычу сказать, не с Дунюшкой же про напраслину разговаривать! С нянькой, с работницами тоже говорить не доводится. Поймут разве они ее кручину?.. Пожалуй, еще больше насплетничают! Уйти из дому Смолокурова?.. А обет, данный Олене Петровне на смертном одре ее? Бога ведь ставила ей она во свидетели, что заменит сиротке родную мать... Все обиды надо стерпеть, все оскорбленья перенесть, а данной клятвы не изгубить!.. Опять же Дунюшку жаль... Как ее с нянькой да с работницами одну оставить!.. Марко Данилыч?

  Его дело мужское - где ему до всего доходить, опять же почасту надолго из дому отлучается... Нельзя одну Дуню оставить, нельзя...

  Долго думала Дарья Сергевна, как бы делу помочь, как бы, не расставаясь с Дуней, год, два, несколько лет не жить в одном доме с молодым вдовцом и тем бы заглушить базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала, наконец.

  

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  

  Прошла масленица, наступил великий пост. Дарья Сергевна таила в сердце скорбь, нанесенную ей благородной приживалкой и халдой мастерицей! Три недели еще прошло - "пролетье" наступило, Евдокия-плющиха пришла весну снаряжать (1 марта празднуют преподобной мученицы Евдокии. В народе тот день зовут "пролетьем", "Евдокией-плющихой" (потому что снег тогда настом плющат). Говорят еще в народе, что Евдокия весну снаряжает. ). В тот день Дуня именинница была, восемь годков ей минуло. Марко Данилыч надарил имениннице разных подарков и, называя ее уже "отроковицей", веселился, глядя на дочку и любуясь расцветавшею ее красотою. Рада была Дуня подаркам, с самодовольством называла она себя "отроковицей" - значит, стала теперь большая - и нежно ластилась то к отцу, то к Дарье Сергевне. Евдокиин день в том году приходился в середу на четвертой неделе поста; по старинному обычаю, за обедом подали "кресты" из тертого на ореховом масле теста. В одном из крестов запечен был на счастье двугривенный, он достался имениннице. Девочка так и засияла восторгом.

  - Да, Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке,- сказала Дарья Сергевна, только что встали они из-за стола,- пора бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает, с завтрашнего дня думаю ее за письмо посадить... Да этого мало... Надо вам подумать, кому бы отдать ее в настоящее ученье.

  - Кому же, как не вам ее учить, Дарья Сергевна?..- молвил Марко Данилыч.- Не Терентьиху же приставить...

  - Всей бы душой рада я, Марко Данилыч, да сама не на столь обучена, чтоб хорошенько Дунюшку всему обучить... Подумали бы вы об этом,- сказала Дарья Сергевна.

  - Не в Москву же в пенсион везти,- слегка нахмурясь, сказал Смолокуров.- Пошло нынче это заведенье по купечеству у старообрядцев даже, только я на то не согласен... Потому - одно развращенье! Выучится там на разных языках лепетать, на музыке играть, танцам, а как персты на молитву слагать, которой рукой лоб перекрестить - забудет... Видал я много таких, не хочу, чтоб Дуня моя хоть капельку на них походила. Надо обучить ее всему, что следует по древлему благочестию, ну и рукодельям тоже... Так это, я полагаю, и вы все можете.

  - Ну нет, Марко Данилыч, за это я взяться не могу, сама мало обучена,- возразила Дарья Сергевна.- Конечно, что знаю, все передам Дунюшке, только этого будет ей мало... Она же девочка острая, разумная, не по годам понятливая - через год либо через полтора сама будет знать все, что знаю я,- тогда-то что ж у нас будет? Марко Данилыч задумался.

  - Учителей, что ли, каких бы приискали...- начала было Дарья Сергевна, но Смолокуров поспешно ее перебил:

  - Это из училища-то, что ли? Ни за что на свете!.. Чему научат?.. Какому бесу, прости господи!

  - Так другого кого поищите,- молвила Дарья Сергевна.- Подумайте об том, Марко Данилыч.

  - Ладно, подумаем,- отрывисто ответил он и круто повернулся к окну. Помолчала немножко Дарья Сергевна, другой разговор повела:

  - Сегодня поста перелом. Христов праздник не за горами. Кого располагаете звать страстную службу да светлу заутреню в моленной отправить?..

  - Кого позвать? Опричь Красноглазихи, некого,- ответил Марко Данилыч.

  - Путает много она по минеи-то,- сказала Дарья Сергевна.- По псалтырю (Домашняя служба у старообрядцев отправляется по псалтырю, то есть читается псалтырь и после каждой кафизмы тропари празднику. Службою по минеи, или уставною, называется та, что отправляется по уставу. Великим постом справляют уставную службу по книге "Минея постная", от поста до Троицы по книге "Минея цветная", в прочие дни - по "Минеи общей".) еще бредет, а по минеи ей не сладить. Чтоб опять такого ж соблазну не натворила, как в прошлом году.

  - Это за часами-то в великую пятницу? Из пятницы в субботу переехала,- засмеялся Марко Данилыч, отворачиваясь от окна.

  - А в позапрошлом году, помните, как на Троицу по "Общей минеи" стала было службу справлять да из пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! - улыбаясь, сказала Дарья Сергевна.- К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу...

  - Это еще не беда,- заметил Смолокуров.- Разница меж нами не великая - та же стара вера, что у них, что у нас. Попов только нет у них, так ведь и у нас были да сплыли.

  - Все-таки не единого стада,- молвила Дарья Сергевна.

  - А вы уж не больно строго,- сказал на то Марко Данилыч.- Что станешь делать при таком оскудении священства? Не то что попа, читалок-то нашего согласу по здешней стороне ни единой нет. Поневоле за Терентьиху примешься... На Керженц разве не спосылать ли?.. В скиты?..

  - Оченно бы это хорошо было, Марко Данилыч,- обрадовалась Дарья Сергевна.- Тогда бы настоящая у вас служба была. Все бы нашего согласу благодарны вам остались. Можно бы старицу позвать да хоть одну белицу для пения... Старица-то бы в соборную мантию облеклась, белица-то демеством бы Пасху пропела... Как бы это хорошо было! Настоящий бы праздник тогда!.. Вот и Дунюшка подросла, а заправской божией службы еще и не слыхивала, а тут поглядела бы, хорошохонько помолилась бы. Послушала бы певицу...

  - Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение и служба вся были как следует, по чину, по уставу,- сказал Смолокуров.- Дунюшки ради хоть целый скит приволоку, денег не пожалею... Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню - шатуны, так шатуны и есть... Нечего делать, и со старочкой, бог даст, попразднуем... Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю к кому.

  - Да вы бы к Лещовым отписали, у них по всем скитам есть знакомство,- ответила Дарья Сергевна.- Они мигом бы весточкой дохнули на Керженц. Теперь четверта неделя, к вербному воскресенью и старочка и белицы были бы здесь. Нынче же Пасха ранняя, благовещенье на страстной придется, реки пропустят. Разойдутся не раньше мироносицкой.

  - Не раньше,- согласился Смолокуров.- И в самом деле к Лещовым на Ветлугу разве писать. Никите Петровичу точно все Керженски обители знакомы, для меня он сладит дело, сегодня же погоню к нему нарочного.

  Нефед Тихоныч Лещов свойственник был Смолокурову, на двоюродной сестре Олены Петровны женат. Человек с достатком был, но далеко не с таким, как у Марка Данилыча, оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке. Только что получил он письмо, тотчас же снарядился в путь-дорогу - сам поехал на Керженец, сам все дело обделал; и накануне Лазарева воскресения на двор Смолокурова въехали три скитские кибитки, нагруженные старицей Макриной да пятью белицами. Старица и певчие девицы были с Каменного Вражка, из обители игуменьи Манефы Чапуриной.

  Макрина уставщицей была. Несмотря на великий праздник, Манефа отправила ее к Марку Данилычу, приказав ее помощнице матушке Аркадии заправлять службой в обительской часовне. Когда Лещов рассказал дальновидной игуменье про Смолокурова, про его богатства, про то, что у него всего одна-единственная дочь, наследница всему достоянью, и что отцу желательно воспитать ее в древлем благочестии, во всей строгости святоотеческих преданий, мать Манефа тотчас смекнула, что из этого со временем может выйти... Потому, исполняя желание Марка Данилыча, хоть и в ущерб благолепию службы в своей часовне, послала она опять наилучших певиц правого крылоса, а с ними уставщицу Макрину, умную, вкрадчивую, ловкую на обхожденье с богатыми благодетелями и мастерски умевшую обделывать всякие дела на пользу обители.

  Отправив страстную и пасхальную службу, Макрина не тотчас поехала от Смолокурова. Марку Данилычу старица божия понравилась: целые вечера проводил он с ней в беседах не только от божественного писания, но и о мирских делах; ловкая уставщица была и в них сведуща...

  Много ездила она по делам обительским, по всему старообрядству вела обширное знакомство, и ее рассказы очень были занятны Марку Данилычу. Стал он упрашивать ее прогостить святую и на радунице хорошенько помянуть родителей. Потом отъезд келейниц замешкался оттого, что дороги попортились, от распутицы реки стало опасно переезжать. Вскрылись реки, Марко Данилыч стал Макрину упрашивать остаться до его именин (День св. Марка 25 апреля.), потом до именин погибшего в море брата, чтоб отпеть за него поминальный канон (Св. Мокия 11 мая.). А тут дня через четыре Троица - не ехать же от такого праздника; через неделю после Троицы память по Олене Петровне (Св. Елены 21 мая. ). Таким образом, откладывая отъезд день за день, неделя за неделю, комаровские гостьи прожили у Смолокурова вплоть до Иванова дня.

  Смолокуров до того времени в скитах никогда не бывал, и совсем не знал жизни обительской. Макрина в продолжение гостин много ему рассказывала про житье-бытье матушек, про их занятия, хозяйственность, богомолье. Марку Данилычу ее рассказы пришлись по сердцу; щедро наградив Манефу за службы, в его домашней моленной Макриной отправленные, обещал на будущее время быть благодетелем честной обители, если же мать Манефа с сестрами будут согласны, то, пожалуй, и ктитором сделаться. Оставаясь с глазу на глаз с Макриной, Дарья Сергевна иные разговоры вела: советовалась с ней насчет обученья Дунюшки. Жаль было расставаться ей с воспитанницей, в которую положила всю душу свою, но нестерпимо было и оставаться в доме Смолокурова, после того как узнала она, что про нее "в трубы трубят". Чтоб, не разлучаясь с Дуней, прожить несколько лет вне смолокуровского дома и тем заглушить недобрые слухи, вздумала она склонить Марка Данилыча на отдачу дочери для обученья в Манефину обитель. Только что намекнула об этом она матери Макрине, та с обычной для нее ловкостью на лад затеянное дело поставила. И были и небылицы по целым вечерам стала она рассказывать Марку Данилычу про девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про тех, что дома у мастериц обучались. Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи господи: одни бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати... другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами - ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего. Смолокуров соглашался с красноглаголивой уставщицей, говорил, что самому ему доводилось и тех и других видать и что он не знает, которые из них хуже. "И то еще я замечал,- говорил он,- что пансионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к тому ж и злобы много накопит в себе..." А Макрина тотчас ему на те речи: "С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается..." Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи... Дарья Сергевна в одно слово с ней говорила. Сумрачно глядел Марко Данилыч, молчал и, глубоко вздыхая, гладил по головке ненаглядную дочку. Потом Макрина зачнет, бывало, рассказывать про житье обительское и будто мимоходом помянет про девиц из хороших домов, что живут у Манефы и по другим обителям в обученье, называет поименно родителей их: имена все крупные, известные по всему купечеству. Называет обучавшихся и прежде в скитах, а теперь вышедших замуж и ставших добрыми, домовитыми, умными, попечительными хозяйками... Знавал Марко Данилыч иных из названных Макриной и соглашался со старицей, что в самом деле жены они добрые, матери хорошие, потому, главное, прибавлял он, что живут во страхе господнем. "Страх божий при обученье девиц у нас в обителях первое дело,- спешит тогда отвечать Макрина,- потому что и в писании сказано: "Страх божий начало премудрости..." И, сказавши, опять замолчит либо сведет речь на другое. Потом через день, через два опять зачнет рассказывать, как строго в обителях смотрят за девицами, как приучают их к скромному и доброму житию по господним заповедям, каким рукодельям обучают, какие книги дают читать и как поучают их всякому добру старые матери.

  - Все это хорошо и добро,- молвил как-то раз Марко Данилыч,- одно только не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то дев склоняют, особливо тех, что побогаче... Расчетец - останется девка в обители, все родительское наследие туда внесет... Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.

  - Не верьте, Марко Данилыч, пустым наносным речам. Эти сплетни идут от недоброхотов,- с горячностью вступилась Макрина.- Мало ль чего не говорят про нас, убогих, беззащитных!.. Не верьте... Бывает, что старые матери иным девицам внушают покрыть себя черною рясой... Таить не стану, точно бывает. Только такие советы не отецким дочерям, не богатым девицам внушаются, а сироткам, что с малолетства призрены в обители Христа ради. Ни отца у сироты, ни матери, ни ближних, ни сродников, где ж ей, сердечной, в миру главу приклонить? А в обители ей завсегда готово... Таких точно что уговариваем, а богатых ни-ни... никогда... Родных своих тоже уговариваем, у которой старицы племянненка есть бедная, либо другая сродница, таких берем на воспитанье и, точно, иной раз склоняем принять ангельский чин... А отецких дочерей как можно?.. Помилуйте!

  Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет... "А впр