Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

трава какая-то в бумажном тюричке, ножка от сломанного кресла... Посредине комнаты стоял большой раздвижной стол с несколько безобразно приготовленным чайным прибором. Словом, эта "общая комната" делала такое впечатление, как словно бы она совсем нежилая, или бы в нее только что переезжают новые жильцы, не успевшие еще устроиться.

   Здесь собралось уже несколько гостей. Одним из первых по времени был Лука Благоприобретов, который не то скромно, не то угрюмо и совершенно молча, нелюдимым сидел в углу на стуле. Вдовушка помещалась за чайным столом и занималась приготовлением чая, а обок с нею присоседился Василий Свитка и бравый конно-артиллерийский поручик Бейгуш, который довольно весело и непринужденно болтал с Сусанной Ивановной, к видимому неудовольствию Малгоржана, искоса поглядывавшего на них из другого конца комнаты. Болтовня бравого поручика, очевидно, была весьма приятна вдовушке Сусанне, а это тем более бесило восточного кузена. Остальные гости занимались кто чем хотел, не стесняя ни себя, ни хозяев.

   В передней раздался звонок, возвещавший нового посетителя.

   - Малгоржан! подите, отворите двери! - вскричал Полояров восточному человеку.

   - Ходите сами! - возразил Казаладзе.

   - Подите, говорю! Это к вам гости.

   - А почему вы думаете, что ко мне? А может это к вам?

   Звонок повторился.

   - Малгоржан! Да подите же!

   - Я не пойду... Ступайте вы, Анцыфров, коли он не хочет.

   - Да это не ко мне; это, вероятно, к вам звонят, - отозвался дохленький.

   - Нет, к вам.

   - Нет, не ко мне, потому что...

   - Потому что не потому что, а я уже раз отворял, а теперь очередь за другими. Пускай кто хочет, тот и идет!

   Звонок повторился в третий раз.

   - Малгоржан, да не спорьте же! - досадливо возгласил Полояров. - По теории вероятностей, это к вам, говорю!

   Бейгуш, с весьма сдержанной иронической улыбкой слушавший этот курьезный спор сообитателей, встал наконец с места и прошел в переднюю. Лидинька подбежала к дверям полюбопытствовать, кого еще принесло там?

   Бейгуш отомкнул задвижку и впустил даму, которой весьма предупредительно помог снять салол.

   - А! Стрешнева! здравствуйте, миленькая! наконец-то вы к нам забрались! - застрекотала Лидинька.

   Полояров сделал кислую гримасу. - "И на кой черт они ее сюда поваживают!" пробурчал он себе под нос.

   Татьяна Николаевна раза по два в неделю обыкновенно захаживала за книгами в компанейскую читальню и там проводила несколько времени в разговорах с ее неизменными завсегдатаями. В последнее время это было для нее почти единственным развлечением. Лидинька Затц вместе с Сусанной Ивановной чуть ли не каждый раз приглашали ее посетить как-нибудь их "коммуну", и Стрешнева обещалась, но все как-то не успевала собраться, а Лидинька между тем, без особенных претензий, заезжала к ней уже дважды. Татьяна знала, что в коммуне бывают вечера, и вспомнив, что именно сегодня там вечер, взяла и поехала, предварив тетку, чтобы за нею прислали человека часу в двенадцатом. Ей все еще хотелось рассмотреть поближе этих "новых людей", которым она втайне даже несколько завидовала, воображая, что они живут "для дела" и приносят свою посильную пользу насущным и честным требованиям жизни, а все те книжки и статьи, которыми снабжали ее из читальной, еще крепче поселяли это убеждение в ней, в "коптительнице неба", как она себя называла.

   - А вот, господа, кстати! - хлопнула в ладоши Лидинька, входя в залу и обращаясь ко всем вообще.- Дело касается женского вопроса. Сейчас вот Бейгуш снял со Стрешневой салоп, имеет ли право мужчина снимать салоп с женщины?

   - Отчего же нет? - отозвалась вдовушка.

   - А по-моему не имеет, потому что это унижение женщины. Да-с! - торжественно раскланялась Лидинька. - А я бы на месте Стрешневой не позволила бы ему. Все равно то же что и руку у женщины целовать! Это все поэзия-с, гниль, а по отношению к правам женщины, это - оскорбление... Вообще, сниманье салопа, целованье руки и прочее, это есть символ рабства. Отчего мы у вас не целуем? Отчего-с? Отвечайте мне!

   Бейгуш с улыбкой, в которой выражалась явная затруднительность дать ей какой-либо ответ на это, только плечами пожал; но из двух "вопросов", возбужденных Лидинькой, возник очень оживленный и даже горячий спор, в котором приняла участие большая часть присутствующих. И после долгих пререканий, порешили наконец на том, что ни снимать салоп, ни целовать руку мужчина женщине отнюдь не должен. Лидинька искренно торжествовала.

   - Новые начала жизни вырабатываем, душечка! - пояснила она Татьяне.

   Между тем Свитка с Бейгушем и Сусанной, почти с самого начала этого спора, устранились от всякого в нем участия. Они, под прикрытием большого самовара, уселись себе совершенно отдельной группой и вели свои разговоры, не обращая ни малейшего внимания на прочих. Когда же, наконец, был порешен вопрос о поцелуе и салопе, нестройный говор затих и наступила минута мимолетного, но почти общего молчания, что иногда случается после долгих и горячих словопрений. В эту-то самую минуту внимание некоторых почти невольным образом остановил на себе бравый поручик. В руках у него была случайно подвернувшаяся книга, - кажись, какой-то журнал за прежние годы - и Бейгуш что-то читал по ней тихо, почти вполголоса, но выразительно-красивое лицо его было одушевлено каким-то особенным чувством, как будто в этой книге он сделал неожиданную, но в высшей степени приятную находку.

   Вдовушка Сусанна слушала его с апатично-приветливой улыбкой, но едва ли понимая, что он читает.

  

   "Когда меня ты будешь покидать, -

  

   декламировал Бейгуш,

  

   Не говори "прощай" мне на прощанье:

   Я не хочу в последний миг страдать,

   И расставаясь, знать о расставаньи!

   В последний час, и весел, и счастлив,

   У ног твоих, волшебница, я сяду

   И вечное "люблю" проговорив,

   Из рук твоих приму я каплю яду;

   И головой склонившися моей

   К тебе на грудь, подруга молодая,

   Засну, глядясь в лазурь твоих очей

   И сладкие уста твои лобзая;

   И так просплю до страшного суда;

   Ты в оный час о друге не забудешь:

   С небес сойдешь ты ангелом сюда

   И легкою рукой меня разбудишь, -

   Вновь на груди владычицы моей

   Проснусь тогда роскошливо мечтая,

   Что я дремал, глядясь в лазурь очей

   И сладкие уста твои лобзая!"

  

   - А мастерски передал! - с увлечением воскликнул он, окончив свою декламацию.

   Некоторые господа еще во время чтения недоумело переглядывались между собою.

   - Фу! фу! фу!.. Кажись поэзией понесло откуда-то!.. Батюшки мои! стишки читает! - смешливо затараторила Затц, потянув по воздуху носом и тотчас же защемив себе ноздри двумя пальцами. Она желала этим игриво и мило изобразить чувство отвращения.

   Многие захохотали, взглянув на комический жест Лидиньки и, очевидно, найдя ее выходку в известной степени острое умною.

   - Что это вы за ерундищу читали? - спросил Казаладзе задорным тоном пренебрежительной иронии, которая относилась, по-видимому, не к Бейгушу, а к стихам, хотя в душе-то у Малгоржана кипела злоба против самого Бейгуша.

   - Ерундищу?! - вскинул тот на него удивленные взоры. - Это Мицкевич.

   - Это ерунда! - подтвердил в ответ Казаладзе.

   - Вы, вероятно, не расслышали: это, говорю вам, Адам Мицкевич в великолепном переводе.

   - Ну, так что ж что Мицкевич?! И весь-то ваш Мицкевич выеденного яйца не стоит!

   - И конечно! Что ж такое Мицкевич?! - подхватили некоторые, присоединяясь к Казаладзе, ввиду удобной возможности нового словопрения.

   Легкая ирония дрогнула на губах Бейгуша.

   - Для нас, для поляков, Мицкевич - священное знамя, - сказал он, - для нас Мицкевич, пожалуй, побольше, чем для русских Пушкин или Лермонтов.

   - Ха-ха! Значит, оба лучше! Один был глупее другого, другой был глупей одного! - подхватил Полояров. - Один - разочарованный гвардейский моншер, юнкерский поэт, а другой - полудурье, флюгер в придворной ливрее. Мицкевича вашего я не знаю, а судя по этим стишонкам, - так себе, клубничку воспевает.

   - Так это по-вашему, клубничка? - не без азарта привстал поручик с места, опираясь на стол кулаками.

   - А что же-с? Ведь он же тут про любовь что-то болтает?

   - Так после этого и Венера Милосская клубничка, и Мурильевская Мадонна клубничка!

   - Ну, и разумеется, клубничка! А вы как полагали?.. Батюшка мой, я вам скажу-с, - ударяя себя в грудь и тоже входя в азарт, говорил Полояров, - я вам скажу-с, по моему убеждению, есть в мире только два сорта людей: мы и подлецы! А поэты там эти все, артисты, художники, это все подлецы! Потому что человек, воспевающий клубничку и разных высоких особ, как например Пушкин Петра, а Шекспир Елизавету - такой человек способен воровать платки из кармана!

   - Ну, а Данте? а Гомер? - подстрекнул Бейгуш.

   - Э, полноте, пожалуйста! - досадливо махнул рукою Ардальон; - что вы про Гомера толкуете!.. Дурак, обскурант! верил в каких-то там богов...

   - В каких же? - улыбнулся Бейгуш.

   - В каких-с?..

   Полояров чуточку замялся.

   - Да что вы экзаменовать меня что ли хотите?

   - Нет, мне просто любопытно знать, - не более.

   - Ну, а я уж такими пустяками не занимался-с. Человеку нашего поколения и нашего развития пожалуй что оно и стыдно бы, да и некогда заниматься подобными глупостями! Хм! говорят тоже вот, что Шекспир этот реально смотрел на вещи! - продолжал он, благо уж имена ему под руку подвернулись, - ни черта в нем нет реального! Во-первых, невежда: корабли у него вдруг к Богемии пристают! Ха, ха, ха!.. к Богемии!

   - А где это Богемия? - совершенно невинно вопросила вдовушка.

   - В Германии, мимоходом буркнул ей Полояров. - А во-вторых, какая же это реальность, - продолжал он, - коли вдруг ведьм повыдумывал да Гамлетову тень еще там, да черт знает что!.. Или вдруг относится серьезно к такому пошлому чувству как ревность, и драму на этом строить! Ведь узкость, узкость-то какая! А дураки рот разевают да кричат ему: гений! гений!.. Плевка он стоит, этот ваш гений!

   - Это все не то. Это все праздные речи! - глухим своим голосом вмешался в спор Лука Благоприобретов, медвежевато выползая из своего угла.- И Пушкин ваш, и все эти баре - все это один голый разврат, потому что сама эстетика и это, так называемое, искусство пресловутое - тоже разврат. И всех бы их на осину за это! Вот что-с!

   Лука Благоприобретов в совершенно спокойном или в злющемся состоянии обыкновенно молчал, а если и заявлял свое мнение, то всегда очень кратко, почти односложными словами, а то и просто мычаньем. Но когда он оживлялся, что впрочем случалось очень редко, или если его уж чересчур что-нибудь за живое задевало - тогда глаза его начинали сверкать, на хмуром лбу напряженно выступали синие жилы, и весь он так и напоминал собою фанатического отшельника, инквизитора.

   - Взгляните-с на дело исторически, - обратился он к Бейгущу. - Где и при ком испокон веков ютилась эта мерзость? Когда наиболее процветало это ваше искусство и чему оно служило? - На содержании у разных аристократов, у разных Медичиссов, да Меценатов!.. Какие сюжеты-с? - Микельанджело вдруг эдакую возмутительную пошлость как "Страшный Суд" изображает; и не в карикатуре, а серьезно-с, трагически! Вместо того, чтобы вести к разоблачению мистификации и предрассудков, он этой картиной еще более запугивает простое воображение, оказывает услугу невежеству и клерикальным эксплуататорам! А все эти Мурильи, Рафаэли и прочая сволочь малюют ангелов, да мадонн, да героев с богами, тогда как у них под носом кишмя кишат такие веселенькие пейзажики, как голод, нищета, народная, невежество масс, рабство и тирания, а они, подлецы, - на-ко тебе! - в небесах витать изволят! Искусство, батюшка мой, только и может жить, что при дворе тиранов! Искусство - это лизоблюдничанье, пресмыканье! Для меня эти слова - синонимы! У народа нормально развитого и свободного никакого искусства нет и не должно быть! А занимаешься искусством, так тебя надо либо в больницу умалишенных, либо в исправительный дом! У свободного народа вместо искусства полезные ремесла должны стоять на первом плане, потому что выделка хлопка или сапоги хорошо сшитые гораздо нужнее народу, они полезнее, а стало быть и выше всех этих мадонн и Шекспиров!

   - Н-да-с! И вот если бы ирландцы питались вместо картофеля горохом, - визгливо запищал вдруг, ни к селу, ни к городу, маленький Анцыфрик, - так они были бы и умнее, и богаче, и свободнее! Н-да-с!

   - А я из всех искусств признаю одно только повивальное искусство, которому и намерена посвятить себя! - громогласно заявила Лидинька во всеобщее сведение, хотя все и без того знали, что она теперь хочет быть повитухой, как месяц тому назад хотела быть наборщицей, а два месяца назад - закройщицей. У Лидиньки вообще было очень много самых разнообразных, но всегда самых благих хотений.

   - Так вот-с и выходит, что ваш "священный" Мицкевич - лизоблюд, в некотором роде! - нахально подступил к Бейгушу ревнивый восточный кузен, которому все хотелось как-нибудь оборвать счастливого своего соперника.

   - По-моему выходит только то, что если я чего не знаю, то о том и спорить не буду! - обидчиво вставая с места, возразил поручик. - Я поляк, я патриот, и говорю это открыто и громко, а потому мне дорога каждая строка моего народного поэта.

   - О! уж и на патриотизм пошло! - замахав руками, подхватил юный князь Сапово-Неплохово и залился скалозубным, судорожным смехом. - Патриотом быть! ха, ха, ха, ха! Патриотом!.. Ой, Боже мой! до колик просто!.. ха, ха, ха! Но ведь это ниже всякого человеческого достоинства! ха, ха, ха, ха! Какой же порядочный человек в наше время... Нет, не могу, ей-Богу!.. Ха, ха, ха!.. Ой, батюшки, не могу!.. Патриотом!

   И князь, сюсюкая и слюнявясь от слезного хохота, снова покатывался на стуле, как будто в слове "патриот" заключался для него талисман неистощимого смеха.

   Бейгуш смотрел на него сначала недоумело, а потом с усмешкой грустного снисхождения. На губах у него как будто шевелилось и готово уже было сорваться слово "дурак", но Василий Свитка предупредительно дотронулся до него под столом ногою - и Бейгуш воздержался от всяких изъявлений своего мнения.

   - А вот новость, господа! Новость! - возопила Лидинька, вдруг спохватившись с этою новостью, про которую не успела вспомнить ранее. - В некотором роде событие, господа! - Бюхнер вышел! Цена два с полтиной! Кто не купит, тот подлец!

   - Всенепременнейше подлец! - авторитетно скрепил Полояров.

   - Почему же это так строго? - с улыбкой спросила Стрешнева у Лидиньки.

   - Потому, душечка, что только одни материалисты могут быть честны. Об этом вон и в "Современном Слове" так пишут.

   - Ну, "Современное Слово" еще не авторитет, - заметила Татьяна.

   - Нет-с, как для кого, а для мыслящего реалиста авторитет! И не малый! - компетентно вмешался Полояров, которого все время подмывало, по старой памяти, сказать Татьяне что-нибудь колкое.

   - Это доказывает только, что авторитеты бывают разные! - с миролюбивыми целями, снисходительно и мягко помирила их Лидинька.

   - Конечно разные,- согласился Ардальон;- для иных вон и Гумбольдт авторитет, пожалуй.

   - И для меня в том числе, - с улыбкой заметила Татьяна.

   - Ну, а для нас он только прусской службы действительный тайный советник и кавалер! - ответил Полояров, с выразительной презрительностью наперев на свое определение Гумбольдта. - Больно уж он разные крестики да ордена любил, чтобы быть для нас авторитетом!

   - Уж вы, кажись, нынче и Гумбольдта отрицаете? - с улыбкой прищурясь на Ардальона, обратился к нему Бейгуш со своего места.

   Свитка опять предупредительно толкнул его ногою.

   - Отрицаю-с. А что?

   - Нет ничего... Я только так... Почему ж и не отрицать, в самом деле?

   - Всеконечно-с! - вмешался Малгоржан-Казаладзе, - потому что отрицание - это сила! единственная, можно сказать, сила, а прочее все вздор и гиль!

   - Старая истина! - любезно согласился Бейгуш. - В этом роде еще и Репетилов когда-то сказал, что "водевиль есть вещь, а прочее все гиль".

   Свитка опять толкнул его ногою, но на сей раз почти напрасно, так как восточный человек не домекнулся в чем суть и подумал, что дело идет вероятно о каком-нибудь литераторе старого времени.

   Вскоре после этого Свитка с Бейгушем перемигнулись и взялись за шапки. Вдовушка Сусанна, с самодовольно-ленивой улыбкой выслушивая последние любезности, обращенные к ней тише чем вполголоса, довольно крепко и не без нежности пожала на прощанье руку бравого артиллериста. Малгоржан же, не протягивая руки, удостоил его одним только сухим поклоном. Оба приятеля удалились, далеко не дождавшись окончания "вечера".

  

  

   - Фу-ты, черт возьми! Ажно голова затрещала с дурнями! - широко вздохнул Бейгуш, очутясь на улице. - Вот народы-то!.. Ей-Богу, кабы не эта вкусная вдовушка, нога моя не была бы у этой сволочи!

   - Что делать, мой друг! - нельзя! Надо бывать иногда, надо следить, отношения поддерживать, - возразил Свитка. - А ты крайне неосторожен! Я уж толкал, толкал: нет, неймется-таки человеку!

   - Да ведь невыносимо же, наконец!.. Уши вянут! Тьфу!.. - И поручик энергически плюнул.

   - А ты пересиль себя. Я вот только слушаю да услаждаюсь. Пусть их врут себе что угодно и сколько угодно! Чем больше вранья, тем лучше.

   - Но ведь в этом же смысла нет человеческого! Какой-то хаос, путаница понятий, сумбур непроходимый!

   - Этот сумбур имеет теперь большой ход и огромное применение в российском обществе. Ведь это, милый мой, все "новые люди", передовые люди, их теперь слушают, им поклоняются, их даже - смешно сказать, а ведь так, - их боятся! Они теперь авторитеты. Ведь всю это белиберду, сам знаешь, они в журналах болтают. Достаточно какому-нибудь Полоярову выхватить любое уважаемое имя, заплевать его, зашвырять грязью каких-нибудь темных намеков собственного изобретения, сказать во всеуслышание: это мол, дурак, или это подлец - и что же? - ведь все великое всероссийское стадо, как один баран, заблеет тебе: дурак! дурак! подлец! подлец! Чего же ты хочешь, если они теперь и в самом деле огромная сила в этом обществе?!

   - Нечего сказать, хороша сила и хорошо общество! - презрительно фыркнул поручик.

   - По Сеньке и шапка, мой друг! - развел руками Свитка; - а я знаю только одно, что если они сила, и большинство их слушает - ну, и стало быть, они нам полезны! Ну и пользуйся ими! Пропагандируй, внушай, брат, исподволь, развивай незаметно свою идею, долби их, как капля камень, а они ребята добрые - небойсь, разнесут твою идею по белому свету, проведут ее и в печать, и в общество, в массы, да еще будут думать при этом, будто твоя идея их же собственное изобретение. Ну, и пускай их! А ты знай себе только пользуйся!

   - Все это очень резонно, - согласился поручик, - да к сожалению чересчур уже скучно.

   - Ну, и поскучай, а вдовушка Сусанна тебе будет развлечением.

   - Н-да! вдовушка эта, черт возьми! очень-таки вкусная! - ухмыльнулся поручик!

   - А пятьдесят тысяч и того еще вкуснее? - подмигнул Свитка. - Ну, а что? как?.. Кажись, что крепость обложена, мины кой-куда подведены и атака подвигается?

   - Подвигается! - самодовольно сообщил поручик.

   - И стало быть, крепость наша возьмется штурмом, или сама сдастся на капитуляцию бравому пану поручику и будем мы праздновать победу? а?

   - И будем праздновать победу! - весело и декламаторски заключил Бейгуш.

  

  

   - И на кой черт к нам эти разные офицеришки таскаются! - едко и озлобленно начал Малгоржан тотчас по уходе Бейгуша. - Эдак скоро и квартальные, и жандармы, пожалуй, сделаются у нас членами!

   - Бейгуш ко мне ходит; он мой гость, - отозвалась вдовушка.

   - То-то что ваш! Только срам один!.. Между порядочными, честными людьми и вдруг эта ливрея, вывеска деспотизма! Его просто следует не пускать сюда больше!

   - Я имею право принимать своих гостей,- утверждала Сусанна. - Мы и все так условливались с самого начала.

   - Нет-с, не имеете! отнюдь не имеете! Вы можете принимать только тех, кого вам дозволит все общество... Это только под контролем общества можно, а иначе это измена общему делу, иначе это подлость! Почем я знаю, что это за господин? Может он шпион какой-нибудь!

   - Да ведь вы же сами меня с ним познакомили... Чего вы привязались?.. Сами хвалили: и такой, и эдакой, а теперь вдруг - шпион!

   Казаладзе, ходючи по комнате, словно бы оступился: его совсем подсекло на минуту простое возражение простоватой Сусанны.

   - Это он ревнует, - глухо буркнул из своего угла Благоприобретов.

   Все засмеялись. Малгоржану нечего было отвечать. Он только злобно окинул смеющихся своими красновато-жирными восточными глазами и сам принужденно засмеялся.

   - Ну-с, граждане и гражданки! - возгласил Полояров, входя в комнату с полными руками: в одной руке тащил он целую корзину с дюжиной пивных бутылок, в другой несколько тюричков с разными припасами. - Для граждан пиво, а есть и водка, и колбаса найдется; а для гражданок яблочки и прянички - дамские удовольствия! Впрочем, если кто из гражданок возжелает чего иного, хотя бы и водочки, то и это не возбраняется! Матушка Сусаннушка, не хотите ли опрокинуть стакашек? Хватим-ка заедино! Ей-Богу!.. Приучайтесь к напитку! Дело годящее! Потому ежели пойдем в страны Сибирские - там ведь холодно - ну, и по неволе придется водочкой телеса согревать; так вы уж лучше заранее приучайтесь.

   - Я в Сибирь не пойду; мне не к чему, - апатично отозвалась Сусанна, кутая плечи в кашемировый платок.

   - А я так вероятно пойду!.. Прогуляюсь! - с какой-то особенной самодовольной похвальбой ухмыльнулся Полояров.

   - Нет, не пойдешь... Что там тебе делать! - заметил Лука. Это мимолетное замечание немножко ущипнуло Ардальона Михайловича.

   - Как что? - полушутя подмигнул он. - Пойду! И всеконечно пойду! Так сказать, пионером цивилизации и свободы... Да вы что о Сибири-то думаете? Сибири-с предстоит блистательная будущность: это будут, я вам скажу-с, наши Северо-Американские штаты, потому сторона она здоровая, непочатая, да и закваска в ней хорошая сидит, благодаря вашему брату-колонизатору. Сибири с Россией нечего делать, в России все гниль одна! И теперича сошли они меня в Сибирь, да я им первый за это великое спасибо скажу! Лучшей услуги они мне и оказать не могут! И вы, братцы, по мне не плачьте тогда, а радуйтесь!

   - И что ж ты там делать станешь? - поддразнивал Лука, строго храня самый невинный вид.

   - А уж это наше дело? - с глубокомысленной многозначительностью увильнул Полояров от прямого ответа, что всегда делал он, когда в голове прямых ответов не находилось.

   - А ты не таи; ты скажи. Шпионов нет ведь.

   - Да чего ты пристал-то ко мне со шпионами?! Черта ли мне шпионы! Не боюсь я ваших шпионов! Плевать!

   - Что шпионов не боишься, это похвально. Да только мы ведь не про шпионов, а про то, что ты в Сибири делать станешь?

   - Что делать стану?.. Революцию делать стану! Вот что стану!.. Чего привязался! - огрызнулся Ардальон, обрадовавшись в глубине души тому, что нашел подходящее словцо - и пошел ораторствовать на тему "революции".

   - Теперича там эти господа поляки у себя в Варшаве гимны все какие-то поют, - говорил он, - гимны!.. Черт знает, что такое!.. Какие тут гимны, коли тут нужно во!.. Кулак нужен, а они гимны!.. Тоже, слышно, вот, капиталы все сбирают, пожертвования, а никаких тут, в сущности, особенных капиталов и не требуется! Дайте мне только десять тысяч рублей, да я вам за десять тысяч всю Россию подыму! Какое угодно пари!.. Ничего больше, как только десять тысяч! Да и того много, пожалуй!

   Татьяна Николаевна, едва скрывая улыбку, поглядела на Ардальона сильно изумленными глазами.

   - Вы удивляетесь?.. Вы не верите? - подхватил он, поймав ее взгляд. - Я вам сейчас докажу-с, так сказать, арифметически! По пальцам разочту-с!.. Десять тысяч рублей - и хоть какую угодно революцию сейчас же можно сделать! Ведь я уж, матушка моя, думал-таки над этим предметом! Я рассчитывал, и высчитывал, и концы с концами сводил!.. Н-да-с! Не с ветру говорю вам! Теперича будем класть так, - приступил он к делу, высчитывая по пальцам, - поездка в Лондон, туда и обратно, и потом житье в Лондоне... ну, хоть месяц сроком; житье, конечно, самое скромное; все это обойдется триста рублей. Это раз.

   - Зачем же в Лондоне? Можно и в Берлине. В Берлине дешевле, - рассудительно заметила Лидинька.

   - Не мешай ты, черт! - буркнул ей Полояров, тряхнув волосами. - В Лондоне мы изготовим хорошенькую прокламацию-с, - продолжал он развивать свою тему, - да не такую, как эти вам там все "Великороссы" да "Земля и Воля" - это все слабо-с. Ну, "К молодой России" еще туда-сюда, подходит, но и та дрянь, говоря в сущности; а мы изготовим горяченькую, самую настоящую, которая понятна была бы всем сословиям. Ну-с, Трюбнер с Герценом отпечатают нам ее по дешевой цене, а то можно убедить их, чтобы и даром, потому для эдакого предприятия не грех. Прокламацию надо будет отпечатать в шестистах тысячах экземпляров: шестьсот тысяч - это очень достаточно на всю грамотную Россию, а то можно и прибавить потом, сколько потребуется, вторым изданием. Прокламация должна быть кратка и отпечатана убористо, шрифтом боргесом или петитом, бумагу можно достать в кредит - это опять же Александр Иванович с Трюбнером сварганят, тем паче, что печать с бумагой будет единственная услуга, которую Россия с них потребует, потому что, по моему крайнему убеждению, Герцен слишком уж отстал и ни на что более не пригоден. Итак, печать даром, а бумага в кредит. Это два.

   - А если не дадут в кредит? - улыбнулась Стрешнева.

   - Кто это-с?.. Англичане-то?.. Фи-фю,- с присвистом прищурился Полояров.- На эдакое дело да кредиту не сделать! Нет-с, матушка моя, англичане слишком умны, чтобы не понять всех выгод! Риск тут для них не большой, а коли предприятие удастся, так ведь они очень хорошо понимают, что тут ведь свободной торговлей пахнет для них! Вот что-с!

   - Это все, конечно, так! - вполне согласился и одобрил князь Сапово-Неплохово. - Но... трудно такую массу переправить в Россию: я ездил за границу - меня в таможне осматривали...

   - Ничего тут трудного нету! - с убеждением возразил Анцыфров, - проходит же контрабанда, и "Колокол" проходит, и "Молодая Россия" прошла. Можно целый корабль нанять для этого.

   - Ну, конечно, можно и корабль, - согласился Ардальон, - стоить это будет рублей тысячу. Это три. Итого, пока еще только тысяча триста.

   - Но зачем же непременно в Лондон? И для чего тут Лондон? - настаивала меж тем Лидинька Затц, суетливо обращаясь по очереди ко всем и каждому, - на что нам Лондон! Гораздо же дешевле можно здесь, у себя дома, в своей собственной типографии? Не так ли я говорю? Не правда ли?

   - В Лондоне шрифты и бумага лучше, - возразил Полояров, - и притом здесь, в этом подлом обществе, ты ни у черта не достанешь в кредит такого количества бумаги, да и подозрение, пожалуй, возникнет: для чего, мол, понадобилось вдруг столько бумаги? А там, это все безопасно. Ну-с, затем тысячи три на разъезды по матушке России, с остановками по разным городам, для заведения надежных агентур, которые уже будут действовать, пускать в народ эти прокламации, - и вот, почти что и все расходы: четыре тысячи триста! Остальное в запасный фонд, на непредвиденные и экстренные расходы. Но это все одна только материальная часть, а теперь разберем шансы нравственные. Во-первых, вся Россия недовольна: крестьяне недовольны тем, что обмануты волей, дворяне недовольны тем, что крестьян отняли, духовенство недовольно своим положением, купечество недовольно разными стеснениями торговли и упадком кредита, войско недовольно разными нововведениями, мещанство налогами, чиновничество начальством за оставление за штатом - да все, одним словом! вся Россия недовольна! Тут, значит, и вари свою кашу!.. Ге-ге! да дайте мне эти деньги - я вам все предприятие устрою!..

   - А ведь я бы мог! - с грустно-раздумчивым вздохом прибавил он через минуту.- Я бы мог!.. Ведь у меня-с не дальше как нынешней весною целый капитал в руках был!.. Капитал-с!.. Шутка сказать двадцать пять тысяч серебром!.. Двадцать пять тысяч!.. Н-да-с, кабы мне теперь да эти денежки - что бы тут было!.. И-и, Боже мой, что бы было!..

   И печально покачивая головой, он замолк в грустном раздумье.

   Вдруг в эту минуту, среди всеобщего молчания, раздался сильный звонок.

   Полояров растерянно вздрогнул и даже побледнел немного.

   Время было уже позднее: двенадцатый час ночи. Обычные посетители коммунных вечеров, кажись, все налицо.- Кому бы быть в такую позднюю пору? Этот неожиданный и притом такой смелый, сильный звонок почти на всех присутствующих произвел довольно странное впечатление: иных покоробило, иным как-то жутко стало, а у кой-кого и легкий морозец по спине побежал. Все как-то невольно переглянулись, но решительно ни единая душа не тронулась с места, чтобы идти в прихожую и отворить там двери.

   Звонок повторился еще с большей силой.

   - Малгоржан, подите... отворите там... - смущенно проговорил Полояров.

   Восточный человек досадливо передернул плечами.

   - Ходите сами... Я-то с какой стати?!

   - Эх, ей-Богу, вечно вы!.. Мне оно не тово... не совсем-то ловко... Поймите же!

   - Я не пойду! - решительно отрезал Малгоржан-Казаладзе.

   - Анцыфров, ступай ты, голубчик.

   - Может, полиция... жандармы, - весь съежившись, кинул пискунок робко-молящий взгляд на своего патрона.

   Почти все из присутствующих сделали, каждый про себя, подобное же предположение. Полояров смущенно, с каким-то тревожным сосаньем под ложечкой, припомнил себе, что в письменном столе его хранится завалящийся нумер "Колокола", карточка Герцена и листок "Великоросса", неведомо кем подброшенный недавно к дверям общежительной квартиры.

   "И нужно же было оставить!.. И дернула ж нелегкая не уничтожить!" - корил он себя мысленно.

   - Господа, да кто же пойдет наконец? - спросила храбрая Лидинька Затц, впрочем не двигаясь с места.

   - Ей-Богу, господа, жандармы!.. Кому же больше? - смущенно улыбаясь, прошептал Анцыфров.

   - А я так думаю, что это просто за мной пришли, - сказала Стрешнева, направляясь в прихожую. - Я распорядилась, чтобы в двенадцатом часу за мной человека прислали.

   Все находились в жутко-напряженном ожидании, пока она отворяла дверь, но зато как же все ожили, и как отлегло у всех от сердца, и вместе с тем в какое недоумение пришли все, когда в прихожей вдруг раздались два женские восклицанья и вслед за тем послышались быстрые, звонкие поцелуи.

   Полояров первый очень храбро подлетел теперь к двери, внимательно вгляделся в новоприбывшее лицо, и вдруг, словно бы не веря собственным глазам, отступил назад, еще более смущенный, чем за минуту пред этим.

   - Ба!.. Лубянская... Какими судьбами?.. Вот сюрприз-то! - растерянно пробормотал он, опустив глаза и руки.

  

  

   Действительно, это был сюрприз и не для одного Полоярова. Стрешнева и Лидинька с Анцыфровым изумились не менее его, когда увидели перед собою Нюточку Лубянскую столь неожиданно и в такую неурочную, позднюю пору. Татьяна первая заметила в ней явные признаки какого-то волненья и расстройства. По всему было видно, что она не то огорчена чем-то, не то испугана и не успела еще прийти в себя, как следует.

   Лидинька Затц засуетилась с чаем, с яблоками, с поцелуями, которые у нее в первую минуту были совершенно искренни и безрасчетны, и в то же время засыпала Нюточку сотней расспросов. Оказалось, что Лубянская не далее, как сегодня утром одна-одинешенька прикатила в Петербург из Славнобубенска. На дебаркадере подвернулся какой-то услужливый фактор с предложением, не нужно ли ей остановиться в нумерах, расхвалил эти нумера, и ловко подхватив ее саквояж, повлек за собою в некую Гончарную улицу и привел в какую-то грязную трущобу, уверяя, что лучше этих нумеров она в целом Петербурге ничего не отыщет. Лубянской, очутившейся в первый раз в жизни совсем одинешенькой, в совершенно незнакомом, чужом городе, было теперь не до комфорта. Она думала, что и в Петербурге, как в Славнобубенске, всякий знает всякого, и потому первым делом осведомилась у фактора, где тут живет Лидинька Затц или Ардальон Михайлович Полояров, но фактор только ухмыльнулся на столь странный вопрос и объяснил, что для таких надобностей в здешней столице адресный стол имеется, для чего и послал ее на Садовую улицу, в дом Куканова.

   В адресном столе, за две копейки серебром, Лубянской объявили, что и Лидинька Затц, и Ардальон Полояров проживают там-то и там-то. Узнав это, она намеревалась завтра же разыскать их, а пока вернулась в свои нумера на Гончарной улице и, чувствуя сильное утомление с дороги, легла отдохнуть; но какие-то мужчины в соседней комнате решительно не давали ей покою; там, очевидно, шло пьянство, картеж и поминутные споры. Наконец, когда она вышла в коридор, чтобы приказать подать себе обед, один из этих господ нахальным образом пристал к ней с любезностями и стал тащить к себе в нумер, а когда ей удалось вырваться от него, он начал ломиться в дверь ее комнаты. Нюточка заперлась на ключ, с твердым намерением завтра же выбраться вон из этой трущобы, но веселые соседи то и дело стучали к ней в дверь, которая вела к ним из ее комнаты, просовывали в замочную скважину гусиное перышко, прикладывали глаз к щелке, сопровождая все это бесконечными двусмысленностями и циническою бранью на ее упорство. Наконец, уже поздно вечером, у соседей послышались веселые женские голоса, и вскоре все это разразилось неистовыми криками, ругатней, буйным скандалом и дракой... Били какого-то мужчину, били двух каких-то женщин, били бутылки и посуду... Поднялась возня, суматоха, женские вопли, отчаянные крики, "караул"!.. Хозяйка нумеров бегала по коридору и вопила... кто-то побежал за полицией, кто-то накинулся на хозяйку, да заодно уж и ее избил; одна женщина, обезумев от страха и побоев, в растерзанном виде бегала по коридору и ревмя ревела неистовым, истерическим голосом - и все это среди чада и смрада, в тумане табачного дыма, при тусклом свете коридорной лампочки. Нюточка до такой степени перепугалась, что, вся дрожа как осиновый лист, наскоро накинула на себя платок да салопчик и, с саквояжем под полой, опрометью бросилась вон из этих нумеров. Там было не до нее в ту минуту, и потому ее никто не остановил, никто даже и внимания не обратил, как и когда она шмыгнула из коридора - благо, выходная дверь стояла настежь растворена. Нюточка долго бежала по улице от этого вертепа, бежала куда глаза глядят, пока несколько не пришла в себя, и тогда только при свете фонаря отыскала в портмоне записку, данную ей давеча в адресном столе, взяла извозчика и поехала разыскивать Ардальона Полоярова. Кроме этого, она не знала ни на что решиться, ни куда деваться ночью, среди незнакомого города.

   Добрая вдовушка, узнав историю всех этих приключений, очень радушно предложила Лубянской свою комнату.

   - Да зачем же непременно вашу? - возразила Затц; - ведь есть же еще три свободные комнаты: Лубянская может занять под себя хоть любую. Она ведь тоже из наших... Что ж!.. А я с своей стороны не прочь, пожалуй, чтоб и она жила. Ведь мы здесь живем коммуной, на равных основаниях, и друг другу ничем не обязаны, - пояснила она Нюточке, и вслед за тем обратилась ко всем вообще. - Так как, господа? Принимаете, что ли, новую гражданку?

   Сожители дали утвердительный ответ, и лишь один Полояров промычал нечто неясное, не то бы соглашаясь, не то бы глухо протестуя.

   - А впрочем, и я согласен, - как-то особенно ухмыляясь, решил он после минутного соображения.

   Юный князь слонялся от одного гостя к другому, глупо скаля зубы от удовольствия, и всем пожимал руку, приговаривая:

   - А нашего полку прибыло!.. А?.. Прибыло!.. га-га-га!.. прибыло ведь! а?.. не правда ли? а?..

   Полояров же то похмуро пружился, туго и медленно потирая между колен свои ладони, то слегка ухмылялся как бы в ответ какой-то бродившей в нем мысленке и больше все отмалчивался, устремляя на Нюточку из-под синих очков пытливые взгляды.

   Лубянская осталась в коммуне.

  

  

   Гости разъехались. Сусанна стала хлопотать над устройством комнаты для Нюточки и кое-как приладила ей на диване постель. Нюточка все время сама помогала доброй вдовушке в этих не особенно сложных и непродолжительных хлопотах. Менее чем в четверть часа все было уже готово, и Сусанна простилась с Лубянской, сказав, что ей невмоготу спать хочется, как всегда, когда в коммуне бывает много гостей.

   Нюточка осталась одна и медленно, в раздумье, стала раздеваться. Это раздумье брало ее насчет Полоярова: он как-то так странно и неловко встретился с нею, как будто эта встреча почему-то была ему не по нутру, почему-то досадна и неприятна; - что же это значит? как понять ей это?.. А между тем... между тем, не могла же она и не приехать: на это вынудила крайняя необходимость. Чем же теперь все это кончится, и что дальше будет.

   Кто-то взялся за дверную ручку и потрогал ее.

   - Кто там? - окликнула Нюточка.

   - Я! - отозвался Полояров; - что это вы запираться-то вздумали? У нас это совсем не принято. Отворите-ка.

   - Да я уж совсем почти раздета.

   - Ну, так что же? Одета ль, раздета ль - это до меня нисколько не касается. Ко мне, пожалуй, входите сколько угодно, когда я раздет - это мне все единственно. Отворяйте же, что ли, говорю вам! Нужно мне вас!

   Нюточка накинула на плечи дорожный плед и впустила Полоярова.

   - Скажите, какие нынче скромности у нас! - с усмешкой процедил он сквозь зубы, кинув взгляд на плед, окутавший собою всю фигуру девушку, и сел на приготовленную ей постель.

   - Ну, здравствуйте, Анна Петровна!

   - Здравствуйте, Ардальон Михайлович.

   - Что ж так-то? - усмехнулся он. - Давайте, что ли, лапу сюда, по-старому, по-бывалому; ну, и тово... сольемте уста, так сказать, в блаженстве поцелуя!.. Ась?

   И он потянул было ее к себе, но Лубянская сдержанно и сухо отклонилась в сторону. Вообще она была с ним теперь как будто настороже: это сказывалось в каждом слове, в каждом взгляде и движении, во всей манере ее относительно Ардальона.

   - Это что ж такое? - скосил он на нее глаза и губы. - Не желаете-с?.. И не надо! Хотите, так хотите, а не хотите, так как хотите.

   - Ардальон Михайлович, мне не до поцелуев и не до шуток! - с какою-то горечью в тоне и не глядя на него, тихо проговорила девушка.

   - Хм... Вот как!.. Так для чего же вы собственно пожаловали-то сюда?

   Нюточка горько усмехнулась.

   - А вы еще не догадались?.. Мне так уж на людей даже совестно глядеть... Я скрывала, я пряталась пока было возможно, а теперь... мне нельзя было оставаться там долее - поймите вы это.

   - Не понимаю. Отчего же так?

   - Да ведь там отец!.. А он ничего не знает!

   - Да скажите вы толком: беременны вы, что ли? - нахмурясь и морщась,