Главная » Книги

Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я, Страница 21

Мельников-Печерский Павел Иванович - На горах. Книга 1-я


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31

ь и пелось при первых московских патриархах. ).
  На частые удары била стекаются в келарню работные матери и белицы, те, что, будучи на послушаниях, не удосужились быть на постриге... Вот и та приземистая белица, что сейчас была во Фленушкиных горницах, а самой Фленушки все нет как нет... "Дома, значит, осталась. Теперь самое лучшее время идти к ней..." - думает Петр Степаныч.
  Пошел, но только что вступил в обительскую ограду, глядит - расходятся все из келарни. Вот и Манефа, рядом с ней идет Марья головщица, еще две белицы, казначея Таифа, сзади всех новая мать. "Они теперь у Манефы все будут сидеть, а я к ней, к моей невесте!.. - подумал Петр Степаныч и бойко пошел к заднему крыльцу игуменьиной стаи, что ставлено возле Фленушкиных горниц.
  Быстрым движеньем двери настежь он распахнул. Перед ним Таифа.
  - Нельзя, благодетель, нельзя!- шепчет она, тревожно махая руками и не пуская в келью Самоквасова.- Да вам кого?.. Матушку Манефу?
  - К Флене Васильевне,- молвил он.
  - Нет здесь никакой Флены Васильевны,- ответила Таифа.
  - Как? - спросил как снег побелевший Петр Степаныч.
  - Здесь мать Филагрия пребывает,- сказала Таифа.
  - Филагрия, Филагрия! - шепчет Петр Степаныч. Замутилось в очах его, и тяжело опустился он на стоявшую вдоль стены лавку.
  Вдруг распахнулась дверь из боковушки. Недвижно стоит величавая, строгая мать Филагрия в черном венце и в мантии. Креповая наметка назад закинута... Ринулся к ней Петр Степаныч...
  - Фленушка! - вскрикнул он отчаянным голосом. Как стрела, выпрямилась станом мать Филагрия. Сдвинулись соболиные брови, искрометным огнем сверкнули гневные очи. Как есть мать Манефа.
  Медленно протянула она вперед руку и твердо, властно сказала:
  Отыди от мене, сатано!..
  
  * * *
  
  А на ярманке гусли гудят, у Макарья наигрывают, развеселое там житье, ни тоски нету, ни горюшка; и не знают там кручинушки!
  Туда, в этот омут ринулся с отчаянья Петр Степаныч.
  
  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  
  Ни у Дорониных, ни у Марка Данилыча о Самоквасове ни слуху ни духу. Сгинул, пропал, ровно в воду канул. В последнее время каждый день бывал он то у Дорониных, то у Марка Данилыча; все полюбили веселого Петра Степаныча; свыклись с ним. Бывало, как ни войдет - на всех веселый стих нападет; такой он, был затейник, такой забавник, что, кажется, покойника сумел бы рассмешить, а мало того - и плясать бы заставил...
  Думали теперь, передумывали, куда бы он мог запропаститься; пуще всего гребтелось о нем добродушной, заботной Татьяне Андревне. День ото дня больше и больше она беспокоилась. А тут как нарочно разные слухи пошли по ярманке: то говорят, что какого-то купчика в канаве нашли, то затолкуют о мертвом теле, что на Волге выплыло, потом новые толки: там ограбили; тут совсем уходили человека... Большей частью слухи те оказывались праздной болтовней, всегда неизбежной на многолюдстве, но Татьяне Андревне в каждом утопленнике, в каждом убитом иль ограбленном мерещился Петр Степаныч. Бывало, как только услышит она про утопленника, тотчас почнет сокрушаться. "Батюшки светы! не наш ли сердечный?"
  Еще до возврата Меркулова как-то вечером Дмитрий Петрович чай пил у Дорониных, были тут еще двое-трое знакомых Зиновью Алексеичу. Беседу вели, что на ярманке стали пошаливать. Татьяна Андревна, к тем речам прислушавшись, на Петра Степаныча речь навела.
  - Как же это так?- говорила она.- Как же это вдруг ни с того ни с сего пропал человек, ровно клад от аминя рассыпался?.. Надо бы кому поискать его.
  Дмитрий Петрович, кой что зная от Самоквасова про его дела, молвил на то:
  - В Казань не уехал ли? Там он с дядей по наследству тягается, может быть понадобилось ему лично самому там быть.
  Но Татьяна Андревна твердо на своем стояла. Почти со слезами говорила она, что сердечному Петру Степанычу на ярманке какая-нибудь беда приключилась.
  И Лизу с Наташей припечалили те разговоры. Стали обе они просить Веденеева, поискал бы он какого-нибудь человека, чтобы весточку он дал про Самоквасова, к дяде его, что ли, бы съездил, его бы спросил, а не то разузнал бы в гостинице, где Петр Степаныч останавливался.
  К просьбам дочерей и свою просьбу Татьяна Андревна приставила:
  - Поезжай, Дмитрий Петрович, разузнай хоть у старика Самоквасова, у дяденьки его,- говорила она.- Хоша и суды меж ними идут, как же, однако, дяде-то родному не знать про племянника?..
  Веденеев на другой же день обещал съездить и в гостиницу и к дяде Петра Степаныча, хоть и знал наперед, что от старика Самоквасова толку ему не добиться, разве что на хитрости какие-нибудь подняться.
  На другой день отправился он в гостиницу, но там ничего не мог разузнать. "Съехал, говорят, а куда съехал, не знают, не ведают.- Много-де всякого звания здесь людей перебывает, где тут знать, кто куда с ярманки выехал".
  Нечего делать, поехал Дмитрий Петрович к старику Самоквасову. Застал его в лавке за какими-то расчетами. Поглядев на него, тотчас смекнул Веденеев, что ежели спроста спросить его о племяннике, он и говорить не захочет, скажет "мне недосуг" и на дверь покажет. Пришлось подняться на хитрости. Заявил Веденеев себя покупателем. С первого же слова узнав, что покупает он товар на чистые деньги, Тимофей Гордеич Самоквасов посмотрел на Дмитрия Петровича ласково и дружелюбно, отложил расчеты и попросил гостя наверх в палатку пожаловать. Там, наговорившись о торговых делах, Веденеев спросил угрюмого Тимофея Гордеича, не родня ли ему молодой человек, тоже Самоквасовым прозывается, а зовут его Петром Степанычем. Незадолго-де перед ярманкой на железной дороге с ним познакомился.
  - Племянником доводится,- сухо и нехотя промолвил Тимофей Гордеич.
  - Из Петербурга в Москву вместе ехали,- сказал Дмитрий Петрович,- в Москве тоже видались и здесь, на ярманке. Хотелось бы мне теперь его повидать, делишко маленькое есть, да не знаю, где отыскать его. Скажите, пожалуйста, почтеннейший Тимофей Гордеич, как бы мне увидать вашего племянника?
  - Не знаю, сударь,- сердито насупив брови, ответил старик Самоквасов.- Пес его знает, где он шляется... Праздный человек, тунеяд, гуляка... Я его, шаталу, и на глаз к себе не пущаю...
  - Какая досада! - молвил Дмитрий Петрович и с нетерпеньем мотнул головой.- А как бы нужно мне повидать его. Просто сказать - до зарезу надо...
  - Не могу ничего ответить на ваши спросы,- неласково промолвил Тимофей Гордеич.- Так что же-с? Как вам будет угодно насчет ваших закупок?..
  - Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич,- с озабоченным видом свое говорил Веденеев.- То дело от нас не уйдет, бог даст на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.
  - Нешто дело у вас какое с ним? - с любопытством спросил старый Самоквасов, зорко глядя в глаза Веденееву.
  - То-то и есть, почтеннейший Тимофей Гордеич. Нешто без дела стал бы я вас беспокоить, спрашивать об нем?..- с притворной досадой молвил Дмитрий Петрович.
  - Какое же дело у вас до Петьки касается? - откашлянувшись и поглядывая искоса на Веденеева, спросил Самоквасов.- Глядя по делу и говорить станем... Ежель пустошное какое, лучше меня и не спрашивайте, слова не молвлю, а ежель иное что, может статься и совет вам подам.
  - Должишко есть за ним маленький,- сказал Дмитрий Петрович.- А мне скоро домой отправляться. Хотелось бы покончить с ним насчет его долгу.
  - По векселю? - все-таки искоса посматривая на Веденеева, отрывисто спросил старик Самоквасов.
  - По сохранной расписке,- ответил Дмитрий Петрович.
  - По сохранной!.. Гм?.. Так впрямь по сохранной!.. Наличными, значит, одолжался?
  - Да, рублей тысячу наличными взял,- сказал Веденеев.
  - Тысячу!.. Ишь его как!.. Тысячами стал швыряться!.. А давно ль это было, спрошу я вас?- спросил Тимофей Гордеич.
  - Да вот через три дня месяц исполнится... Обещал непременно в ярманке расплатиться, да вот и застрял где-то. Расписка-то, впрочем, писана до востребования,- сказал Дмитрий Петрович.
  Так-с,- протянул Самоквасов.- Расплатится он! Как же!.. Держите карман шире!.. На гулянки бы только ему, по трактирам да в непотребных местах отличаться!.. А долги платить - дело не его... На беспутное что-нибудь и деньги-то у вас, поди, займовал?
  - Нет,- молвил Веденеев,- на беспутство я не дал бы, он мне тогда говорил, что дело у него какое-то есть... По судам, говорил, надо ему хлопотать. Раздел какой-то поминал.
  - Раздел поминал!.. Так это он у вас на раздел займовал!..- злобно захохотав, вскрикнул Самоквасов.- Охота была вам ссужать такого бездельника, шалыгана непутного... Плакали, сударь, ваши денежки, плакали!.. Это ведь он со мной тягается - выдели его из капитала, порушь отцами, дедами заведенное дело... Шиш возьмет!.. Вот что!.. Совсем надо взбеситься, чтобы сделать по его... Подлец он, мерзкий распутник!..
  - Это ваше дело, Тимофей Гордеич...- сказал Веденеев.- А вот хоть и говорите вы, что пропали мои денежки, однако ж я надеюсь на доброе ваше расположение и, чтобы нам и теперь и вперед дела вести, буду вас покорнейше просить не оставить меня добрым советом насчет вашего племянника и помочь разыскать его. Потому что, как скоро отыщу его, тотчас куда следует упрячу голубчика. Предъявлю, значит, ему расписку, потребую платежа, а как, по вашим словам, он теперь не при деньгах, так я расписочку-то ко взысканию, да и упрячу друга любезного - в каменный дом за решеточку... Не отвертится, в бараний рог согну его.
  - Вот это так, вот это настоящее дело,- весело потирая руки и похаживая взад и вперед по комнате, говорил Самоквасов.- Это вы как надо быть рассуждаете... Приятно даже слушать!.. Мой совет, вашего дела вдаль не откладывать. Засадите поскорей шельмеца - и дело с концом... Пожалуйста, поторопитесь, не упустите шатуна, не то он, пожалуй, туда лыжи навострит, что в пять лет на разыщешь.
  - Сыскать-то где мне его, Тимофей Гордеич? - сказал Веденеев.- Знал бы я, где он скрывается, так не стал бы чиниться. Дохнуть бы не дал ему, разом скрутил бы!.. Да не могу добиться, где он теперь. Вот беда-то моя!
  - Болтали намедни ребята - на другой день, слышь, либо на третий день Успенья за Волгу он удрал,- молвил старик Самоквасов.
  - А он как раз через день после Успенья обещал мне деньги принесть,- молвил Веденеев.
  - Извольте видеть! - злорадно вскликнул Тимофей Гордеич.- Значит, он от вашего долга тягача-то и задал... Нет, уж вы, пожалуйста, богом вас прошу, не милуйте его. Упрячьте поскорее в долговую - пущай его отведает, каково там живется... Я бы, скажу вам откровенно, сам его давно бы упек - провинностей за ним достаточно, да сами можете понять, что мне неловко... Сродство, толков не оберешься, опять же раздел. А ваше дело особая статья, человек вы сторонний, вам ничего. Закон, мол, и вся недолга.. Нет уж, вы приструньте его, пожалуйста. Ввек не забуду вашего одолженья!.. Хотите, при вас расспрошу про него молодцов?
  И крикнул какого-то Ваську. Лётом влетел вверх по лестнице парень лет двадцати, кровь с молоком, сильный, здоровый, удалый.
  - Слушай, Васька,- властным голосом стал говорить Самоквасов.- Правду скажешь - кушак да шапка мерлушчатая; соврешь - ни к Рождеству, ни к святой подарков как ушей своих не увидишь... Куда Петр Степаныч уехал?
  Замялся было Васька, но кушак и шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка, до того замерещилась в глазах молодца, что, несмотря на преданность свою Петру Степанычу, все, что ни знал, рассказал, пожалуй еще кой с какими прибавочками.
  - Коней за Волгу рядили,- сказал он.- При мне была ряда, я у них тогда на квартире случился. До Комаровского скита подряжали, на сдаточных.
  - До Комарова? - молвил Тимофей Гордеич.- Ты ведь не то в прошлом, не то в позапрошлом году туда ездил с ним?
  - Так точно-с, я самый с ним ездил,- отвечал Васька.- В прошлом году это было, четыре недели там выжили.
  - Как думаешь, Васютка, зачем бы теперь ему в Комаров ехать? - ласково спросил Тимофей Гордеич.
  - К Бояркиным, надо думать, поехал,- ответил Васютка.- У них завсегда ему пристанище.
  - Не может быть,- молвил на то Тимофей Гордеич.- Мать Таисея вечор у меня была и сама про него спрашивала.
  - Нешто к Манефиным? - молвил Васютка.- Там зазнобушка есть у него...- прибавил он, осклабляясь и тряхнув головой молодецки.
  - Кто такая? - спросил Тимофей Гордеич.
  - Племянницей матушки Манефы зовут ее. В приемыши, слышь, взята... В скитах настоящего дела по этой части не скоро разберешь,- с усмешкой прибавил Васютка.- Фленой Васильевной звать ее.
  - Что ж у него с этой Фленой? - спросил Самоквасов.
  - Известно, что,- ухмыльнулся Васютка.- Соловьев по ночам вместе слушают-с, по грибы да по ягоды по лесочкам похаживают. Были у них ахи, были и махи, надо полагать, всего бывало. На эти дела в скитах оченно просто. Житье там разлюли-малина, век бы оттоле не вышел.
  - Так ты думаешь, что он к этой Флене поехал? - немного помолчав, спросил Самоквасов.
  - Так надобно думать,- ответил Васютка.- Как турился он ехать и укладывался, так я ему помогал... А он нет-нет, да и вздохнет, а вздохнувши, и промолвит тихонько: "Ах ты, Фленушка, Фленушка!" Безотменно к ней собрался.
  - Ступай к своему делу,- приказал Васютке Тимофей Гордеич...- Кушак да шапка за мной. Завтра получишь.
  - Чувствительнейше вас благодарим, Тимофей Гордеич,- низко кланяясь, молвил Васютка, и лицо его просияло. Шапка не простая, а мерлушчатая! Больно хотелось такой ему. "Заглядятся девки, как зимой, бог даст, с кулаками в голицах на Кабан (Кабан - озеро в Казани. На льду его бывали, а может, и теперь бывают еще кулачные бои между русскими и татарами. ) пойду,- думает он.- Держись, татарва окаянная,- любому скулу сворочу!"
  - Ну вот, изволите видеть,- сказал Тимофей Гордеич Веденееву, когда, стуча изо всей мочи тяжелыми сапогами, сходил по лестнице в лавку Васютка.- Вот вам и путь его, вот и дорога. Сцапайте его, батюшка, сделайте такое ваше одолжение... По гроб жизни не забуду!.. Потрудитесь, пожалуйста... А мы завсегда ваши радетели.
  Мне что? Мне бы только очувствовался он, молод ведь еще, может статься маленько погодя и образуется... Грозы на него мало было, оттого и беда вся. Прихлопните его, сударь, прихлопните! Это не вредит, право не вредит... Его же душе во спасенье пойдет. Верно говорю...
  До того был рад старик Самоквасов, что, как только ушел от него Веденеев, не только Васютке кушак и шапку купил, но и другим молодцам на пропив деньжонок малую толику пожаловал.
  В тот же день вечером Веденеев, сидя за чайным столом у Дорониных, рассказал, как собирал он вести про Петра Степаныча. Много шутили, много смеялись над тем, как провел он старого Самоквасова, но не могли придумать, зачем понадобилось Петру Степанычу ехать в скиты за Волгу. При Лизе с Наташей Веденеев смолчал о Фленушке, но, улучив время, сказал о том и Зиновью Алексеичу и Татьяне Андревне. Зиновий Алексеич улыбнулся, а Татьяна Андревна начала ворчать.
  - Вот какие вы ноне стали ветрогоны! Вот за какими делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите! Не чаяла я таких делов от Петра Степаныча, не ожидала... Поди вот тут каков лукавец! И подумать ведь нельзя было, что за ним такие дела водятся... Нехорошо, нехорошо, ой как нехорошо!
  На другой день Дарья Сергевна за каким-то делом завернула к Дорониным, и Татьяна Андревна все рассказала ей, что накануне узнала про Самоквасова. Не забыла и Фленушку помянуть. Живя с Дуней долгое время у матери Манефы, Дарья Сергевна хорошо знала обительскую баловницу, игривый, веселый нрав ее, озорные шалости и затейные проказы. И то знала, что Фленушка чересчур уж вольно обходится с мужчинами, но не верила, чтоб у нее с кем-нибудь дело далеко зашло.
  "А впрочем,- подумала она,- чего с человеком не может случиться. Враг ведь силен, горами качает, долго ль и тут до греха!.." Аграфене Петровне сказала, но та совсем не поверила, чтоб у Фленушки было что-нибудь с Самоквасовым... А что за Волгу он уехал, о том она еще накануне знала: ихний приказчик ездил за товаром в Вихорево и вблизи Комарова повстречал Петра Степаныча.
  
  * * *
  
  Под Главным домом, у лавочки с уральскими камнями, часу в первом дня стоял Веденеев, и, накупив целую кучу красно-кровавых рубинов, голубых сапфиров, сине-алых аметистов, малиновых турмалинов и белых, будто алмазы блестящих, тяжеловесов, укладывал их в большую малахитовую шкатулку для первого подарка нареченной невесте. Едва отвел он глаза от игравших разноцветными переливами камней, увидал быстро с озабоченным видом проходившего мимо Петра Степаныча.
  Остановил его Дмитрий Петрович и, несмотря на отговорки спешными делами, пустился в длинные расспросы. Самоквасов сказал, что он в самом деле ездил за Волгу, но вот уж четвертый день как воротился оттуда и теперь страшно завален работой и хлопотами. Сказал, что получил известие об окончании дела о разделе в его пользу и что послезавтра во что бы ни стало поедет в Казань. Дмитрий Петрович рассказал ему, как дивились у Дорониных внезапному его отъезду, как в первые дни, когда еще неизвестно было, что с ним случилось, все об нем беспокоились, особливо Татьяна Андревна... Рассказал и о том, что по его порученью разведывал об нем у дяди его и выпытал у него, что было нужно, заявивши о небывалой сохранной расписке. Самоквасов все только краем уха слушал... Сказал ему Веденеев о радости Дорониных, что дождались, наконец, жениха Лизаветы Зиновьевны. Петр Степаныч равнодушно улыбнулся и не сказал ни слова...
  Когда же, крепко и горячо сжимая ему руку, Дмитрий Петрович поведал и о своей радости, Петр Степаныч так равнодушно поздравил его, что счастливому жениху такое поздравленье показалось даже обидным. Звал его Веденеев к себе, звал к Зиновью Алексеичу...
  Самоквасов сказал, что до отъезда постарается непременно повидаться со всеми знакомыми, и тотчас своротил речь на свои недосуги. Молвил ему Дмитрий Петрович и про Дуню Смолокурову, что она жалуется на нездоровье, что очень похудела, смотрит такой грустной, задумчивой. Хоть бы словечко Петр Степаныч сказал, и, уверяя, что ему необходимо сейчас же куда-то ехать, убежал почти от Веденеева.
  И день и другой каждую минуту ждали у Дорониных Петра Степаныча, но понапрасну. На третий день кто-то сказал, что он на Низ на пароходе побежал. Подивились, что он не зашел проститься. Татьяна Андревна досады не скрывала.
  - Придумать не могу, чем мы ему не угодили,- обиженным голосом говорила она.- Кажись бы, опричь ласки да привета, от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье... Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей... Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки...
  Ну да господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло... А все-таки обидно...
  - Да с чего ты так к сердцу принимаешь? - говорил жене Зиновий Алексеич.- Жили без него и вперед будем жить, не тужить, никому не служить. Не бечи ж (Бежать. ) за ним, не знай зачем. Был, провалил; ну и кончено дело. На всех, мать моя, не угодишь, на всех и солнышко не усветит... По-моему, нечего и поминать про него.
  - Обидно ведь, батька... До кого ни доведись, всяк оскорбится,- продолжала брюзжать Татьяна Андревна.- Словно родного привечали, а он, видишь ли, как заплатил. На речи только, видно, мягок да тих, а на сердце злобен да лих... Лукавый человек!.. Никто ж ведь его силком к себе не тянул, никто ничем не заманивал; ну, не любо, не знайся, не хочешь, не водись, а этак, как он поступил, на что это похоже?
  - Дела у него, слышь, спешные,- заметил Меркулов.- Митенька сказывал ведь, как он торопился. Минуты, слышь, свободной у него не было.
  - Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой...- молвила Татьяна Андревна.- Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас ото всех: "Забудь наше добро, да не делай нам худа". И за то спасибо скажем. Ну, будет! - утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна.- Перестанем про него поминать... Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь... Вот и все, вот и последнее мое слово.
  От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на другой аль на третий день - как-то к слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до слова слышала она, что отец рассказывал.
  Быстро встала она со стула, нетвердым шагом перешла на другую сторону комнаты, оперлась рукой на стол и стала как вкопанная. Ни кровинки в лице, но ни слез, ни вздохов, ни малейшего движенья, только сдвинула брови да устремила неподвижный взор на свою руку. Через полчаса Аграфена Петровна пришла...
  Дуня сказала ей про все, что узнала, но говорила так равнодушно, так безучастно, что Аграфена Петровна только подивилась... Затем больше ни слова о Самоквасове. По-видимому, Дуня стала даже веселей прежнего, и Марко Данилыч тому радовался.
  Домой собралась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась... Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. "Ну,- подумала Аграфена Петровна,- теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его".
  Тяжело было Петру Степанычу на ярманочном многолюдстве. Не вытерпел, ни с кем не видевшись, дня через два он поехал в Казань.
  Только что отвалил пароход от нижегородской пристани, увидал Петр Степаныч развеселого ухарского парня, маленько подгулявшего на расставанье с ярманкой. В красной кумачовой рубахе, в черных плисовых штанах и в поярковой шляпе набекрень стоит он середь палубы. Выступив вперед правой ногой и задорно всех озирая, залихватски наяривает на гармонике, то присвистывая, то взвизгивая, то подпевая:
  
  Уж и быть ли, не быть ли беде?
  Уж расти ль в огороде лебеде?
  
  "Быть беде!.." вспало на ум Петра Степаныча...
  
  
  
  
  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  
  Когда Дуня от Дарьи Сергевны узнала об отъезде Петра Степаныча за Волгу, сердце у ней так и упало. В тоске и кручине после того целые дни она проводила. Ни отцовской ласки, ни заботливости Дарьи Сергевны будто не замечала, даже говорила с ними неохотно. Только и речей было у ней, что с Аграфеной Петровной, да и с той не по-прежнему она разговаривала, зато тихого, немого плача было довольно. Как ни уговаривала ее Аграфена Петровна, что убиваться тут не из чего, что мало ль какие могли у него дела случиться, мало ль зачем вдруг ехать ему понадобилось.
  Дуня речам ее не внимала, а все больше и больше тосковала и плакала. Заметив перемену в дочери, Марко Данилыч, сколько ее ни расспрашивал, ничего не мог добиться, советовался он и с Дарьей Сергевной и с Аграфеной Петровной, и они ничего не могли ему присоветовать. Старался развлечь Дунины думы забавами, гостей сзывал, в театр ее возил, ничто не помогало, ничто не могло рассеять тайной ее кручины... Исстрадался весь Марко Данилыч, замечая, что Дуня с каждым днем, ровно воск, тает. Приходило ему в голову, не пришла ли пора ее, не нашла ли она по душе человека, и подумал при этом на Петра Степаныча. Не раз и не два заговаривал он об этом с дочерью... но, опричь дочерниных слез, ничего не мог добиться.
  Аграфена Петровна говорила Дуне, что поездка Петра Степаныча не долгая, что, должно быть, какие-нибудь дела с матерями у него не покончены...
  Может быть, дела денежные, и вот теперь, прослышав о близком скитов разоренье, поехал он туда, чтобы во-время наградить обители деньгами. Равнодушно слушала все это Дуня. Теперь ей было все равно - в скиты ли уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в другое ли место; то ей было невыносимо, то было горько, что уехал он, не сказавшись, ни с кем не простясь. Когда же Татьяна Андревна передала Аграфене Петровне вести, принесенные Веденеевым, и помянула про Фленушку, та виду не подала и ни словечка о том Дуне не молвила. Зато говорливая мать Таисея невпопад разболталась при Дунюшке. Сбираясь домой, зашла она к Марку Данилычу еще разок покланяться, не оставил бы их обитель милостями при грозивших бедах и напастях. Тут она разговорилась о Комаровских вестях, привезенных накануне наперсницей ее, часовенной головщицей Варварушкой. Матери Таисеи стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока из дядиных рук глядел, всегда в ее обители приставал, а как только стал оперяться да свой капитал получать, в сиротском дому у иконника Ермилы Матвеича остановился...
  - Уж мы ли не угождали ему, уж мы ли не были рады ему, а теперь ровно плюнул он на нашу святую обитель!..- со слезами говорила мать Таисея.- Известно, у других жизнь веселее, а наша обитель не богатая, и пустяшных делов у меня, слава богу, не водится... Живем скромно, по закону, ну а по иным обителям и житье другое: есть там девицы веселые и податливые, поди теперь с ними ровно сыр в масле катается... А мы терпи да убытки неси. Ведь, бывало, что ни пожалует к нам погостить, меньше двух сотенных никогда не оставит... А все эта баламутница Флена Васильевна, она его от нашей обители отвадила... У ней только и есть на уме, чтобы каждого молодого паренька взбаламутить да взбудоражить...
  Промеж их давно замечалось. А Ермилы Матвеича дом возле самой Манефиной обители и прямехонько супротив Фленушкиных окон... Теперь им воля: матушка больным-больнешенька, а Фленушка и к винцу возымела пристрастие. Свертит она, скружит она сердечного Петра Степаныча, беспременно споит сердечного.
  Зелень у Дуни в глазах заходила, когда услышала она Таисеины речи. Не то, чтобы слово промолвить, бровью не повела, пальчиком не двинула... Одна осталась - и тут не заплакала. Стала ровно каменная. Сама даже Груня стала ей противна. Одной все быть хотелось, уйти в самое себя. Вечером Марко Данилыч в театр ее повез с Дорониными. Безмолвно исполнила Дуня отцовский приказ, оделась, поехала; но лютой мукой показались ей и сиденье в ложе и сиденье за ужином у Никиты Егорова: однако все перенесла, все безропотно вытерпела.
  На другой день, а это было как раз в то утро, когда Никита Федорыч впервые приехал к невесте, в грустном безмолвье, в сердечной кручине сидела, пригорюнясь, одинокая Дуня. Вдруг слышит - кто-то тревожно кричит в коридоре, кто-то бежит, хлопают двери, поднялась беготня... Не пожар ли, не горит ли гостиница?..
  Нет... "Задавили, задавили!" - кричат... И все вдруг стихло.
  Снова поднялся беспокойный говор, снова послышались топот бегущих и шум... Вдруг входная дверь распахнулась... Бледная, как смерть, с трудом переводя дыханье и держа за руку старшую девочку, в страшном испуге нетвердыми шагами вошла Аграфена Петровна и тяжело опустилась на первый попавшийся стул. Следом за ней вошла высокая, странная, статная женщина, с ног до головы во всем черном, покрыта была она черною же, но дорогою кашмировою шалью. Сильными, крепкими руками внесла она меньшую дочку Аграфены Петровны - всю в пыли, с растрепанными волосами и в измятом платье... Бережно она поставила ее середь комнаты, погладила по головке и нежно поцеловала. Лицо этой женщины незнакомо было и Дуне и прибежавшей на шум Дарье Сергевне... Общими силами кое-как успокоили Аграфену Петровну.
  Каждый день она перед полуднем хаживала навестить скорбную Дуню и брала с собой обеих маленьких девочек. День был ясный, и она, потихоньку пробираясь в тени по другой стороне улицы, поверсталась с гостиницей, где жили Смолокуровы. По улице взад и вперед тянутся нескончаемые обозы, по сторонам их мчатся кареты, коляски, дрожки, толпится и теснится народ; все шумят, гамят, суетятся, мечутся во все стороны, всюду сумятица и толкотня; у непривычного человека как раз голова кругом пойдет на такой сутолоке. Взяв за руки девочек, Аграфена Петровна стала переходить кипевшую народом улицу и уж дошла было до подъезда гостиницы, как вдруг с шумом, с громом налетела чья-то запряженная парой борзых коней коляска.
  Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна... Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу - бог ее знает... Ястребом ринулась мать, но ребенок был уж на руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень пошла... Едва устояла она на ногах.
  - Успокойтесь, не тревожьтесь,- ласково и тихо говорила добрая женщина.- Девочка ничем невредима... Один испуг. В самом деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка не могла идти, а мать не в силах была поднять ее.
  - Не беспокойтесь, моя милая, я донесу вашу бедную крошку,- кротко промолвила черная женщина и, охватив сильными руками девочку, бодро понесла ее вверх по ступеням...
  У Смолокуровых она сказала, что живет рядом с их номером, и назвала себя помещицей села Талызина Марьей Ивановной Алымовой.
  По душе пришлась скорбной Дуне Марья Ивановна. Голос тихий и кроткий, речь задушевная, нежная, добрая улыбка, скромные, но величавые приемы и проницательные ясные взоры чудным блеском сиявших голубых очей невольно, бессознательно влекли к ней разбитое сердце потерявшей земные радости девушки.
  Между тем Марко Данилыч воротился с Гребновской в самом веселом расположении духа. Всю коренную рыбу, что у него ее ни было, по хорошей цене без остатка он продал. Увидавши в окно подъезжавшего хозяина, Дарья Сергевна поспешила к нему навстречу рассказать наперед, что у них без него случилось. Встревожился Марко Данилыч только за Дуню. Зная привязанность ее к Аграфене Петровне, опасался он, чтоб испуг еще пуще не повредил ей, но Дарья Сергевна его успокоила. Стал Марко Данилыч расспрашивать, что это за Марья Ивановна такая, и узнал, что какая-то она мудреная, сама из дворянского роду, а ходит черноризицей. Еще порасспросил об ней у Дарьи Сергевны и, узнав прозванье Марьи Ивановны, Марко Данилыч призадумался, а потом тихонько промолвил:
  - Не дочка ли нашему?.. И та, слышь, тоже чудит... Тоже, слышь, в черном ходит и живет не по-господски... У старых девок, у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.
  Войдя в комнаты, познакомился он с Марьей Ивановной, о том о сем поговорил и потом спросил у ней:
  - Не Ивана ль Григорьича дочка вы будете?
  - Да,- ответила Марья Ивановна,- отца моего Иваном Григорьичем звали.
  - Так деревня Родякова, что в лесу под Муромом, ваша будет?
  - Да, это моя деревня,- подтвердила Марья Ивановна.
  - Матушка!.. Марья Ивановна!..- радостно вскликнул Марко Данилыч...- Ведь вы нашего барина дочка!.. Мы сами родяковские родом-то.
  - Как так? - с любопытством спросила Марья Ивановна.
  - Мой-от родитель вашего батюшки крестьянином был, потом на волю откупился, а там и в купцы вышел... Ах вы, матушка наша Марья Ивановна!.. Вот привел господь встретиться!.. Мы вашим батюшкой завсегда довольны были... Барин милосердый был, жили мы за ним, что у Христа за пазухой.
  - Вот как! - добродушно улыбаясь, молвила Марья Ивановна.- Давно ли ж то было? Я что-то не помню...
  - Где ж вам помнить, матушка,- весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч.- Вас и на свете тогда еще не было... Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы выходили, а вот уж какой старый стал... Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете?.. Чайку бы, что ли, собрали.
  - Пили уж,- ответила Дарья Сергевна.- Сейчас самовар со стола сняли...
  - Так закусить прикажите подать,- молвил Марко Данилыч.- Да поскорее. Да получше велите подать. Такую дорогую гостью без хлеба, без соли нельзя отпустить!.. Как это возможно!..
  Как ни отговаривалась Марья Ивановна, а Марко Данилыч упросил-таки ее воздать честь его хлебу-соли.
  - Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи,- говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну.- Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу - осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно... А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил... Ласковый был барин, добрый.
  - Отца я мало помню,- сказала Марья Ивановна.- После его кончины я ведь по восьмому году осталась.
  - Вы ведь никак у дяденьки взросли?.. От наших только родяковских я про то слыхивал...- молвил Марко Данилыч.
  - После батюшки я круглой сиротой осталась, матери вовсе не помню,- отвечала Марья Ивановна.- У дяди Луповицкого, у Сергея Петровича, выросла я...
  - Что ж это вы, сударыня, до сих пор себя не пристроили? Достатки у вас хорошие, сами из себя посмотреть только...- заговорил Смолокуров.
  - Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми девками на свете быть,- сказала, улыбнувшись на радушные слова Смолокурова, Марья Ивановна.- Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот и тревог меньше.
  - Все бы оно лучше,- заметил Марко Данилыч.
  - Кому как,- молвила Марья Ивановна.- Я своей участью
  довольна... Никогда не жалею о том, что замуж не вышла.
  - В Родякове-то редко бываете? - после недолгого молчанья спросил Смолокуров.
  - Делать-то мне нечего там,- ответила Марья Ивановна.- Хозяйства нет, крестьяне на оброке.
  - Знаем мы это, сударыня, знаем,- сказал Смолокуров- Довольно наслышаны... Родитель ваш до крестьян был милостив, а вы и его превзошли. Так полагаю, сударыня, что, изойди теперь весь белый свет, такого малого оброка, как у вас в Родякове, нигде не найти...
  - Много-то взять с родяковских и нельзя,- спокойно ответила Марья Ивановна.- Самим едва на пропитанье достает. Земля - голый песок, да и его не больно много, лесом, сердечные, только и перебиваются... Народ бедный, и малый-то оброк, по правде сказать, им тяжеленек.
  - Ну это они врут, матушка,- молвил Марко Данилыч. - Слушать их в этом разе не следует - дурят. Земля точно что неродима и точно что ее маловато - это верно. А сколько они в год-от этой смолы в вашем лесу накурят, сколько дегтю насидят, сколько кадок наделают, да саней, да телег!.. А ведь за лес-от попенных вам ни копеечки они не платят... Знаю ведь я, матушка, ихнее-то житье-бытье. Нет, при таких ваших милостях бога гневить им не надо, а денно и нощно молиться должно о вашем здоровье... Не в Родяково ль отселе думаете?
  - Не знаю еще, как вам сказать,- отвечала Марья Ивановна.- В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова рукой подать - может быть, и заверну туда. Давно не бывала там.
  - Ежели туда поедете, сделайте ваше одолжение, удостойте нас своим посещением,- встав с места и низко кланяясь, просил Марью Ивановну Смолокуров.- По дороге будет. Домишко у меня, слава богу, не тесный, найдется место, где успокоить вас. У меня ведь только и семейства что вот дочка Дунюшка да еще сродница Дарья Сергевна... Очень бы одолжили, Марья Ивановна. Мы вас завсегда за своих почитаем, потому родителем вашим оченно были довольны и много от него видали милостей. Так уж не оставьте втуне просьбы моей. Дунюшка, проси, голубка, Марью Ивановну!..
  Краснея и потупив глаза, стала Дуня просить Марью Ивановну, но она ни того, ни сего в ответ не сказала. Не обещалась и не отказывала.
  За обедом, как ни потчевал ее Марко Данилыч, пальцем не тронула рюмки с вином. Пивом, медом потчевал, не стала пить. Шампанского подали, и пригубить не согласилась. И до мясного не коснулась, ела рыбное да зелень, хоть день и скоромный был...
  - Что ж это вы, матушка, постничаете? - спрашивал Марко Данилыч.- Обещанье, что ли, наложили, душе во спасение?
  - Нет,- скромно ответила Марья Ивановна.- Мясное, признаться, мне с детства противно. Не привыкла к нему, оно ж и вредно мне. Вино и пиво тоже. Чай да вода, вот и все мое питье.
  - Удивительное дело! - молвил Марко Данилыч.- Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: "Пить воду не барскому роду". А насчет постничанья так ноне господа и во святую четыредесятницу едят что ни попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь...
  - Привычка,- сказала Марья Ивановна. Марье Ивановне Дуня очень понравилась. Фармазонка говорила, что ее дела на ярмарке затянулись и ей приходится пока в Нижнем оставаться. Каждый день навещала она Дуню, а Марко Данилыч рад был тому. Льстило его самолюбию, что такая важная особа, дочь знатного генерала, бывшего их господина, так полюбила его Дуню, что дня без нее не может пробыть. Дарья Сергевна тоже довольна была посещеньями Марьи Ивановны, еще не зная ее хорошенько, чтила как строгую постницу и молитвенницу, презирающую мир и суету его. Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие люди во всякой вере бывают и что господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.
  Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки, какой она до того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному другу Аграфене Петровне. Беседуя с Дуней, Марья Ивановна расспрашивала об ее жизни и занятиях, во все вникала до подробностей, на все давала полезные советы. Она хвалила Дуню за ее доброту, о которой знала от Дарьи Сергевны, и за то, что ведет она жизнь тихую, скромную, уединенную, не увлекается суетными мирскими забавами. Расспрашивала, какие книги Дуня читает, и, когда та называла их, одни хвалила, о других говорила, что читать их не следует, чтобы не вредить внутренней своей чистоте. Раз сказала ей Марья Ивановна:
  - Жаль, что вы, милая, иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские хорошие книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга "Тоска по отчизне?"
  - У нас нет такой книги,- ответила Дуня.
  - "Правила жизни" госпожи Гион не случалось ли вам читать? - продолжала расспрашивать Марья Ивановна.
  - И такой нет у нас,- сказала Дуня, и стало ей немножко стыдно, что не читала она хороших книг, даже не знает про них...
  - Жаль,- промолвила Марья Ивановна.- Ежели бы эти книжки вы прочитали, новый бы свет увидали.
  - Я скажу тятеньке, он купит. Позвольте, я запишу, как они называются... И еще про другие, какие полезнее, скажите,- с живостью молвила Дуня.
  - Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит,- сказала Марья Ивановна.- Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая, читайте, и не один раз прочитайте... Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их - а читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое слово, и понемножку вам все станет понятно и ясно... Тогда вам новый свет откроется, других книг тогда в руки не возьмете.
  - Ах, пожалуйста, пришлите, Марья Ивановна,- говорила Дуня.- А о чем же в тех книжках говорится? - спросила она с любопытством.
  - Трудно это рассказать, невозможно почти,- молвила Марья Ивановна.- Одно только могу теперь сказать вам, милая, что от этих книг будет вам большая польза. И не столько для ума, сколько для души...
  - Стало быть, книги божественные? - простодушно спросила Дуня.
  - Конечно, только не в том смысле, как вы, может быть, думаете,- уклончиво ответила Марья Ивановна.- Подождите, увидите, узнаете...
  Дошли ли до Марьи Ивановны слухи, сама ли она догадалась по каким-нибудь словам Дуни, только она вполне поняла, что молодая ее приятельница недавно перенесла сердечную бурю. Однажды, когда снова зашел разговор о книгах, она спросила Дуню:
  - Какие же книги из тех, что вы прочитали, больше всего вам понравились?
  - Истории разные, путешествия,- отвечала Дуня.
  - А не попадалось ли вам "Путешествие младого Костиса"? -спросила Марья Ивановна.

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (27.11.2012)
Просмотров: 427 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа