Киплинг Джозеф Редьярд - Свет погас

бе его целительное действие.

  

  Бурливый зеленый вал непочтительно налетел на пароход с носа и шаловливо окатил водой палубу и ряд новеньких палубных стульев; брызги полетели Дику в лицо, и он слышал, как пена звонко шлепнулась на палубу. С наслаждением втянул он в себя соленый, влажный аромат моря и затем прошел в курительную комнату. На него налетел сильный порыв ветра и сдул дорожную фуражку у него с головы, оставив его без головного убора в дверях каюты. Слуга, угадав в нем с первого взгляда привычного путешественника, заметил, что погода, вероятно, будет свежая и по выходе из канала покачает порядком, а в заливе можно, пожалуй, ожидать настоящей бури. Так и случилось, и Дик был этому весьма рад. В море все стараются за что-нибудь держаться, переходя с места на место, и не только непривычные, но и самые привычные люди делают то же; на суше же человек, пробирающийся ощупью, явно должен быть слепым. В море даже и слепой, если он не страдает морской болезнью, может подсмеиваться и подшучивать вместе с доктором над больными путешественниками и чувствовать свое превосходство над ними. Дик рассказывал доктору бесчисленные анекдоты, а это при умении лучшая монета, чем даже серебряная, курил с ним чуть не до рассвета и приобрел таким путем его недолговечное, но тем не менее искреннее расположение и даже уважение, побудившее его обещать Дику, что по прибытии в Порт-Саид он не оставит его а уделит ему часть своего времени.

  

  Море то бушевало, то стихало, машина день и ночь гудела свою неизменную песню, солнце грело все сильнее и сильнее. Цирюльник Том Ласкар однажды поутру обрил Дика наголо, над палубами натянули тенты, пассажиры заметно повеселели, и, наконец, пароход пришел в Порт-Саид.

  

  - Сведите меня к madame Бина, - сказал Дик доктору, - если вам известно, где она обретается.

  

  - Ну вот еще, конечно, знаю! - ответил доктор. - Все они хороши, эти здешние злачные места, но я полагаю, что вам известно, что это, пожалуй, самый худший из притонов. Для начала они вас оберут и ограбят, а затем, не стесняясь, приколют или прирежут.

  

  - Не беспокойтесь. Вы только сведите меня туда, а там уж я сам о себе позабочусь.

  

  Так Дик попал к madame Бина и с наслаждением вдыхал памятный ему своеобразный аромат Востока, который чувствуется неизменно повсюду от Суэца до Гонконга, и слушал отвратительный левантский lingua franca. Солнце пекло ему спину между лопаток с бесцеремонностью старого приятеля; ноги его утопали в песке, а рукава его куртки были горячи, как свежеиспеченный хлеб, когда он подносил их к своему лицу.

  

  Madame Бина улыбнулась улыбкой человека, который ничему не удивляется, когда Дик вошел в ее питейный дом, являвшийся одним из многочисленных источников ее доходов. Если бы не мрак, окутывавший его, Дик с трудом поверил бы, что он уезжал отсюда, так все здесь было привычно и знакомо ему. Кто-то раскупорил бутылку особо крепкого Шидама, и его запах напомнил Дику господина Бина, который постоянно говорил об искусстве и о своем унижении и падении. Бина умер, как о том сообщила мадам Бина. Доктор, приведший Дика, ушел, возмущенный, насколько это возможно для судового врача, дружески теплым приемом, оказанным Дику в этом притоне; Дик был в восторге от этого приема.

  

  - Здесь они меня еще помнят, а там за морями обо мне успели уже забыть за это время... Madame, я желал бы иметь с вами довольно продолжительный разговор, когда вы будете свободны. Как хорошо опять вернуться в знакомые места!

  

  Вечером г-жа Бина вынесла на песок перед домом столик, и они расположились около него в то время, как в доме, позади них, стоял шум, гвалт и настоящий содом веселья, проклятий, смеха и слез. На небе зажигались звезды, и огни на судах в канале тихо мигали у пристани.

  

  - Да, война очень способствует хорошей торговле, друг. Ну а ты что здесь делаешь? Как видишь, мы не забыли тебя... и девушки тоже помнят...

  

  - Я уезжал в Англию и ослеп.

  

  - Но раньше ты прославился, приобрел известность. Мы здесь тоже слышали об этом и порадовались за тебя, и я и Бина, он еще был жив. Ты использовал голову Желтой Тины, она еще жива, Тина, и твои рисунки были так похожи, что она смеялась от радости, когда приходили газеты и журналы, в которых помещены были снимки с твоих картин. В каждой из них мы здесь могли узнать что-нибудь знакомое. И мы знали, что там они доставили тебе славу и деньги.

  

  - Я не беден и могу хорошо заплатить вам.

  

  - Только не мне. Ты уж за все заплатил, - сказала она, понизив голос до шепота. - Mon Dieu! Ослепнуть таким молодым! Какой ужас!

  

  Дик не мог видеть ее лица с выражением жалости и сочувствия, ни своих поседевших висков, но он и не хотел теперь жалости; он был слишком поглощен своим желанием снова попасть на передовые позиции и объяснил ей свое желание.

  

  - Но куда же именно? - спросила она. - Канал запружен английскими судами, и временами они открывают огонь по городу, как бывало в то время, когда здесь была война, десять лет тому назад. За Каиром тоже дерутся, но как ты проберешься туда без корреспондентского пропуска? А в пустыне, там всегда сражаются, но туда тоже не проберешься.

  

  - Мне нужно попасть в Суаким.

  

  Он узнал из того, что ему читал Альф, что Торпенгоу там с отрядом, охраняющим работы по сооружению Суаким-Берберийской железнодорожной линии. Madame Бина знает всех и, конечно, может указать ему людей, совет и содействие которых могли бы быть ему полезны в этом.

  

  - Но в Суакиме всегда война! Эта пустыня беспрерывно рождает отчаянных смельчаков! Она кишит ими... Но почему непременно в Суаким?

  

  - Мой друг там.

  

  - Твой друг? С-ссс!.. Значит, твой друг смерть.

  

  И madame Бина опустила на стол свою мясистую жирную руку, наполнила еще раз стакан Дика и внимательно вглядывалась в него в течение нескольких секунд при свете мерцающих звезд. Он не захотел утвердительно кивнуть головой и сказал:

  

  - Нет, он человек, но если бы было и так, как ты сказала, то неужели ты осудила бы меня за это?

  

  - Я, осуждать тебя? Да разве я смею? - засмеялась она как-то неестественно резко. - Да кто я такая, чтобы иметь право осуждать кого-нибудь... кроме тех, которые стараются обмануть меня или обсчитать при уплате за съеденное и выпитое у меня? Но я скажу только, что это ужасно!

  

  - Я должен ехать в Суаким. Помоги мне. Многое переменилось с тех пор, как я отсюда уехал. Люди, которых я знал, уже не здесь теперь. Египетский лихтер ходит по каналу к Суакиму, а пакетботы тоже... Но как это сделать?

  

  - Не думай больше об этом. Я знаю, и я все обдумаю. Пусть это будет моя забота. Ты поедешь, обещаю тебе, ты поедешь я увидишь своего друга. Но будь благоразумен. Посиди здесь, покуда все в доме успокоится. Мне надо теперь присмотреть и услужить моим посетителям, а после иди и ложись спать. Ты поедешь, обещаю тебе. Ты поедешь в Суаким.

  

  - Завтра?

  

  - Как только будет возможно.

  

  Она говорила с ним, точно с ребенком.

  

  Он сидел у своего стола, прислушиваясь к голосам, доносившимся с улицы и из гавани, мысленно спрашивая себя, скоро ли конец, пока не пришла madame Бина и не уложила его в постель, приказав ему сейчас же уснуть. В доме еще долго шумели, пели, пили и плясали, и г-жа Бина расхаживала между своими гостями, наблюдая одним глазом за выручкой и прислужницами и обдумывая в то же время, как бы устроить дела Дика. Имея это в виду, она приятно улыбалась угрюмым и скрытным турецким офицерам феллахских полков, была милостива и ласкова с чиновниками Киприотского комиссариата и более чем любезна с агентами по поставке верблюдов и мулов для армии, какой бы национальности они ни были.

  

  Рано поутру, одевшись соответственно случаю в ярко-пунцовое бальное платье с потемневшей золотой вышивкой на корсаже, в ожерелье из простых стекол, заменявших бриллианты, она приготовила шоколад и сама понесла его Дику.

  

  - Это я. Не стесняйтесь, ведь я уже в почтенном возрасте, не так ли? Пейте и кушайте вволю, а я здесь посижу с вами. Так матери во Франции приносят поутру шоколад к постели своих сыновей, когда они ведут себя хорошо.

  

  И она присела на край постели и шепнула:

  

  - Все устроено и улажено. Ты отправишься на лихтере. Только это обойдется в десять английских фунтов; ведь правительство очень неисправно платит капитану. Через четыре дня это судно придет в Суаким. С тобою поедет Георгий, грек, погонщик мулов. Это тоже будет тебе стоить десять фунтов, без этого никак нельзя. Я уплачу и тому и другому, они не должны знать, что у тебя есть деньги. Георгий поедет с тобой из Суакима до того пункта, куда он следует со своими мулами, а затем он вернется сюда, так как его возлюбленная здесь, в моих руках, и если я не получу от тебя телеграммы, что ты благополучно доехал, то его девчонка здесь ответит мне за него.

  

  - Спасибо вам, - сказал Дик и сонно протянул руку за чашкой. - Право, вы даже слишком добры, madame.

  

  - Если бы я действительно могла что-нибудь сделать для тебя, я бы сказала: оставайся здесь и будь благоразумен. Но я не думаю, чтобы это было лучше для тебя.

  

  И она с печальной улыбкой посмотрела на свое залитое всякими напитками платье.

  

  - Нет, ты поедешь, непременно поедешь; так будет лучше... да, так будет лучше для тебя, мой бедный мальчик.

  

  Она наклонилась и поцеловала его между бровей.

  

  - Это мое утреннее приветствие тебе, - сказала она, уходя. - Когда ты оденешься, мы поговорим с Георгием и приготовим все, что надо. Но сначала нам следует раскрыть твой чемоданчик, дай мне ключи.

  

  - За последнее время количество получаемых мной поцелуев изумительно. Право, чего доброго, и Торп станет меня целовать. На него больше похоже хорошенько выругаться по моему адресу за то, что я, не говоря ни слова, свалюсь ему на голову. Ну а ведь не надолго. Послушайте, madame, помогите мне совершить мой последний туалет, ведь там уже нечего будет думать о возможности одеться как следует, там, на передовых.

  

  Он стал перебирать свой новый походный наряд, царапая себе руки о шпоры. Есть разная манера носить походную одежду и снаряжение, но надлежащая манера носить этот наряд - это манера неутомимого, весело настроенного человека, вполне владеющего собой и собирающегося предпринять интересную экспедицию.

  

  - Я хочу, чтобы все было в порядке и на своем месте, - сказал Дик. - Все это, конечно, перепачкается и измажется впоследствии, но теперь приятно сознавать, что ты хорошо одет. Скажите, все на мне в порядке?

  

  Он ощупал револьвер в новенькой кобуре у пояса, наполовину скрытый складками пышной блузы, и поправил рукой воротничок.

  

  - Лучше не придумаешь, - сказала madame Бина, смеясь сквозь слезы. - Взгляните на себя... ах да, я и забыла...

  

  - Я очень доволен - все отлично. Ну а теперь пойдемте повидаться с капитаном и Георгием. Скорее, madame!

  

  - Но ты не можешь же показаться со мной днем на улице и в гавани. Представь себе, если какая-нибудь английская леди...

  

  - Сейчас здесь нет никаких английских леди, а если бы и были, то я забыл о их существовании и знать их не хочу. Пойдемте!

  

  Несмотря на его жгучее нетерпение, уже почти стемнело, прежде чем лихтер тронулся в путь. Madame Бина очень усердно внушала и Георгию и капитану, как им следует заботиться о благополучии Дика, и мало кто из знавших ее решили бы пренебречь ее наставлениями и советами, так как все хорошо знали, что это могло окончиться ударом ножа в бок где-нибудь в игорном притоне по самому ничтожному поводу.

  

  В течении шести дней - двое суток маленькое судно потеряло в загроможденном судами канале - тащился лихтер до Суакима, где он должен был принять на борт начальника маяков. Дику пришлось потратить немало красноречия на уговоры Георгия, который терзался опасениями за свою возлюбленную и был весьма склонен видеть в Дике виновника всех своих терзаний. Однако, прибыв на место, Георгий взял Дика под свое покровительство, как он обещал madame Бина, и они вместе отправились по раскаленной набережной в порт, весь заваленный материалами для постройки Суакимо-Берберийской железнодорожной линии.

  

  - Если вы отправитесь вместе со мной, - сказал Георгий, - то никто не спросит у вас никаких паспортов или пропусков и не станет справляться, что вы здесь делаете. Все они страшно заняты теперь.

  

  - Да, но я желал бы услышать и поговорить с кем-нибудь из англичан. Может быть, они вспомнят меня. Я был довольно известен здесь много лет тому назад, когда я еще был чем-то и кем-то.

  

  - Много лет тому назад здесь значит "Бог весть когда", потому что здесь все кладбища переполнены... Вы выслушайте. Эта новая линия идет до самого Танаи-элъ-Хассана, то есть на протяжении семи миль. А там есть лагерь. Говорят, что по ту сторону Танаи-эль-Хассана английские войска двигаются вперед, а все, что им требуется, будет доставляться им по этой железной дороге.

  

  - Ага, операционная база, понимаю. Это несравненно лучше, чем драться с арабами в голой пустыне.

  

  - Даже и мои мулы отправятся в железном поезде.

  

  - Что такое?

  

  - Ну да, в поезде, обшитом листами железа, потому что по поезду всегда стреляют.

  

  - А-а, бронированный поезд, прекрасно! Продолжай, Георгий.

  

  - И я поеду нынче ночью вместе с моими мулами, только те, кому непременно нужно попасть в лагерь, отправляются с поездом. Стрелять начинают почти у самого города.

  

  - Знаю, знаю, они всегда так делали и раньше.

  

  Дик с наслаждением вдыхал запах горячей пыли, раскаленного железа и потрескавшейся краски. Прежняя жизнь приветствовала его как нельзя более радушно.

  

  - Если я соберу своих мулов, то мы сегодня же вечером и отправимся: только вы должны сперва послать телеграмму в Порт-Саид и заявить, что я не причинил вам ни малейшего зла.

  

  - Madame хорошо держит вас всех в руках, - заметил Дик. - Признайся, ты бы пырнул меня ножом, если бы мог?

  

  - Не могу, ведь она - там, у этой женщины.

  

  - Понимаю. Плохо, когда приходится выбирать между любимой женщиной и грабежом. Я очень сочувствую тебе, Георгий.

  

  Они зашли на телеграфную станцию, никто их ни о чем не спросил, потому что все были заняты своим делом настолько, что некогда было голову повернуть. Только на обратном пути голос молодого английского офицера спросил Дика, что он здесь делает. Синие очки скрывали его глаза, и, идя под руку с Георгием, он коротко ответил:

  

  - От египетского правительства - мулы. Я имею приказание доставить их в Танаи-эль-Хассан. Предъявить вам бумагу?

  

  - О, нет, прошу извинить. Я не стал бы вас спрашивать, но так как ваше лицо мне незнакомо... то я...

  

  - Я рассчитываю уехать сегодня с ночным поездом, - смело продолжал Дик. - Надеюсь, не представится никаких затруднений с погрузкой мулов, не правда ли?

  

  - Вы отсюда можете видеть конские платформы, они готовы, только вы должна заблаговременно позаботиться о погрузке... - И молодой офицер удалился, дивясь, что это за опустившийся человек, который говорит, как настоящий джентльмен, и вместе с тем якшается со всякими погонщиками мулов.

  

  Дик почувствовал себя несчастным. Одурачить английского офицера не безделица, и этот случай напомнил, что все могло бы быть совсем иначе, чем было.

  

  Пообедав вместе с Диком, Георгий отправился за мулами, а Дик остался сидеть один в тени под навесом, опустив голову на руки. Перед его плотно закрытыми глазами мелькало лицо Мэзи, смеющееся, с закрытыми губами. Кругом стоял шум и суета. Он испугался и чуть было не стал звать Георгия.

  

  - Я вас спрашиваю, готовы ли для посадки ваши мулы? - раздался у него за плечом голос молодого офицера.

  

  - Мой слуга отправился за ними. Дело в том, что у меня болят глаза, и я почти ничего не вижу.

  

  - Скверная штука! Вам бы следовало лечь на некоторое время в госпиталь. У меня тоже было воспаление глаз, это почти так же ужасно, как быть слепым.

  

  - Мне тоже так кажется. А когда отходит бронированный поезд?

  

  - В шесть часов вечера. Он идет целый час эти семь миль.

  

  - И случаются нападения?

  

  - Да, раза три в неделю. Я являюсь начальником этого ночного поезда сегодня.

  

  - Большой, я думаю, лагерь у Танаи?

  

  - Порядочный. Он должен снабжать продовольствием наш отряд, сражающийся в пустыне.

  

  - А далеко он сейчас от лагеря?

  

  - В тридцати или сорока милях, я полагаю, в чертовски безводной местности.

  

  - А между Танаи и нашими войсками все спокойно?

  

  - Более или менее. Я бы не желал отправиться туда один или с какой-нибудь полуротой; но наши разведчики каким-то непонятным образом пробираются благополучно.

  

  - Это они всегда умели.

  

  - А разве вы уже раньше бывали здесь?

  

  - Я участвовал в большинстве схваток, когда война эта только началась.

  

  "Был в рядах армии и затем исключен и отрешен от должности", - мелькнула в голове офицера мысль, и он воздержался от всяких дальнейших вопросов.

  

  - Вот и ваш человек с мулами. Как-то странно видеть...

  

  - Что я занимаюсь поставкой мулов? - докончил Дик.

  

  - Да, хотя я не хотел этого сказать, конечно. Простите, Бога ради, это, конечно, непростительная дерзость с моей стороны, но, судя по вашему разговору, вы человек образованный, это сразу видно.

  

  - Да, совершенно верно.

  

  - Я отнюдь не хотел обидеть вас, вы понимаете, но вы, мне кажется, в несколько затруднительном положении, не так ли? Я давеча застал вас таким удрученным. Вы сидели, закрыв лицо руками, и вот почему я решился заговорить с вами об этом.

  

  - Благодарю вас. Я действительно совершенно надломлен, хуже того даже и быть не может.

  

  - Позвольте мне, как человеку, равному вам по положению, как-нибудь выручить вас, предложить вам... конечно, взаймы...

  

  - Право, вы очень добры, но денег у меня более чем достаточно... Однако вы могли бы оказать мне громадную услугу, за которую я был бы вам бесконечно благодарен. Разрешите мне ехать на артиллерийской платформе поезда. Ведь у вас есть передняя и задняя платформы, не правда ли?

  

  - Да. Почему вы это знаете?

  

  - Я уже не раз ездил с бронированными поездами, и я прошу вас, дайте мне увидеть или, вернее, услышать эту потеху... Я буду вам за это глубоко признателен. Я еду на собственный риск и страх, как несражающийся доброволец.

  

  Офицер с минуту подумал и согласился.

  

  - Хорошо, - сказал он. - Надеюсь, что меня за это никто не привлечет к ответственности.

  

  Тем временем Георгий и кучка крикливых и суетливых добровольных помощников-любителей загоняли мулов в конские вагоны узкоколейного бронированного поезда, походившего на длинный металлический гроб. Две артиллерийские платформы, прицепленные впереди локомотива, сплошь обшитые бронею за исключением отверстий для пулеметов, на передней платформе спереди, а на задней - по обе стороны платформы. Обе эти платформы вместе представляли собою как бы одно длинное сводчатое помещение, в котором копошилось человек двадцать артиллеристов. Шутки и смех встретили Дика, влезавшего на переднюю платформу, и прежде чем явился офицер, у него уже установились самые лучшие отношения со всей командой. С появлением офицера наступили тишина и порядок, и поезд загромыхал по наскоро проложенному пути.

  

  - Эти платформы - превосходное приспособление для стрельбы по назойливым арабам, - заметил Дик со своего места в углу.

  

  - Да, но они продолжают оставаться назойливыми и неунывающими, - сказал офицер. - Вот, начинается!

  

  Действительно, первая пуля ударила в наружную броню платформы.

  

  - Такие демонстрации неизбежны с ночными поездами; обыкновенно нападают на заднюю платформу, где командует младший офицер; ему и приходится отдуваться...

  

  - Но не сегодня, - возразил Дик. - Слышите?

  

  Целый залп выстрелов, сопровождавшихся гиком и криком, огласил тишину пустыни. Видно, сыны пустыни вздумали позабавиться, а поезд представлял для них превосходную цель.

  

  - Не задать ли им перца? - крикнул офицер в машинное отделение локомотива, которым управлял саперный поручик.

  

  - Стоит! Это как раз мой участок линии; они наделают мне неприятностей, если их не пугнуть порядком.

  

  - Ладно!

  

  Затрещала скорострельная пушка, дав разом пять выстрелов, и пустые патроны снарядов посыпались на пол. Дым застлал все помещение крытой платформы. Снаружи доносились дикие крики, вой и беспорядочные выстрелы по хвосту поезда. Дик кинулся на пол, в безумном восторге от звуков перестрелки и запаха порохового дыма.

  

  - Бог ко мне милостив! Я никогда не думал, что мне придется вновь услышать все это. Задайте им хорошенько, ребята! - крикнул он. - Хорошенько их!

  

  Вдруг поезд остановился, встретив какое-то препятствие; несколько человек отправились узнать, в чем дело, и вернулись, ругаясь, за ломами и лопатами. Сыны пустыни навалили на рельсы груды камней и песку. Потребовалось минут двадцать, чтобы очистить путь. Затем поезд медленно тронулся вперед, подвергаясь обстрелу и нападениям, отстреливаясь из пушек, пулеметов и останавливаясь перед неожиданными препонами в виде полувывороченных рельсов, которые приходилось ставить на место, чтобы следовать дальше. Наконец, поезд прибыл под защиту шумного лагеря у Танаи-эль-Хассана.

  

  - Ну, теперь вы видели, почему поезд идет полтора часа эти несчастные семь миль, - сказал офицер, отстегивая свой патронташ.

  

  - А все же было весело! Я был бы рад, если б это продолжалось еще столько же времени. Как красиво, должно быть, смотреть на это со стороны! - сказал Дик со вздохом сожаления.

  

  - После первых двух-трех ночей это надоедает. Кстати, когда вы управитесь с вашими мулами, заходите ко мне в мою палатку, мы посмотрим, не найдется ли чем закусить. Я служу в артиллерии, моя фамилия Бенниль. Только смотрите, не споткнитесь о веревки моей палатки впотьмах.

  

  Но для Дика всегда и всюду была тьма. Он только чувствовал запах верблюдов, тюков сена, запах готовящейся пищи и дым костров, да еще запах просмоленного холста палаток. Он стоял на том самом месте, где сошел с бронированного поезда, и звал Георгия, который выгружал мулов.

  

  Паровоз выпускал свои пары чуть не прямо в лицо Дику и пронзительно свистел под самым его ухом. Холодный ветер пустыни дул по его ногам. Он был голоден и чувствовал себя усталым и разбитым и до того испачканным, что принялся рукой отряхивать одежду. Но это было совершенно бесполезно, и, засунув руки в карманы, он стал припоминать, сколько раз ему приходилось дожидаться в разных глухих закоулках земного шара поезда, верблюдов, мулов или лошадей, которые должны были его доставить к месту его деятельности. Тогда он видел, видел лучше, чем всякий другой, и вооруженный лагерь, где варилась пища и дымились котлы, под звездным небом являвшиеся всегда новым и отрадным зрелищем для глаза. Тут были краски, свет, оживление и движение, без которых нет радости в жизни. В эту ночь ему предстояло еще одно странствие во мраке, который никогда не рассеивался перед ним, и тогда он скажет, какое дальнее путешествие он предпринял, и снова пожмет руку Торпенгоу, Торпенгоу, который был полон жизни и сил и жил среди той кипучей, деятельной жизни, которая некогда создала славу человека, называвшегося Диком Гельдаром, которого отнюдь не следует путать со слепым, бездомным бродягой, носящим то же имя. Да, он разыщет Торпенгоу и соприкоснется еще раз как можно ближе с той старой, прежней жизнью, а затем он забудет все: и Бесси, которая уничтожила его "Меланхолию" и чуть было не искалечила его жизнь, и Битона, который жил среди жестянок, газовых трубок и всякой никому не нужной дряни, и то странное существо, которое предлагало ему и любовь и преданность безвозмездно, не требуя ничего взамен, и не подписало своего имени под этим великодушным предложением, а главное - Мэзи, которая, со своей точки зрения, была безусловно права во всех своих поступках, но... на таком расстоянии была так мучительно прекрасна.

  

  Прикосновение руки Георгия к его руке заставило Дика вернуться к действительности.

  

  - Ну, что теперь? - спросил грек.

  

  - Да, конечно... Теперь проводи меня к верблюдам; туда, где сидят разведчики. Они сидят подле своих верблюдов, что едят зерно с черного полотнища, которое люди держат за четыре конца; и люди едят тут же, совершенно так же, как их верблюды... Проводи меня к ним.

  

  Лагерь был неблагоустроен. Дик не раз спотыкался о колья и бугры и всякие отбросы. Разведчики сидели подле своих животных, как это хорошо знал Дик. Пламя костров освещало их бородатые лица, а верблюды фыркали и урчали, жуя зерно и как бы переговариваясь между собой. Дик не хотел отправиться в пустыню с караваном припасов; это привело бы к бесконечным расспросам, а так как в слепом штатском человеке не было никакой надобности на передовых позициях, то его, вероятно, заставили бы вернуться в Суаким. Он должен был отправиться один, и отправиться немедленно.

  

  "Теперь еще одна последняя шутка, самая многозначительная из всех!" - подумал он, подходя к костру.

  

  - Мир вам, братья! - промолвил он, когда Георгий подвел его к ближайшей группе разведчиков, расположившейся вокруг костра.

  

  Шейхи медленно и с важностью наклонили головы в знак ответного приветствия, а верблюды, почуяв европейца, насторожились и готовы были, казалось, подняться на ноги.

  

  - Верблюда и погонщика, чтобы немедленно отправиться на передовую линию, - сказал Дик.

  

  - Муланда? - сердито спросил чей-то голос, называя лучшую породу вьючных верблюдов.

  

  - Нет, не муланда, а бишарина, - возразил Дик спокойно и уверенно, - бишарина, без седельных ссадин на спине.

  

  Прошло две-три минуты в молчании.

  

  - Мы здесь расположились на всю ночь; сегодня не тронемся из лагеря.

  

  - А за деньги?

  

  - Хм-хм?.. За английские деньги?

  

  И опять продолжительное молчание.

  

  - Сколько?

  

  - Двадцать пять английских фунтов погонщику по окончании пути и еще столько же сейчас шейху, с тем чтобы он отдал их погонщику.

  

  Это была царская плата, и шейх, хорошо знавший, что при расчете получит свои комиссионные с врученной ему суммы, стал склоняться на сторону Дика.

  

  - Меньше одной ночи пути и пятьдесят фунтов... Да на эти деньги человек может приобрести и землю, и колодцы, и прекрасные деревья, и жен, словом, всякое благополучие до конца дней своих. Кто согласен? - спросил Дик.

  

  - Я, - отозвался чей-то голос. - Я поеду. Только ведь сегодня из лагеря никого не выпустят...

  

  - Глупый! Разве я не знаю, что верблюд всегда может порвать свои путы, сорваться с привязи и уйти в пустыню, и часовые не стреляют по животным, за которыми гонятся... Ведь двадцать пять фунтов да еще другие двадцать пять фунтов не шутка. Но животное должно быть чистокровным бищарином; вьючного я не возьму...

  

  После этого начался торг, и в конце концов первые двадцать пять фунтов были вручены шейху, который стал о чем-то вполголоса говорить с погонщиком.

  

  - Совсем недалеко... Любой вьючный довезет... Стану я лучшего верблюда тревожить ради слепого! - расслышал Дик слова последнего.

  

  - Хоть я и не вижу, - сказал он, несколько повышая голос, - но у меня есть при себе вещица, у которой шесть глаз, а погонщик будет сидеть на переднем сиденье, и если мы на рассвете не будем в действующем отряде английских войск, то он умрет.

  

  - Но где искать этот действующий отряд?

  

  - Если ты этого не знаешь, так вместо тебя поедет другой, Знаешь ты или нет? Отвечай! И помни - это жизнь или смерть для тебя.

  

  - Знаю, - угрюмо ответил погонщик. - Отойди в сторону от моего верблюда, я его сейчас подыму.

  

  - Не торопись. Георгий, подержи голову этого животного, я нащупаю его щеки!.. Да, вот клеймо! - полукруг, отличительная метка бишарина, легкого верхового верблюда... Хорошо, отвязывай этого. Помни, благословение Всевышнего не снизойдет на того, кто старается обмануть слепца.

  

  Люди, сидевшие у костра, засмеялись, видя разочарование погонщика. Он надеялся подсунуть ленивое вьючное животное со сбитой седлом спиной, и это ему не удалось.

  

  - Посторонись! - крикнул кто-то, хлестнув верблюда ремнем под брюхо. - Дик проворно отскочил, почувствовав, что привязь в его руке натянулась.

  

  В тот же момент поднялся крик: "Иллага! Ахо!.. Сорвался!.."

  

  Бишарин с глухим ревом вскочил и стрелой помчался в пустыню. Погонщик с криком и проклятиями кинулся за ним. Георгий схватил Дика за руку, и тот, спотыкаясь и торопясь, пробежал мимо часового, привыкшего к подобным сценам.

  

  - Куда вас черт несет? - крикнул он им вслед.

  

  - Все мое добро в этом проклятом животном! - крикнул ему ответ Дик простонародным языком.

  

  - Ну, лови его, да смотри, чтобы и тебе и твоему дромадеру не перерезали глотку.

  

  Крики погонщика затихли, когда верблюд скрылся за ближайшим пригорком. Погонщик остановил его и заставил опуститься на колени.

  

  - Садись впереди, - сказал ему Дик, взбираясь вслед за ним на заднее седло, и, тихонько постукивая дулом револьвера по спине погонщика, он добавил: - Ну, ступай с Богом, живее! Прощай, Георгий, привет от меня госпоже Бина, и будь счастлив со своей милой... Ну, вперед!

  

  Спустя немного времени его охватила торжественная тишина ночи, едва нарушаемая легким поскрипыванием седла и мягкой поступью неутомимых ног дромадера. Дик поудобнее уселся в седле, подтянув потуже свой пояс, и в течение часа ощущал на своем лице встречное движение воздуха, свидетельствовавшее о быстром ходе животного.

  

  - Хороший верблюд! - сказал он наконец.

  

  - Он никогда не оставался ненакормленным. Он у меня домашний!.. - ответил погонщик.

  

  - В добрый час! Вперед!

  

  И голова Дика вскоре склонилась на грудь. Он хотел думать, но мысли его сбивались и путались, потому что его сильно клонило ко сну. И в полудреме ему казалось, что он в наказание учит наизусть гимн, как бывало у миссис Дженнет. Он будто бы провинился, нарушив святость воскресного дня, и она за это заперла его в спальне и заставила учить гимн. Но он никак не мог вспомнить ничего, кроме двух первых строк.

  

  

  Когда народ, избранный Богом,

  

  Страну изгнанья покидал... -

  

   твердил он без конца сонным голосом. Погонщик обернулся, чтобы убедиться, нельзя ли завладеть револьвером и окончить поездку. Но Дик проснулся, ударил его рукояткой по голове и стряхнул с себя сон. Кто-то притаившийся в кустах верблюжьих колючек что-то крикнул, и затем раздался выстрел, и снова воцарилась тишина, и его опять стал одолевать сон. Он был слишком утомлен, чтобы думать, и только время от времени клевал носом и пробуждался на мгновение, чтобы толкнуть дулом револьвера погонщика.

  

  - Светит месяц? - спросил он сквозь сон.

  

  - Уж он заходит, - ответил погонщик.

  

  - Хотел бы я посмотреть на него. Придержи верблюда, я хочу слышать голос пустыни.

  

  Погонщик исполнил его желание; среди тишины поднялся легкий предрассветный ветерок и своим дыханием разбудил засохшие листья какого-то чахлого кустарника и замер.

  

  - Вперед! - скомандовал Дик. - Ночь сегодня холодная.

  

  Всякий знает, что предрассветные часы кажутся всегда особенно долгими и холодными. Дику эта ночь казалась бесконечно длинной. Но вот погонщик что-то пробурчал, и Дик вдруг ощутил перемену в воздухе.

  

  - Никак светает, - сказал он.

  

  - Да, а вот и лагерь. Хорошо доехали?

  

  Верблюд вытянул шею и заревел, почуяв близость других верблюдов в английском отряде.

  

  - Скорее, скорее! - торопил Дик.

  

  - Там что-то неспокойно, - сказал погонщик, - только из-за пыли разобрать нельзя, что они делают.

  

  - Спеши вперед, а там узнаем.

  

  Теперь уже доносился шум голосов, и крики животных, и гомон пробуждающегося военного лагеря.

  

  Раздались два-три выстрела.

  

  - Это они по нас стреляют? Неужели же они не видят, что я англичанин? - раздраженно и с досадой в голосе проговорил Дик.

  

  - Это из пустыни, - ответил погонщик, пригнувшись к самому седлу.

  

  - Вперед, сын мой! - крикнул Дик. - Хорошо, что утро не застигло нас часом раньше, а то бы нам несдобровать.

  

  Верблюд мчался прямо к отряду, а выстрелы позади учащались. Как видно, сыны пустыни собирались напасть на английский лагерь.

  

  - Какое счастье! Какая поразительная удача!.. Как раз перед началом битвы!.. О, Боже, наконец-то Ты сжалился надо мной! Только... - и мучительная мысль заставила его зажмурить на мгновение глаза, - Мэзи...

  

  - Хвала и благодарение Аллаху! Мы в лагере, - проговорил погонщик в тот момент, когда они въехали в арьергард, и верблюд опустился на колени.

  

  - Кой черт! Кто вы такой? Депеши, что ли? Каковы силы неприятеля? Как вы доехали? - послышались десятки вопросов. - Но вместо ответа Дик собрался с духом, отпустил свой пояс и, не сходя с седла, крикнул усталым, несколько сиплым голосом:

  

  - Торпенгоу! Эй, Торп, эй!.. Торпенгоу!

  

  Бородатый мужчина