Киплинг Джозеф Редьярд - Свет погас

дину холст, стоявший повернутым к стене. - Вот вам образчик искусства. Эта картина будет воспроизведена в одном из еженедельников, за моей подписью. Я назвал ее "Последний выстрел". Это срисовано с маленькой акварели, сделанной мной там, у Эль-Магриба. Я тогда напоил до бесчувствия моего натурщика, великолепного карабинера; я потчевал его до того, что он превратился в растрепанного, одурелого и осатанелого молодца, со шлемом на затылке и живым страхом смерти в глазах, с кровью, сочащейся из резаной раны на ноге. Он не был особенно пригляден, но это был подлинный солдат, и весьма внушительный. И как он был написан!

  

  - О, скромное дитя мое!

  

  Дик рассмеялся.

  

  - Но ведь я только одному вам говорю это. Я написал его, как только умел, и что же? Заведующий художественной частью этого журнала заявил мне, что такая картина не понравится его подписчикам, что мой солдат груб, неизящен, неистов. Человек, бьющийся не на жизнь, а на смерть, должен, видите ли, всегда выглядеть вылощенным франтом, деликатным и любезным! Им желательно что-нибудь более спокойное, более цветистое по краскам. Я мог бы, конечно, многое возразить на это, но лучше говорить с овцой, чем с заведующим художественной частью журнала. Я взял свой "Последний выстрел" назад, и вот, смотрите, что я сделал: я надел на моего солдата прелестный красный мундир, без единого пятнышка, начистил ему сапоги - видите, как блестят? Это искусство!.. Начистить ружье - ведь в войсках всегда чистят ружья - это тоже искусство! Лицо ему выбрил начисто, руки вымыл и только что не надушил и придал его физиономии выражение сытого довольства и благодушия. В результате получилась модная картинка для военного портного, а денег я за нее получил, благодарение Богу, вдвое больше, чем за мою первоначальную картину, за которую просил умеренную цену.

  

  - И вы намерены выпустить эту вещь за вашей подписью?

  

  - Почему же нет? Я уже сделал это, только в интересах священного доморощенного искусства и "Еженедельника Диккенсона".

  

  Торпенгоу молча курил некоторое время, и затем из тучи табачного дыма, словно удар грома, раздался его приговор:

  

  - Если бы вы были только надутый тщеславием пузырь, Дик, я бы прямо махнул на вас рукой; я бы предоставил вам идти ко всем чертям по избранной вами дороге; но когда я подумаю о том, что вы такое для меня, и вижу, что к пустому тщеславию вы еще добавляете грошовое самолюбие и негодование двенадцатилетней девчонки, я возмущаюсь вами! Вот что!

  

  Холст дрогнул и прорвался под ударом сапога Торпенгоу, а маленький фокстерьер соскочил на пол и ринулся вперед, полагая, что где-то возятся крысы.

  

  - Если хотите выругаться - ругайтесь, но возразить вам нечего. Я продолжаю: вы - идиот, потому что ни один человек, рожденный женщиной, недостаточно силен для того, чтобы позволять себе вольности с публикой, даже будь она в самом деле такова, как вы говорите, а ведь это не так.

  

  - Да ведь она же ничего не понимает, эта публика. Чего же можно ожидать от людей, родившихся и выросших при этом свете? - и Дик указал рукой на желтоватый туман. - Если они желают вместо красок политуру для мебели - пусть и получают политуру, раз они за нее платят. Ведь это только люди, мужчины и женщины, а вы говорите о них, как будто они боги!

  

  - Это звучит очень красиво, но совершенно не относится к делу. Это люди, для которых вам приходится работать волей или неволей. Они ваши господа. Не обманывайте себя, Дикки, вы недостаточно сильны, чтобы издеваться над ними или над самим собой, что еще того хуже. Кроме того... Бинки, назад! Это красная мазня никуда не убежит!.. Если вы не одумаетесь вовремя, эта погоня за чеками погубит вас. Вы опьянеете - да вы и теперь уже опьянели - от легкой наживы, потому что ради этих денег и вашего проклятого тщеславия вы готовы сознательно выпускать плохую работу. Вы и без того создадите достаточно скверной мазни, сами того не подозревая. И так как я люблю вас, Дикки, и вы любите меня, то я не допущу, чтобы вы изуродовали себя даже ради всего золота Англии; это решено. А теперь ругайтесь, если хотите.

  

  - Не знаю, - сказал Дик, - я все время старался рассердиться на вас, но не могу, вы так возмутительно рассудительны. Я полагаю, что в "Диккенсоновом еженедельнике" выйдет скандал.

  

  - Ну какого черта вздумали вы работать на еженедельники? Ведь это же медленное самоотравление!

  

  - Но оно приносит мне желанные доллары, - сказал Дик, засунув руки в карманы.

  

  Торпенгоу посмотрел на него с величайшим презрением.

  

  - И я думаю, что имею дело с человеком! - сказал он. - А это - ребенок!

  

  - Нет, - возразил Дик, быстро повернувшись к нему, - вы не знаете, что значит верный, обеспеченный заработок для человека, который всегда жестоко нуждался в деньгах. Ничто не в состоянии заплатить мне за некоторые былые радости жизни. Помните, на той китайской джонке, перевозившей свиней, где мы питались исключительно только одним хлебом с вареньем, потому что Го-Ванг не хотел нам давать ничего другого, и все пропахло свиньями, - китайскими свиньями! - разве я не работал в поте лица, не голодал рейс за рейсом, месяц за месяцем ради лучшего будущего? Ну а теперь, когда я добился лучшего, я намерен пользоваться им, пока время не ушло. Пусть платят, ведь они все равно ничего не смыслят.

  

  - Но чего же еще желает ваше величество? Курить больше того, сколько вы курите, вы не можете; пить вы не охотник, обжорством вы не отличаетесь. Одеваетесь вы всегда в темные цвета, потому что это вам идет; держать лошадей, как я вам предложил однажды, вы отказались на том основании, что лошадь может захромать, а каждый раз, когда вам приходится перейти через улицу, вы берете наемный экипаж, и даже вы недостаточно тупы для того, чтобы считать театры, ужины и женщин и все то, что вы можете купить за деньги, настоящей жизнью. Так скажите же мне, на что вам деньги?

  

  - Они должны быть у меня - должны всегда быть под рукой, вот здесь, в кармане! - воскликнул Дик. - Провидение послало мне золотые орешки, пока у меня есть зубы, чтобы грызть их; я еще не нашел ореха себе по вкусу, но я держу зубы наготове. Может быть, мы когда-нибудь вздумаем с вами ради своего удовольствия поскитаться по свету.

  

  - Без определенного дела, без цели, без всякой помехи и без соревнования с какими-нибудь конкурентами, соперниками по ремеслу? Да через неделю с вами нельзя было бы говорить, как с разумным существом, а, кроме того, я бы не поехал с вами. Я не хочу и не желаю пользоваться тем, что куплено ценою души человека, а это было бы именно так. Да что тут говорить, Дик, вы безрассудный безумец, и больше ничего!.. Подите прогуляйтесь и постарайтесь вернуть себе хоть каплю самоуважения, потому что самоуважение всегда остается самоуважением на всем пространстве земного шара! Да, кстати, если зайдет к нам Нильгаи вечерком, могу я показать ему вашу мазню?

  

  - Ну, разумеется. Вы бы еще спросили, можете ли вы, не постучавшись, входить в эту дверь? - И Дик взял шляпу и вышел поразмыслить в одиночестве, в быстро сгущавшемся лондонском тумане.

  

  Полчаса спустя после его ухода Нильгаи с трудом взбирался по лестнице, ведущей в студию. Нильгаи был старейший и тучнейший военный корреспондент, занимавшийся этим делом со времени изобретения этого ремесла. За исключением Кинью, этого великого "Орла Войны", не было человека, равного ему по части военной корреспонденции, и каждый свой разговор он неизменно начинал с вступления, что на Балканах неспокойно и что весной там должны произойти беспорядки.

  

  Торпенгоу засмеялся, увидев его.

  

  - Бог с ними, с беспорядками на Балканах, - начал он, - эти мелкие государства вечно между собой грызутся. А слышали вы об удаче Дика?

  

  - Да, он стал известностью, о нем кричат повсюду, не так ли? Надеюсь, вы сбиваете с него излишнюю спесь. Он нуждается в одергивании время от времени.

  

  - Действительно. Он уже начинает позволять себе некоторые вольности с тем, что он называет своей репутацией.

  

  - Уже? Клянусь Юпитером, прыткий он парень! Я не знаю, какова его репутация, но могу сказать, что он прогорит, если станет продолжать в этом духе.

  

  - И я говорю ему то же самое. Но мне думается, что он мне не верит.

  

  - Они никогда не верят, когда только начинают карьеру... А это что такое у вас на полу?

  

  - Это образец его последней дерзости, - сказал Торпенгоу, приглаживая прорванные края холста и показывая его Нильгаи, который с минуту внимательно посмотрел на него и затем тихонько присвистнул.

  

  - Это хромо-олео-маргаринография, - сказал он. - Как это его угораздило написать такую вещь? А вместе с тем как ловко он уловил тот тон, на который так падка публика, думающая не мозгами, а сапогами и читающая не глазами, а локтями! Спокойная и хладнокровная дерзость этой насмешки почти спасает картину. Но он не должен продолжать в таком духе. Уж не слишком ли его захвалили и превознесли? Ведь вы знаете, что наша публика не знает чувства меры ни в чем, она готова назвать его вторым Мейсонье, пока он в моде, но для молоденького жеребенка это неподходящая диета.

  

  - Я не думаю, чтобы это особенно влияло на Дика. Вы с таким же успехом могли бы назвать молодого волчонка львом и поднести ему этот комплимент вместо сочной кости; но здесь грозит беда самой душе человека. Дик гонится только за деньгами.

  

  - Я полагаю, что, бросив военное ремесло, он не замечает, что обязанности его остались те же и что только владельцы его работ стали другие.

  

  - Где ж ему это видеть? Ведь он воображает, что теперь он сам себе господин.

  

  - В самом деле? Я мог бы разубедить его для его блага, если только печатное слово не утратило своей силы; ему положительно нужна плетка.

  

  - Да, но ее надо умеючи пустить в ход. Я и сам бы выпорол его хорошенько, да слишком люблю его.

  

  - Ну, я не стану церемониться с ним. Он имел дерзость попробовать отбить у меня одну женщину в Каире. Я позабыл об этом, конечно, но теперь могу припомнить.

  

  - И что же? Он и отбил?

  

  - Это вы увидите, когда я расправлюсь с ним. Но, в сущности, какая в том будет польза? Оставьте его в покое, и он сам собой вернется на путь истинный, если в нем есть что-либо доброе. А все-таки я проберу его, и проберу порядком, в нашем "Катаклизме".

  

  - Желаю вам успеха; но я полагаю, что ничто, кроме добрых батогов, не в состоянии образумить Дика. Он страшно подозрителен и не признает никаких законов.

  

  - Это вопрос темперамента. То же самое мы видим и у лошадей: одних вы хлещете, и они слушаются и везут; других вы хлещете, и они брыкаются, а третьих вы хлещете, и они, что называется, ухом не ведут.

  

  - Вот таков именно и Дик! - сказал Торпенгоу. - Дождитесь его, он скоро вернется, а пока вы можете начать здесь вашу критику; я покажу вам кое-что из его позднейших и слабейших работ.

  

  Дик инстинктивно направился к реке, желая рассеять свои думы; он стоял, опершись на каменные перила пристани, и глядел на быстро несущуюся под сводами Вестминстерского моста Темзу. Он задумался было над последними словами Торпенгоу, но, по обыкновению, отвлекся от этих мыслей и стал изучать лица мимо проходящих людей. У некоторых смерть была написана на лице, и Дик удивлялся, как они могли смеяться; другие, в громадном большинстве неуклюжие и грубые, дышали любовью; а иные были просто изнурены непосильной работой и удручены заботой и трудом. Но Дик чувствовал, что все они представляют собою ценный материал для его работы. Бедняки должны страдать для того, чтобы он, Дик, мог научиться чему-нибудь, мог создать что-нибудь хорошее, а богачи должны были платить за то, что ему даст это учение, за то, что он создаст. И таким образом его слава и текущий счет в банке будут возрастать. Тем лучше для него. Он страдал достаточно и теперь вправе извлекать выгоды из страданий других. Ветер разогнал на минуту туман, и солнце, проглянув, отразилось багрово-красным пятном в воде. Дик не спускал с него глаз до тех пор, пока в журчанье воды между сваями ему не послышался ропот прибоя во время отлива. В этот момент девушка, которую, как видно, усиленно преследовал мужчина, громко крикнула: "Отвяжись, ты, скотина!" Новый порыв ветра погнал густую струю черного дыма от стоявшего у пристани речного парохода прямо в лицо Дику; на минуту дым застлал ему глаза, он быстро повернулся и очутился лицом к лицу с... Мэзи.

  

  Ошибки быть не могло. Годы превратили девочку в девушку, но не изменили ее серых лучистых глаз, тонких пунцовых губ и выразительно очерченных линий рта и подбородка. И как бы для полноты сходства с прежней Мэзи на ней было гладенькое, плотно прилегающее к фигуре серое платье.

  

  Но душа человека не вполне послушна его воле, и в безотчетном порыве Дик, как школьник, невольно крикнул: "Эй!" - а Мэзи отозвалась, как бывало: "О, Дик, это ты?" И прежде чем его мозг успел освободиться от соображений о текущем счете и балансе и передать его нервным центрам какое-либо движение, каждый импульс всего его существа бешено забился и затрепетал и во рту у него пересохло. Туман, рассеявшийся на минуту, снова навис над землей, и сквозь его прозрачную дымку лицо Мэзи казалось жемчужно-белым. Не говоря ни слова, Дик пошел рядом с ней, приспосабливаясь к ее шагу, как бывало во время их послеобеденных прогулок на болотистом побережье моря. Наконец Дик спросил, несколько сипло от скрываемого волнения:

  

  - Что сталось с Амоммой?

  

  - Она сдохла, Дик; не от проглоченных патронов, а просто объелась. Ведь она всегда была страшной обжорой. Не смешно ли?

  

  - Да-а... нет... Ведь ты говоришь об Амомме?

  

  - Да-а... но... как странно... скажи, откуда ты явился? Где ты живешь?

  

  - Вон там, - он указал в сторону западной части города. - А ты?

  

  - О, я, я живу в северной части, там, далеко, за парком. Я очень занята.

  

  - А что ты делаешь?

  

  - Пишу красками, работаю очень усердно. Больше мне делать нечего.

  

  - Как? Что такое произошло? Ведь у тебя было триста фунтов годового дохода.

  

  - Они и есть у меня. Но я занимаюсь живописью, вот и все!

  

  - Ты разве одна?

  

  - Со мной живет еще одна девушка. Не иди так быстро, Дик, ты сбиваешься.

  

  - Так ты это заметила?

  

  - Конечно. Ты всегда не умел идти в ногу.

  

  - Да, это правда. Прости. Так ты все время занималась живописью?

  

  - Ну, конечно. Ведь я же говорила тебе, что займусь этим. Я была сперва у Следа, затем у Мертона в Сент-Джон-Вуде, затем училась в национальной академии, а теперь работаю у Ками.

  

  - Но ведь Ками в Париже!

  

  - Нет, у него есть теперь студия в Витри на Марне. Летом я работаю у него, а зимой живу здесь в Лондоне. Я здесь держу квартиру и хозяйство.

  

  - И много ты продаешь?

  

  - Кое-что, изредка. А вот мой омнибус; я должна ехать, или мне придется ждать еще целых полчаса. Прощай, Дик!

  

  - Прощай, Мэзи. Но разве ты не скажешь мне, где ты живешь? Я должен видеться с тобой, быть может, я сумею тебе помочь. Я... я тоже немного пишу.

  

  - Я, может быть, буду завтра в парке. Обычно я иду от Мраморной арки вниз по аллее и обратно. Это моя обычная маленькая прогулка.

  

  - Конечно, еще увидимся! - И она вскочила в омнибус и скрылась в тумане.

  

  - Будь я проклят! - воскликнул Дик и пошел домой.

  

  Торпенгоу и Нильгаи застали его на лестнице, ведущей в его мастерскую, сидящим на ступеньках и повторявшим эту самую фразу с неподражаемо серьезным видом.

  

  - Вы и будете прокляты, трижды прокляты, после того как я разделаюсь с вами, - сказал Нильгаи, выдвигая свое тучное тело из-за спины Торпенгоу и помахивая перед ним листом свеженаписанной рукописи.

  

  - А-а... Нильгаи! Вернулись? Ну, что на Балканах и во всех маленьких государствах? У вас, как всегда, одна сторона лица припухла.

  

  - Это неважно. А вот мне поручили хорошенько пробрать вас в печати. Торпенгоу не хочет этого сделать из ложной деликатности, а я пересмотрел всю вашу мазню в мастерской и должен вам сказать, что это настоящий позор!

  

  - Ого! Вот как? Но если вы думаете, что вам удастся проучить меня, то вы весьма ошибаетесь. Ведь вы и на бумаге-то неповоротливы, как баржа с грузом. И пожалуйста, поторапливайтесь, потому что я спать хочу.

  

  - Хм... хм!.. Для начала я буду говорить только о ваших картинах; вот мой приговор: "Работа без убеждения, дарование, растраченное на пошлости, труд и время, убитые на то, чтобы добиться легкого, дешевого успеха у одержимой модой публики".

  

  - Так-с! Это по поводу "Последнего выстрела" во втором издании... Ну-с, продолжайте.

  

  - Все это неизбежно должно привести к одному только концу: к забвению, которому предшествует равнодушие и за которым следует презрение. И от этой участи вы, господин Гельдар, еще далеко не застрахованы.

  

  - Ай, ай, ай, ай! - непочтительно воскликнул Дик. - Окончание неуклюжее и пошлый газетный жаргон, но тем не менее совершенная правда. А все же! - и он разом вскочил на ноги и выхватил рукопись из рук Нильгаи. - Вот что я вам скажу. Вы старый, развратный, беспутный и истрепанный гладиатор, вы, которого посылают, едва только где-нибудь разгорится война, тешить слепые, грубые, зверские инстинкты и вкусы британской публики, у которой нет теперь цирковых арен для гладиаторов, но взамен им дают специальных корреспондентов. Вы тот жирный, откормленный гладиатор, который выходит из боковой дверки и рассказывает о том, что он будто бы видел. Вы стоите на одной доске с энергичным епископом, любезно улыбающейся актрисой и разрушительным циклопом или с моей прекрасной особой, - и после того вы осмеливаетесь поучать меня, клеймить мои работы! Да я поместил бы на вас карикатуры в четырех газетах, Нильгаи, если бы это стоило того.

  

  Нильгаи поморщился: о подобной возможности он не подумал.

  

  - А пока я возьму вот эту мерзость и разорву ее на мелкие клочки - вот так! - И клочья рукописи полетели под лестницу. - А вы идите себе домой, Нильгаи, ложитесь в вашу холодную, одинокую постельку и оставьте меня в покое. Я тоже собираюсь лечь спать и проспать до завтра.

  

  - Да ведь нет еще семи часов! - заметил Торпенгоу.

  

  - Ну, а по-моему, два часа ночи, - сказал Дик, пятясь к дверям своей комнаты. - Я должен бороться с серьезным кризисом, и не хочу обедать.

  

  Дверь закрылась, и замок щелкнул.

  

  - Ну, что вы прикажете сделать с таким человеком? - сказал Нильгаи.

  

  - Оставим его. Он словно бешеный.

  

  В одиннадцать часов кто-то постучал в двери мастерской.

  

  - Нильгаи еще у вас? - послышался голос из студии. - В таком случае скажите ему, что он мог бы выразить всю свою ненужную болтовню следующим афоризмом: только свободные связаны, и только связанные свободны - и затем скажите ему еще, Торп, что он идиот и я тоже.

  

  - Хорошо. А теперь идите ужинать. Ведь вы курите на голодный желудок.

  

  Ответа не последовало.

  

  

  

  На следующее утро Торпенгоу застал Дика в густых облаках дыма.

  

  - Ну, милый сумасброд, как вы себя чувствуете?

  

  - Не знаю. Все время пытаюсь выяснить этот вопрос.

  

  - Вы бы лучше принялись за работу.

  

  - Может быть, но к чему спешить? Я сделал открытие, Торп: в моем космосе слишком много Ego.

  

  - Неужели? Что же, это открытие вызвано моими нравоучениями или нотацией Нильгаи?

  

  - Я неожиданно натолкнулся на него сам собою. Да, много, слишком много Ego; ну а теперь я примусь за работу.

  

  Он пересмотрел несколько незаконченных эскизов, натянул новый холст на подрамник, вымыл три кисти, поставил Бинки на пятки манекена, поворошил свою коллекцию старого оружия и амуниции и затем вдруг взял и ушел, заявив, что он достаточно поработал на сегодня.

  

  - Нет, это положительно непозволительно! - воскликнул Торпенгоу. - Первый раз сегодня Дик уходит из дома в ясное утро, когда он мог бы писать. Может быть, он открыл в себе душу, или артистической темперамент, или что-либо одинаково ценное и столь же важное. Вот что выходит из того, что он оставался один в течение целого месяца! Может быть, он уходил из дома по вечерам. Это мне надо знать.

  

  И он позвонил старому управляющему, которого ничто не могло ни удивить, ни встревожить.

  

  - Битон, скажите мне, случалось ли мистеру Гельдару не обедать дома во время моего отсутствия?

  

  - Он ни разу не надевал фрак, сэр, за все это время и всегда обедал дома, но раза два он приводил с собой сюда после театра каких-то удивительных молодых людей, замечательных чудаков, говорю вам. Вы, господа жильцы верхнего этажа, вообще мало стесняетесь, но мне кажется, сэр, что спускать с пятого этажа вниз по лестнице трость и затем спускаться за нею вчетвером, выстроившись в ряд, распевая: "Дай-ка водки, душка Вилли!" в два часа ночи, не раз и не два, а десятки раз неделикатно по отношению к другим жильцам. И я говорю: не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе. Таково мое правило.

  

  - Разумеется, вы правы. Я, действительно, думаю, что верхний этаж не из самых спокойных в этом доме.

  

  - Я не жалуюсь, сэр. Я дружески поговорил по этому поводу с мистером Гельдаром, но он только рассмеялся и подарил мне картину, портрет какой-то дамы - прекрасный портрет, нисколько не хуже олеографии. Конечно, она не так блестит, как лакированная фотографическая карточка, но я говорю: дареному коню в зубы не смотрят... А своего фрака мистер Гельдар давным-давно не надевал...

  

  - Значит, все обстоит благополучно, - сказал себе Торпенгоу. - Оргии вещь полезная, и у Дика крепкая голова, но когда дело доходит до женских глазок, тогда я уже не столь спокоен за него... Бинки, смотри, не превращайся никогда в человека, маленькая собачонка; люди прескверные животные, поступающие совершенно безрассудно.

  

  

  

  Дик направился к северной части города через парк, но мысленно он шел с Мэзи по болотистой низине и громко рассмеялся, вспомнив тот день, когда он изукрасил рога Амоммы бумажными завитками, а Мэзи, побледнев от бешенства, наградила его пощечиной. Какими долгими казались ему в воспоминаниях эти четыре года, и как нежно связан он с Мэзи был каждый час, каждый момент этого времени! Буря на море, и Мэзи в старом платье на берегу откидывает свои мокрые волосы с лица и смеется, глядя, как рыболовные лодки спешат домой, удирая от бури; жаркое солнце стоит над болотистой низиной, и Мэзи сердито и с недовольной гримасой, вздернув подбородок, втягивает носом воздух и говорит: "Отчего это море так скверно пахнет?" Мэзи убегает от резкого ветра, налетевшего на песчаную отмель и гнавшего перед собой песок, который несся в воздухе, как мелкие дробинки; Мэзи со спокойным и уверенным видом плетет небылицы мистрис Дженнет, в то время как он, Дик, поддерживает ее более грубой и наглой ложью, а иногда даже и ложной клятвой. Мэзи, осторожно пробирающаяся с камня на камень по песчаной отмели, с пистолетом в руке и строго сжатыми губами; и опять Мэзи, в сером платье, сидящая на траве, на полпути между жерлом старой крепостной пушки и цветком желтой кувшинки на болоте. Эти картины проносились перед ним одна за другой, и на последней он остановился особенно долго. Дик был вполне счастлив и как-то особенно умиротворен, что для него являлось еще совершенно новым, неизведанным чувством. Ему даже не приходило в голову, что он мог бы лучше использовать это время, в которое он бродил по парку в этот день.

  

  - Сегодня прекрасный свет для работы, - сказал он, благодушно наблюдая за своей тенью. - Какой-нибудь бедняга художник должен был бы дорожить этим светом... А вот и Мэзи.

  

  Она шла к нему от Мраморной арки, и теперь он увидел, что ничто в ее манере и походке не изменилось. Он был рад, что это была все та же Мэзи. Они не поздоровались, потому что и прежде не делали этого.

  

  - Что ты здесь делаешь в это время? - спросил Дик тоном человека, который имел право на подобный вопрос.

  

  - Бездельничаю, как видишь. Я обозлилась на один подбородок и выскребла его, а потом засунула этот холст в кучу другого такого же живописного мусора и ушла.

  

  - Что это был за сюжет?

  

  - Так, просто головка, фантазия, но она мне никак не удавалась, противная!

  

  - Я не люблю писать по выскребленному месту, когда я пишу тело; краски ложатся неровно, и получается шероховатость, когда высохнут краски.

  

  - Нет, если только выскресть умеючи, - сказала Мэзи, делая движение рукой, чтобы изобразить наглядно, как она это делает; на белой рюшке от рукава было пятно краски.

  

  Дик засмеялся.

  

  - Ты так же неряшлива, как прежде.

  

  - Да и ты такой же; посмотри-ка на свои руки!

  

  - Ей-богу правда! Они еще грязней твоих. Я не думаю, чтобы ты вообще изменилась в чем-либо. Однако посмотрим. - И он принялся критически разглядывать Мэзи. Бледно-голубоватая дымка осеннего дня, окутывая пустое пространство между деревьями парка, служила фоном для серого платья и черного бархатного тока на черных волосах, венчавших выразительный и энергичный профиль.

  

  - Нет, ничего не изменилось. Как это хорошо! Помнишь, как я раз прищемил твои волосы дорожной сумкой?

  

  Мэзи утвердительно кивнула головой и, подмигнув, повернулась к Дику лицом.

  

  - Погоди минутку, - остановил он ее, - углы рта как будто несколько опустились. Кто огорчил тебя, Мэзи?

  

  - Не кто иной, как я сама. Я мало продвигаюсь вперед с моей работой, а между тем работаю усердно и стараюсь, а Ками говорит...

  

  - Continuez mesdemoiselles! Continuez toujours, mes enfants! Ками несносный человек! Прошу прощения, Мэзи, я тебя перебил.

  

  - Да, он именно так говорит. Нынче летом он сказал мне, что я теперь работаю лучше и что он позволит мне выставить что-нибудь в этом году.

  

  - Но не здесь, конечно?

  

  - Конечно, не здесь - в салоне.

  

  - Ты высоко летаешь!

  

  - Зато я достаточно долго билась крыльями о землю, - засмеялась она. - А ты, Дик, где выставляешь?

  

  - Я совсем не выставляю. Я продаю.

  

  - А какой твой жанр?

  

  - Да разве ты не слышала? - спросил Дик, глядя на нее широко раскрытыми изумленными глазами. "Неужели это возможно?" - думал он, и он подыскивал какое-нибудь средство убедить ее в своем успехе. Они были недалеко от Мраморной арки, и он предложил: - Пройдем немного по Оксфорд-стрит; я тебе покажу.

  

  Небольшая кучка людей стояла перед витриной хорошо знакомого Дику магазина эстампов.

  

  - Здесь выставлен снимок с одной из моих картин, - сказал он, стараясь скрыть свое торжество. Никогда еще успех не казался ему так сладок. - Вот в каком жанре я работаю. Нравится тебе? - спросил он.

  

  Мэзи смотрела на мчащуюся во весь опор под неприятельским огнем конную батарею на поле сражения. За ее спиной стояли два артиллериста, пробравшиеся вперед к самому окну.

  

  - Гляди, они затянули граснеро! - сказал один из них. - Они ее совсем загнали... Ну, да как видишь и без нее управятся... А передовой-то управляется с конем лучше тебя, Том! Смотри, как ловко он заставляет ее слушаться повода! Молодчина!

  

  - Третий номер вылетит при первом толчке, - заметил другой.

  

  - Не вылетит, - возразил первый, - видишь, как твердо он уперся ногой в стремя. Право, ловкий парень!

  

  Дик следил за выражением лица Мэзи, и душа его преисполнилась радости и чрезмерного упоительного торжества. Ее больше интересовала эта маленькая толпа прохожих, собравшихся у витрины, чем сама картина, привлекавшая внимание этой толпы. То, что высказывала и выражала эта толпа, было ей понятно. Это был несомненный, громадный успех.

  

  - И я тоже хочу такого успеха. О, как бы я хотела добиться его! - сказала она наконец вполголоса.

  

  - И это сделал я, - добродушно-хвастливо сказал Дик. - Посмотри на их лица; моя картина задела их за живое; они сами не знают, что именно так поражает их в этой картине, но я знаю. И знаю, что моя картина хороша.

  

  - Да, я это вижу. О, какая это радость - достигнуть того, чего ты достиг! Это настоящий успех! Да!.. Расскажи мне, Дик, как ты этого достиг?

  

  Они вернулись снова в парк, и Дик выложил своей подруге всю длинную эпопею своих деяний со всей самовлюбленностью и надменностью юноши, говорящего с любимой женщиной. С первых же слов в его рассказе местоимение я замелькало, как телеграфные столбы в глазах путешественника, едущего на курьерском поезде. Мэзи слушала и кивала головкой. История его борьбы, лишений и страданий нисколько не трогала ее. А он заканчивал каждый эпизод своей повести словами: и это дало мне верное представление о колорите, или же о свете, о красках и тонах, или еще о чем-нибудь, имевшем отношение к его искусству. Не переводя дыхания, он облетел с ней полсвета и говорил так, как он никогда в жизни не говорил. И в пылу увлечения им вдруг овладело желание, безумное желание схватить эту девушку, которая все время кивала головкой, повторяя: "Да, я понимаю. Продолжай!" - схватить ее и унести к себе, потому что эта девушка была Мэзи, и потому что она понимала, и потому что он имел на нее право, и потому еще, что она была его желанная, желанная превыше всякой меры, превыше всякой другой женщины!..

  

  Наконец, он как-то вдруг разом оборвал.

  

  - Итак, я взял все, что хотел, и добился всего, что мне было нужно, - сказал он. - Но все это я взял с боя! А теперь расскажи ты.

  

  Повесть Мэзи была почти так же сера, как и ее платье. Годы упорного труда, поддерживаемого безумной гордостью, которая не позволяла ей признать себя неудачницей, хотя лица сведущие смеялись, а туманы мешали работать, и старик Ками часто бывал не добр и даже саркастично отзывался о ее работах, а девушки из других студий были обидно вежливы. Было и несколько светлых мгновений в виде картин, принятых на провинциальные выставки или нашедших случайного покупателя, но во всем ее рассказе часто-часто звучала тоскливая жалоба: "Вот, видишь, Дик, не было удачи, я не имела успеха, несмотря на то, что работала так упорно и так усердно".

  

  Жалость закралась в душу Дика. Вот так же точно жаловалась ему Мэзи, когда ей не удавалось попасть в цель, в буруны над старыми сваями, за полчаса до того момента, когда она впервые поцеловала его. А это было словно вчера.

  

  - Пустяки, - сказал Дик. - Я хочу сказать тебе что-то, если ты обещаешь поверить моим словам. - Слова эти мчались у него сами собой, без малейшего усилия с его стороны. - Все это, вместе взятое, не стоит одного большого желтого цветка кувшинки на болоте пониже форта Килинг.

  

  Мэзи слегка покраснела.

  

  - Тебе хорошо говорить, ты достиг успеха, ты им насладился, а я нет.

  

  - Так позволь мне говорить; я знаю, что ты меня поймешь. Мэзи, дорогая моя, быть может, это звучит нелепо, но этих десяти лет как не было, и я вернулся к тебе, и все осталось то же, что было прежде, разве ты этого не видишь? Ты одинока теперь, и я тоже. Что пользы сокрушаться и горевать? Лучше приди ко мне, дорогая моя!

  

  Мэзи чертила зонтиком на песке дорожки перед скамьей, на которой они сидели.

  

  - Я понимаю, - медленно протянула она. - Но я должна делать свое дело, должна выполнить свою задачу.

  

  - Так выполним ее вместе, дорогая. Я не помешаю твоему делу.

  

  - Нет, я бы не могла. Это моя задача, моя, моя и моя! Я всю свою жизнь была одинока и замкнута в себе и не хочу принадлежать никому, кроме самой себя. Я все помню не хуже тебя, но это в счет не идет. Мы были оба дети, малые ребята и не знали, что нам предстоит впереди. Дик, не будь эгоистом! Мне кажется, что я вижу перед собой возможность некоторого успеха в будущем году, не отнимай его у меня, не лишай меня этого утешения!

  

  - Прошу извинения, дорогая, я виноват, что говорил глупо. Я, конечно, не могу требовать, чтобы ты отказалась от цели всей твоей жизни только потому, что я вернулся. Я вернусь к себе и буду ждать терпеливо, когда ты меня позовешь.

  

  - Но, Дик, я вовсе не хочу, чтобы ты ушел от меня, ушел из моей жизни теперь, когда ты только что вернулся.

  

  - Я к твоим услугам. Прости меня.

  

  Дик пожирал взглядом взволнованное и смущенное личико девушки. Его глаза сияли торжеством, потому что он не мог допустить мысли, чтобы Мэзи рано или поздно отказала ему в своей любви, раз он ее так сильно любит.

  

  - Это дурно с моей стороны, Дик, - сказала Мэзи еще более медленно и с расстановкой. - Это очень дурно и эгоистично, но я была так одинока!.. Ты не так понял меня, Дик; теперь, когда я опять встретилась с тобой, как это ни глупо, но я хочу удержать тебя подле себя. Я не хочу, чтобы ты ушел из моей жизни.

  

  - Ну, конечно, это вполне естественно, ведь мы же принадлежим друг другу.

  

  - Нет, но ты всегда умел понимать меня, и в моей работе, в моей задаче так много такого, в чем бы ты мог помочь мне. Ты многое знаешь и знаешь, как это делается, и ты должен помочь мне.

  

  - Мне кажется, что я знаю, или же я сам ничего не смыслю; итак, ты не хочешь терять меня из вида окончательно и хочешь, чтобы я помог тебе в твоей работе?

  

  - Да, но помни, Дик, что ничего из этого никогда не выйдет. Вот почему я и чувствую себя такой эгоисткой. Пусть все останется так, как есть. Я так нуждаюсь в твоей помощи, Дик.

  

  - И я помогу тебе. Но прежде давай подумаем: во-первых, я должен видеть твои картины и посмотреть твои эскизы и наброски, чтобы ознакомиться с твоей манерой письма, а тебе следовало бы познакомиться с тем, что говорят газеты о моих работах, и тогда я дам тебе несколько указаний и добрых советов, согласно которым ты и будешь работать впредь. Не так ли, Мэзи?

  

  И снова в глазах Дика засветился проблеск самодовольного торжества.

  

  - Ты слишком добр ко мне, Дик, слишком добр, но это потому, что ты утешаешь себя ложной надеждой на то, чего никогда не будет, а я, зная это, все-таки желаю тебя удержать подле себя. Не упрекай меня за это впоследствии, прошу тебя.

  

  - Нет, я иду на это с открытыми глазами; и, кроме того, "Королева не может быть не права!". Что меня удивляет, это не твой эгоизм, а твоя смелость, что ты решаешься пользоваться мной.

  

  - Ба! Да ведь ты только Дик...

  

  - Прекрасно, я только это, но ты, Мэзи, веришь, не правда ли, что я тебя люблю? Я не хочу, чтобы у тебя создалось какое-то ложное представление, что мы с тобой точно брат и сестра.

  

  Мэзи взглянула на него и затем опустила г