Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

   - Что же он?

   - Старый солдат... заядлый схизматик... на царя своего Богу молится... Нет, человек не годящийся!

   - А на школу имеет влияние?

   - О! И пребольшое! - сам учит, сам над всем надзирает... Учит, конечно, в своем, в московском духе.

   - Гм... вот как!.. Это неудобно... неудобно! Ну, а если б от него перенять как-нибудь школу в другие руки, понадежнее?

   - Для дела вообще это было бы хорошо. И люди нашлись бы. Я так думаю.

   Ксендз внимательно поднял глаза на своего собеседника.

   - А есть на примете? - спросил он.

   Учитель в знак утверждения склонил голову.

   - Из наших? - продолжал Кунцевич с легкой улыбкой.

   - То есть нет, из стада - пояснил Подвиляньский; - люди завзятые; повели бы дело бойко.

   Ксендз опять опустил глаза в землю и на несколько времени задумался.

   - А что, не отказался бы пан, - пытливо начал он, - кабы начальство вмешалось в дело и передало бы пану администрацию этой школы?

   Подвиляньский немножко изумился и, в свою очередь, задумчиво стал глядеть на пол.

   - Хоть бы на первое время, продолжал каноник, - лишь бы только дело поставить как следует, а там можно будет передать с рук на руки другому надежному лицу из наших; сам в стороне останешься, и опасаться, значит, нечего!

   Учитель, в нерешительности, задумчиво пожал плечами.

   - Это - дело совести, - спокойным и строгим голосом проговорил каноник, не сводя пристальных глаз со своего духовного сына. - Это - дело Бога и... ойчизны, - прибавил он тихо, но выразительно: ни единым хлебом жив будет человек! надо глядеть в будущее...

   Подвиляньский подумал и согласился.

   - Только как же мы устроим это? - спросил он.

   Ксендз загадочно улыбнулся и слегка развел руками.

   - Подумаем и придумаем, с Божьею помощью! - сказал он, покорно склоняя голову, как пред высшей волей Провидения. - Сказано: толцыте и отверзится, ищите и обрящете - ну, стало быть, и поищем! А если что нужно будет, я опять уведомлю пана.

   Подвиляньский смиренно подошел к нему под благословение и они расстались.

  

  

   В самом счастливом настроении духа, ретиво принялся майор за свои хлопоты. Съездил к старшинам клуба и выпросил залу, околесил полгорода, приглашая участвовать разных любителей по части музыки и чтения, заказал билеты, справился, что будут стоить афишки, с бумагой, печатанием и разноской по городу, и, наконец общими усилиями с Устиновым и Стрешневой, составил программу литературно-музыкального вечера. Оставалось только губернатору разрешить, цензору пропустить, полицмейстеру подписать и затем - печатать и выпускать афишу.

   Но судьба готовила майору несколько разочарований, и первое из них наступило для него в ту минуту, когда он приехал к полицмейстеру получить от него разрешенную и подписанную программу.

   - Ее превосходительство поручила мне передать вам, - сообщил ему полковник Гнут, - что она по особым и непредвиденным обстоятельствам не может участвовать у вас в концерте; поэтому я уже самолично распорядился вычеркнуть ее имя.

   - Эх!.. Как же это так! - с раздумчивым сожалением прицмокнул да покачал головою опешенный Петр Петрович. - Ну, жаль, очень жаль!.. Ее превосходительство была так милостива, сама даже предложила... Мы так надеялись... Очень, очень жаль... А участие ее много помогло бы доброму делу... Много помогло бы!

   Он говорил это как-то рассеянно и равнодушно, глядя в переносицу Гнуту, но словно бы и не видя его.

   - Н-да! Но... что же делать! - пожал тот плечами. - Ее превосходительство весьма сожалеет и... даже извиняется; но... она тем не менее готова всячески помочь вам и потому поручила мне взять от вас несколько билетов для раздачи.

   - Ее превосходительство сама раздать желает? - осведомился старик.

   - Н-да... то есть нет! Она поручила мне распорядиться этим делом... Да вы не беспокойтесь - уж я как-нибудь постараюсь.

   С скрипучим чувством на душе вышел майор от полицмейстера.

   "Вот те, бабушка, и Юрьев день!.. вот те и сочувствие! - с горечью помыслил он; - эдак-то и без вашего превосходительства обошлись бы... Выходит, что просить не стоило!"

   Майор однако не унывал. Тридцать билетов он отправил к полицмейстеру да несколько штук вручил для раздачи Устинову с Татьяной Николаевной да самолично позавозил еще кое к кому и весьма многим разослал в конвертах вместе с афишами. И тут-то вот для него начались новые разочарования. Иные отказывались от билетов, говоря что возьмут потом, или что уже взяли, другие поприсылали их обратно - кто при вежливо извинительных записочках, выставляя какое-нибудь благовидное препятствие к посещению вечера, а кто, то есть большая часть, без всяких записок и пояснений, просто возвращали в тех же самых, только уже распечатанных конвертах, чрез своего кучера или с горничною, приказав сказать майору, "что для наших, мол, господ не надо, потому - не требуется". И майор очень сердился на то, что почти все кучера, возвращавшие билеты, переминаясь просили у него же "на чаек-с".

   - Ну, уж это и в самом деле, черт знает что! - разводил он руками; - словно бы ты у них для самого себя на бедность выпрашиваешь! Эдакое английское равнодушие! (майор полагал, что вообще англичане все очень равнодушны). Ведь общественный же интерес! Ведь свое же родное, русское дело!.. Тьфу, ты, что за народ нынче пошел!

   - Да-с, вот то-то оно и есть! - в ответ на это поддразнивал его Полояров, который почти дня не пропускал без того чтобы не побывать у Анны Петровны и, заодно уж, позавтракать там, либо пообедать, либо чаю напиться. - А кабы мы-то делали, так у нас не то бы было.

   - Вы!.. Да что такое вы? - досадливо горячился Лубянский.

   - Мы-то?.. А мы сила живая - вот мы что. А вы - сила мертвая, ваша песенка спета, оттого и общественного сочувствия вам нет.

   - Ну, батенька, пошли! Поехали!

   Петр Петрович только рукой махал на это.

   Суток за двое до назначенного дня вдруг стало известно по городу, что графиня де-Монтеспан большой "раут" у себя делает, на котором будет весь элегантный Славнобубенск и, как нарочно, дернула же ее нелегкая назначить этот "раут" на то самое число, на которое и майор назначил свой вечер. Вольной или невольной причиной этому явилась все та же очаровательная Констанция Александровна, которая давно уже собиралась к графине, а теперь совсем и из ума ей вон про майорский концерт! - По забывчивости же сама же назначила ей день этого "раута".

   Майор просто в отчаяние пришел. Что тут делать! Отложить вечер! Но афиши уже напечатаны да и клуб уступил ему залу только на это именно число. Хоть совсем отказывайся от заветной идеи! Но... и отказываться было уже поздно: все необходимые предварительные расходы уже сделаны, деньги затрачены, а Лубянский вообще был далеко не из числа обладателей излишних капиталов. Оставалось положиться на авось да на волю Божию. Так он и сделал. А тут еще - новый сюрприз: в самый день концерта, часа за два до начала, полицмейстер возвратил ему, из числа тридцати, девятнадцать билетов нераспроданными, извиняясь при этом, что, несмотря на все свои старания, никак не успел рассовать почтеннейшей публике более одиннадцати билетов. Зато в это время, среди всяческих горечей, довелось майору познать и сладость маленького утешения: Болеслав Казимирович Пшецыньский не только не отказался от посланного ему билета, но еще прислал за него, сверх платы, три рубля премии, при очень милой записке, в которой благодарил Петра Петровича за оказанное ему внимание и присовокуплял, будто почитает себя весьма счастливым, что имеет столь прекрасный случай оказать свое сочувствие такому истинно благому и благородному делу, как просвещение русского народа.

   - Вот, и судите тут после этого! Ругают человека за то только, что жандармский мундир носит! - горячо увлекался

   Петр Петрович, показывая всем и каждому из своих друзей письмо полковника, - а он, хоть и поляк, а посмотрите-ка, получше многих русских оказывается!.. А вы ругаете!

   И действительно, друзья Петра Петровича находили поступок жандарма прекрасным и вполне достойным каждого порядочного человека. Особенно ценили в нем, в жандарме, это никем не жданное сочувствие "такому принципу". Один только все отрицающий Полояров умалял значение штаб-офицерского великодушия.

   - Эка штука три рубля! - говорил он фыркая и задирая голову. - Оттого и сочувствует, что у Петра Петровича и у самого-то преподавание-то идет почитай что на тех же самых жандармственных принципах; а небойсь, кабы мы вели эту школу, так нам бы кукиш с маслом прислал! Эта присылка только еще больше все дело компрометирует.

   - Ну, батенька! Опять пошли-поехали! На вас не угодишь! - отмахивался Петр Петрович.

  

  

   В ярко освещенной зале довольно много пустых мест, особенно в первых рядах, но все-таки нельзя сказать, чтобы было уже пусто. Публика мало-помалу набиралась. Приехали даже на короткое время многие из приглашенных на "раут" графини де-Монтеспан, куда явиться было слишком еще рано. Поэтому несколько дам блистали своими чересчур открытыми плечами (славнобубенские жены и дщери вообще очень любят декольтироваться), а мужчины черными фраками и белыми галстуками, - обстоятельство, придававшее майорскому вечеру несколько официально-парадный характер. Задние ряды в зале были даже полны: поддержали господа офицеры Инфляндманландского полка да чиновничество второй и третьей руки, которые преимущественно разбирали билеты при входе, а уж о хорах нечего и говорить: там было битком набито, и душно, и говорно, словно в пчелином улье, ибо верхами почти безраздельно владели гимназисты с семинаристами. Цены, кроме первых рядов, майор поназначал весьма дешевые и потому теперь с живейшим удовольствием стал замечать, что в убытке никак не останется, а кажись еще и желаемую сумму соберет. То были блаженные времена, когда всякие литературные вечера не успели еще утратить своей свежести, своей отчасти "прогрессивно-либеральной" моды.

   Вышел Устинов и прочел что-то из Гоголя. Ему умеренно похлопали.

   Вышла какая-то дебелая барышня и громко отбарабанила нечто из Мендельсона-Бартольди. И ей тоже похлопали.

   Хвалынцев прочитал "Развеселое житье" из щедринских рассказов, а за ним появилась другая барышня и, под аккомпанемент Лидиньки Затц, пропела довольно сносно арию из "Карла Смелого" и романс "Я очи, знал, о, эти очи", составлявший тогда модную слабость града Славнобубенска. И барышне, и Хвалынцеву похлопали дружнее, чем прочим.

   Затем на эстраде появился высокий гимназист седьмого класса, Иван Шишкин, который очень хорошо читал стихи. Гимназист был встречен громом рукоплесканий на хорах, и бойко наизусть продекламировал некрасовского "Филантропа", по окончании которого, чтеца вызывали раза три или четыре, причем он форсисто, но неловко раскланивался.

   Затем играли, читали и пели разные любители, и публика всех их награждала благодушным хлопаньем. Майор хлопал благодушнее всех остальных и, сидя в уголке, на особом стуле, просто сиял от восторга: тут воочию сбывалась заветная мечта о расширении и преуспеянии его родного детища, его воскресной школы. Он все время находился в какой-то ажитации: то порывисто срывался с места и убегал в смежную "артистическую" комнату, предназначенную для участвующих, то озабоченно приказывал человеку поправить какую-нибудь свечу или лампу, то снова торопился сесть на свое место, чтобы не пропустить начала какого-нибудь нумера и успеть похлопать при встрече исполнителю! А в "артистической комнате", смежной с клубным буфетом, кипел самовар и стоял лимонад с оршадом. Сюда специально прикомандировались Полояров с Анцыфровым и Подвиляньский, которые совсем почти не показывались в зале. Полоярова все эти дни куда как сильно подмывало с эффектом показать свою особу на публичной эстраде; но... хотя боязнь ареста и поуспокоилась в нем, однако же не на столько еще, чтобы рискнуть появлением пред публикой, и Полояров к тому же полагал, что уж если он заявит себя, то должен заявить не иначе как только чему-нибудь сильно "в нос шибательным". А это находил он не совсем-то удобным в рассуждении полковника Пшецыньского.

   Подвиляньский потребовал из буфета бутылку шампанского и предложил Полоярову с Анцыфровым распить ее по-приятельски. В это время подвернулся на глаза ему гимназист Шишкин.

   - Господин Шишкин, пожалуйте-ка сюда- кликнул его учитель. - Вы что еще будете читать?

   - "Клермонский собор", Майкова, - словно на экзамене, отчетисто отчеканил юноша, в силу давно уж усвоенной ученической привычки.

   - И тоже наизусть будете?

   - Наизусть... Я всегда наизусть.

   - А не хотите ли для храбрости?

   - Чего это-с?

   - А вот, стаканчик сладенького?

   - Нет-с, покорно благодарю, - смутился юноша.

   - Э, полноте! Ведь мы не в классе! Не бойтесь, я не скажу инспектору! - приятельски улыбнулся Подвиляньский, подавая ему полный и довольно уемистый стакан. - Пейте-ка, пейте! Это ведь легонькое винцо, слабое, совсем дамское... Ну, хватите-ка!

   - Да я... извините... признаться сказать... принимая стакан, замялся немножко гимназист, ободренный внутренно такою приятельскою фамильярностью своего учителя, - признаться сказать, я уж тут... по секрету... два стакана пуншику хватил... Не много ли-с будет уж?

   - Но, что за вздор!.. Не маленький ведь, не свалитесь!.. Сами, батюшка, бывали когда-то в вашей шкуре; знаем, как пьют гимназисты! Ну-ну! для храбрости! без разговоров!

   Вконец уже ободренный и подзадоренный юноша, которому сказали столь лестную, хотя и косвенную похвалу, насчет того, как умеют пить гимназисты, слегка поклонился и залпом вылил в себя стакан шампанского. Ему хотелось показать пред учителем и пред этими двумя господами, что он совсем молодец.

   - Вот так! по-нашему! по-ученому! - похвалил Подвиляньский. - Берите-ка стул да присядьте.

   Гимназист развязно двинул стул и опустился на него совсем уже бойко, что называется, по-гимназически, "с форсом".

   - Славно читает стихи, - кивнул на него Подвиляньский, обращаясь к Анцыфрову и Полоярову. - Вы знакомы, господа?

   - Еще бы! Ивана Шишкина да не знать! - подхватил пискунок, - ведь на серебряную медаль кончает!.. А?.. Каков?

   - Может, и на золотую дернем! не без самодовольно-гордой заносчивости похвалился юноша, покосясь на барышень. Он уже начинал понемногу хмелеть и все более чувствовать себя молодцом.

   - А славно, ей-же-Богу, славно декламирует! - воскликнул Подвиляньский и даже прижмурил глазки, будто при воепоминании о том наслаждении, какое доставляет ему декламация Шишкина. - Он... ведь вы с ним не шутите. Он помнит черт знает сколько запрещенных стихов. Кажется, всю "Полярную звезду" наизусть выучил. Память-то богатая какая!.. А?.. Каков?!.. Из "Полярной"-то!" из "Полярной"!.. Послушайте, душечка Шишкин, - искренно и ласково примолвил он, хлопнув гимназиста по колену, - скажите-ка нам "Орла!" А? Не бойтесь! Ничего! Ведь между своими... никто не услышит... шпионов нет, кажись. Прелесть, господа, что за стихи, послушайте!.. Ну, Шишкин, валяйте!

   - Да я... не помню... слегка озираясь, отклонился юноша.

   - Ну, вот вздор какой, "не помню"!.. На прошлой неделе читал же у меня в классе, а тут вдруг "не помню"!.. Э, батюшка, я не знал, что вы такой трус!

   Последнее слово окончательно уже подожгло гимназиста. Он предварительно крякнул и прочел "Орла".

   - Браво! Браво!.. молодец,- пискнул было Анцыфров и тихонько захлопал в ладоши.

   Полояров в сосредоточенном молчании взял руку гимназиста и выразительно потряс ее.

   Подвиляньский, успевший уже мигнуть, чтобы подали вторую бутылку, налил еще стакан юному декламатору, который и не замедлил порядочно из него отведать.

   - А вот бы штука-то была, - с оживлением начал учитель, словно под наитием внезапно блеснувшей мысли, - если бы этого самого "Орла" да дернуть сегодня на публичном чтении?

   - Браво! браво!.. Отлично! великолепно! - запищал и заерзал на стуле Анцыфров, подслеповато отыскивая свой налитый стакан.

   - А что ж? Я бы прочел, да... выдерут, пожалуй? - сомневающимся тоном тихо спросил гимназист, уже полурешившись на эту выходку.

   - Выдерут? - угрозливо насупился Полояров, - а вот этого не хотят ли? Пущай попробуют - вкусно ли пахнет!

   - Ну-у, где выдрать! - солидно возразил учитель, - теперь и вообще-то не дерут, а тут еще ученик на выпуске. Разве так что-нибудь... в карцер посадят на недельку, и только.

   - Так я хвачу!.. Ей-Богу хвачу! - с живостью подхватил Шишкин, срываясь с места.

   - Ну, вот вздор какой! Я ведь только так... - пошутил, отклонился учитель, все в том же солидном тоне.

   - Отлично бы хватить, да не хватите! - вздохнул Анцыфров.

   - Не хвачу? А почему... позвольте узнать... почему вы думаете, что не хвачу.

   - Да так, смелости не хватит.

   - Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул... Целых полторы недели в карцере сидел, на хлебе и на воде-с, а никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! - сослался он на Подвиляньского, - а вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!

   - Нет-с, тут, батюшка, не парик и не жвачка, - оппонировал пискун, - тут нечто побольше да посерьезнее, да и подоблестнее-с!.. Тут гражданское мужество нужно-с!

   - А вот увидим, коли так! Увидим! - хорохорился гимназист, у которого голова ходенем пошла с двух стаканов шампанского.

   - Ну, нет, не делайте глупостей! - стал было солидно урезонивать Подвиляньский, и эта солидность оказалась у него очень искусно сделанною, так что даже на посторонние глаза ее смело можно бы было принять за солидность настоящую и вполне искреннюю.

   - Чего там не делайте! - обернулся на него Шишкин, - они меня за труса считают, так нет же, черт возьми! Я им докажу!

   - Господин Шишкин! Господин Шишкин! - хлопотливо вбежал в комнату Петр Петрович. - Пожалуйте поскорее, ваш черед!

   Шишкин бойко и самоуверенно взошел на эстраду. Полояров, Анцыфров и Подвиляньский с любопытством ожидания подошли к дверям и приготовились слушать.

   - "Орел!" - раздался звучный голос декламатора. Анцыфров пискнул, хихикнул и даже присел от удовольствия.

   - Молодец!.. Ей-Богу, молодец!.. Я никак не думал, - прошептал он.

   По зале понеслись звучные строфы:

  

   "Я нашел, друзья, нашел,

   Кто виновник бестолковый

   Наших бед и наших зол!

   Виноват во всем гербовый,

   Двуязычный, двухголовый

   Всероссийский наш орел!"

  

   И пошел, и пошел все дальше да дальше... По зале понеслось волнение, шепот, недоумение; удивление, слушатели оглядывались друг на друга и вокруг себя, иные опасались за смелого чтеца, иные искали глазами, не слушает ли где-нибудь полиция...

   Эффект вышел полный и неожиданный.

   Лубянский побледнел и стоял, словно бы на него столбняк нашел. Взволнованный и перетревоженный, в страхе за чтеца, он искал глазами Пшецыньского, но того не было в зале. Полковник ограничился только присылкою премии, а сам не почтил вечера своим присутствием.

   Но в сущности легче ли было от этого? Изменило ли его отсутствие хоть сколько-нибудь участь пьяного Шишкина? И едва кончил он, как раздался взрыв неистовых криков и топанья. Особенно отличались хоры, шумевшие по двум причинам: первая та, что читал свой брат гимназист, которого поэтому "нужно поддержать"; а вторая, читалось запрещенное - слово, вечно заключающее в себе что-то влекущее, обаятельное.

   Большинство вопило "браво!" и требовало "bis!". Только немногие сохраняли необходимую сдержанность и приличие, и в числе этих немногих между прочим были доктор Адам Яроц и сам Подвиляньский, незаметно проскользнувший в залу. Теперь он старался держаться на глазах у всех и с видом серьезного равнодушия оглядывал неиствовавшую часть публики.

   Одурманенный вином и успехом, Шишкин шел уже на эстраду с тем, чтобы повторить "Орла", как вдруг из одного конца залы смело раздалось резкое шиканье.

   Все обернулись в ту сторону. Там, приложив щитком руки к губам, что есть мочи шикал один только человек. И этот один, к удивлению многих, был Устинов.

   - Молчать!.. Не шикать!.. Кому не нравится, так вон!.. Не мешайте слушать!.. Долой шикальщика!.. A bas le siffleur! {Долой свистуна! (фр.).} с разных концов залы раздалось несколько ретивых, задорных голосов.

   Устинов, не обращая внимания, продолжал свое дело.

   К счастию, Шишкин не был допущен на эстраду. Майор, удержал его за руку и почти насильно увел в "артистическую комнату".

   - Что вы наделали!.. Господи! Что вы наделали! - в ужасе качал он головою, заслоняя собою гимназисту проход в шумевшую залу.

   - Вы думаете, выдерут? Не бойсь, не посмеют!.. В карцер разве, а это - нет! Пустите меня, публика требует! - порывался тот, стараясь выскользнуть из рук Лубянского.

   А публика все еще шумела, стучала, хлопала... Скандал был полный и всесовершенный.

   Частный пристав возвысил было голос, - несколько человек вытолкали его вон из залы и наглухо захлопнули входную дверь.

   Майор был в отчаянии и поспешил выслать на эстраду двух барышень: поющую, и вопиющую, которые громогласным дуэтом хотели заглушить стук и крики. Некоторое время длилась борьба между пением и шумом, но храбрые и стойкие барышни преодолели публику - и она наконец снисходительно замолкла.

   Вечер кончился как-то странно. Одни выходили из залы в недоумении, другие, то есть большинство, весьма шумно. Там и сям, как последние выстрелы отступающих солдат, раздавались еще выкрики, "Шишкина!.. О_р_л_а! Bis!.. Браво!.. Шишкина!"

   - Это с какой стати вы шикать изволили? - дерзко вызывающим тоном обратился к Устинову Полояров.

   - С такой, что если раз уже сделана глупость, то не следует повторять ее! - решительно отчеканил Устинов, не смутясь от полояровского взгляда.

   - А в чем эта глупость, по-вашему, и почему это не повторять ее, позвольте полюбопытствовать?

   - Глупость в том, что она вредит хорошему почтенному делу, а повторение ее могло бы отозваться еще более горькими последствиями для Шишкина.

   - Все это вздор! Никаких последствий не будет и быть не может! Тут голос общественного мнения-с!

   - В таком разе напрасно сами вы не вышли вместо гимназиста и не прочли "Орла". Скажите, пожалуйста, отчего это вы пропустили такой прекрасный случай?

   Последний вопрос был предложен с весьма чувствительною едкостью и попал прямо по назначению. Полоярову нечего было ответить и потому, промычав ироническое "гм!", он отвернулся от Устинова.

  

  

   На другое утро к воротам майорского домика прискакал казак и привез Петру Петровичу повестку из губернаторской канцелярии.

   Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал, по поводу чего будут с ним объяснения. И хуже всего для старика было то, что не видел он ни малейших резонов и оправданий всему этому делу.

   Когда майор вступил в губернаторскую залу, там уже толкались кое-какие силы официального мира. Правитель канцелярии и несколько чиновников ожидали со своими докладами; лихой полицмейстер Гнут расхаживал с рапортом; дежурные - канцелярист и квартальный суетились около каких-то шнуровых разграфленных книг и сортировали только что полученные пакеты. Лихой Гнут попытался было мимоходом окинуть майора внушительно-строгим, соколиным взглядом; но того этот взгляд не смутил нимало. В своем мундире, тщательно вычищенном и щеткой, и метелкой, при всех регалиях, стоял майор у окна и с тайной смутой на сердце ожидал что-то будет.

   Пробило одиннадцать, - губернатор не показывается.

   Пришел черненький Шписс, небрежно мотнув головой на поклоны некоторых чиновников, фамильярно подал руку правителю канцелярии и приятельски заболтал с подполковником Гнутом о вчерашнем "рауте" графини. Пришли и еще двое чиновников по особым поручениям, из которых один обладал весьма либеральной бородой, либеральными усами, либеральной прической и либеральными панталонами. Он небрежно поигрывал стальною цепочкою от часов, которая изображала собою в некотором роде кандалы, с ядром и "мертвою головою". Либеральный чиновник желал обратить внимание присутствовавших на свою цепочку и, действительно, лихой Гнут вскоре заметил ее:

   - Посмотрите, господа, какая оригинальная цепочка!

   И все кинулись рассматривать цепочку либерального чиновника. Один только ничему не причастный майор по-прежнему оставался у окна.

   - Это - Жан-Вальжан, цепь каторжных галерников, - самодовольно пояснил чиновник, - совсем новая новинка! Только что получены.

   - Где? где? скажите пожалуйста! У кого это? - хором насели на него заинтересованные чиновники.

   - В Сарептском магазине... Целая партия прислана.

   - А! надо купить!.. непременно надо! Отличная штука!

   И чиновники долго еще любовались Жан-Вальжаном своего либерального собрата.

   Пробило половину двенадцатого - нейдет губернатор. Чиновники по особым поручениям либерально расхаживают по зале вместе с "правителем" и Гнутом, тогда как все почтительно дожидаются, не двигаясь с места.

   Вот на минуту растворилась дверь, и вышел из нее, вполне серьезный, полковник Пшецыньский, представительно бряцая шпорами и поддетою на крючок саблей, причем кисточки его серебряных эполет болтались весьма эффектно. Он на ходу ответил любезным склонением головы на общий поклон чиновников и, с озабоченным видом, прошел в прихожую, мимо майора, которого хотя и видел, но будто не заметил.

   Пробило двенадцать. Опять на минуту растворилась дверь, и губернаторский лакей пронес на подносе корзинку с хлебом, да два пустые стакана после кофе.

   Либеральные чиновники продолжают расхаживать, болтая о "рауте", о madame Пруцко, о Людовике Наполеоне, об Шмитгоф, о какой-то статье в "Современнике", о внезапном повышении по службе какого-то Кузьмы Демьяновича, о новом рысаке Верхохлебова... и о многих иных, подобных предметах, о которых вообще и всегда, от нечего делать, болтают губернаторские чиновники в ожидании своего патрона.

   Но вот раздался кабинетный звонок, и дежурный канцелярист, застегивая последнюю пуговицу вицмундира, со всех ног бросился на призыв его превосходительства. По прошествии некоторого времени он опять показался в зале и собственноручно открыл самым торжественным образом половину двери. Послышались веские шаги, с легким скрипом - и в дверях появился Непомук Анастасьевич Гржиб-Загржимбайло.

   - Где? - лаконично произнес он, обратив вопросительный взгляд на дежурного.

   Тот указал рукой на майора.

   Губернатор, отдав всем общий поклон, вышел на середину залы и остановился. Он не позвал майора в кабинет, но нарочно хотел "распушить" его в зале при всех, дабы все видели непомуковскую строгость и высшую благонамеренность.

   - Пожалуйте-ка сюда, господин Лубянский!- издали обратился он к Петру Петровичу тем официально-деревянным тоном, который не предвещал ничего доброго. Старик и чувствовал, и понимал, что во всяком случае ему решительно нечего говорить, нечего привести в свою защиту и оправдание, и потому он только произнес себе мысленно: "помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!" и, по возможности, твердо и спокойно подошел к губернатору.

   - Что это у вас такое произошло! грозно загнусил и засопел его превосходительство. - Воззвание к бунту!.. Демонстрации!.. Порицание правительственного принципа!.. И вы думаете, что я это потерплю? Вы думаете, что со мною можно безнаказанно такие шутки шутить?.. Да знаете ли, милостивый государь, что я вас административным порядком в двадцать четыре часа из города вон в Тобольскую упрячу!.. Вы у меня народ агитировать, молодежь развращать!.. Я вырву с корнем это гнусное семя!.. Стыдитесь! вы - старик, штаб-офицер; на вас эти кресты, эти медали - и вы... вы...

   Последний незаслуженный упрек был слишком горек и обиден старому солдату. Он Побледнел и задрожал от волнения,

   - Ваше превосходительство... ваше превосходительство!- возвысил он голос, - в вашем положении оскорбить человека легко-с. Но... я за двух моих государей двадцать пять лет мой лоб и мою грудь подставлял... я одиннадцать ран имею-с, так не мне, на старости лет, подуськивать на бунты!

   И повернувшись, он твердыми шагами пошел из комнаты.

   - Стойте! - закричал ему вслед губернатор.

   Майор словно бы и не слышал.

   - Стойте же, говорю я вам!.. Я еще не кончил... Остановите его.

   Дежурный квартальный преградил ему выход.

   Потухшие глаза майора вдруг сверкнули нестарческим огнем. Если бы полицейский офицер только дотронулся до него... было бы не хорошо. Петр Петрович на мгновение замедлился перед ним, словно бы соображая, на что ему решиться. Улыбающееся личико дочери вдруг мелькнуло в его воображении - и этот спасительный образ, к счастию, удержал его от многого...

   - Потрудитесь вернуться... и выслушать! - кричал между тем Гржиб-Загржимбайло.

   Лубянский подошел к нему твердым шагом.

   - Из уважения к вашим сединам, я не хочу лишить вас покоя и потому оставляю в городе, - продолжал Непомук уже гораздо сдержаннее. - Но за подобные вещи отдают, по крайней мере, под строгий надзор полиции... После этого я не имею права дозволить вам учить детей и не могу оставить школу в ваших руках. Но я не хочу также, чтобы бедные дети, которые ни в чем не виноваты, благодаря вам, лишились того образования, которое уже они получали; поэтому я учреждаю над школой административный надзор, и вы потрудитесь передать заведывание ею тому благонадежному лицу, которое будет мною назначено!.. Ему же передадите вы отчет и сумму от вчерашнего вечера. Теперь можете идти!

   И он вежливым, но очень выразительным жестом указал на дверь майору.

   Старик, почти не помня себя, вышел на улицу убитый, оскорбленный, уничтоженный и разом лишенный лучшего и заветнейшего дела своей тихой и честной старости.

  

  

   Объявление, положенное на столе сборной учительской комнаты, извещало господ учителей об экстренном заседании совета гимназии, которое имеет быть сегодня, в два с половиною часа пополудни. Учителя более или менее знали уже о чем пойдет речь на этом заседании.

   В половине третьего, по окончании классов, когда гурьба гимназистов с гамом и шумом высыпала на улицу, учителя собрались в конференц-залу, по стенам которой стояли высокие шкафы с чучелами птиц и моделями зверей; на шкафах - глобусы и семь мудрецов греческих; на столах и в витринах около окон - электрические и пневматические машины, вольтов столб, архимедов винт, лейденские банки, минералогические и археологические коллекции. По средине залы стоял длинный стол, покрытый красным сукном, и вокруг него ряд кресел. На площадке, перед этой комнатой дожидалась чего-то бедно одетая старушка и молча, но с невыразимо-тоскливой мольбой во взоре провожала каждого входившего в дверь конференц-залы. Пока еще директор не занял председательского места, члены совета в группах разговаривали между собою. Устинов отозвал Подвиляньского в сторону и сказал ему тихо:

   - Я надеюсь, Феликс Мартынович, вы употребите все усилия, все старания, чтобы облегчить участь Шишкина... Это - долг вашей совести, Феликс Мартынович! - прибавил он с удобопонятною для Подвиляньского выразительностью.

   - Конечно... все, что могу... - процедил тот сквозь зубы.

   Раздался призывный колокольчик - и учителя заняли свои места.

   - Предварительно обсуждения главного вопроса нынешней конференции, начал директор, видимо стремившийся усвоить себе парламентские формы, - я должен сообщить вам, милостивые государи, вот что: сегодня приглашал меня к себе его превосходительство Непомук Анастасьевич для совместного обсуждения весьма важного вопроса о воскресной школе. После всего происшедшего во вчерашний вечер, его превосходительство полагает совершенно невозможным оставить заведывание школой в руках майора Лубянского, ни дозволить ему дальнейшее преподавание. Это крайнее и последнее решение. Его превосходительство намерен предложить администрацию и наблюдение за ходом преподавания в школе господину Подвиляньскому и спрашивал меня о благонадежности Феликса Мартыныча в политическом и нравственном отношении. Я, с своей стороны, конечно, мог дать только самый лестный отзыв.

   Подвиляньский при этом слегка поклонился с скромной улыбкой благодарности.

   - Что касается меня, - продолжал директор, - я не нашел ничего против предложения его превосходительства и в принципе совершенно соглашаюсь с ним. Остается только узнать на этот счет решение самого Феликса Мартыныча, и если Феликс Мартыныч согласен, то...

   - Я соглашаюсь, - подхватил Подвиляньский. - Конечно... у меня есть много занятий, но... для пользы такого дела... просвещение народа - вы сами, конечно, понимаете... я не считаю себя вправе отказаться.

   - В таком случае я извещу об этом Непомука Анастасьича, а вы потрудитесь завтра утром отправиться к его превосходительству, и он сообщит вам некоторые инструкции.

   Феликс Мартынович поклонился вторично в знак полного и покорного своего согласия.

   - Как!.. Позвольте-с? - поднялся с места озадаченный и даже ошеломленный Устинов; - но ведь эта школа - дело совершенно частное; какое же тут вмешательство...

   - Разрешение на школу дано все-таки администрацией, - решительно перебил директор, - и если направление преподавания или дух школы идет вразрез с правительственными видами, администрация всегда имеет полное право...

   - Но ведь надо же сперва узнать, надо исследовать, по крайней мере, все дело! Ведь так нельзя же! Ведь это что ж такое, наконец!!... Вредный дух школы - да Господи Боже мой! взгляните прежде...

   - Я ничего не знаю; это касается администрации; можете к ней адресоваться, - настойчиво прервал директор Устинова. - Администрация во вчерашнем происшествии имеет налицо достаточно красноречивый факт, против которого я не нахожу возможности спорить, и если заговорил об этом, то для того только, чтобы передать Феликсу Мартынычу решение, до него лично касающееся. Засим дебаты об этом предмете я считаю оконченными и предлагаю перейти к главному нашему вопросу.

   Будто почувствовав важность этой минуты, все как-то подбодрились, оправились, подвинули ближе к столу свои кресла и приготовились слушать.

   - Вам, милостивые государи, - начал директор, вздохнув с печально важным видом, - известно уже вчерашнее грустное происшествие; поэтому я избавлю себя от прискорбного труда повторять вам сущность его. Все вы и без того хорошо знаете дело. Антон Антоныч, - обратился он к инспектору, - как распорядились вы с Шишкиным?

   - С утра еще посажен в карцер, на хлеб и на воду.

   - Это хорошо-с. Теперь, господа, вашему обсуждению предлежит вопрос: что сделать с ним? Господин Шепфенгаузен, вы, как младший, потрудитесь изложить нам ваше мнение, - отнесся председатель к учителю чистописания, черчения и рисования.

   - С большинства загля-асен, - сгибая коленки и оскаля глупой улыбкой свою лошадиную челюсть, приподнялся скромный и немногоглаголивый господин Шепфенгаузен.

   - Очень хорошо-с. Господин Краузе?

   - Висекать и вигонать, - решил учитель немецкого языка.

   - Очень хорошо-с. Monsieur Фуше! Votre opinion.

   - Oh, oui! розг, et cachot, et вигани-и... et tout! ce que vous voulez! O, c'est un grand gaillard ce Chichkin {О, да! Розг, и в карцер, и вигани-и... и все, что вам угодно! О, он большой шутник, этот Чичкин!.. (фр.)}!.. Эти сквэрн мальшишк! Tout, ce que vous voulez, monsieur le directeur! et вигани, et cactôt, et розг - voilà mon opinion {Все, что вам угодно, господин директор! И вигани, и карцер, и розги - вот мое мнение! (фр.).}! - жестикулировал учитель французского языка, который точил против Шишкина старый зуб еще за прошлогодний бенефис с жвачкой и сдернутым париком.

   - Очень хорошо-с. Не угодно ли вам, господин Подвиляньский?

   - С большинством согласен, уклончиво ответил учитель латинского языка.

   - То есть, позвольте-с! как же это с большинством? - сказал Устинов, в упор и строго глядя в глаза ему; - до сих пор большинство за розги и исключение? И вы тоже на стороне большинства?

   - Господин Фуше имеет свои основания подать мнение этого рода, - опять-таки уклонился Подвиляньский, обращаясь не к Устинову, но ко всем вообще. - Я прошу позволения напомнить совету, что прошлого года этот самый Шишкин высидел полторы недели в карцере за грубые дерзости, которые он позволил себе относительно господина Фуше.

   - Я нахожу, что напоминание ваше едва ли уместно, - покраснев от негодования, сдержанно проговорил Устинов.- Были другие, которые были виноваты гораздо более Шишкина, но Шишкин не захотел выдать товарищей и на самом себе понес все наказание. Я нахожу, что это черта весьма благородная.

   - Итак, Феликс Мартынович, ваше мнение? - обратился председатель к Подвиляньскому.

   - Остаюсь при прежнем, - коротко поклонился тот.

   Устинов поглядел на него честными, изумленными глазами.

   - Вы что скажете, Андрей Павлович? - повернулся директор к Устинову.

   - Я скажу одно, - поднялся меленький математик, - пощадите, господа, молодого человека!.. Если у вас есть в сердце хоть капелька человеческой крови - пощадите его! Он виноват - не спорю. Ну, выдержите его в карцере, сколько вам будет угодно; ну, лишите его домашних отпусков до конца курса; ну, постарайтесь представить пред собранием товарищей весь позор, всю глупость его проступка; но только, Бога ради, не выгоняйте его!

   - Это будет весьма недостаточное наказание: поступок его заражает большинство весьма дурным примером, - заметил инспектор.

   - Эх, Антон Антонович! - возразил Устинов. - Видно, что своих детей у вас нет и никогда не было!.. Как это все легко говорится!.. Ведь Шишкин способнейшая, даровитая голова! Ведь он у нас который год первым учеником идет! Ну, натура у него немножко широкая, русская, увлекающаяся натура, но ведь он честный юноша! Ведь ему через два месяца курс кончать, из гимназии выходить, а вы вдруг хотите лишить его всего, - всего, за одну глупость, которую вдобавок и сделал-то он, как я не без основания подозреваю, по чужому внушению.

   Подвиляньский, при этих словах, отчасти изменился в лице и стал сосредоточенно обмахивать обшлаг своего вицмундира, словно бы в нем засела какая-то упрямая пылинка.

   - Господа! - продолжал Устинов, - здесь, за дверью, как жизни или смерти ожидает вашего решения несчастная старуха-мать этого Шишкина. Ведь вся ее радость, единственная надежда, единственный кусок хлеба на старости лет... Пощадите же Христа ради!

   - Для чего же вы сами шикали вчера! - ехидственно спросил Подвиляньский.

   Устинов, прежде чем ответить, посмотрел на него холодно-презрительными и строгими глазами.

   - А я вас спрошу, начал он веско и размеренно: - для чего вы подуськивали его?