Киплинг Джозеф Редьярд - Свет погас

  

  Она бежала без оглядки, задыхаясь, не различая ничего перед собой, бежала вниз по лестнице, словно за нею гнались, и, очутившись на улице, вскочила в первый наемный экипаж, стоявший у крыльца, и поехала к себе. Здесь она села в своей почти пустой гостиной и думала о Дике, отныне совершенно бесполезном из-за своей слепоты, бесполезном до конца дней своих, и о себе думала, такой, какою она являлась в своих собственных глазах. А за скорбью, за стыдом и неудовлетворенностью собою, за чувством унижения, словно призрак, стоял страх, страх перед затаенным холодным презрением и глубокой ненавистью рыжеволосой девушки, когда Мэзи вернется к ней и та угадает все с первого же взгляда. До сих пор Мэзи никогда не боялась своей подруги. Никогда, вплоть до того самого момента, когда она сказала ей: "Да ведь он ничего не требовал, ничего не просил у меня" - и тогда она сама вдруг поняла, как глубоко она презирает себя и какой ложью и фальшью звучат эти слова.

  

  И на этом кончается история Мэзи.

  

  Что касается Дика, то ему судьба готовила еще целый ряд тяжких испытаний. В первый момент он не мог понять, как это Мэзи, которую он просил уйти, ушла, не сказав ему ни слова на прощание. Он был жестоко зол на Торпенгоу, который своей затеей только разрушил его печальное душевное спокойствие и навлек на него это унижение. Конечно, "Королева не могла быть не права", но в своей правоте по отношению к тому, что касалось ее работы и ее задачи, она жестоко ранила своего единственного верноподданного, так жестоко, что даже его собственный рассудок не вполне мог понять эту жестокость.

  

  - Это все, что было у меня, и я потерял и это! - сказал он себе, когда мысли его пришли наконец несколько в порядок. - А Торп воображает, что он сделал нечто удивительно умное, и у меня не хватит духа разочаровать его, беднягу, и рассказать ему, что из этого вышло. Надо хорошенько и спокойно все это обдумать.

  

  - Это я! - крикнул Торпенгоу весело, входя в студию после того, как Дик часа два употребил на размышления. - Вот и я вернулся. Ну, как ты себя чувствуешь? Лучше?

  

  - Торп, я, право, не знаю, что тебе сказать. Пойди сюда!

  

  И Дик хрипло кашлянул, решительно не зная, что ему сказать и как ему сказать это по возможности мягко и спокойно.

  

  - Да к чему, собственно, непременно говорить что-нибудь? Встань, и давай походим! - довольным и веселым голосом предложил Торпенгоу.

  

  И они стали, как бывало, ходить взад и вперед по комнате, Торпенгоу, положив руку на плечо Дика, а Дик, погрузившись в свои мысли.

  

  - Как это ты разузнал обо всем этом? - спросил наконец Пик.

  

  - Тебе не следовало бы впадать в беспамятство и бредить по нескольку суток подряд, если ты хочешь сохранять в тайне свои секреты, Дикки. Признаюсь, это было в высшей степени дерзко и непозволительно с моей стороны; но если бы ты видел меня, как я гарцевал на необъезженной французской полковой лошади под палящим солнцем, ты бы, наверное, рассмеялся... Сегодня опять будет шум и гам у меня в комнате... Соберутся еще семь чертей...

  

  - Я знаю - все по поводу войны в Южном Судане. Я случайно подслушал их совещание в тот раз, и это причинило мне немало горя. Ну а ты навострил свои лыжи к отлету? На какую редакцию решил ты работать?

  

  - Я не подписывал еще ни с кем условия. Я хотел посмотреть, чем окончится твое дело.

  

  - Да неужели ты остался бы здесь со мной, если бы... если бы мои дела не устроились? - осторожно задал свой вопрос Дик.

  

  - Не требуй от меня лишнего, ведь я только человек.

  

  - Но ты весьма успешно пытался быть ангелом.

  

  - О, да... да! Ну, так придешь ты на наше собрание сегодня? Мы все, вероятно, напьемся к утру, потому что, видишь ли ты, все уверены, что война неизбежна.

  

  - Едва ли я приду, старина, если только ты не особенно настаиваешь на этом. Я лучше смирно посижу здесь.

  

  - И помечтаешь? Что ж, я тебя понимаю. Ты стоишь счастья больше, чем всякий другой... Ты его вполне заслужил!

  

  В эту ночь на лестнице было много шума. Господа корреспонденты собирались, кто с обеда, кто из театра, кто из мюзик-холла или варьете, к Торпенгоу, у которого решено было встретиться, чтобы обсудить будущий план кампании. Торпенгоу, Кинью и Нильгаи пригласили сюда всех, с кем они когда-нибудь вместе работали, на эту оргию, и мистер Битон, управляющий этим домом, объявил, что никогда за всю свою богатую практику он не видывал такого странного сборища самых невероятных джентльменов. Они перебудили всех жильцов дома своим криком и пением; и старые люди среди них были ничуть не лучше молодых. Им предстояли все случайности войны, и все они хорошо знали, что это значит.

  

  Сидя в своей комнате и несколько взволнованный доносившимся до него говором и шумом, Дик вдруг рассмеялся про себя.

  

  "Если взглянуть со стороны, - подумал он, - то положение выходит в высшей степени комическое. Мэзи, конечно, совершенно права, бедняжка. Я не знал, что она может так плакать - этого никогда не случалось с ней раньше - но теперь я знаю, что думает Торп; я уверен, что он был бы способен на такое безумство, как остаться здесь для того, чтобы утешать меня, если бы только узнал о моем горе. А кроме того, вообще не особенно приятно признаться, что вас откинули, как выжатый лимон, или отшвырнули, как сломанный стул. Я должен вынести всю эту муку на своих плечах, как всегда, должен выстрадать все один. Если не будет войны и Торп раскроет мой маленький обман, все это можно будет обратить в шутку, вот и все. Если же война разгорится, то я не вправе стоять на дороге у человека и мешать его карьере. Дело делом, а дружба дружбой. И кроме того, мне нужно остаться одному - я хочу быть один... Как они там шумят!.."

  

  Кто-то забарабанил в дверь студии.

  

  - Выйдите к нам, Дикки, повеселитесь вместе с нами! - сказал Нильгаи.

  

  - Я бы и сам хотел, но не могу. Я сегодня не в веселом настроении.

  

  - Ну, так я скажу нашим ребятам, и они вас силком приволокут к нам.

  

  - Нет, старина, лучше этого не делать, прошу вас; даю вам слово, я предпочитаю сейчас остаться один.

  

  - Ну, хорошо. Но не прислать ли вам сюда чего-нибудь? Кассаветти уже начинает петь свои песни о знойном Юге.

  

  С минуту Дик серьезно задумался над последним предложением... Напиться, что ли?

  

  - Нет, благодарю, у меня уж и так голова болит.

  

  - Ах, добродетельное чадо мое! Вот оно, действие радостного волнения на молодых людей! Сердечно поздравляю вас, Дик, примите мои наилучшие пожелания. Ведь и я был немного замешан в этом заговоре, имевшем целью ваше благополучие.

  

  - Убирайтесь к черту!.. Ах, да, пришлите ко мне Бинки.

  

  Собачонка тотчас же явилась, еще сильно возбужденная всей происходившей вокруг нее возней, в которой и она все время принимала участие. Она участвовала даже в хоровом пении, которое действовало ей на нервы, но едва она очутилась в студии, как сразу сообразила, что здесь не место вилять хвостом, и тотчас же вспрыгнула на колени к Дику и пролежала у него, свернувшись клубочком, до тех пор, пока не пришло время ложиться спать.

  

  Тогда Бинки пошел спать вместе с Диком, который, однако, считал удары часов вплоть до самого утра и потом встал с болезненно ясными мыслями и принимал уже более формальные поздравления радостного Торпенгоу, который затем подробно рассказал ему обо всем, что произошло и что говорилось у него вчера.

  

  - Ты не выглядишь особенно счастливым женихом, - заметил, между прочим, Торпенгоу.

  

  - Не обращай на это внимания, это уж мое дело. Я чувствую себя совсем хорошо. Итак, ты едешь?

  

  - Да, по поручению того же Центрального Южного Синдиката, как и тогда; они телеграфировали мне, и я согласился, и на этот раз на лучших условиях, чем прежде.

  

  - Когда же вы отправляетесь?

  

  - Я еду послезавтра, на Бриндизи.

  

  - Ну, слава Богу! - сказал Дик с чувством искреннего облегчения.

  

  - Однако я не скажу, что это милая манера сказать человеку, что ты очень рад избавиться от него, - заметил Торпенгоу. - Но людям в твоем положении позволительно быть эгоистами.

  

  - Я вовсе не то хотел этим сказать, - оправдывался Дик. - Кстати, возьми мне перед твоим отъездом сто фунтов из банка, и, по возможности, не крупными купюрами.

  

  - Это, мне кажется, весьма незначительная сумма для будущего молодого хозяйства.

  

  - О, это только на свадебные расходы, - сказал Дик.

  

  Торпенгоу принес ему требуемую сумму - билетами пяти и десятифунтового достоинства, пересчитал их при нем и тщательно запер их в ящике стола.

  

  "А теперь мне, вероятно, придется выслушивать бесконечные хвалебные излияния по адресу его нареченной вплоть до моего отъезда, - подумал про себя Торпенгоу. - Дай, Господи, терпения общаться с влюбленным человеком!"

  

  Но Дик не обмолвился ни единым словом о Мэзи или о своем предстоящем браке. Он стоял в дверях комнаты Торпенгоу, пока тот укладывался, и забрасывал его вопросами о предстоящей кампании в Судане, покуда Торпенгоу не потерял наконец терпения.

  

  - Какое же ты скрытное животное, Дик! - воскликнул он. - Ты, как видно, предпочитаешь глотать свой дым, чтобы его не видели люди, не так ли? - заметил он ему в последний вечер перед отъездом.

  

  - Я... да, кажется, что я из этого сорта людей. Кстати, как ты думаешь, как долго может продлиться эта война?

  

  - Несколько дней, или недель, или месяцев, трудно сказать... А может быть, затянется и на несколько лет.

  

  - Хотел бы я поехать вместе с вами.

  

  - Боже правый! Да ты самый непостижимый человек в мире! Разве ты забыл, что ты женишься? И благодаря мне, заметь!

  

  - Да, конечно, я скоро женюсь, и я тебе страшно благодарен... Разве я тебе этого не говорил уже?

  

  - Глядя на тебя, можно скорее подумать, что тебе предстоит не свадьба, а виселица, - заметил Торпенгоу полушутя, полусерьезно.

  

  На другой день Торпенгоу простился с Диком и уехал, оставив его в одиночестве, которого он так страстно желал, бедняга.

  

  

  

  - Прошу извинения, мистер Гельдар, но... но не предстоят ли вам важные перемены? - осведомился несколько дней спустя управляющий, м-р Битон.

  

  - Нет!

  

  Дик только что проснулся в самом мрачном состоянии безысходного отчаяния, и потому настроение у него было скверное.

  

  - Это, конечно, не мое дело, сэр, и отнюдь не входит в круг моих обязанностей... я всегда говорю: делай свой дело и не суйся в чужие дела! Но мистер Торпенгоу дал мне понять перед самым своим отъездом, что вы как будто собираетесь переехать на собственную квартиру и намерены обзавестись собственным домом, так сказать, домом, в котором у вас будут парадные комнаты внизу и жилые, спальные, наверху и где вам будет удобнее и спокойнее, чем здесь, у нас, где за вами будет хороший уход, хотя я, со своей стороны, стараюсь поступать по-божески по отношению ко всем нашим жильцам, не правда ли, сэр?

  

  - А-а! Он, вероятно, говорил о сумасшедшем доме, но я пока еще не хочу беспокоить вас своим переселением туда. Принесите мне, пожалуйста, завтрак и оставьте меня, я желаю быть один.

  

  - Я надеюсь, что ничем не прогневил вас, сэр. Вам известно, что насколько это в моих силах, я всегда стараюсь угодить каждому из джентльменов, живущих в этом доме, а особенно тем из них, которые обижены судьбой, как вы, например, мистер Гельдар. Я знаю, вы любите мягкие, нежные селедки с молоками, не правда ли? Но мягкие и нежные селедки с молоками попадаются реже, чем жесткие селедки с икрой, а все же я говорю себе: "Никогда не избегай лишних хлопот, если ты этим можешь угодить своим жильцам".

  

  Дик упорно молчал, и м-р Битон тихонько ретировался, оставив его одного. Торпенгоу уже давно уехал, в его комнате не было шума, и Дик зажил теперь новой жизнью, которая казалась ему ничем не лучше смерти.

  

  Тяжело жить одному в вечном мраке, не отличая дня от ночи, часто засыпая в полдень, просто от скуки, и беспокойно пробуждаясь на рассвете, когда кругом холодно и жутко. Сначала, пробудившись на заре, Дик ощупью пробирался по коридору, прислушиваясь, не храпят ли где-нибудь жильцы. Услыхав храп, он заключал, что день еще не настал, и, усталый и разбитый, плелся обратно в свою комнату и ложился снова. Впоследствии он приучился лежать смирно и не вставать, пока в доме не начиналось движение и шум и пока м-р Битон не являлся и не рекомендовал ему вставать. Одевшись, а одевание теперь, когда не было Торпенгоу, стало очень длительной и затруднительной церемонией, так как воротнички, галстуки и все остальное запрятывалось и заваливалось неизвестно куда, а отыскание их было всегда сопряжено с ушибами и натыканием на стулья, чемоданы и т. п., - одевшись, не оставалось ничего другого, как сидеть и думать свои невеселые думы до тех пор, пока ему не приносили завтрак, затем обед и, наконец, ужин.

  

  Казалось, целые века проходили от завтрака до обеда и от обеда до ужина. И хотя несчастный молил целыми часами Творца, чтобы он отнял у него разум, Бог не слышал этой мольбы. Напротив того, разум его как будто обострился, и самые разнообразные мысли вертелись у него в голове, словно жернова, между которыми нет зерна, но мозг его не переутомлялся и не давал ему отдыха и покоя. Он продолжал работать, несмотря ни на что, воскрешая все прошлое. Вспоминалась Мэзи, былые успехи, смелые странствия на суше и на море и радость, вызванная сознанием, что любимая работа увенчана успехом, что она ладится и дает не только удовлетворение, но и опьяняющий восторг; воображение ярко рисовало ему еще и то, что он мог бы создать и что могло быть сделано им, если бы зрение не изменило ему. Когда же наконец утомленный мозг переставал работать, в душу Дика закрадывался безотчетный, бессмысленный страх; боязнь умереть от голода, страх, что на него может обрушиться невидимый для него потолок и придавить его; ужас возможного пожара и страшной гибели в пламени и множество других подобных и даже еще более ужасных страхов, доводивших его до состояния, близкого к безумию, страхов, не имевших ничего общего с боязнью смерти. Тогда Дик опускал голову и, вцепившись руками в ручки кресла, сидел неподвижно, обливаясь потом и стараясь побороть в себе эти страхи, пока, наконец, звон тарелок не возвещал ему, что принесли кушать.

  

  М-р Битон приносил ему еду, когда находил время, то рано, то поздно, но Дик никогда не протестовал против этого. Он привык даже слушать разговор управляющего, вращавшийся вокруг испорченных газовых рожков, засоренных водосточных труб, нерадивости поденщика и провинностях прислуги. Но за неимением лучшего и болтовня прислуги приобретает известный интерес, и повреждение какого-нибудь водопроводного крана становится событием, о котором можно говорить целыми днями.

  

  Раз или два в неделю м-р Битон брал с собой Дика на прогулку, отправляясь поутру на рынок за покупками. Дик молча слушал, как управляющий торговался с продавцами, выбирал рыбу, телячьи котлеты, покупал горчицу и тапиоку, а Дик тем временем стоял, переминаясь с ноги на ногу, и машинально щелкал счетами на прилавке. Иногда случалось, что м-р Битон встречал кого-нибудь из своих знакомых, и тогда Дик, отойдя немного в сторону, молча дожидался, когда м-ру Битону заблагорассудится вспомнить о нем и идти дальше.

  

  Такая жизнь не способствовала развитию в нем чувства самоуважения, чувства собственного достоинства. Вскоре он перестал бриться, так как в его состоянии это было далеко не безопасное занятие, а предоставить это парикмахеру он не хотел, не желая обнаруживать перед посторонним человеком своего несчастья. Он не имел возможности следить, чтобы его платье содержалось в порядке, и так как он и раньше мало занимался своей внешностью, то весьма скоро превратился теперь в настоящего неряху. Слепой человек не может есть опрятно, пока не свыкнется окончательно со своим состоянием. Если же он прибегнет к посторонней помощи и станет раздражаться из-за отсутствия надлежащего ухода и присмотра за ним, то всякий сразу узнает, что он слеп, и следовательно, нечего с ним особенно церемониться. Во избежание этого благоразумный человек должен сидеть дома, уставившись в пол, и не напоминать о себе. Ради развлечения он может вытаскивать щипцами угли из корзины, складывать их на решетке камина и затем, тем же порядком, складывать их обратно в корзину или ящик. Кроме того, он может ради удовольствия решать в уме арифметические задачи или делать какие-нибудь вычисления; может беседовать сам с собой или с кошкой, если та соблаговолит его навестить, а если он был по призванию художник и имеет артистические наклонности, то может рисовать пальцем в воздухе воображаемые им картины. Он может также подойти к своим книжным полкам и пересчитывать по корешкам свои книги или переставлять их, или же пойти к бельевому шкафу и сосчитать, сколько у него рубашек, раскладывая их небольшими стопками на кровати, откладывая в сторонку те, у которых не хватает пуговиц или порваны петли. Но эти занятия со временем могут наскучить, а время тянется так бесконечно долго. Дику разрешено было перебирать и прибирать ящик с инструментами, в котором м-р Битон держал молотки, клещи, отвертки, куски газовых трубок и бутылочки, а также веревки.

  

  - Если у меня не будет все лежать на определенном месте, то я никогда ничего не сумею найти, когда оно мне понадобится. Вы не можете себе представить, как много всякой мелочи требуется для этих комнат, - сказал м-р Битон и затем, уже взявшись за ручку двери, чтобы уйти, добавил: - Трудно вам, сэр, я это хорошо понимаю, что вам очень трудно. Вам бы хоть чем-нибудь заняться...

  

  - Я ем и пью и плачу за свое содержание. Разве этого не достаточно?

  

  - Мне и в голову не приходило усомниться в том, что вы в состоянии за все уплатить, но я часто говорю жене: "Ему тяжело, бедняге, особенно тяжело потому, что он человек не старый и даже не пожилой, а совсем еще молодой человек". Вот почему это так особенно тяжело.

  

  - Да, вероятно, потому, - рассеянно и равнодушно отозвался Дик. Теперь эта особенно болезненная для его нервов тема стала уже менее чувствительной для него.

  

  - Вот я и думаю, сэр, - продолжал м-р Битон, все еще делая вид, будто он собирается уйти, - что, может, вам было бы приятно иногда послушать чтение. Мой Альф мог бы заходить к вам прочесть газету вечерком. Он читает превосходно, если принять во внимание, что ему всего еще только девять лет.

  

  - Я был бы ему очень благодарен, - сказал Дик, - только я желал бы назначить ему какое-нибудь вознаграждение за это.

  

  - Ах, помилуйте, сэр, мы и не думаем об этом. Но, конечно, на то воля ваша... А вы только послушайте, как Альф поет: "Ребенка лучший друг - мамаша!" Ах, доложу я вам, что это за умиление!..

  

  - Хорошо, я его послушаю, пришлите его ко мне сегодня же вечерком с газетами.

  

  Альф был совсем не привлекательный ребенок, преисполненный самомнения благодаря хорошим отметкам за поведение и непомерно гордившийся своим пением.

  

  М-р Битон с сияющей физиономией оставался в студии, пока мальчуган на манер молодого петушка тянул свою песню в восемь строф, по восьми строк каждая, и после того, как выслушал вежливые похвалы этому пению, удалился, оставив Альфа читать Дику иностранные телеграммы и хронику. Спустя десять минут мальчик вернулся к своим родителям несколько бледный и смущенный.

  

  - Он сказал, что не в состоянии вынести этого долее.

  

  - Но ведь он не сказал, что ты плохо читаешь, Альф? - обиженно обеспокоилась миссис Битон.

  

  - Нет. Он сказал, что я превосходно читаю, что он никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь читал так хорошо, как я, но что он не может вынести того, что пишут в газетах.

  

  - Может быть, он понес большие убытки на каких-нибудь акциях?.. Читал ты ему что-нибудь об акциях, Альф?

  

  - Нет, я все читал только о войне, там, где-то далеко, куда отправляют наших солдат, такой длинный-длинный столбец с частыми-частыми строками и множеством трудных и непонятных слов. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал, и сказал, что следующий раз, когда ему будет нужно что-нибудь прочитать, то он пошлет за мной.

  

  - Это приятно слышать, а только я думаю, что за целые полкроны - спрячь деньги в копилку, Альф, спрячь на моих глазах, чтобы я видела, что ты их опустил в нее - я думаю, что за полкроны он мог бы продержать тебя дольше у себя. Ведь он, верно, не успел еще даже и оценить, как ты прекрасно читаешь, - сказала миссис Битон.

  

  - Всего лучше оставить его в покое, - заметил ее супруг. - Джентльмены всегда предпочитают оставаться одни, когда они чем-нибудь расстроены или огорчены.

  

  Полнейшая неспособность Альфа понять специальную корреспонденцию Торпенгоу с театра военных действий пробудила в Дике демона беспокойства и тревоги. Ему слышалось в гнусавом, нараспев, чтении Альфа урчание верблюдов за рядами солдат в лагере под Суакимом; слышалась брань, говор, шутки и смех солдат вокруг кипящих котлов, он чувствовал едкий запах дыма от костров и дыхание ветра, дувшего из пустыни. В эту ночь он опять молил Бога взять его душу или отнять у него разум и память, приводя в доказательство того, что он заслуживал эту милость, то обстоятельство, что он до сего времени не покончил с собой. Но и эта молитва не была услышана, и в глубине души Дик знал, что его удерживало от самоубийства отнюдь не чувство благочестия или какая-нибудь другая христианская добродетель, а какое-то живучее чувство самосохранения. Самоубийство, таково было его убеждение, было бы неприличным оскорблением глубокого трагизма его положения и в то же время малодушным признанием трусости перед испытанием.

  

  - Просто из любопытства желал бы я знать, долго ли это протянется? - сказал Дик, обращаясь к кошке, которая теперь заменила Бинки в его обиходе. - На те сто фунтов, которые мне оставил Торп, я смело могу прожить год. У меня там в банке должно быть, по меньшей мере, две или три тысячи фунтов, иначе говоря, обеспечение на двадцать или тридцать лет, а затем у меня еще останутся мои наследственные полтораста фунтов годового дохода, которые к тому времени должны еще возрасти. Теперь рассчитаем так: двадцать пять - тридцать лет это самый расцвет для мужчины, как говорят; сорок пять - это средних лет человек, та пора, когда люди вступают на политическое поприще; пятьдесят пять - это, как пишут в некрологах: "умер сравнительно молодым, пятидесяти пяти лет от роду", - значит, во всяком случае, еще не старым... Баа! Как все мы, христиане, боимся смерти!.. Шестьдесят пять - начинающий стареть человек, семьдесят пять наиболее вероятный возраст, до которого в среднем доживают здоровые люди. Силы небесные! Слышишь, киска, еще пятьдесят лет жизни в беспросветном мраке! Тебя не будет, и Бинки тоже подохнет, Битон умрет и Торп тоже умрет. Они все старше меня, и Мэз... и все, все умрут, а я все буду жить и маяться безо всякого дела, без всякой пользы. О, как мне жаль себя! Хотел бы я, чтобы меня кто-нибудь другой пожалел, да, видно, не стою того. Очевидно, что с ума я не сойду до самой смерти, но от этого мне ничуть не легче. Если тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции, привяжут к столу и начнут резать и потрошить, ты не пугайся - они примут все меры для того, чтобы ты осталась жива. Ты будешь жить, и тогда только ты пожалеешь о том, что не жалела меня. Может быть, Торп вернется назад или... Хотел бы я иметь возможность поехать к нему и к Нильгаи, даже в том случае, если бы я явился помехой для них.

  

  Но киска тихонько вышла из комнаты, прежде чем Дик успел докончить свою речь, и Альф, войдя в студию, застал Дика беседующим с пустым местом на ковре перед камином.

  

  - Вам письмо, сэр, - сказал мальчик. - Может, вы пожелаете, чтобы я прочитал его вам?

  

  - Дай мне его сюда на минутку, а потом я скажу тебе.

  

  Протянутая к письму рука слегка дрожала, и голос тоже был не совсем тверд. Что, если?.. Нет, это письмо было не от Мэзи. Он слишком хорошо знал на ощупь ее конверты. Это была безумная надежда, чтобы она опять написала ему, потому что он не понимал, что есть зло, которого нельзя исправить, хотя бы тот, кто его совершил, от всего сердца и в слезах силился исправить его. Лучше всего забыть о содеянном зле, лучше всего забыть о нем, потому что оно так же неисправимо, как плохая работа, выпущенная на свет.

  

  - Прочти письмо, - сказал Дик. - Я хочу узнать, что в нем написано. - И Альф принялся тянуть нараспев, как это требуется в школах: "Я могла дать вам и любовь и преданность, о каких вы не смели даже и мечтать. Я не спрашивала о том, кто вы и что вы. Но вы все пустили на ветер ни за грош. И единственное ваше оправдание, это то, что вы еще слишком молоды".

  

  - Вот и все, - сказал Альф, возвращая Дику письмо, которое тут же полетело в огонь камина.

  

  - Что было в этом письме? - спросила миссис Битон, когда Альф вернулся.

  

  - Я, право, не знаю. Я думаю, что это был циркуляр или наставление не бросать все на ветер, когда вы молоды.

  

  - Верно, я кого-нибудь задел или обидел, когда еще был живым человеком и вращался среди людей, а теперь это припомнилось и ударило по мне. Прости ей Бог, кто бы она ни была, если только это не шутка. Но я не знаю никого, кто бы дал себе труд пошутить со мной... Любовь и преданность, и ничего взамен. Это довольно заманчиво... Неужели я в самом деле прошел мимо и не заметил... и потерял нечто настоящее?.. - Дик долго припоминал и раздумывал, но никак не мог вспомнить, как и когда он мог вызвать подобные чувства в сердце женщины.

  

  Тем не менее это письмо, затрагивающее такие вопросы, о которых он предпочитал совершенно не думать, вызвало у него новый приступ бешеного отчаяния, которое мучило его целый день и целую ночь. Когда душа его переполнялась отчаянием до того, что уже не могла больше вместить его, тогда он и душой и телом как бы проваливался в черную бездну, и его охватывал безумный страх, боязнь окружающего мрака и страшное стремление дорваться до света. Но для него не было света, для него он был недостижим. И когда эта пытка оставляла его, наконец, изнеможденным, обливающимся холодным потом и едва переводящим дух, тогда он чувствовал снова, что летит в бездонную пропасть, и снова начиналась та же безнадежная борьба со страхом и окружающей тьмой. И после этого наступал непродолжительный сон, и ему снилось, что он прозрел. А потом опять начиналось все снова, в том же порядке, до полного истощения сил, после чего мозг его бессознательно возвращался к нескончаемым мыслям о Мэзи и о том, что могло бы быть. В конце концов явился м-р Битон и предложил ему отвести его прогуляться, но не на рынок на этот раз, а просто погулять в парке, если он желает.

  

  - Будь я проклят, если я пойду в парк! - закричал Дик. - Будем ходить взад и вперед по улицам. Я люблю слышать, как вокруг меня движутся люди.

  

  Это было не совсем так. Слепые в первой стадии слепоты испытывают неприязненное чувство к людям, которые могут свободно двигаться, не опасаясь наткнуться на что-нибудь. Но Дик не имел никакого желания идти в парк по совершенно иным причинам. Всего один только раз с тех пор, как Мэзи выбежала из его студии, ходил он туда с Альфом, и Альф забыл о нем, увлекшись ловлей миног в речке с такими же мальчишками, как он. Прождав с полчаса своего поводыря, Дик, чуть не плача от бешенства и досады, поймал какого-то случайного прохожего, и тот передал его доброжелательному полисмену, который довел его до наемного экипажа, стоявшего против Альберт-Холла, и этот экипаж доставил его домой. Он не сказал ни слова м-ру Битону о забывчивости Альфа, но... это был отнюдь не тот род прогулок по парку, к какому он привык в прежнее время.

  

  - По каким же улицам желали бы вы пройтись? - спросил м-р Битон предупредительно и сочувственно. По его личным понятиям, веселая праздничная прогулка заключалась в том, чтобы расположиться всей семьей где-нибудь в парке на траве, разложив вокруг себя с полдюжины пакетиков и сверточков со всевозможными яствами, и глазеть издали на прохожих.

  

  - Пойдемте по набережной реки, - сказал Дик. И они пошли по набережной, и шум воды стоял у него в ушах, пока они не дошли до Блэк-фрайерского моста и не свернули с него на Ватерлооское шоссе. М-р Битон все время расписывал красоты пейзажа и всего того, что поражало его внимание.

  

  - А вот там, на той стороне улицы, идет, если я только не ошибаюсь, та девушка, которая приходила к вам для того, чтобы вы с нее писали картины. Я, видите ли, никогда не забываю лица и никогда не запоминаю имен, кроме имен моих жильцов, конечно.

  

  - Остановите ее, - сказал Дик. - Это Бесси Брок, скажите ей, что я желал бы поговорить с ней. Ну, живее! - Мистер Битон перешел через улицу и остановил Бесси. Она узнала его сразу, и ее первое движение было пуститься бежать.

  

  - Ведь это вы были у мистера Гельдара? - сказал м-р Битон, загораживая ей дорогу. - Я знаю, что это вы. Он стоит там, на той стороне улицы, и желает видеть вас.

  

  - Зачем? - едва слышно спросила Бесси. Она вспомнила, да, впрочем, она никогда и не забывала одной маленькой проделки с только что оконченной картиной.

  

  - Он просил меня привести вас к нему, потому что он слеп.

  

  - Пьян?

  

  - Нет, совершенно слеп. Он ничего не видит. Это он вон там стоит.

  

  Дик стоял, прислонясь к перилам моста, когда м-р Битон указал на него, небритого, сгорбленного, в нечищеном сюртуке и грязном, табачного цвета галстуке.

  

  Такого человека нечего было бояться.

  

  "Даже в том случае, если бы он вздумал погнаться за мной, - подумала Бесси, - то далеко не убежит".

  

  И она перешла через улицу и подошла к нему. Лицо Дика просветлело от радости; давно уже ни одна женщина не удостаивала его своим разговором.

  

  - Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо, мистер Гельдар? - сказала Бесси несколько смущенно, а м-р Битон стоял тут же с видом уполномоченного посла, облеченного серьезной ответственностью.

  

  - Как нельзя лучше, и, ей-богу, я очень рад вас видеть, то есть вас слышать, Бесси, - поправился он тотчас же. - Вы никогда не подумали заглянуть к нам и навестить нас после того, как получили свои деньги. Впрочем, я не знаю, зачем вам было заходить... Ну а теперь вы шли куда-нибудь с определенной целью?

  

  - Нет, я просто гуляла.

  

  - Не по старой привычке? - спросил Дик вполголоса.

  

  - О нет, что вы! Я внесла залог, - Бесси произнесла это слово с особенной гордостью, - и поступила служанкой в бар, не приходящей, а живущей, и теперь я совершенно приличная служанка, уверяю вас, совершенно приличная.

  

  М-р Битон не имел основания особенно полагаться на людскую добросовестность, и потому он счел за лучшее незаметно испариться, не сказав никому ни слова, и вернуться к своим газовым рожкам и домашнему хозяйству. Бесси заметила его бегство с некоторой тревогой; но до тех пор, пока Дик, как видно, ничего не знал о том зле, какое она ему причинила, ей было нечего опасаться.

  

  - Это не легкое дело - вечно ворочать эти пивные краны, - заявила Бесси, - и, кроме того, они еще завели счетную кассу, так что, если вы за день обсчитаетесь хоть на один пенни, эта проклятая машина тотчас вам докажет. А впрочем, я не верю, чтобы эти машины были непогрешимы.

  

  - Я только видел, как они работают... Мистер Битон!

  

  - Он ушел.

  

  - В таком случае, я боюсь, что мне придется попросить вас проводить меня домой, вы видите, - добавил он, подняв на нее свои незрячие глаза, и Бесси увидела. - Но, может быть, это вам не по пути? - нерешительно спросил он. - В таком случае я могу обратиться к полисмену.

  

  - Нет, зачем же; я начинаю работать в семь утра и с четырех я совершенно свободна. Это необременительно, как видите.

  

  - Боже мой, а я все время свободен. Как бы я хотел, чтобы и у меня было какое-нибудь дело или занятие. Пойдемте домой, Бесси.

  

  Он повернулся и наткнулся на какого-то человека, который отскочил в сторону и при этом громко выругался. Бесси взяла его под руку, не сказав ни слова, так же, как она это сделала, когда он приказал ей в первый день встречи повернуть лицо к свету. Некоторое время они шли молча, Бесси ловко вела его в толпе, движущейся по тротуарам.

  

  - А где... где теперь мистер Торпенгоу? - наконец осведомилась она.

  

  - Он уехал в пустыню.

  

  - А где это?

  

  Дик указал вправо.

  

  - На восток, южнее Европы и все дальше и дальше на юг... Одному Богу известно, как далеко.

  

  Это объяснение решительно ничего не объяснило Бесси, но она ничего не сказала и молча следила за Диком, пока они не достигли благополучно его дома и его комнаты.

  

  - Теперь нам дадут чай с тартинками, - весело сказал Дик. - Мы посидим и побеседуем. Вы не поверите, Бесси, как я рад, что снова вижу вас. Что заставило вас так поспешно покинуть нас?

  

  - Я думала, что я вам больше не нужна, и не хотела докучать, - сказала Бесси, ободренная тем, что он, по-видимому, ничего не знал о ее проделке.

  

  - Действительно, вы мне не были нужны, но потом... Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас.

  

  Они вошли в мастерскую, не встретив никого на лестнице, и Бесси заперла за собой дверь.

  

  - Какой беспорядок! - заметила она. - Все это месяцами не прибиралось!

  

  - Нет, всего только неделями, Бесси, нельзя же требовать, чтобы они особенно ухаживали за мной.

  

  - А они могут требовать, чтобы вы им платили за услуги и уход? Негодные! Какая пыль везде, и на мольберте, и на картинах, и на полу... И даже на вашем платье!.. Хотела бы я поговорить с ними.

  

  - Позвоните, чтобы нам дали чай, - сказал Дик и стал ощупью добираться до своего кресла у окна.

  

  Бесси была тронута этим зрелищем, но теперь в ней проявилось известное чувство своего превосходства над слепцом, и чувство это сказалось в тоне ее голоса.

  

  - Давно вы в таком положении? - спросила она сердито, словно слепота Дика также была виной прислуги.

  

  - С того самого дня, как вы ушли от нас. Почти с той самой минуты, как я окончил свою картину. Я едва успел налюбоваться ею.

  

  - И значит, они с того времени обирают и обкрадывают вас! Знаю я этих людей и их милые привычки... - Женщина может любить одного и презирать другого человека и все же сделает все на свете, чтобы спасти этого презираемого от обирания и мошеннических проделок. Возлюбленный ее может и сам за себя вступиться, а этот другой, очевидно, дуралей или простофиля, нуждается в ее помощи.

  

  - Я не думаю, что мистер Битон меня сильно надувает или обкрадывает, - сказал Дик, прислушиваясь с особой радостью к легкому шагу и шелесту юбок Бесси, которая живо и проворно порхала по комнате, прибирая то тут, то там.

  

  - Чаю и тартинок! - скомандовала она явившейся на звонок прислуге. - Заварите три полных ложки, да не подавайте нам того старого чайника, который вы всегда давали, когда я, бывало, приходила сюда. Подайте другой!

  

  Служанка удалилась, смущенная и возмущенная, а Дик невольно рассмеялся, а вслед за тем закашлялся от пыли, которую подняла, прибирая, Бесси.

  

  - Что вы там делаете, Бесси?

  

  - Привожу кое-что в порядок; ведь здесь словно в нежилой комнате! Как вы могли дойти до этого?

  

  - А как я мог не допустить? Вы стираете пыль?

  

  Бесси яростно принялась за это дело, и в самый разгар приборки явилась миссис Битон.

  

  Ее супруг только что объяснил ей положение дела, вернувшись один с прогулки после того, как покинул Дика на попечение Бесси, оправдываясь своей излюбленной пословицей: поступай с другими так, как ты желал бы, чтобы другие поступали с тобой. После этого наставления миссис Битон поднялась наверх, чтобы поставить на свое место эту особу, которая осмеливается требовать крепкого чая и нетреснутый чайник, точно она имела право на то и на другое.

  

  - Сандвичи еще не готовы? - спросила Бесси, не оборачиваясь и продолжая прибираться. Ведь она была уже не уличная потаскушка, а молодая девица, уплатившая залог прислужницы в баре, наравне с порядочными девицами, и получившая право разносить пиво и напитки приличным гостям, прилично и мило одетая в черное. Она не оробела перед миссис Битон, и обе женщины обменялись таким взглядом, который Дик, без сомнения, оценил б