Крестовский Всеволод Владимирович - Кровавый пуф

а-кабатчица в пестрых ситцах, стояла кучка мужиков, с которыми вершил дело захмелевший кулак в синей чуйке немецкого сукна. Речь шла насчет пшеницы. По-видимому, только что сейчас совершено было между ними рукобитье и теперь запивались магарычи. Свитка достал из котомки гармонику и заиграл на ней развеселую песню.

   Шишкин молодецки хватил шкалик, подщелкнул языком, поморщился и крякнул, да закусил со стойки сухариком и залихватски запел под гармонику:

  

   Как злодеюшка чужа жена,

   Да прельстила добра молодца меня,

   За колечушко я бряк! бряк! бряк!

   А собачушка-то тяф! тяф! тяф!

   А сердечушко-то иок! иок! иок!

   А как муж во двор да скок! скок! скок!

   Мою спинушку набухали,

   Что четырьми ли обухами,

   А как пятый-то кистень

   По бокам свистел.

   Ой, свист! свист! свист!

   Плетка хлысть! хлысть! хлысть!

  

   - Эка черти! Важно! важно! - крикнул приказчик, подернув плечом и стукнув кулаком по стойке. - Тетка! Ставь еще сладкой водки!

   Заслыша звуки гармоники, в кабак повалила и та кучка народа, что галдела пред крылечком. Солдатка приветливо ухмылялась, чуя хорошую выручку. Путники меж тем, не обращая внимания на новых слушателей, продолжали свое дело. Свитка переменил песню и заиграл новую. Шишкин с той же молодецкой ухваткой, выразительно подмигивая нескольким молодицам да девкам, ухарски подхватил ее:

  

   Петушок, петушок,

   Золотой гребешок!

   Зачем рано встаешь,

   Голосисто поешь,

   Голосисто поешь,

   С милым спать не даешь?

   И я встану ли, младешенька,

   Раным рано ли, ранешенько,

   Я умоюсь ли, младешенька,

   Белым мылицем белешенько,

   Я взойду ли под насесточку,

   Петушка возьму за крылышко,

   За правильное за перышко,

   Я ударю об насесточку:

   Еще вот-те, петушок,

   За ночной за смешок!

   Зачем рано встаешь,

   Голосисто поешь,

   Голосисто поешь,

   С милым спать не даешь!

  

   - Ишь ты, как бурлаки-то песни играют! - восхищались в кучке народа. - Ай, ляд же дери их!.. Хорошо, биря!.. Что и говорить!.. И отколь это такие развеселые.

   Песни, видимо, душевным образом располагали народ в пользу двух бурлаков. Надо было еще более завладеть этим хорошим, приветливым расположением, чтобы тем успешнее подготовить начало дела.

   Шишкин подмигнул товарищу, налил еще немного из полуштофа и запел новую:

  

   Ой, чоб! чеба-чоб,

   Чеботочки мои!

   Черевички невелички,

   Алы бархатный!

   Уж я вышла молода

   За новыя ворота,

   Черевички скрипят,

   А молодчики глядят.

   Ах, молодчики глядят -

   Все гулять со мной хотят,

   Меня в гости зовут,

   В карман золото кладут.

  

   - Ай, лихо играют!.. Молодца! ей-ей, молодца!.. Веселые! - замечали слушатели. - И с чего это их так раззудило?

   - С воли радуемся! - обратился к мужикам Шишкин, - потому ноне, ребятушки, совсем уж пошла вольная воля! Слышали, братцы?

   - Чего этта?.. Волю? - Как-ста не слыхать! По церквам читали.

   - Ну, это не та, что по церквам - это совсем особая!

   - Какая особая? - недоумело переглянулись в кучке.

   - Напольёновская! Вот какая! - подхватил Свитка. - Император Наполеон Третий, Бонапарт, подарил эту волю.

   - Эко чудовый парень! - ухмыльнулись некоторые из слушателей. - Банапар... анпиратор!.. Какой те Банапар? У нас в Расеи один государь Лександра Миколаич! Что толкуешь-то, несуразый!

   - А то и толкую! Слышали, братцы, про Крымскую войну? про Севастополь-то?

   - Как-ста, не слыхать!.. Некрутчина тогды большая была...

   - Ну, так вот, против нас тогда воевал француз...

   - И турка! - подсказал кто-то из кучки.

   Свитка глянул туда и заметил отставного солдатика в заплатанном солдатском пальтишке.

   - Ну да, и турка, - согласился он. - Так вот, Напольен с тем только и мировую подписал с нашим государем, чтобы мужичкам беспременно волю дать, а коли не дашь, говорит, так будем опять воевать, и все ваше царство завоюем.

   - Ишь ты, как! - замечали озадаченные слушатели. - Да что ж это ему такая об нас забота? С чего это?

   - Потому и забота, что он - добродетельный человек и хочет, чтобы все вольные были. Вот, сказывают, и поляков тоже ослободить велел.

   - Поляков? - подхватил солдатик. - Ну, уж это совсем напрасно! Поляк глуп, его, напротив, в струне надо содержать, а без того сичас забунтует.

   - Эх, голова! как это так легко сказать! - горячо вступился Свитка. - Если нам с тобой хорошо жить на свете, и никто нас не обижает, разве мы станем бунтовать? - да Господи помилуй! Зачем нам это?

   - Ну, так то мы, а то поляки! - возразил солдатик.

   - Да разве не все одно это?

   - Нет, не все! Уж про поляка ты мне лучше и не говори. Поляка, брат, я знаю, потому в этой самой их Польше мы три года стояли. Первое дело - лядащий человек, а второе дело, что на всю-то их Польшу комар на хвосте мозгу принес, да и тот-то бабы расхватали! Это слово не мимо идет!

   В кучке отзывчиво, дружно и весело раздался смех удовольствия. Очевидно, слово пришлось по сердцу.

   У Василия Свитки при этом только слегка подернуло мускул справа над верхней губой.

   - Н-да, вот там толкуй, как знаешь, - продолжал он, - а Напольён все-таки приказал волю дать, и дали! А кабы не он, быть бы нам вечно крепостными!

   - Постой, парень!.. Постой... Ты это не тово! - разводя руками, вмешался в разговор захмелевший приказчик. - Мы тоже на этот счет не безызвестны!.. Нам старики тоже сказывали, как в двенадцатым годе этого самого Бонапартия мы метлой из Расеи погнали; и он, значит, за это за самое, опричь одной злобы, ничего к нам питать не может!

   - Так то был дядя, сказывают! - возразил Свитка, - а теперь на троне сидит племянник, и он рассуждает по-христиански: ваши мужички, говорит, моего дядю обидели, а я хочу им за зло добром заплатить, и потому пускай все будут вольные. Вот он как рассуждает!

   - Нет, брат, стой! - подошел к столу солдатик. - А зачем же он, коли так, эту Крынску кампанию свою затеял? Сколько народу-то покалечил у нас! Коли он такой сердобольный, так он бы лучше Богу молился. Вот что!

   - Ну, уж это не нашего ума дело, а лучше скажи-ка ему спасибо за его приказ!

   - Да кто ж это нашему государю может приказывать! - горячо стукнул солдат ладонью по столу. - Ты, брат, эти глупые речи покинь лучше, пока мы те бока не намяли! Песни вот ты хорошо играешь, а уж слова-то говоришь совсем как есть дурацкие!

   - Постой, братцы! - перекрикивая всех, вмешался Иван Шишкин. - Чем по-пустому толковать, так лучше настоящее дело! Пускай всяк видит и судит. Вот что, братцы: как были мы под Новодевичьим, так при нас там вот какую грамоту читали и раздавали народу. Одна и на нашу долю досталася... Прислушайте-ко, пожалуйста!

   И развязав свою котомку, он достал из нее сложенный вчетверо лист плотной бумаги и показал его присутствующим.

   На листе красивым шрифтом, с золотом и киноварью, было отпечатано: "Золотая грамота".

   - Это что ж такое? - с любопытством и недоумением пытали в кучке. Все придвинулись поближе к Шишкину.

   - Это, братцы манифест! Царская грамота! - пояснил он. - Слушайте!

   И стал громко и внятно читать:

   "Божиею милостию, Мы, Александр Вторый, Император Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и проч. и проч. и проч.

   В постоянной заботливости нашей о благе всех верноподданных Наших, Мы, указом в 19-й день февраля 1861 года, признали за благо отменить крепостное право над сельским сословием, Богом вверенной Нам, России. Ныне, призвав Всемогущаго на помощь, настоящим Манифестом объявляем полную свободу всем верноподданным Нашим, к какому бы званию и состоянию они ни принадлежали. Отныне свобода веры и выполнение обрядов ее церкви составят достояние каждого. Всем крестьянам, как бывшим крепостным, так и государственным, даруем в определенном размере землю, без всякой за оную уплаты, как помещикам, так и государству, в полное, неотъемлемое потомственное их владение".

   - Это, значит, господа, помещикам больше ни копейки! как есть шиш один! - пояснил Свитка.

   - О?! И в сам деле?.. Это, братцы, нам на руку! - с видимым удовольствием откликнулся кое-кто из кучки. - Это и очень нам любезно!.. Ну-ну! Валяй-ко дальше! Что еще там прописано?

   "Полагаясь на верность народа нашего, - продолжал Шишкин, весьма подбодренный сочувственным отношением слушателей - Я, признал за благо для облегчения края упразднить армию Нашу! Мы отныне впредь и навсегда освобождаем Наших любезных верноподданных от всякого рода наборов и повинностей рекрутских; затем, солдатам армии Нашей повелеваем возвратиться на места их родины".

   - Значит, некрутчине шабаш? - спросил кто-то.

   - Шабаш! - подтвердил Свитка. - Отныне и навсегда шабаш и некрутчине, и наборам, и всякому войску! Ни одного солдата больше не должно быть в целой России! Все будут вольные! Всяк, значит, делай, что хочешь!

   - Э?!. Это важно!.. А насчет повинностей как?

   - А вот, слушай далее!

   "Уплата подушных окладов, имевших назначением содержание столь многочисленной армии, со дня издания Манифеста, отменяется. Всем солдатам, возвращающимся из службы, также всем дворовым людям, фабричным и мещанам повелеваем дать без всякого возмездия надел земли из казенных дач обширной Империи Нашей".

   - Э, робя! Это, ей-ей, хорошо!..

   - Что и говорить! Чего лучше!.. Надо только Бога молить...

   - Да только неужто же все это француз?

   - Все он! - с непоколебимою уверенностью подтвердил Свитка.

   - А как же насчет теперича лесу, ну и опять же всяко хозяйство надо обзавести себе, избу поставить, скотинку там, что ли - без того нельзя же ведь, хоша и солдату, али дворовому. Это-то как же? Сказано про то аль нет?

   - Про это хоть и не сказано, а слышали мы так, будто все это брать от помещиков, - объяснил Свитка. - Помещик должен отдавать все беспрекословно, а ежели кто заартачился сейчас его своей расправой, и бери все, что хочешь!

   - Это хорошо! - одобрил чей-то голос, но большинство не подхватило, а напротив того, о чем-то сомнительно раздумалось!

   - Ну, да этого не сказано; это, должно, малый врет, а ты читай дале! - молвил какой-то мужик.

   "В каждой волости, равно в городе, - продолжал Шишкин, - народ избирает четырех, пользующихся его доверием, человек, которые, собравшись в уездном городе, изберут совокупно уездного старшину и прочие уездные власти. Четыре депутата от каждого уезда, собравшись в губернский город, изберут губернского старшину и прочие губернские власти. Депутаты от каждой губернии, призванные в Москву, составят Государственный Совет, который с Нашею помощью будет управлять всею Русскою землею. Такова Монаршая воля Наша".

   - Теперь, братцы, значит, сами управляться будем.

   - Так, слышите, царь желает! - комментировал Свитка.

   Мужики призадумались.

   - И бумаги править нам же? - спросил один.

   - И бумаги, и все, как есть, всем самим заправлять.

   - Самим?.. Ну, это что-то не тово... Как же теперь стану я заправлять, коли я грамоте не знаю.

   - А мозги на что?.. Есть мозги - значит, и валяй!

   - Да все ж без грамоты не управишься. Тут, вона, мало ли чего нужно!..

   - Ну, грамотных выбирайте...

   - Так-то, оно так!.. И значит, это мужики всем царствием заправлять будут?

   - Значит, будут.

   - А господа-то куды же?

   - А к черту! Куда хотят, туда и идут! А нет, и на сук можно вздернуть!

   - Ишь, какой прыткой!.. На сук!.. За что же это на сук?.. Душа-то ведь тоже хрещеная!.. За эти дела и кнутьем на площади порят да в каторгу шлют. - Нет, это ты, брат, дуришь!.. Да ну, ладно! Читай дале!..

   "Всякий объясняющий противное и не исполняющий Монаршей воли Нашей есть враг наш. Уповаем, что преданность народа оградит престол Наш от покушений злонамеренных людей, не оправдавших Наше Монаршее доверие. Повелеваем всем подданным Нашим верить одному Нашему Монаршему слову".

   - Так вот, слышишь, любезный, что сам царь повелевает! - строго обратился Свитка к мужику, высказавшему некоторое сомнение. - Ты, значит, ослушник воле царской!.. За это в кандалы!.. За это вяжут да к становому нашего брата, а ты, значит, молчи да верь, коли это пропечатано!

   - Да я что ж... я ничево... я так только... Известно, супротив царя не пойдешь, - опешил мужик и смущенно примолкнул.

   "Если войска, обманываемые их начальниками, - продолжал меж тем Шишкин, - если генералы, губернаторы, посредники осмелятся силою воспротивляться сему Манифесту - да восстанет всякий для защиты даруемой Мною свободы и, не щадя живота, выступит на брань со всеми, дерзающими противиться сей воле Нашей. Да благословит Всемогущий Господь Бог начинания Наши! С Нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!" - громко и торжественно заключил Шишкин, вторично обращаясь к слушателям и показывая красиво расписанный лист.

   На лист глядели с любопытством, но в каждой почти голове царило недоуменье и сомнение. Манифест давал уже так много, что невольно рождался в душе вопрос: да уж точно ли правда все это? - хотя быть может, каждый не прочь бы был воспользоваться его широкими посулами. Перспектива казалась заманчивою.

   - Значит, коли начальство не согласно, - сейчас бунтовать? - спросил кто-то.

   - Так, голова! Верно!.. Сейчас и бунтуй! - с полною уверенностью одобрили оба бурлака.

   - А отчего ж это доселева за бунты-то все наказывали?

   - Теперь, милый, другие порядки пошли. Теперь сам царь бунтовать велит.

   Наступило новое раздумье и молчание.

   - Други почтенные! братцы! - вдруг возвысил голос отставной солдатик.- Это, надо быть, и вправду француз всю эту штуку выдумал! Потом он, первым делом, в этой грамоте что говорит? - Говорит, что войско прочь, что солдатов больше не требуется! - Так ли?

   - Так, так!.. Не требуется.

   - А кто же Расею-то защищать будет? - продолжал он; - коли войска нет, сичас, значит, неприятель подошел, и сичас заполонил себе как есть всю землю. Это он под нас, значит, ловкую штуку подводит!.. Никак тому быть не возможно, без войска-то! Он, значит, только глаза отводит!..

   - Э!.. И в сам деле! - одобрили в кучке. - Оно точно, что так... А то бы с чего ему сердобольствовать!

   - Беспременно так, братцы!.. Опять же хоть это взять: сами, говорит, управляйтесь. Теперь будем говорить по-солдатски! Примером взять - батальон. Как же ж этта управится батальон без камандеров? Никакой команды нет, и не знаешь ни куда тебе идти, ни что делать. Солдат этому не обучен, а командер обучен, он всю эту штуку знает. В батальоне, теперича, только шестьсот, аль семьсот, а в Расее-то тьма народу! Как же ж тут-то управиться? Это, значит, француз под Расею всю эту штуку подводит, чтобы способней заполонить-то было! Ей-Богу, так братцы!.. Этому вы ничему не верьте.

   - Э, друг любезный! Ты, стало быть, против царя! Ослушник воли царской! - напустился Свитка на солдата. - Братцы! Слышали, что царь насчет ослушников сказал? Чего глядите-то?

   - Нет, ты погоди! - выступил вперед солдатик. - Нешто волю царскую так объявляют? Волю царскую по церквам, под колоколами читают, а не в кабаках! Царское слово через начальство, да через священство идет; а ты что за человек? По какому ты праву? а?

   - Эй почтенные! Находка! - закричал вдруг приказчик.

   Пока Шишкин читал, а Свитка делал пояснения, он подобрался к раскрытой котомке, из которой чуть-чуть высовывался край другой подобной же грамоты. Подобравшись и смекнув, что дело тут, кажись, не совсем-то чисто, он под шумок запустил в нее руку и достал целую пачку "золотых грамот".

   - Вон сколько с ними добра! - кричал хмельной кулак. - Дело не чистое!.. Это, ребята, бунтовщики... Смуту варят!.. Бей их!.. Бей в мою голову!.. всех бей!.. Держи их, ребята!.. Вяжи по рукам, да к становому.

   Агитаторы побледнели. Шишкин совсем почти растерялся, но Свитка не утратил присутствия духа. Минута была критическая. Люди, за несколько еще минут расположенные верить им, теперь готовы уже были кинуться на обоих и начать свою страшную расправу.

   - Где твой кистень?.. Держись за мною!.. Не робей! - быстрым шепотом обратился к Шишкину Свитка и мигом достал из-за пазухи заряженный револьвер.

   Солдатик, с криком "вяжи!" первый ретиво кинулся на него.

   - Убью! - закричал тот и выстрелил почти в упор.

   Пуля, вырвав клок сукна из левого рукава, шлепнулась в стену.

   - Кто первый подступится, убью на месте! - грозно кричал Свитка.

   И с этим словом, пятясь к дверям вместе с товарищем, он воспользовался минутным ошеломлением присутствующих и выскочил из горницы.

   - Держи! держи! - раздались за ними крики. Но Свитка успел уже вскочить в тележку, Шишкин вслед за ним - и сразу захватил вожжи. Ударив ими, что было мочи, по лошадке, он отчаянно загикал, продолжая непрерывно хлестать ее - и озадаченная лошадь, дергая головою, быстро сорвалась с места и пошла вскачь - вон из деревни.

   - Держи! держи! - раздавались меж тем громкие крики. Весь народ выскочил из кабака, и несколько человек погнались за беглецами.

   Свитка, упершись коленом в сиденье, стоял, обернувшись назад к преследователям, и держал револьвер наготове.

   - Удирай живей!.. Хлещи ее!.. Нагоняют! - задыхаясь, кричал он товарищу, и тот немилосердно гнал бойкую лошадку.

   Один парень совсем уже почти хватался руками за задок тележки.

   - Кистень!.. дай кистень сюда!.. живее - говорил

   Свитка и, не отвращая лица от преследователя, протянул назад руку.

   Шишкин торопливо вложил в нее требуемое оружие.

   Парень уже держался за задок и на бегу старался заскочить в тележку. Свитка хватил его кистенем в лоб, - тот вскрикнул и опрокинулся на дорогу. Остальные, не преследуя беглецов, раздумчиво остановились над ушибленным парнем, который с посинелым лбом лежал без чувств поперек дороги.

   Тележка меж тем скрылась в лесу, но Шишкин все еще гнал и бил вожжами лошадь.

   Через час беглецы очутились уже верст за семь. Конь был вконец заморен и не мог уже двинуться с места. Они его покинули в кустах, вместе с тележкой, и покрались кустами же вдоль по берегу. Теперь опасность погони несколько миновала. На счастие их, неподалеку от берега стояла на воде рыбачья душегубка, и в ней мальчишка какой-то удил рыбу. Они криком стали звать его. Рыбак подчалил, беглецы прыгнули в лодку и за гривенник, без излишних торгов и разговоров, перебрались на левый берег, в Самарскую губернию.

   Здесь, пока, они уже были вне опасности.

  

  

   Прошло с небольшим месяц с тех пор, как владыка Иосаф приезжал к губернатору ходатайствовать за майора Лубянского. И вдруг теперь по городу Славнобубенску быстро пронеслась весть, что владыка покидает свою кафедру, на которой честно служил столько лет, и что он переводится на дальний север, в другое епископство. Эта неожиданная весть поразила многих. Большинство недоумевало. "Как? что? зачем и почему?" - пытал каждый, и в ответ встречал только пожатие плечами: никто почти не знал и даже не подозревал настоящей причины этого внезапного смещения. Весьма и весьма многие искренно сожалели об отъезде Иосафа: он никому не сделал никакого зла; напротив, сколько людей оставляло в сердце своем благодарное воспоминание о том добре, которое творил старик по силе своей возможности! Никто не мог укорить его в чем-либо недобром, и каждый сознавал в душе, что старик был глубоко правдивым и честным человеком. Тем страннее казался непосвященному большинству этот перевод в отдаленную, заброшенную полосу России, перевод, похожий скорее на какую-то ссылку.

   По городу стало известно, что в следующее воскресенье владыка в последний раз будет литургисовать в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько полковника Пшецыньского и Непомука. И тот и другой ожидали, что старик не уйдет без того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее слово, во всеуслышание православной паствы своей. И если бы такое слово было произнесено, положение их стало бы весьма неловким.

   Но вот наступило и воскресенье.

   Церковь была полнехонька, без различия каких бы то ни было каст и сословий. Между народом, поближе к кафедре, затершись в одном уголке, стоял Феликс Подвиляньский вместе с доктором Яроцем. Оба решились выстоять всю службу, чтобы самолично быть свидетелями того, что произойдет сегодня. Они тоже ожидали чего-то...

   Владыка служил, как и всегда, величественно и просто. Ясность душевная и твердое спокойствие были написаны на его строгом и в то же время кротком лице. Слова молитвы произносил он тихо, но явственно, так что голос его отчетливо был слышен во всех концах древнего храма. Под впечатлением того сознания, что эта литургия уже последняя, прощальная, предстоящему народу служба владыки казалась еще величественнее, еще торжественнее. Но вот окончилась литургия. Все взоры напряженно обратились к алтарю, все ожидали появления владыки на кафедре, но кафедра оставалась пуста. При звуках "исполаети деспота!" разоблаченный архиерей взошел на амвон, посреди храма, и пение замолкло.

   Перекрестясь на алтарь, он положил земной поклон Богу и храму его, с которым он ныне прощался навеки. Затем тихо отдал, на все четыре стороны, по одному глубокому поясному поклону. Это было безмолвное прощание его с народом.

   - Прощайте, возлюбленные! Прощайте! - раздался его любящий, но твердый старческий голос. - Расставаясь с вами, скажу одно вам: будьте твердыми сынами нашей Православной Восточной церкви; будьте твердыми и честными людьми русскими! Ежели кого обидел или прегрешил я пред кем-либо из вас, простите мне ради Христа, простившего врагам своим свое великое поругание, свою страшную крестную смерть. Прощайте!

   И с этим словом, благословив народ, он пошел из храма.

   Все разом бросились к владыке. Каждый хотел получить от него еще одно благословение и в последний раз облобызать пастырскую руку. На многих глазах виднелись слезы.

   Владыко уезжал почти нищим. Весь небольшой капитал, скопленный им из своего жалованья, около пяти тысяч, он пожертвовал на богадельню, больницы и народные школы своей бывшей епархии. Весть об этом пожертвовании как-то успела разнестись между предстоящими еще во время литургии, - и это бескорыстие еще более возвысило владыку в глазах покидаемой паствы.

   - Виншуен'пану! - сойдя с паперти, обратился Подвиляньский к Яроцу. - Поздравляю!

   И он, с многодовольной улыбкой, весело протянул и пожал руку своему приятелю.

   - Выпендзяли, хвала Богу! - с таким же удовольствием ответствовал Яроц.

   В это время мимо их сходил со ступенек Лубянский. Он был растроган и шел, уныло понурив голову.

   - Пану пулковнику! - прелюбезно снимая шляпу и пресладостно улыбаясь, обратился к нему доктор; - а когда же мы в шашки сразимся!

   Подвиляньский тоже любезно раскланялся. Майор ответил обоим очень сухим поклоном.

   - Как жаль, что архиерей покидает нас! - с гримасой сожаления продолжал Яроц, увязавшись за Лубянским и таща за собою под руку Подвиляньского. - И скажите пожалуйста, отчего это так внезапно?

   - Добрые люди постарались! - нехотя ответил майор.

   - Ай-ай-ай!.. Неужели так?!.. А говорят, он некоторую частичку из своих капиталов пожертвовал на что-то? Правда ли это?

   - Не частичку, а все что имел! - выразительно поправил Лубянский; - и завещал нам еще быть твердыми и честными людьми русскими. Впрочем, это до вас, господа, не касается: вы ведь поляки. - И, проговорив все это довольно резким тоном, старик круто повернул от них в другую сторону.

  

  

   В тот же день вечером, перед губернаторским домом, был огромный съезд экипажей. Жандармы на конях, частный пристав пешком, квартальные и полицейские творили порядок и внушали достодолжное почтение толпе народа, собравшейся поглазеть на ярко освещенные окна. Это был бал по случаю скорого отъезда барона Икс-фон-Саксена, последний маневр, которым правительница губернии намеревалась "добить милого неприятеля".

   Хозяйка и царица бала, она была совсем обворожительна. Брильянты на голове, брильянты на открытой шее, золото и дорогие камни на руках, парижские цветы, старые брюссели, беспощадно открытые, сверкающие плечи, обворожительная улыбка, полные, вкусно сделанные руки с розовым локотком, роскошное платье, представлявшее символическое соединение польских цветов, кармазинного с белым, - вот то сверкающее, очаровательное впечатление, которым поражала в первый миг прелестная женщина каждого, при входе в ее парадную большую залу.

   Она как царица встречала своих гостей, окруженная своим собственным штатом, в составе коего неизменно стоял весь шестерик княжон Почечуй-Чухломинских.

   Непомук, в черном фраке, из-за борта которого скромно выглядывала звезда, глядел совсем дипломатом и с каждым был необыкновенно любезен, ни на йоту, впрочем, не спуская своего губернаторского значения.

   Прелестный Анатоль, первым делом, придя в сокрушительный восторг от эффектного вида губернаторши и не замедлив тотчас же сообщить ей самой об этом восторге, за что и был награжден очаровательной улыбкой, поспешил отправиться с такими же восторгами к другим представительницам славнобубенского mond'a. Черненький Шписс поспевал решительно повсюду, и насчет музыкантов, и насчет прислуги, и насчет поправки какой-нибудь свечи или розетки, и насчет стремительного поднятия носового платка, уроненного губернаторшей; он и старичков рассаживает за зеленые столы, он и стакан лимонада несет на подносике графине де-Монтеспан, он и полькирует с madame Пруцко, и вальсирует со старшею невестой неневестною, и говорит почтительные, но приятные любезности барону Икс-фон-Саксену; словом, Шписс везде и повсюду, и как всегда - вполне незаменимый, вполне необходимый Шписс, и все говорят про него: "Ах, какой он милый! какой он прелестный!" И Шписс доволен и счастлив, и Непомук тоже доволен, имея такого чиновника по особым поручениям, и решает про себя, что Шписса опять-таки необходимо нужно представить к следующей награде.

   Mesdames Чапыжникова и Ярыжникова, и Пруцко, и Фелисата Егоровна, и Нина Францевна, и Петровы, и Ершовы, и Сидоровы, все преуспевают по мере сил и способностей. Все очень нарядны, очень декольтированы, очень эффектны и прелестны (по крайней мере, каждая сама о себе так думает), и все надеются прельстить чье-нибудь слабое сердце... О сердце барона они отложили ныне уже всякое попечение, ибо это остезейское сердце оказалось давно уже в плену у губернаторши. Дамы злились, но признавали это совершившимся фактом.

   О бароне нечего говорить: он, как и всегда, был блистателен.

   Но зато внимание публики на этом бале сильно привлекала одна новая и притом весьма интересная личность.

   Это был сосланный, по политическим делам, на жительство в Славнобубенск, граф Северин-Маржецкий. Он только что вчера, в ночь, был привезен сюда с жандармами. Еще недели за полторы до приезда графа, ему был нанят на его собственный счет целый дом с мебелью и всею утварью, так что приехал он на все на готовое. Привезли его ночью прямо к Непомуку. Констанция Александровна, спешно накинув свой изящный шлафрок, вышла сама к сиятельному изгнаннику.

   Приложив руку к сердцу и делая глубокий реверанс, она в несколько торжественном тоне, весьма эффектно сказала ему приветливым голосом:

   - Hex пршиймуе ясневельможны пан первше пршивитанье к краю непршияцельскем од кобеты польскей!

   Растроганный граф поклонился ей с глубоким почтением и молча, но тепло поцеловал протянутую ему руку.

   Его приняли здесь как родного. Пани Констанция сама принялась хлопотать насчет теплого чая и вкусной закуски для графа; а Непомук даже самолично проводил его потом в приготовленное ему помещение, в своей собственной карете.

   Наутро, едва успел проснуться ясновельможный изгнанник, камердинер подал ему раздушенный пакетец. Это было особенное приглашение на сегодняшний бал, написанное по-польски рукою самой Констанции Александровны.

   Граф был весьма польщен таким вниманием, таким теплым участием на далекой чужбине. Появление его вечером в губернаторской зале произвело решительный эффект. Все уже заранее знали о польском графе, привезенном "в наше захолустье" под надзор полиции. Ее превосходительство рассказала нескольким своим приближенным с таким участием о "еще одном новом политическом страдальце", и это придало еще больший интерес новоприбывшему графу. Все с нетерпением ожидали его появления.

   И вот, вместе с оповестительным звонком из швейцарской, раздался громкий голос ливрейного гайдука, поставленного при входной двери в залу:

   - Его сиятельство граф Маржецкий.

   По зале пробежали некоторый гул и волнение. Все взоры обратились к двери. Хозяйка с хозяином пошли навстречу. И вот, наконец, в дверях появился и отдал почтительный, но полный неизмеримого достоинства поклон хозяйке и хозяину высокий, плотный мужчина лет пятидесяти. Лицо его носило на себе печать истого поляка, а его выражение и вся фигура сразу показывали аристократический характер старого магната. Высокий, закатистый лоб, широкие скулы и щеки, полный достоинства, спокойный и уверенный взгляд светлосерых глаз, несколько орлиный нос и энергически выдавшаяся вперед нижняя скула, и круто загнутый подбородок придавали всей физиономии графа такой характер самоуверенной настойчивости и силы, которые легко и притом всегда могут относиться ко всему остальному миру с тонким, иногда удачно выставляемым, иногда же удачно скрываемым, аристократическим презрением. Закинутые назад короткие и вьющиеся волосы с серебристым оттенком и некогда черные, но ныне уже сивые усы придавали всей фигуре графа Маржецкого какое-то рыцарское, кавалерийское удальство и самоуверенность. Короче сказать, на пятьдесят первом году жизни это был еще бравый и видный красавец и, заметьте, как особенное свойство польского типа,- красавец-аристократ, красавец-магнат старопольский.

   Можете представить себе, что сделалось со всеми этими mesdames Чапыжниковой и Пруцко, со всеми этими Фелисатами Егоровнами и Нинами Францевнами, со всеми Марьями Ивановнами и их невестами-барышнями!

   Граф приковал к себе всеобщее внимание.

   Судя по тому, как встретил его губернатор-хозяин и губернаторша-хозяйка, как вошел и поклонился им граф, как окинул он все общество равнодушно-холодным и в то же время снисходительным взглядом, который, казалось, говорил: "Какие вы все жалкие, мои милые! какие вы все, должно быть, глупые! Но я постараюсь быть с вами любезно-снисходительным" - и так, судя по всему этому, можно было сразу предположить, что сосланный граф Северин-Маржецкий займет одно из самых видных и уважаемых мест в славнобубенском обществе.

   Констанция Александровна, во-первых, отрекомендовала его барону. Граф поклонился ему точно так же, как и хозяевам, то есть, почтительно и в то же время с неимоверным, хотя и притворно-скромным достоинством: "Древнеродовитый магнат, я нахожусь, по воле политических обстоятельстве, в отчуждении и несчастии, крест которых впрочем сумею нести на себе с полным человеческим и гордо-молчаливым достоинством" - вот что выражал молчаливый поклон его. Саксен весьма любезно пожал ему руку, с тою сочувствующею улыбкою, какую вызывает в благовоспитанных людях несчастие ближнего, который равен нам по общественному положению и имеет право на особенное уважение наше по своему несчастию.

   На мужчин фигура графа тоже производила весьма заметное впечатление. В это время высланцы из Польши вообще были еще в диковинку по "нашим захолустьям", и всяк почти вменял себе как бы в священный долг сочувствовать "политическому страдальцу" (люда на это была такая). Мужчины, равно как и женщины, очень хорошо заметили изящного покроя лондонский великолепный фрак графа Северина и его брильянты, сверкавшие у него в запонках на тончайшей батистовой сорочке и на правой руке, с которой была сдернута перчатка. Чиновный люд, усматривая особенное внимание, оказываемое графу со стороны губернаторской четы, по долгу служебного рвения, утроил свою почтительность к политическому высланцу: это показывало и внутреннюю либеральность чиновничьего люда, и тонкое понимание служебно-дисциплинарных отношений, потому что "ежели сам губернатор, то мы и тем паче..."

   Констанция Александровна представляла графу некоторых дам, а Непомук Анастасьевич кое-кого из служащих (позначительнее) и кое-кого из дворянства. И все представляемые были встречаемы графом Севериным все с одним и тем же выражением снисходительного достоинства, сквозь которое просвечивала холодность и сдержанность человека, поставленного обстоятельствами в чуждую и презираемую среду, имеющую над ним в данный момент перевес грубой, физической силы: граф чувствовал себя членом угнетенной национальности, членом европейски-цивилизованной семьи, беспомощно оторванным силой на чужбину, в плен к диким, но довольно благодушным и наивным татарам.

   Но замечательнее всего, что все те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя, то же самое что чувствовал к ним и граф Маржецкий, - словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то собственно сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные люди, но... но... сила, поставленная свыше, и т. д. "Это, мол, она все, а не мы, а мы-то, собственно, что же? мы рады, но мы пока ничего не можем... мы вовсе не такие, поверьте! но... что делать, ваше сиятельство..."

   Поэтому все лица, представляемые графу, имели на своих физиономиях какое-то извиняющееся выражение, словно бы они в чем виноваты пред ним и всею душою желают оправдаться, желают, чтоб он считал виноватыми не их собственно, а кого-то другого, постороннего. Это было почти всеобщее выражение и мужчин и женщин. Один только острослов и философ Подхалютин, по обыкновению, не воздержался от своеобычной выходки. Когда Анатоль де-Воляй подвел его с представлением к графу Северину, Астафий Егорович, вытянув руки по швам и почтительно сгибая спину, с выражением искренно-благоговейного сознания собственной виновности произнес вдруг самым серьезным и покаянным тоном:

   - Виноват, ваше сиятельство!.. Извините!

   Граф окинул его недоумелым и вопрошающим взглядом.

   - Виноват-с! - повторил Подхалютин.

   - То есть, в чем же? - медленно и с усилием произнес Маржецкий, показывая вид, будто ему очень трудно выражаться на чужом и почти незнакомом языке. Сказал он это "в чем же" все с тем же неизменным выражением снисходительности и величайшей, но холодной вежливости, которые более чуткому на этот счет человеку могли бы показаться даже в высшей степени оскорбительными, но "наше захолустье" вообще мало понимало и различало это.

   - В чем же? - повторил граф с тем же усилием и затруднением.

   - В чем? И сам не знаю, ваше сиятельство! - вздохнул и развел руками философ. - Но вы, как и я же, успели уже, вероятно, заметить, что здесь все как будто в чем-то виноваты пред вашим сиятельством; ну, а я человек мирской и, вместе со всеми, инстинктивно чувствую себя тем же и говорю: "виноват!" Я только, ваше сиятельство, более откровенен, чем другие.

   Анатоль досадливо краснел и кусал себе губы. Граф, как будто немного смутился, не зная, как понять ему выходку Подхалютина: счесть ли ее за дерзкую насмешку или отнести к плодам русской наивности? Подхалютин очень хорошо видел досаду одного и смущение другого, и в душе своей очень веселился таковому обстоятельству.

   Граф сидел в гостиной, окруженный дамами, которые являли собою лучший букет элегантного Славнобубенска. Ни тени какой бы то ни было рисовки своим положением, ни малейшего намека на какое бы то ни было фатовство и ломанье, ничего такого не сказывалось в наружности графа, спокойной и сдержанно-уверенной в своем достоинстве. Он весь был в эту минуту олицетворенная польско-аристократическая вежливость и блистал равнодушною, несколько холодною простотою.

   Графиня де-Монтеспан, как женщина, играющая после хозяйки первую роль в ее обществе, взяла на себя преимущественное право занимать графа Северина, избегая впрочем вопросов о его родине, ибо предположила себе, что воспоминания о Польше должны пробуждать в нем горькое и тяжелое чувство. Но некоторые из окружающих сильфид и фей славнобубенских были на этот счет менее проницательны, чем графиня, и потому поминутно принимались бомбардировать гостя вопросами именно этого рода. Графиня морщилась и старалась заминать такие разговоры, но матроны с сильфидами не унимались. Разговор, конечно, шел исключительно по-французски и, надо заметить, что графиня усердно старалась и заботилась об этом, дабы не утруждать гостя ответами на чуждом и притом враждебном ему языке, который ни в каком случае, казалось ей, не мог быть ему приятен. Но некоторые из сильфид, владея не совсем-то ловко французским диалектом и в то же время желая, во что бы то ни стало, быть любезными, то и дело мешали, по привычке, французское с нижегородским.

   - Скажите, пожалуйста, граф, - приставала madame Ярыжникова, - правда ли, что у варшавянок у всех прелестные ножки?

   Граф снисходительно улыбался и, в некотором затруднении пожав плечами, отвечал, что и славнобубенские ножки, сколько ему кажется, ничем не уступают варшавским.

   Ярыжникова, принимая это на свой счет, кокетливо улыбалась и самодовольно-торжествующим взором обводила гирлянду своих приятельниц.

   - Это ведь больше зависит от обуви, - заметила madame Пруцко, уязвленная до известной степени торжеством Ярыжниковой: - у иной и вовсе не хороша нога, но мастерские ботинки - и кажется, будто прелестная ножка, а она совсем не хороша... Это бывает!..

   - А ведь Варшава славится своими ботинками, замечала Фелисата Егоровна. - У меня там кузен в гусарах служил, так когда он в отпуск приезжал, раз привез мне несколько пар... Превосходные!..

   Граф отвечал только все одною и тою неизменною своею улыбкою.

   - Мне кузен говорил, - продолжала Фелисата, - что Варшава очень веселый город.

   - Был когда-то, - сдержанно заметил граф.

   - Э алянстан? - вопрошала она. - Вузаве ля боку дэ театр, дэ консерт, э сюр-ту юн гранд сосьетэ! Он'парль ке се тутафе юн бург эуропеэнь! {И немедленно? У вас много театров, концертов и, главное, у вас есть высшее общество! Говорят, что это совсем европейский город! (смесь фр. с нем.).}