Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я

(Чекмень - короткий полукафтан, обычная осенняя, а иной раз и зимняя верхняя одежда зажиточных молодых людей в Поволжье и восточных губерниях. На Дону, на Урале и по линейным станицам чекменем зовут казацкий кафтан.), дрожа всем телом от сырости и студеного ветра, ежился и покачивался дремавший Самоквасов. При каждом встречном толчке Петр Степаныч пробуждался из забытья, но, оглянувшись по сторонам, опять закрывал глаза, еще больше нахлобучивал шапку и, склоняя ниже и ниже сонную голову, снова погружался в дремоту. Истомила его холодная, бессонная, многодумная ночь.

  Заутреню допевали в моленных и часовнях скита Комаровского, когда Петр Степаныч подъезжал к Каменному Вражку.

  - В кою обитель въезжать? - спросил у него полусонный, тоже продрогший ямщик, поворачиваясь спиной против ветра и лениво помахивая коротеньким кнутовищем над приусталыми лошадками.

  Вопрос ямщика застал врасплох Петра Степаныча. До тех пор еще не подумал он, у кого бы ему пристать в Комарове... Не то на мыслях у него носилось - Фленушка, одна Фленушка всю дорогу у него с ума не сходила. Теперь стал он рассуждать сам с собою: "У Бояркиных пристать без матери Таисеи не годится,- праздного, лишнего говору много пойдет. К Манефиным въехать никак невозможно,- кто их знает, что там творится, о чем говорится, почем знать, как встретит Манефа? Прежде чем свидеться с ней, надобно осторожно, с оглядкой, кое-что стороной разузнать... У кривой Измарагды пристать аль у толстухи Евтропии, у Глафириных, у Московкиных? Так все они теперь из-за этих списков не в добрых ладах с Манефиными,- истинной правды там не добьешься... Другие обители скудны, в тягость им будешь... И то надо взять, что Рассохины, Напольная, Марфина, Заречная из Манефиной воли не выходят, правды не скажут и там... Лучше из "сирот" у кого-нибудь... У кого бы?.. А!.. Совсем было вон из ума!.. Иконник-от на что? Ермил-от Матвеич?.. Дом у него большой, поместительный, и хоть обедать он сам-шестнадцать садится, а местечко для меня найдет, отведет каморочку не хуже обительской светелки".

  - Куда ж везти-то, господин честной? - громко повторил вопрос свой продрогший ямщик, расталкивая Петра Степаныча.

  Выпрямился Самоквасов, зевнул, слегка потянулся и спросил у извозчика:

  - Сурмина иконника знаешь?

  - Ермилу-то Матвеича?

  - Да.

  - Как же не знать Ермилу Матвеича? Достаточно известны.

  - К нему.

  - Ладно,- молвил ямщик и, ободрясь, хлестнул по лошадкам, прикрикнув: Эх вы, сердечные! Своротил он налево и кривыми закоулками доехал до построенного на скитский лад большого дома с раскрашенными ставнями с узорчатой резьбой над окнами. Перед тем домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки (Пересек, перерез, обрез, переруб, полубочье - кадка из распиленной пополам бочки. ). Хоть рань была еще на дворе, но коренастый, седовласый Сурмин и пятеро сыновей его, с бочарными теслами (Тесло (от тесать)- топор с лазом поперек топорища, как у мотыги или у кирки. Бочарное тесло - маленькое и желобковатое. ) в руках, дружно работали, набивая обручи на рассохшиеся кадки. Матери, не зная доподлинно, разгонят их до зимы аль не разгонят, помнили, что на Сергиев день (25 сентября.), по старым обычаям, непременно надо капусту рубить.

  Кроме того, от благодетелей с ярманки рыбки они ожидали про зимний запас, стало быть и под капусту и для рыбного посола надо исправить пересеки. А по всему Комарову набивать обручи только один Сурмин умел. Был он в том многолюдном скиту не только бондарем, но и мастером на все руки. В обычном деревенском обиходе досужество его было бы, пожалуй, излишне, но для быта обительских стариц необходимо. Икону ли написать, поветшалую ли поновить, кацею иль другую медную вещь спаять, книгу переписать, стенные часы починить, а по надобности и новые собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить - на все горазды были сам Ермил и сыновья его.

  И кузнечили они, ежели надобность бывала,- возле самой верхотины Каменного Вражка кузница у них стояла. Сам родом с Гор, лет уж тридцать живет Сурмин "сиротой" (В скитах все живущие своим хозяйством вне обители, и нищие и богачи, одинаково зовутся "сиротами". ) в Комарове. Жена у него, трое сынов женатых да двое холостых, дочерей три невесты да трое внучат. Семья не малая, но советная, любовная, завсегда в ней тишь да крышь, мир, да лад, да божья благодать. И любовно и грозно держал свою семью Ермило Матвеич, с разумом правил хозяйством.

  - Здорово, Ермило Матвеич! - крикнул Самоквасов, поровнявшись с Сурминым.

  - Ваше степенство!.. Петр Степаныч!.. Какими судьбами опять в наши палестины? - ласково, радостно даже отозвался ему Ермило Матвеич.

  - Делишки тогда не совсем с матерями покончил,- сказал Самоквасов.- Доделать заехал.

  - Доброе дело,- молвил Сурмин.- Всяко дело концом красно. Дело без конца - что кобыла без хвоста... К кому из матерей-то?

  - Да я, признаться, не к ним нынешний раз думал взъехать,- сказал Самоквасов.- Генерала они ждут, что едет скиты поверять. Ежель застанет он меня в которой обители, и сам в беду попадешь и на матерей наведешь лишнюю обиду...

  - Верно,- согласился Сурмин и, положив тесло на дно опрокинутой кадки, примолвил,- к нам милости просим, место найдется, ежели не побрезгуете.

  - О том просить хотел тебя, Ермило Матвеич,- сделай милость, пусти не на долгое время,- сказал Петр Степаныч.

  - Милости просим, милости просим! Хоть всю осень гости, хоть зимы прихвати - будем радехоньки,- говорил Сурмин вылезавшему из тележки Самоквасову.- Андрей,- обратился он к старшему сыну,- вели своей хозяйке светелку для гостя прибрать, а Наталье молви, самовар бы ставила да чай в мастерской собрала бы. Милости просим, Петр Степаныч, пожалуйте, ваше степенство, а ты, Сережа, тащи в светелку чемодан,- приказывал другому сыну Ермило Матвеич.

  Дом у него был построен по-скитски - со светлицами, с боковушами, со множеством чуланов и солнышей, со светлыми и темными переходами и проходами, с подклетной теплой волокушей и с холодным летником на чердаке - как есть обительская стая (В северо-восточной части России солнышем, шолнышем, шолмышем зовут "бабий угол", "стряпной кут" - комнату в избе за перегородкой, возле устья печи; но в скитах солнышем зовут всякую комнату окнами на полдень. Волокуша - подклеть с печкой под жилыми покоями. летник - то же, что светлица - комната для летнего только житья, без печи. Стая - несколько изб, поставленных одна возле другой и соединенных между собой сенями и переходами (коридорами).) Мастерская, пристроенная к жилой стае лицом в огород, была обширна и отделялась от большой избы и горницы невеликими сенцами. Та мастерская была также по-скитски построена - ни дать ни взять обительская келарня, только без столов, без скамей и без налоя перед божницей. Стоял в ней столярный станок, возле него с одной стороны стол со слесарными снарядами, с другой - столярный верстак; в углу, у окна кожей обитый полок (Покатый стол. ) для чинки и сборки часов, к печи приставлен небольшой горн с раздувальным мехом для плавки, литья, паянья и для полуды; у другого окна стоят на свету два пристолья (Пристолье - стол равной с подоконником вышины, приставленный к нему. ) для резьбы и золоченья, а по полкам расставлены заготовленные иконы и разная утварь, дожидавшая очереди для починки или переделки. В ту мастерскую всякого рода ремесл ввел гостя Сурмин. Скинув загрязненный чекмень и умывшись, Петр Степаныч, сидя у окна в ожиданье самовара, стал беседовать с радушным хозяином.

  - Ведь это, кажется, Манефина обитель? - спросил он, указывая на строенья, что возвышались над забором обширного сурминского огорода.

  - Ее,- ответил Ермило Матвеич. - Да вот ломать сбирается. В городе накупила местов, загодя хочет до выгонки переехать туда... Сказывают, выгонки нам никоим образом не избыть. Такое горе!..

  - Тебе-то, Ермило Матвеич, какое тут горе? - сказал Самоквасов.- Ты не старец, дом твой не обитель, тебя не тронут.

  - Тронуть-то не тронут, это верно,- сумрачно отвечал Сурмин.- А придется и мне покинуть насиженное место, в город, что ль, перебираться. Ежели разгонят матерей, какая мне будет здесь работа? С голоду помрешь на безлюдье... Призваться, и я, как Манефа же, местечко в городу себе приискал.

  - Что ж,- молвил Самоквасов.- В городе больше будет работы.

  - Бог ее знает, больше ли будет,- отвечал Сурмин.- Часовщик там есть, заправский часовщик, не то, что мы с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не только что стенные: слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое, иконописцев, правда, что нет, да ведь на одних иконах далеко не уедешь, особенно ежели теперь часовни везде порешат. Опять же здесь у меня промысел вольный, а там в цех записывайся, да пошлины плати, да опричь того поземельные. Тяжеленько будет, ваше степенство, Петр Степаныч, ох, как тяжеленько!

  - Да,- согласился Самоквасов,- расходов прибудет.

  - Да так, сударь, прибудет, что не знаю, как и справлюсь при такой семьище,- сказал Сурмин.- Здесь под боком у матерей, надо правду говорить, житье нам приволье, а там еще господь ведает, каково оно будет... Не к добру, сударь, вздумали эту выгонку. Матерям что! У матерей по кубышкам довольно. Станет на что век доживать... То бы, кажись, надо было принять в расчет, что вокруг каждого скита по скольку деревень кормится... Земли здесь, знаете, каковы, без промыслов мужику дохнуть нельзя, а промыслы-то все по скитам. Разгонят матерей, чем тогда мужикам будет кормиться? За новы промысла приниматься?.. Так к новым-то промыслам ведь не легко привыкать. В пять лет не устроишь нового хозяйства, а в пять-то годов можно и до сумы дойти... Хоша теперь и много окольных крестьян в хороших достатках живет, а залежных денег почитай ни у единого нет... Крутые, сударь, времена подходят... Крутые времена!.. И призадумался Ермило Сурмин.

  - Что матушка Манефа?- после недолгого молчанья, смотря в окно на ее обитель, спросил Петр Степаныч.- Слышал я, что все хворает.

  - Не богата здоровьем,- молвил Ермило Матвеич.- А впрочем, старица тверда. По моему рассужденью, какие бы ей беды впереди ни были, все-таки до ста годов проскрипит... Плотию хоша немощна, зато духом ух какая крепкая! Кремень старица, как есть железная!..

  - Фленушка, слышь, у нее тоже не больно здорова? - спросил Петр Степаныч, отвернувшись от хозяина и глядя в окошко.- Таисею Бояркиных видел я на днях у Макарья, она сказывала.

  - Кажись бы, ничего,- ответил Ермило Матвеич.- Вечор к моим девкам Манефины белицы забегали, ничего про ее болести не сказывали.

  Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, на людях будет одна, дома другая.

  - У них, слышь, тут приключенья разные были? - сказал Самоквасов, по-прежнему глядя в окошко.

  - Уж именно приключения,- ответил с улыбкой Ермило Матвеич.- Зараз двух невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама уехала да замуж вышла, матушкину племянницу силком выкрали да с архиерейским послом повенчали... Того и гляди, чтоб и Фленушка с Марьей головщицей с кем-нибудь не улепетнули.

  - Уж будто и Фленушка? - быстро оборотясь к хозяину, сказал Самоквасов.

  - Девка озорь, от нее всего можно ждать,- молвил Ермило Матвеич.- Бедовая! Я так полагаю, что ежель они в город переедут, она беспременно там замуж выскочит. Не черницей девка глядит, не на иночество смотрит.

  И сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не узнал от него. "Не врет ли Таисея? - подумал он.- Ведь это матери судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего никто и во снах не видал".

  - А как матушка Манефа насчет этих свадеб? - спросил Петр Степаныч.

  - Что же ей? Не обительские сбежали,- отвечал Ермило Матвеич.- Одна своим домом жила, другая гостила, обе мирские... Да хоша б и обительские?.. Где, в каком скиту, в какой обители того не случалось? А у них, в Манефиной то есть обители, и такие дела бывали, что сами игуменьи замуж сбегивали. Перед Манефой-то у них мать Екатерина в игуменьях сидела, а перед ней Вера Иевлевна. Обителью целый год правила, да и сбежала с игуменства, а после того дошли слухи, что повенчалась... И то сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример им лучше замуж выходить... Тут по крайней мере закон. А то чего-то, чего не бывает у них... Особливо когда вашей братьи, молодых благодетелей, понаедет. Тут уж только знай да прималчивай, гляди да не разглядывай...- усмехнувшись, примолвил Сурмин. Ни слова на то не ответил Самоквасов.

  - А знаете ли что, Петр Степаныч? - немного погодя сказал Ермило Матвеич.- Как племянницу-то у Манефы умчали, так ведь мы на вас было спервоначалу-то думали. Да уж после, дней этак через пяток, узнаем, что это дело архиерейский посланник состряпал, а потом слышим, что сам невестин родитель ту свадьбу устроил. Недели две тому назад в Городце на базаре я с ним виделся - хохочет над Манефой, помирает со смеху... А как подумать - зачем бы, кажется, ему на такие дела подыматься? Выдал бы дочку честью, как водится,- так нет, на вот поди ты с ним... Озорной, даром что голову-то инеем уж побило. Тогда, как на Петров-от день вы у Манефы гостили, он, слышь, все эти дела и подстроил...

  И лошади-то, слышь, его на подхват невесты были высланы... Потешный!..

  - А как у вас про Фленушку говорят? Причастна к тому делу была али нет?- спросил Петр Степаныч.

  - Говорить-то все говорят, что она тут была ни при чем, да я что-то мало веры тому даю... Не такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая баламутка, что нигде другой такой не сыскать,- отвечал на то Сурмин.

  Напившись чаю, Ермило Матвеич проводил гостя в приготовленную светелку, что была над мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел бондарничать. Петр Степаныч, оставшись один, долго стоял у окна, долго глядел на Манефину обитель. Фленушкина горница прямо перед ним была, ставни были уж растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно было. На обительском дворе было пустехонько, лишь у крыльца келарни две дебелые, здоровенные белицы перемывали кадки, да на конном дворе копошился над дорожной кибиткой конюх Дементий... Моросил дождик - везде пусто, везде тихо, только удары бондарей слышались. "Может быть, это все вздор, одни только выдумки матери Таисеи,- подумал Петр Степаныч и прилег на высоко взбитый пуховик.- Немножко погодя схожу я к Бояркиным, там с Ираидой либо с матерью Арсенией повидаюсь, авось от них разузнаю что-нибудь".

  Но сон сломил усталого с дороги, и проспал Петр Степаныч до самого полудня, проспал бы и дольше, да Сурмин пришел гостя обедать звать.

  Тотчас после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она и с тем вместе изумилась неожиданному появленью Самоквасова. Узнавши, что остановился он у иконника, начала пенять ему:

  - Мы-то чем перед вами провинились, благодетель наш Петр Степаныч? - заговорила она.- До сих пор завсегда в нашей обители приставали, и завсегда мы были рады вам ото всей души, а тут вдруг за что-то прогневались. В те поры, как поехали вы от нас, на казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего на недельку от нас отъезжаете. Уж мы ждали вас, ждали, а потом и ждать перестали - теперь вот уж восьмая неделя после казанской пошла, а вас все нет да нет. А приехали, так и тут нас обидели - мимо объехали. За что же такая немилость? Чем мы, убогие, прогневали вас, чем вас на сердце навели?

  - Дела, матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам приехать,- сказал Петр Степаныч,- ездил в Москву, ездил в Питер, у Макарья без малого две недели жил... А не остановился я у вас для того, чтобы на вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской обители проживаешь... И вам бы из-за меня неприятность вышла... Потому и пристал в сиротском дому.

  - У Ермила Матвеича? Так, сударь, так,- промолвила мать Ираида.- А все ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов у нас приставали, а тут вдруг и объехали... А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его, да вот восемь недель прошло, а бог нас миловал.

  - Скоро, говорят, приедет, а в какой день, того никому неизвестно,- сказал Петр Степаныч.

  - Поскорей бы наша-то матушка приезжала...- подгорюнясь и печально вздыхая, молвила мать Ираида.- Ну как вдруг да без ее бытности накатит незваный гость... Что без нее я стану делать?

  - Вечор виделся я с вашей матушкой,- сказал Петр Степаныч.

  - Что, как она, сердечная? Здорова ли? - с живостью спросила мать Ираида.

  - Ничего, здорова, все хлопочет,- ответил Петр Степаныч.

  - Домой-то скоро ли сряжается? - спросила мать казначея.

  - О том, матушка, у меня речей с ней не было,- отвечал Самоквасов.- Мельком виделись-то мы, в людях. Когда я говорил с ней, не думал еще тогда так скоро у вас быть, полагал даже, что вряд ли нынешним годом и удастся мне в Комаров-от попасть. Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу - письмо меня ждет, прочитал, вижу, то дело, по коему у Макарья я проживал, отложено. Других особенных делов у меня нет, подумал я, подумал, да и поехал к вам. Тогда, как уезжал на казанскую-то, матушка Манефа в отлучке была, а мне еще следовало немножко деньжонок ей на раздачу додать - поэтому теперь нарочно и приехал. Ну что, как она, матушка-то Манефа, теперь?

  - Да все в беспокойствах, все в хлопотах,- участливо промолвила Ираида.- В город на житье сбирается, до выгонки хочет там устроиться... А тут еще эти неприятности одна вслед за другой: Марья Гавриловна замуж вышла, Прасковья Патаповна...

  - А еще-то что? - спросил Самоквасов.

  - Больше-то ничего,- несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала мать Ираида.- Что же еще-то?.. И того вдоволь... Слава теперь пошла на ихнюю обитель, праздная молва... Разве легко это матушке?

  - Что ж ей очень-то печалиться? - успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил Петр Степаныч. "Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков наплела",- подумал он и продолжал свои речи, обращаясь к Ираиде: - Марья Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом жила. Прасковьи Патаповны свадьбу отец устроил...

  - Так-то оно так, благодетель, а все же нелегко перенести это матушке,- сказала на то Ираида.- Хоша бы насчет племянненки - конечно, не жила она в обители, погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее не из кельи, а на гулянке, опять же и всю эту самокрутку сам родитель для дурацкой, прости господи, потехи своей состряпал... Да на Москве-то не так посудили... Оскорбляются... "Мы,- пишут,- посла к вам по духовному делу послали, а вы его оженили, да еще у церковного попа повенчали!" Такую остуду от первейших благодетелей принять большой расчет, особливо при надлежащей нужде. От того от самого матушка Манефа и к Макарью не поехала. "Глаза, говорит, стыдно показать перед московскими..." Марья Гавриловна замуж ушла - матушке убыток, да какой еще убыток-от. Пришла ведь она к ней на неисходное житие. У нас в скиту так полагали, да и сама матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы, что после нее ни осталось - пошло в обитель. Она же и в город с матушкой обещалась переехать... Тут, благодетель, такой убыток, что сразу-то и не сосчитаешь... Да еще что выходит теперь!.. Муженек-от ее присылал сюда, чтобы домик-от Марьи Гавриловны на своз продать али чтоб матушка Манефа деньги за него уплатила... Вот какого гуся подхватила себе наша вдовушка... Ни стыда нет в глазах, ни совести... Да не что взял - никаких бумаг на то, что домик Марьи Гавриловнин, нет... Поверенный-от его, не солоно хлебавши, подобру-поздорову и отъехал. Судом беспутный грозит... Пожалуй, еще бы матушке хлопот не нажить...

  - А Фленушка что? - немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр Степаныч.- Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить вздумала...

  - Это точно, что на постриг совсем было она согласилась. Матушка-то Манефа давно ведь склоняет ее надеть иночество,- сказала мать Ираида.- Ну согласилась было, а там через сколько-то дней опять: "Не хочу да не хочу..." Ну и пошумела, опечалила матушку... Девица ведь неразумная! - примолвила Ираида.- Ведь, ежели она примет иночество, матушка-то Манефа при своем животе благословит ее на игуменство, и никто из обительских слова против того не молвит. А пошлет господь по душу матушки, а Фленушка в белицах будет - ну тогда и отошли ее красные дни. Кого б ни избрали тогда во игуменьи, никто уж такой воли, как теперь, ей не даст. Всего натерпится, со всяким горем спознается. Пока матушка Манефа жива, ей во всем воля, а преставится матушка, из чужих рук придется глядеть. Матушка Манефа старица мудрая, все это хорошо понимает, оттого и желательно ей поскорее Фленушку присовокупить к ангельскому чину. А она ровно бешеная, пользы своей не познает - только и слов, что "не хочу" да "не хочу".

  - А руки-то как же хотела на себя поднять? - спросил Петр Степаныч.

  - Чудила! - добродушно улыбаясь, молвила мать Ираида.- Она ведь из всего скиту у нас самая затейная, самая потешная... Ножик схватила: "Зарежусь, кричит, а иночества (Здесь под словом "иночество" разумеется коротенькая манатейка вроде пелеринки, носимая старообрядскими иноками и инокинями. ) не вздену".

  Ну, и пошумела в келарне, а не то чтобы вправду думала руки на себя наложить. Наши девицы были притом, они сказывали. А мать Виринея, знаете ее, испужалась да к матушке Манефе побегла... и наделала пуще шуму еще... Тем все и покончилось. Раздосадовали оченно тогда Флену-то Васильевну, оттого так и расходилась. А перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турахом ( Турах - состояние немного пьяного; под турахом - то же, что навеселе - быть пьяну слегка.) маленько была.

  Схватившись за локотник кресла, Самоквасов тихо промолвил:

  - Неужто вправду?

  - Правда, благодетель, истинная правда. Что же мне хвастать?.. Из-за чего?.. Не сама она творила да пустяшные слова говорила - бальзамчик говорил...- равнодушно промолвила мать Ираида.

  - Неужто вправду? - еще тише повторил Петр Степаныч.

  - Что ж делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет,- молвила мать Ираида.- До кого ни доведись. Она же не то, чтоб очень молоденькая,- двадцать седьмой, никак, весной-то пошел...

  Головой только покачал Петр Степаныч. "И я тому виной...- подумал он.- Ах ты, Фленушка, Фленушка!" И лицо его потускнело.

  - До кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!..- продолжала между тем мать Ираида.- Соблазн, искушение, а враг-от силен... Ох! - вздохнула мать казначея.- Про себя как вспомянуть, что со мной было перед постригом-то!.. Вот уж теперь без году тридцать лет прошло, как вздела я иночество, а была тогда еще моложе Флены Васильевны - на двадцать втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная. Тетенька была у меня, в здешней обители жила, старица была умная, рассудительная, все ее почитали - уставщицей при моленной была. Родом мы, сударь, дальние, из-под Москвы, гуслицкие. Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.

  Опричь снохи да ее ребятишек, племянников, значит, моих, на родине у меня ни души не осталось из сродников. Ну, известно, каковы снохи живут - богоданны-то сестрицы,- крапива жгучая. Нет ни нужды, ни заботы ей, что золовка не ела - сохни, издохни - ей все нипочем... И бывала я, сударь, по целым дням не пиваючи, не едаючи. А мне всего только семнадцатый годок в ту пору пошел. Была я перед снохой как есть безответная. В то кручинное, горькое безвременье много я бед приняла, много слез пролила. Больше года со сношенькой маялась, дольше стерпеть не могла, уехала к тетеньке горе размыкать, да вот и осталась здесь... У тетеньки под крылышком жизнь была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице, вольной волюшки, не могла я мира забыть... Всего на уме тогда перебродило... А тетенька меж тем захирела - годы брали свое: на восьмой десяток тогда она поступила. Стало слезно меня уговаривать, надела б я на себя иночество, прочное бы место получила в обители. Не то ведь я гостья, не обительская белица, "убирайся, скажут матери, на все на четыре стороны". Знала я это, и то знала, что негде будет мне головы приклонить. А мир смущает да смущает, вольной волюшки хочется...

  А тетеньке все хуже да хуже, молит, просит меня ангельский образ принять... Игуменья, мать Феонилла была тогда у нас, тоже уговаривает меня. Бывало, поучает, поучает от святого писания, да иной раз, как не слушаюсь, и пригрозит. Нечего было мне делать, хоть виляй, хоть ковыляй, а черной рясы не избудешь... Дала согласие, девять недель только сроку попросила.. Дали .. И что я в те девять недель претерпела, что перенесла, рассказать тебе, благодетель, невозможно... Тоска со всего света вольного!..

  Господи, думаю, хоть бы за пастушонка какого, хоть бы за старика-калеку богаделенного выйти!.- Своим бы домком только пожить, свое бы хозяйство держать, ни из чьих рук бы не смотреть!.. Тоже в колодце хотела топиться, тоже проклятым винищем пытала тоску залить... Голоса даже слышались мне: "Пей, гласят, пей - пройдет тоска..." А те голоса и та тоска и винное забытье - все от врага. Обидно ведь ему, супротивному, ежели человек, особливо в молодых годах - ангельский чин восприемлет... Всячески действует он, окаянный, тогда. Так и Флены Васильевны дело - идет она, голубушка, к тихому невлаемому (От старого глагола влаяться - колебаться.) пристанищу, ну враг-от ее и смущает... Пострижется, легче будет,- знаю по себе. Хоть тоже станет враг искушать,- он ведь не дремлет,- а все-таки не в пример легче будет ей, голубушке... Ох, уж этот враг рода человеческого!.. Денно и нощно стреляет он демонским своим стрелянием, денно и нощно смущает нас, многогрешных!.. Особливо нас, ангельский чин восприимших!.. К мирскому-то человеку по одному ведь только бесу сатана приставляет, а к приявшему ангельский образ - по десяти. Так и в писании святых отец говорится... Ох, жизнь наша, жизнь!.. Думаешь, легко житие-то наше иноческое?.. Ох, как тяжело оно, благодетель ты наш!.. Так тяжело, так тяжело, что тяжеле его и на свете нет ничего!..

  И половины речей многоглаголивой Ираиды не слыхал Петр Степаныч. Теперь как день стало ему ясно, что Фленушка дошла до отчаянья ввиду неизбежной черной рясы.

  "Хоть теперь она и не мирская девица,- думает он,- но как любимица властной игуменьи, живет на всей своей воле, а надевши манатейку, уж нельзя ей будет по-прежнему скакать, песни петь да проказничать... Тогда хочешь, не хочешь, смиренницей будь... А это ей хуже всего!.. Как переломить себя, как на другую стать себя переделать?.. Нет, надо, во что бы ни стало, надо вырвать ее из обители, пока совсем она не погибла... Пойду уговаривать!.. В Казань увезу, женюсь!.. Пой, веселись тогда, Фленушка!.. То-то будет житье, то-то будет счастье!.."

  Так раздумывает сам с собой, идучи из обители Бояркиных, Петр Степаныч... Старая любовь долго помнится, крепче новой на сердце она держится: побледнел в его памяти кроткий миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой Фленушки с мыслей согнать нельзя... Вспоминаются ночные беседы в перелеске, вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятья!.. "Ох, было, было времечко!.." - думает он.

  "Какими бы речами уговорить упрямую, несговорчивую, чтобы бежала со мной сегодня же и не куколем, а брачным венцом покрыла победную свою голову?.. Упряма - и в малом и в большом любит она на своем поставить!.."

  Так думает, стоя перед задним крыльцом Манефиной кельи, Петр Степаныч. А сердце так и замирает так и трепещет...

  

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  

  В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.

  - Ради тебя, ради твоей же пользы прошу и молю я тебя,- говорила игуменья.- Помнишь ли тогда на тихвинскую, как воротились вы с богомолья из Китежа, о том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в ту пору? Помнишь?..

  - Помню, матушка,- чуть слышно промолвила Фленушка.

  - Сказала ты мне: "Дай сроку два месяца хорошенько одуматься". Помнишь?

  - Помню,- прошептала Фленушка.

  - Исполнились те месяцы,- немного помолчав, продолжала Манефа.- Что теперь скажешь? Молчит Фленушка.

  - В эти два месяца сколько раз соглашалась ты приять ангельский чин? - продолжала Манефа.- Шесть раз решалась, шесть раз отдумывала... Так али нет?

  - Так,- едва могла промолвить Фленушка, подавляя душившие ее слезы.

  - Решись, Фленушка, поспеши,- ласково продолжала свои речи Манефа.- Не видишь разве, каково мое здоровье?.. Помру, куда пойдешь, где голову приклонишь? А тогда бы властной хозяйкой надо всем была, и никто бы из твоей воли не вышел.

  - Ох, матушка, матушка! Что мне воля? На что мне власть? - вскликнула Фленушка.- Что за жизнь без тебя? Нищей ли стану, игуменьей ли, не все ль мне одно? Без тебя мне и жизнь не в жизнь... Помрешь, и я не замедлю.

  Так отчаянным, надорванным голосом говорила, горько плача, Фленушка.

  - Един бог властен в животе и смерти,- молвила на то Манефа.- Без его воли влас с головы не падет... Премудро сокрыл он день и час кончины нашей. Как же ты говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь бога, о том никто не ведает.

  - Не снести мне такого горя, матушка!- тихо промолвила Фленушка.

  - Хорошо...- сказала Манефа.- Так не все ли ж тебе равно будет, что в белицах, что в черницах дожидаться моего скончания?.. Примешь постриг, и тогда тебе будет такая же жизнь, как теперь... Одежда только будет иная... Что бы с тобой ни случилось, все покрою любовью, все, все... Не знаешь ведь ты, сколь дорога ты мне, Фленушка!.. А если бы еще при моей жизни-то, под моей-то рукой начала бы ты править обителью!.. Все бы стало твоим... Нешто в мир захотела? - прибавила, помолчав немного, Манефа, зорким, проницательным взором поглядевши на Фленушку. Та, закрыв лицо руками, не дала ответа. Мало повременив, опять к ней с вопросом Манефа:

  - Может, страсти обуревают душу? Мир смущает? По-прежнему молчит Фленушка, а дыханье ее с каждой минутой становится порывистей.

  - Может, враг смутил сердце твое? Полюбила кого? - понизив голос, спросила Манефа.

  Молчит Фленушка. Но вскоре прервала молчанье глухими рыданьями.

  - Что ж? - покачав печально головою, сказала Манефа.- Не раз я тебе говорила втайне - воли с тебя не снимаю... Втайне!.. Нет, не то я хотела сказать - из любви к тебе, какой и понять ты не можешь,- буду, пожалуй, и на разлуку согласна... Иди... Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире не видеться...

  - Матушка, матушка!- вскрикнула Фленушка и кинулась к ногам ее.

  - Встань, моя ластушка, встань, родная моя,- нежным голосом стала говорить ей Манефа.- Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько,- прибавила она, усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею...- Так что же? Говорю тебе: дай ответ... Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: "На зазорную жизнь нет моего благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю".

  - Как же мне покинуть тебя, матушка, при тяжких твоих болезнях? Как мне с тобой разлучиться?..- с плачем говорила Фленушка, склоня голову на грудь Манефы.- Хоша б и полюбила я кого, как же я могу покинуть тебя? Нет, матушка, нет!.. Царство сули мне, горы золотые, не покину я тебя, пока жизнь во мне держится.

  - Ах ты, Фленушка, Фленушка! - взволнованным голосом сказала Манефа.- Вижу, что у тебя на душе теперь... Две любви в ней борются... Знаю, как это тяжело. Ох, как тяжело!.. Бедная ты моя!.. Бедная!

  И не стерпела всегда сдержанная в своих порывах Манефа.. Крепко прижала она к сердцу Фленушку и сама зарыдала над ней.

  - Скажи ты мне,- шептала она. - Скажи, не утай. Молчит Фленушка.

  - Скажи, богом тебя прошу... Полюбила кого?..- продолжала Манефа.

  - Да что ж это такое, матушка?! Зачем ты меня об этом спрашиваешь? - совсем упавшим голосом промолвила Фленушка.- Игуменское ли то дело?..

  Ровно в сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали. Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом ее слове, в каждом ее движенье. Вдруг остановилась она перед Фленушкой.

  - Призовешь ли ты мне бога во свидетели, что до самой своей кончины никогда никому не откроешь того, что я скажу тебе... По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и ни-ни?..

  Изумилась Фленушка. Никогда не видала она такою Манефу... И следа нет той величавости, что при всяких житейских невзгодах ни на минуту ее не покидала... Движенья порывисты, голос дрожит, глаза слезами наполнены, а протянутые к Фленушке руки трясутся, как осиновый лист.

  - Призовешь ли передо мной имя господа? - чуть слышно

  она проговорила.

  - Призываю господне имя! Ей-ей, никому не поведаю твоей тайны,- сказала Фленушка, с изумлением смотря на Манефу.

  - Слушай же! - в сильном волненье стала игуменья с трудом говорить.- "Игуменское-ли то дело" - сказала ты... Да, точно, не игуменьино дело с белицей так говорить... Ты правду молвила, но... слушай, а ты слушай!.. Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула...

  - Матушка! Что ты? Сказала я неразумное слово без умысла, без хитрости, не думала огорчить тебя... Прости меня, ежели...- начала было Фленушка, но Манефа прервала ее.

  - Не перебивай, слушай, что я говорю,- сказала она.- Вот икона владычицы Корсунской пресвятой богородицы...- продолжала она, показывая на божницу.- Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье. И хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре... Но не так, видно, угодно господу. Возьми ее теперь же... Сама возьми... Не коснусь я теперь... В затыле тайничок. Возьми-же царицу небесную, узнаешь тогда: "игуменьино-ли то дело".

  И спешным шагом пошла вон из кельи. Недвижима стоит Фленушка. Изумили ее Манефины речи, не знает, что и думать о них. Голова кружится, в очах померкло, тяжело опустилась она на скамейку.

  Две либо три минуты прошло, и она немножко оправилась... Тихими стопами подошла к божнице, положила семипоклонный начал, приложилась к иконе Корсунской богородицы и дрожащими руками взяла ее.

  Открыла тайничок - там бумажка, та самая, что писала Манефа тогда, как Фленушка, избавясь от огненной смерти в Поломском лесу, воротилась жива и невредима с богомолья из невидимого града Китежа.

  Положив на стол икону, трепещущими руками Фленушка развернула бумажку.

  Взглянула - вскрикнула. В ее клике была н радость, был и ужас.

  На бумажке было написано:

  "Ведай, Флена Васильевна, что ты мне не токмо дщерь о господе, но и по плоти родная дочь. Моли бога о грешной твоей матери, да покрыет он, пресвятой, своим милосердием прегрешения ея вольные и невольные, явные и тайные. Родителя твоего имени не поведаю, нет тебе в том никакой надобности. Сохрани тайну в сердце своем, никому никогда ее не повеждь. Господом богом в том заклинаю тебя. А записку сию тем же часом, как прочитаешь, огню предай".

  Как только поуспокоилась Фленушка от волненья, что овладело ею по прочтенье записки, подошла она к божнице, сожгла над горевшею лампадой записку и поставила икону на прежнее место. Потом из кельи пошла. В сенях встретилась ей Марья головщица.

  - Не видала ли, куда прошла матушка?

  - В часовню,- ответила Марьюшка. Бегом побежала туда Фленушка. Отворила дверь. В часовне Манефа одна... Ниц распростерлась она перед иконами... Тихо подошла к ней Фленушка, стала за нею и сама склонилась до земли.

  Когда обе воротились из часовни, Фленушка села у ног матери, крепко обняла ее колена и, радостно глядя ей в очи, все про себя рассказала. Поведала родной свое горе сердечное, свою кручину великую, свою любовь к Петру Степанычу.

  - Сначала я над ним тешилась да подсмеивалась,- говорила она,- шутила, резвилась, баламутила. Любо мне было дурачить его, насмех поднимать, надо всяким его словом подтрунивать... Зачнет он, бывало, мне про любовь свою рассказывать, зачнет меня уговаривать, бежала бы я с ним, повенчалась бы, а я будто согласье даю, а сама потом в глаза ему насмеюсь. Припечалится он, бедненький, повесит голову, слезы иной раз из глаз побегут, а мне то и любо - смеюсь над ним, издеваюсь...

  Вечера да ночки темные в перелеске мы с ним просиживали, тайные, любовные речи говаривали, крепко обнимались, сладко целовались, но воли над собой ему не давала я... В чистоте соблюла я себя, матушка... Как перед богом тебе говорю...

  Замолкла на минуту и потом, прижав голову к коленам матери, тихо продолжала сердечную исповедь.

  - Третье лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала бы я с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним. Только в нынешнем году, вот как в петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко... Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил... Больно, больно стала жалеть его - и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на свете. И зарыдала, прижавшись к Манефе. Ласкает, нежит Манефа дочку свою, гладит ее по волосикам, целует в головку, а у самой слезы ручьем.

  - И раздумалась тут я, матушка,- всхлипывая, продолжает Фленушка.- Уехать, выйти за него замуж, в богатом доме быть полной хозяйкой, жить с ним неразлучно!.. Раем казалась такая мне жизнь!.. Но как только, бывало, вспомню я про тебя - сердце так и захолонет, и тогда нападет на меня тоска лютая... Жаль было мне тебя, матушка, не смогла я на побег согласья дать, видно чуяло сердце, что ты родная мне матушка, а я тебе милое детище!.. Переломила себя... Распрощались мы с ним навеки, и дорога ему сюда мною заказана. Не видаться мне с ним, не говаривать. И зарыдала, прижавшись к Манефе.

  - Полно-ка, полно, моя доченька!.. Не надрывай сердечушка, родная моя!..- Так говорила Манефа, сама обливаясь слезами и поднимая Фленушку.- Успокой ты себя, касатушка, уйми свое горе, моя девонька, сердечное ты мое дитятко!..

  Встала Фленушка, отерла слезы и, выпрямившись станом, твердым, резким голосом сказала матери:

  - Все я открыла тебе. Все тебе поведала... Во всем созналась... И больше никогда о том ни единого слова ты от меня не услышишь... Теперь для меня все одно, что помер он... Вот еще что скажу... Нудила ты меня, много раз уговаривала принять иночество... Смущала тогда меня суета, с ума он у меня не сходил, хоть мы и расстались навеки... Отказалась я от него ради тебя, матушка, жаль мне было расстаться с тобой... А теперь, когда знаю, что я твое рожденье, когда знаю, какова у тебя власть надо мной, вот тебе, родная, речи мои: положим начал перед иконами, благослови меня принять пострижение.

  Крепко обняла Манефа Фленушку, и, ни слова не молвив в ответ, стала с нею на молитву. Сотворив начал, положила игуменья обе руки на Фленушкину голову и сказала:

  - Добр извол твой о господе! Благослови тебя господь и пресвятая богородица на житие иноческое, а мое грешное благословение навсегда да пребудет с тобою. Поди теперь, успокойся!..

  Поклонилась Фленушка в ноги Манефе, испросила у ней прощения и благословения.

  - Бог простит, бог благословит!- сказала игуменья, и Фленушка медленно пошла вон из кельи.

  Воротясь в свою комнату, остановилась она посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый, неподвижный взор обращен в окно, руки опущены, лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают.

  "Клонит ветер деревья,- думает она, глядя на рощицу, что росла за часовней.- Летят с них красные и желтые поблекшие листья. Такова и моя жизнь, такова и участь моя бесталанная... Пришлось куколем голову крыть, довелось надевать рясу черную!.. Иначе нельзя!.. Родная мать велит - надо покориться!.. А он-то, мой милый, желанный... Чует ли твое сердце, Петенька, что со мной теперь деется?.. Где уж тут?.. И думать, чать, забыл... Хоть бы разок еще на него взглянуть!.. Да где уж тут!.. Ты прости, прощай, мой сердечный друг, ты прости, прощай, голубчик мой Петенька!.. Не видаться нам с тобой, не просиживать ночки темные!.. Ах ты, жизнь моя, жизнь горе-горькая, сокрушила ты победную мою голову, иссушила ретиво сердце!.. Хоть бы размыкать чем кручину".

  Пошла в спальню и там, отворивши шкафчик, протянула руку к бутылке с бальзамом.

  

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  

  Посидевши у Бояркиных, побеседовавши с Ираидой, направил Петр Степаныч свой путь в Манефину обитель. Отворил дверь с заднего крыльца, Марьюшка по сеням бежит. Удивилась, стала на месте как вкопанная.

  - Какими судьбами? - черные брови нахмурив и глазами сверкнув, спросила она у Петра Степаныча.