Горький Максим - Дело Артамоновых

он хотел забыть. Странно было ощущать, как много места в душе занимает этот маленький человек.

  "Неужто отец тоже вот так беспокоился за меня?" Память уверенно отвечала, что он никогда не чувствовал в своем отце близкого, любимого человека, а только строгого хозяина, который гораздо более внимательно относился к Алексею, чем к нему.

  "Что ж я, добрее отца?" - спрашивал себя Артамонов и недоумевал, не зная - добрый он или злой? Думы мешали ему, внезапно возникая в неудобные часы, нападая во время работы. Дело шумно росло, смотрело на хозяина сотнями глаз, требовало постоянно напряженного внимания, но лишь только что-нибудь напоминало об Илье - деловые думы разрывались, как гнилая, перепревшая основа, и нужно было большое усилие, чтоб вновь связать их тугими узлами. Он пытался заполнить пустоту, образованную отсутствием Ильи, усилив внимание к младшему сыну, и с угрюмой досадой убеждался, что Яков не утешает его.

  - Тятя, купи мне козла, - просил Яков; он всегда чего-нибудь просил.

  - Зачем козла?

  - Я буду верхом кататься.

  - Плохо выдумал. Это ведьмы на козлах ездят.

  - А Еленка подарила мне книжку с картинками, так там на козле мальчик хороший...

  Отец думал:

  "Илья картинке не поверил бы. Он бы сейчас пристал: расскажи про ведьму".

  Не нравилось ему, что Яков, сам раздразнив фабричных ребятишек, жаловался:

  - Обижают.

  Старший сын тоже забияка и драчун, но он никогда ни на кого не жаловался, хотя нередко бывал битым товарищами в поселке, а этот труслив, ленив, всегда что-то сосет, жует. Иногда в поступках Якова замечалось что-то непонятное и как будто нехорошее: за чаем мать, наливая ему молока, задела рукавом кофты стакан и, опрокинув его, обожглась кипятком.

  - А я видел, что прольешь, - широко улыбаясь, похвастался Яков..

  - Видел, а - молчал; это нехорошо, - заметил отец. - Вот мать ноги обварила.

  Мигая и посапывая, Яков продолжал безмолвно жевать, а через несколько дней отец услышал, что он говорит кому-то на дворе, захлебываясь словами:

  - Я видел, что он его бить хочет; идет, идет, подошел да сзади ка-ак даст!

  Выглянув в окно, Артамонов увидал, что сын, размахивая кулаком, возбужденно беседует с дрянненьким Павлушкой Никоновым. Он позвал Якова, запретил ему дружить с Никоновым, хотел сказать что-то поучительное, но, взглянув в сиреневые белки с какими-то очень светлыми зрачками, вздохнув, отстранил сына:

  - Иди, пустоглазый...

  Осторожно, как по скользкому, Яков пошел, прижав локти к бокам, держа ладони вытянутыми, точно нес на них что-то неудобное, тяжелое.

  "Неуклюж. Глуповат", - решил отец.

  В дочери, рослой, неразговорчивой, тоже было что-то скучное и общее с Яковом. Она любила лежать, читая книжки, за чаем ела много варенья, а за обедом, брезгливо отщипывая двумя пальчиками кусочки хлеба, болтала ложкой в тарелке, как будто ловя в супе муху; поджимала туго налитые кровью, очень красные губы и часто, не подобающим девчонке тоном, говорила матери:

  - Теперь так не делают. Это уже вышло из моды.

  Когда отец сказал ей: "Ты что же, ученая, не взглянешь, как тебе на рубахи полотно ткут?" - она ответила:

  - Пожалуйста.

  Надела праздничное платье, взяла зонтик, подарок дяди Алексея, и, покорно шагая вслед за отцом, внимательно следила: не задеть бы платьем за что-нибудь. Несколько раз чихнула, а когда рабочие желали ей доброго здоровья, она, краснея, молча, без улыбки на лице, важно надутом, кивала им головою. Отец рассказывал ей о работе, но, скоро заметив, что она смотрит не на станки, а под ноги себе, замолчал, почувствовав себя обиженным равнодушием дочери к его хлопотливому делу. Выйдя из ткацкой на двор, он все-таки спросил; - Ну, что?

  - Пыльно очень, - ответила она, осматривая свое платье.

  - Немного видела, - усмехнулся Петр и с досадой закричал:

  - Да что ты всё подол поднимаешь? Двор чистый, а подол и так короток.

  Она испуганно отняла два пальчика, которыми поддерживала юбку, и сказала виновато:

  - Маслом очень пахнет.

  Его особенно раздражали эти ее два пальчика, я Артамонов ворчал:

  - Гляди, двумя-то пальцами немного возьмешь! В ненастный день, когда она читала, лежа на диване, отец, присев к ней, осведомился - что она читает?

  - Об одном докторе.

  - Так. Наука, значит.

  Но заглянув в книгу, возмутился.

  - Что же ты врешь? Это - стихи. Разве науку стихами пишут?

  Торопливо и путано она рассказала какую-то сказку: бог разрешил сатане соблазнить одного доктора, немца, и сатана подослал к доктору чёрта. Дергая себя за ухо, Артамонов добросовестно старался понять смысл этой сказки, но было смешно и досадно слышать, что дочь говорит поучающим тоном, это мешач ло понимать.

  - Доктор - пьяница был?

  Он видел, что его вопрос сконфузил Елену, и, уже не слушая ее пояснений, сказал, сердясь:

  - Путаница какая-то. Басня. Доктора в чертей не верят. Откуда у тебя книга?

  - Механик дал.

  Петр вспомнил, как иногда Елена задумчиво смотрит серыми глазами кошки на что-то впереди себя, и нашел нужным предупредить дочь:

  - Коптев тебе не пара, ты с ним не очень хихикай.

  Да, Елена и Яков были скучнее, серей Ильи, он всё лучше видел это. И не заметил, как постепенно на месте любви к сыну у него зародилась ненависть к Павлу Никонову. Встречая хилого мальчика, он ду-. мал:

  "Из-за такого паршивца..."

  Мальчик был физически противен ему. Ходил Ни-iконов, согнув спину, его голова тревожно вертелась |на тонкой шее; даже когда мальчик бежал, Артамонову казалось, что он крадется, как трусливый жулик. Он много работал, чистил сапоги и платье вотчима, колол и носил дрова, воду, таскал из кухни ведра помоев, полоскал в реке пеленки своего брата. Хлопотливый, как воробей, грязненький, оборванный, он заискивающе улыбался всем какой-то собачьей улыбкой, а видя Артамонова, еще издали кланялся ему, сгибая гусиную шею, роняя голову на грудь. Артамонову почти приятно было видеть мальчика под осенним дождем или зимою, когда Павел колол дрова и грел дыханием озябшие пальцы, стоя, как гусь, на одной ноге, поджимая другую, с которой сползал растоптанный, дырявый сапог. Он кашлял, хватаясь синими лапками за грудь, извиваясь штопором.

  Узнав, что мальчик держит на чердаке бани две пары голубей, Артамонов приказал Тихону выпустить птиц и следить, чтоб мальчишка не лазил на чердак.

  - Упадет с крыши, разобьется. Вон какой он гнилой.

  Как-то вечером, войдя в контору, он увидал, что этот мальчик выскабливает с пола ножом и смывает мокрой тряпкой пролитые чернила.

  - Кто пролил?

  - Отец.

  - А не ты?

  - Ей-богу - не я!

  - А отчего морда оплакана?

  Стоя на коленях, подставив голову под удар, Павел не ответил, тогда Артамонов, придавив его взглядом, удовлетворенно сказал:

  - Так тебе и надо.

  Но вдруг, на минуту прозрев, он усмехнулся в бороду, почувствовав, как ребячлива и смешна эта неприязнь к ничтожному мальчишке.

  "Эко, чем забавляюсь!" - снисходительно подумал он и бросил на пол тяжелый медный пятак.

  - На, купи себе пряников.

  Мальчик так осторожно протянул грязные косточки своих пальцев к монете, точно боялся, что медь обожжет.

  - Бьет тебя вотчим;

  - Да.

  - Ну, что ж? Всех бьют, - утешил Артамонов. А через несколько дней Яков пожаловался, что Павлушка чем-то обидел его, и Артамонов старший, не веря сыну, уже только по привычке, посоветовал конторщику:

  - Ты пори пасынка.

  - Я порю-с, - почтительно уверил Никонов. Летом, когда Илья приехал на каникулы, незнакомо одетый, гладко остриженный и еще более лобастый; Артамонов острее невзлюбил Павла, видя, что сын упрямо продолжает дружиться с этим отрепышем, хиляком. Сам Илья тоже стал нехорошо веж-, лив, говорил отцу и матери "вы", ходил, сунув руки в карманы, держался в доме гостем, дразнил брата, доводя его до припадков слезливого отчаяния, раздражал чем-то сестру так, что она швыряла в него книгами, и вообще вел себя сорванцом.

  - Я говорила! - жаловалась Наталья мужу. - И все говорят: ученье ведет к дерзости.

  Артамонов молчал, тревожно наблюдая за сыном, ему казалось, что хотя Илья озорничает много, но как-то невесело, нарочно. На крыше бани снова явились голуби, они, воркуя, ходили по коньку, а Илья и Павел, сидя у трубы, часами оживленно болтали о чем-то, если не гоняли голубей. Еще в первые дни по приезде сына отец предложил ему:

  - Ну, рассказывай, как живешь; я тебе много рассказывал, теперь твоя очередь.

  Илья очень кратко и торопливо рассказал что-то неинтересное о том, как мальчики дразнят учителей.

  - А зачем дразнить?

  - Надоедают, - объяснил Илья.

  - Так. Это будто неладно. Учиться трудно?

  - Нет, легко.

  - Врешь?

  - Посмотрите отметки, - сказал Илья, дернув плечом, а глаза его пристально смотрели в сад, в небо. Отец спросил:

  - Чего ты там видишь?

  - Ястреб.

  Артамонов старший вздохнул.

  - Ну, беги, гуляй. Скучно со мной, видать. Оставшись один, он вспомнил, что и ему в детстве почти всегда было или скучно, или боязно, когда отец говорил с ним.

  - Учителей дразнит. Мне эдакое и в лоб не влетало, когда дьячок учил меня ременной плетью. Для детей житьишко будто мягче стало.

  Пред отъездом в город Илья попросил - это была его единственная просьба:

  - Папаша, позвольте Павлу держать голубей на чердаке, в бане...

  Ничего не обещая, отец сказал:

  - Всех, кому плохо, не утешишь.

  - Значит - можно, - решил сын. - Я скажу ему - обрадуется.

  Артамонов старший был обижен тем, что сын, заботясь о радостях какого-то дрянненького мальчишки, не позаботился, не сумел внести немножко радости в жизнь отца. И после отъезда сына он почувствовал себя одержимым еще более настойчивой неприязнью к пасынку конторщика. Теперь стало так, что, когда дома, на фабрике или в городе Артамонов раздражался чем-нибудь, - в центр всех его раздражений самовольно вторгался оборванный, грязненький мальчик и как будто приглашал вешать на его жидкие кости все злые мысли, все недобрые чувства. Вот этот мальчишка действительно рос, как плесень, как вечерняя тень, и, мелькая вороватым чертёнком, всё чаще попадался на глаза.

  В ласковый день бабьего лета Артамонов, усталый и сердитый, вышел в сад. Вечерело; в зеленоватом небе, чисто выметенном ветром, вымытом дождями, таяло, не грея, утомленное солнце осени. В углу сада возился Тихон Вялов, сгребая граблями опавшие листья, печальный, мягкий шорох плыл по саду; за деревьями ворчала фабрика, серый дым лениво пачкал прозрачность воздуха. Чтоб не видеть дворника, не говорить с ним, хозяин прошел в противоположный угол сада, к бане; дверь в нее была не притворена.

  "Этот - там".

  Осторожно заглянув в предбанник, он увидал в углу его, в тени, на лавке распластанную фигурку своего врага, - склонив голову, широко раздвинув ноги, он занимался детским грехом. Это на секунду обрадовало Артамонова, но тотчас же он вспомнил о Якове, Илье и в испуге, с отвращением, зашипел:

  - Ты что делаешь, паршивый?

  Рука Павла, перестав дрожать, взметнулась, он весь странно оторвался от лавки, открыл рот, тихонько взвизгнул, сжался комом и бросился под ноги большого человека, - Артамонов с наслаждением ударил его правой ногою в грудь и остановил; мальчик хрустнул, слабо замычал, опрокинулся на бок.

  Был момент, когда Артамонову показалось, что этим пинком ноги он сбросил с души своей какие-то грязные лохмотья, тяжесть, надоевшую ему. Но в следующую минуту он, выглянув в сад, прислушался, притворил дверь и, наклонясь, сказал негромко:

  - Ну, вставай, идем!

  Мальчик лежал, выбросив одну руку вперед, другую придавив коленом, одна нога его казалась намного короче другой, он как бы незаметно подползал к Петру, и вытянутая рука его была неестественно, страшно длинна. Пошатнувшись, Артамонов схватился рукою за косяк, снял картуз и подкладкой его вытер внезапно и обильно вспотевший лоб.

  - Вставай, я никому не скажу, - сказал он шёпотом, уже понимая, что убил мальчика, видя, что из-под щеки его, прижатой к полу, тянется, извиваясь, лента темненькой крови.

  "Убил", - мысленно произнес Петр. Немудрое, коротенькое слово звучало оглушительно. Артамонов сунул картуз в карман поддевки, перекрестился, тупо глядя на маленькое, жалобно скорченное тело; испуганно билась нехитрая мысль:

  "Скажу, что нечаянно. Дверью ушиб. Дверью. Дверь - тяжелая".

  Он повернулся и грузно присел на лавку, - сзади его стоял Тихон с метлою в руках, смотрел жидкими глазами на Никонова и раздумчиво чесал каменную скулу свою.

  - Вот, - громко начал Артамонов, держась рука-, ми за край лавки, но Тихон, качнув головою, перебил его:

  - Слабый мальчонко, неловок. Сколько раз я увещал его - не лазь!

  - Чего? - со страхом, но и с надеждой спросил Петр.

  - Разобьешься, говорю. И ты, Петр Ильич, предвещал это, помнишь? Всякая охота требует ловкости. Без памяти, что ли?

  Присев на корточки, дворник пощупал руку Павла, шею, потрогал пальцем щеку, и, отирая палец о фартук, шаркая им, точно спичку зажигал, он сказал:

  - Пожалуй - совсем отошел. Гниленький был, много ли надо?

  Говорил Тихон спокойно, двигался медленно и весь был такой, как всегда, но хозяин не верил ему и ждал каких-то грозных, осуждающих слов. Однако Тихон, взглянув на потолок в квадрат, вырезанный в нем, послушав воркованье голубей, снова заговорил спокойно и просто:

  - Он по двери лазил; одну ногу поставит на лавку, другую на скобу двери, потом на верх ее, оттуда схватится руками за край и подтянется на руках-то. А ручонки без силы, вот и сорвался да, видать, об угол двери сердцем и угодил.

  - Я этого не видал, - сказал Петр. Чувство самосохранения подсказывало ему быстренькие догадки:

  "Врет? Фальшивит? Капкан ставит мне, в руки взять хочет? Или в самом деле не догадался, дурак?"

  Последнее было вероятнее, Тихон вел себя глупо; качнув головою, точно ударив лбом кого-то, он вздохнул:

  - Эх, соринка! И зачем такие? Пойду скажу матери. Вотчим, поди-ко, не больно горевать станет, маль" чонко был лишний ему.

  Артамонов очень подозрительно вслушивался в слова дворника, пытаясь уловить в них фальшь, но Тихон говорил, как всегда, тоном человека, чуждого любопытству.

  - Чу! - сказал он, пошевелив бровями, прислушиваясь; где-то на дворе женщина сердито кричала:

  - Пашка! Пашка-а... Тихон погладил скулу.

  - Вот те и Пашка! Готовь слезы...

  "Нет, - дурак", - решил Артамонов и, вытащив из кармана картуз, пошел в сад, внимательно рассматривая сломанный козырек.

  Недели две, три он прожил, чувствуя, что в нем ходит, раскачивает его волна темного страха, угрожая ежедневно новой, неведомой бедою. Вот сейчас откроется дверь, влезет Тихон и скажет:

  "Ну, я, конечно, знаю..."

  Но внешне все шло хорошо; все отнеслись к смерти мальчика деловито и просто, покорные привычке родить и хоронить. Никонов повязал желтую шею свою новым, черным галстуком, и на смытом лице его явилась скромная важность, точно он получил награду, давно заслуженную им. Мать убитого, высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слез, торопилась схоронить сына, - так казалось Артамонову; она все оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа, осторожно вдавливала пальцами новенькие рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась. Петр подметил, что рука у нее до того устала, что за панихидой мать дважды не могла поднять руку, - поднимет, а рука опускается, как сломанная.

  Да, с этой стороны все обошлось гладко; Никоновы даже многословно и надоедливо благодарили за пособие на похороны, хотя Артамонов, опасаясь возбудить излишней щедростью подозрения Тихона, дал немного. Ему все-таки не верилось, что дворник так глуп, каким он показал себя там, в бане. Вот уже второй раз баня выдвигает этого человека на первое место, всё глубже втискивая его в жизнь Петра. Это - странно и жутко. Артамонов даже думал, что баню надо поджечь или сломать, распилить на дрова, кстати она уже стара и гниет. Надо построить другую и на ином месте.

  Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живет всё так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив; с рабочими груб, как полицейский, они его не любят; с бабами он особенно, брезгливо груб, только с Натальей говорит как-то особенно, точно она не хозяйка, а родственница его, тетка или старшая сестра.

  - Ты что больно ласкова с Тихоном? - не раз допытывался он, жена отвечала:

  - Уж очень он прижился к нам.

  Если б дворник имел друзей, ходил куда-нибудь - " можно было бы думать, что он сектант; за последние года появилось много разных сектантов. Но приятелей у Тихона, кроме Серафима-плотника, не было, он охотно посещал церковь, молился истово, но всегда почему-то некрасиво открыв рот, точно готовясь закричать. Порою, взглянув в мерцающие глаза дворника, Артамонов хмурился, ему казалось, что в этих жидких глазах затаена угроза, он ощущал желание схватить мужика за ворот, встряхнуть его;

  "Ну, говори!"

  Но зрачки Тихона таяли, расплывались, и каменное спокойствие его скуластого лица подавляло тревогу Петра. Когда был жив Антон-дурак, он нередко торчал в сторожке дворника или, по вечерам, сидел с ним у ворот на скамье, и Тихон допрашивал безумного:

  - Ты не болтай зря, ты подумай и объясни: куя-тыр - это кто?

  - Каямас, - радостно взвизгивал Антон и запевал:

  Христос воскиресе, воскиресе...

  - Постой!

  Кибитка потерял колесо...

  - Чего ты добиваешься? - спросил Артамонов с досадой, непонятной ему.

  - Чтобы слова нечеловечьи объяснил.

  - Да это - дураковы слова!

  - И у дурака свой разум должен быть, - глупо сказал Тихон.

  Вообще говорить с ним не стоило. Как-то бессонной воющей ночью Артамонов почувствовал, что не в силах носить мертвую тяжесть на душе, и, разбудив жену, сказал ей о случае с мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала,зевнув:

  - А я забываю сны.

  Но вдруг - встрепенулась:

  - Ох, боюсь, как бы Яша не занялся этим!

  - Чем? - удивленно спросил муж, а когда она ощутимо объяснила ему, чего боится, он подумал, с досадой дергая себя за ухо:

  "Напрасно говорил".

  В эту ночь, под шорох и свист метели, он, вместе с углубившимся сознанием своего одиночества, придумал нечто, освещающее убийство, объясняющее его: он убил испорченного мальчика, опасного товарища Илье, по силе любви своей к сыну, из страха за него. Это вносило в темную ненависть к мальчику Никоно-ву понятную причину, это несколько облегчало. Но хотелось совершенно избавиться от этой тяжести, свалить ее на чьи-то другие плечи. Он пригласил попа Глеба, желая поговорить о грехе необычном не на исповеди, во время покаяния в обычных грехах.

  Тощий, сутулый поп пришел вечером, тихонько сел в угол; он всегда засовывал длинное тело свое глубоко в углы, где потемнее, тесней; он как будто прятался от стыда. Его фигура в старенькой темной рясе почти сливалась с темной кожей кресла, на сумрачном фоне тускло выступало только пятно лица его; стеклянной пылью блестели на волосах висков капельки растаявшего снега, и, как всегда, он зажал реденькую, но длинную бороду свою в костлявый кулак.

  Не решаясь начать беседу с главного, Артамонов заговорил о том, как быстро портится народ, раздражая своей ленью, пьянством, распутством; говорить об этом стало скучно, он замолчал, шагая по комнате. Тогда из сумрачного угла потекла речь попа, очень похожая на жалобу.

  - Никто не заботится о народе, сам же он духовно заботиться о себе не привык, не умеет. Образованные люди... впрочем, - не решусь осуждать, да и мало у нас образованных людей. И не вживаются они, знаете, в обыкновенную жизнь, в народное. Хотя желают многого, но - "е главного. Их на бунт влечет, а отсюда гонение власти на них. И вообще всё как-то не налаживается у нас. Вот только единый голос всё громче слышен в суетном шуме, обращен к совести мира и властно стремится пробудить ее, это голос некоего графа Толстого, философа и литератора. Замечательнейший человек, речь его смела до дерзости, но так как... тут, видите, задета православная церковь...

  Он долго рассказывал о Льве Толстом, и хотя это было не совсем понятно Артамонову, однако вздыхающий голос попа, истекая из сумрака тихим ручьем и рисуя почти сказочную фигуру необыкновенного человека, отводил Артамонова от самого себя. Не забывая о том, зачем он пригласил священника, Петр постепенно поддавался чувству жалости к нему. Он знал, что бедняки города смотрят на Глеба как на блаженного за то, что этот поп не жаден, ласков со всеми, хорошо служит в церкви и особенно трогательно отпевает покойников. Всё это Артамонов считал естественным, - таков и должен быть поп. Его симпатия к священнику была вызвана общей нелюбовью городского духовенства и лучших людей ко Глебу. Но духовный пастырь должен быть суров, он обязан знать и говорить особенные, пронзающие слова, обязан возбуждать страх пред грехом, отвращение ко fpexy, Артамонов знал, что такой силой Глеб не обладает, и, слушая его неуверенную речь, слова которой колебались, видимо, боясь кого-то обидеть, он вдруг сказал?

  - Я тебя, отец Глеб, для того потревожил, чтоб известить: в этом году я говеть не стану.

  - Что ж так? - задумчиво спросил поп и, не дождавшись ответа, сказал: - Отвечаете пред совестью своей.

  Артамонову послышалось, что Глеб произнес эти слова так же бессердечно, как говорит дворник Тихон. По бедности своей поп не носил галош, с его тяжелых, мужицких сапог натекли лужи талого снега, он шлепал подошвами по лужам и всё говорил, жалуясь, но не осуждая:

  - Смотришь на происходящее, и лишь одно утешает: зло жизни, возрастая, собирается воедино, как бы для того, чтоб легче было преодолеть его силу. Всегда так наблюдал я: появляется малый стерженек зла и затем на него, как на веретено нитка, нарастает

  всё больше и больше злого. Рассеянное преодолеть - трудно, соединенное же возможно отсечь мечом справедливости сразу...

  Эти слова остались в памяти Артамонова, он услыхал в них нечто утешительное: стерженек - это Павел, ведь к нему, бывало, стекались все темные мысли, он притягивал их. И снова, в этот час, он подумал, что некоторую долю его греха справедливо будет отнести на счет сына. Облегченно вздохнув, он пригласил попа к чаю.

  В столовой было светло, уютно, теплый воздух ее насыщен вкусными запахами; на столе, благодушно пофыркивая паром, кипел самовар; теща, сидя в кресле, приятно пела четырехлетней внучке:

  Святая молонья

  Раздала дары своя:

  Апостолу Петру -

  Ему летнюю жару;

  Угоднику Николе -

  На морях, озерах волю;

  А пророку Илие -

  Золотое копие...

  - Языческое, - сказал поп, присаживаясь к столу, и виновато усмехнулся.

  В спальне жена говорила Петру:

  - Алексей воротился, видела я его. Он всё больше с ума сходит по Москве. Ох, боюсь я...

  Летом на белой шее и румяном, отшлифованном лице Натальи явились какие-то красненькие точки; мелкие, как укол иголки, они все-таки мешали ей, и дважды в неделю, перед сном, она усердно втирала в кожу щек мазь медового цвета. Этим делом она и занималась, сидя перед зеркалом, двигая голыми локтями; под рубахой тяжело колыхались шары ее грудей. Петр лежал в постели, закинув руки под голову, бородою в потолок, искоса смотрел на жену и находив, что она похожа на какую-то машину, а от ее мази пахнет вареной севрюгой. Когда Наталья, помолясь убедительным шёпотом, легла в постель и, по честной привычке здорового тела, предложила себя мужу, он притворился спящим.

  "Стерженек, - думал он. - Вот и я - веретено. Верчусь. А кто прядет? Тихон сказал: человек прядет, а чёрт дерюгу ткет. Экая несуразная морда!"

  Раздуваемое Алексеем дело всё шире расползалось по песчаным холмам над рекою; они потеряли свою золотистую окраску, исчезал серебряный блеск слюды, угасали острые искорки кварца, песок утаптывался; с каждым годом, веснами, на нем все обильнее разрастались, ярче зеленели сорные травы, на тропах уже подорожник прижимал свой лист; лопух развешивал большие уши; вокруг фабрики деревья сада сеяли цветень; осенний лист, изгнивая, удобрял жиреющий песок. Фабрика всё громче ворчала, дышала тревогами и заботами; жужжали сотни веретен, шептали станки; целый день, задыхаясь, пыхтели машины, над фабрикой непрерывно кружился озабоченный трудовой гул; приятно было сознавать себя хозяином всего этого, даже до удивления, до гордости приятно.

  Но порою, и все чаще, Артамоновым овладевала усталость, он вспоминал свои детские годы, деревню, спокойную, чистую речку Рать, широкие дали, простую жизнь мужиков. Тогда он чувствовал, что его схватили и вертят невидимые цепкие руки, целодневный шум, наполняя голову, не оставлял в ней места никаким иным мыслям, кроме тех, которые внушались делом, курчавый дым фабричной трубы темнил всё вокруг унынием и скукой.

  В часы и дни такого настроения ему особенно не нравились рабочие; казалось, что они становятся всё слабосильнее, теряют мужицкую выносливость, заразились бабьей раздражительностью, не в меру обидчивы, дерзко огрызаются. В них явилось что-то бесхозяйственное, неустойчивое; раньше, при отце, они жили семейнее, дружней, не так много пьянствовали, не так бесстыдно распутничали, а теперь всё спуталось, люди стали бойчее и даже как будто умней, но небрежнее к работе, злее друг к другу и все нехорошо, жуликовато присматриваются, примериваются. Особенно озорниковатой и непочтительной становилась молодежь, молодых фабрика очень быстро делала совершенно непохожими на мужиков.

  Кочегара Волкова пришлось отправить в губернию, в дом умалишенных, а всего лишь пять лет тому назад он, погорелец, красивый, здоровый, явился на фабрику вместе с бойкой женою. Через год жена его загуляла,.он стал бить ее, вогнал в чахотку, и вот уж обоих нет. Таких случаев быстрого сгорания людей Артамонов наблюдал не мало. За пять лет было четыре убийства, два - в драке, одно из мести, а один пожилой ткач зарезал девку-шпульницу из ревности. Часто дрались до крови, до серьезных поранений.

  На Алексея всё это, видимо, не действовало. Брат становился непонятней. В нем было что-то общее с чистеньким, шутливым плотником Серафимом, который одинаково весело и ловко делал ребятишкам дудки, самострелы и сколачивал для них гроба. Ястребиные глаза Алексея сверкали уверенностью, что всё идет хорошо и впредь будет хорошо идти. Уже три могилы было у него на кладбище; твердо, цепко жил только Мирон, некрасиво, наскоро слаженный из длинных костей и хрящей, весь скрипучий, щелкающий. У него была привычка ломать себе пальцы так, что они громко хрустели. В тринадцать лет он уже носил очки, это сделало немножко короче его длинный птичий нос и притемнило неприятно светлые глаза. Ходил этот мальчик всегда с какой-нибудь книгой в руке, защемив в ней палец так, что казалось - книга приросла к нему. С отцом и матерью он говорил, как равный, даже и не говорил, а рассуждал. Им это нравилось, а Петр, определенно чувствуя, что племянник не любит его, платил ему тем же.

  В доме Алексея всё было несерьезно, несолидно: Артамонов старший видел, что разница между его жизнью и жизнью брата почти такова, как между монастырем и ярмарочным балаганом. В городе у Алексея и жены его приятелей не было, но в его тесных комнатах, похожих на чуланы, набитые ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам люди сомнительного достоинства: золотозубый фабричный доктор Яковлев, человек насмешливый и злой; крикливый техник Коптев, пьяница и картежник; учитель Мирона, студент, которому полиция запретила учиться; его курносая жена курила папиросы, играла на гитаре. Бывали и еще какие-то обломки людей, все они одинаково дерзко ругали попов, начальство, и было ясно, что каждый из них считает себя отличнейшим умником. Артамонов всем существом своим чувствовал, что это - не настоящие люди, и не понимал - зачем они брату, хозяину половины большого, важного дела? Слушая их крики, он вспоминал жалобу попа: ;

  "Желают многого, но - не главного".

  Он не спрашивал себя - в чем и где это главное, он знал, что главное - в деле.

  Любимцем брата был, видимо, крикливый цыган Коптев; он казался пьяным, в нем было что-то напористое и даже как будто умное, он чаще всех говорил:

  - Всё это пустяки, философия! Промышленность - вот! Техника.

  Но в Коптеве Артамонов старший подозревал что-то еретическое, разрушительное.

  - Опасный парень, - сказал он брату; Алексей удивился:

  - Коптев? Что ты? Это - молодчина, деловик, вол, умница! Таких бы тысячи! И, усмехаясь, прибавил:

  - Будь у меня дочь, я бы его женил, цепью приковал бы к делу!

  Петр угрюмо отошел от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дергая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из. них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не замечали его, старшего в деле, но еще и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял свое слово:

  - А вот поп Глеб рассказывал мне про одного графа...

  Коптев немедленно лаял на него:

  - Какое вам дело до графа, вам, вам? Граф этот - последний вздох деревенской России...

  Он кричал и непочтительно тыкал пальцем в сторону Петра, а все остальные, слушая его, тоже становились похожими на цыган, бездомное, бродячее племя.

  "Моль, - думал Петр. - Дармоеды".

  Однажды он сказал:

  - Это неправильно говорится: "Дело - не медведь, в лес не уйдет". Дело и есть медведь, уходить ему незачем, оно облапило и держит. Дело человеку - барин.

  - Вот, вот, - залаял Коптев. - Где так скажут? Кто так скажет? Вот она - опасность!

  А брат Алексей насмешливо спросил:

  - Ты что же - у Тихона мысли занимаешь?

  Это очень рассердило Петра, и дома он сказал жене;

  - Ты гляди за Еленой, около нее цыган этот, Коптев, вьется. Алексей мирволит ему. Елена - кусок жирный, не для такого. Присматривай ей жениха.

  - Какие тут женихи для нее, - озабоченно заговорила Наталья. - Женихов надо в губернии искать. Да и рано бы...

  - Гляди - ранят, - усмехнулся Артамонов и этим вызвал у жены игривый хохоток.

  Когда ему удавалось выскользнуть на краткое время, выломиться из ограниченного круга забот о фабрике, он снова чувствовал себя в густом тумане неприязни к людям, недовольства собою. Было только одно светлое пятно - любовь к сыну, но и эта любовь покрылась тенью мальчика Никонова или ушла глубже под тяжестью убийства. Глядя на Илью, он иногда ощущал потребность сказать ему:

  "Вот что я сделал из страха за тебя".

  Разум его был недостаточно хитер и не мог скрыть, что страх явился за секунду до убийства, но Петр понимал, что только этот страх и может, хоть немного, оправдать его. Однако, разговаривая с Ильею, он боялся даже вспоминать о его товарище, боялся случайно проговориться о преступлении, которому он хотел придать облик подвига.

  Он видел, что същ растет быстро, но как-то в сторону. Илья становился спокойнее, с матерью говорил мягче, не дразнил Якова, тоже.гимназиста, любил возиться с младшей сестрой Татьяной, над Еленой необидно посмеивался, но во всем, что он говорил, был заметен какой-то озабоченный, вдумчивый холодок. Павла Никонова заменил Мирон, братья почти не разлучались, неистощимо разговаривая о чем-то, размахивая руками; вместе учились, читали, сидя в саду, в беседке. Илья почти не жил дома, мелькнет утром за чаем и уходит в город к дяде или в лес с Мироном и вихрастым черненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник, ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.

  - Охота тебе дружиться с таким жиденком, - брезгливо заметила Наталья сыну; Петр Артамонов увидал, что тонко вычерченные брови сына дрогнули.;

  - Жиденок - обидное слово, мамаша. Вы знаете, что Александр - племянник нашего священника Глеба, значит - русский. В гимназии - он первый...

  Мать пренебрежительно фыркнула:

  - Жиды везде на первое место лезут.

  - Откуда вы знаете это? - не уступал сын. - В городе - четыре еврея, все бедные, кроме аптекаря.

  - Да сорок жиденят. И в Воргороде везде жиды и на ярмарке...

  С обидной настойчивостью Илья повторил; - Жиды - плохое слово.

  Тогда мать, стукнув чайной ложкой по блюдечку, вакричала, краснея:

  - Да что ты меня учишь? Не знаю я, что ли, как надо говорить? Я - не слепая, я вижу, как подхалим этот ко всем, даже к Тихону, ластится: вот я и говорю: ласков, как жиденок, а ласковые - опасные. Знала я такого, ласкового...

  - Довольно! - строго вмешался Петр, а она, готовая заплакать, жаловалась:

  - Что уж это, Петр Ильич, слова нельзя сказать! Илья замолчал, нахмурясь, а мать напомнила ему:

  - Ведь я тебя родила.

  - Благодарю, - сказал Илья, отодвигая пустую чашку; отец искоса взглянул на него и усмехнулся, дернув себя за ухо.

  В словах жены он слышал, что она боится сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвется. Нечто близкое смешному страху матери пред сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос мужика:

  - Это - так. Меньше несешь - легче идешь. А насчет углов - не верьте. Какие углы в небе? Стен в небе нету.

  Гимназисты хохотали. Илья смеялся бархатисто, немного, Мирон - сухо и едко, Горицветов же не так охотно, как они, и. всегда решительно обрывал смех свой, убеждая друзей:

  - Подождите, это вовсе не смешно!

  И снова ленивенько гудела темная речь Тихона:

  - Вы, дети, про человека больше учитесь, как вообще человек. Кто к чему назначен, какая кому судьба? Вот о чем колдовать надо. Слова тоже. Слова надо понимать насквозь. Вот вы, часто, - тот, другой - говорите: конечно, круглое словцо. А конца-то и нет ничему!

  И Тихон Вялов повторял знакомую Петру свою поговорку:

  - Человек - нитку прядет, черт - дерюгу ткет, так оно, без конца, и идет.

  Молодежь хохотала, густо смеялся и Тихон, вздыхал:

  - Эх вы, ученые, недопеченые!

  В сумраке вечера дети становились меньше, незначительнее, чем они были при свете солнца, а Тихон распухал, расползался и говорил еще глупее, чем днем.

  Беседы Ильи с Тихоном, укрепляя неприязнь Артамонова к дворнику, внушали ему какие-то неясные опасения. Он спрашивал сына:

  - Чем тебя Тихон занимает?

  - Интересный человек.

  - Да чем интересен? Глупостью своей? Илья тихо ответил:

  - И глупость понимать надо. Ответ понравился ApTaMqHoey.

  - Это - верно: в глупости живем. Но он тотчас же сообразил: "Тихоновы слова!"

  Сын возбуждал в нем какие-то особенные надежды; когда он видел, как Илья, сунув руки в карманы, посвистывая тихонько, смотрит из окна во двор на рабочих, или, не торопясь, идет по ткацкой, или, легким шагом, в поселок, отец удовлетворенно думал:

  "Зоркий, хозяин будет. И в дело войдет не так, как я: впрягли и - повез!"

  Было несколько обидно, что сын неразговорчив, а если говорит, то кратко, как бы заранее обдуманными словами, они не возбуждают желания продолжать беседу.

  "Суховат", - думал Артамонов и утешал себя тем, что Илья выгодно не похож на крикливого болтуна Горицветова, на вялого, ленивого Якова и на Мирона, который, быстро теряя юношеское, говорил книжно, становился заносчив и похож на чиновника, который знает, что на каждый случай жизни в книгах есть свой, строгий закон.

  Недели каникул пробегали неуловимо быстро, и вот дети уже собираются уезжать. Выходит как-то так, что Наталья напутствует благими советами Якова, а отец говорит Илье не то, что хотел бы сказать. Но ведь как скажешь, что скучно жить в комариной туче однообразных забот о деле? Об этом не говорят с мальчишками.

  Артамонову старшему так хотелось испытать что-либо не похожее на обыкновенное, неизбежное, как снег, дождь, грязь, зной, пыль, что, наконец, он нашел или выдумал нечто. В глухом лесном углу уезда его захватила в пути июньская гроза с градбм, с оглушающим треском грома и синими взрывами туч. По узкой лесной дороге неразличимо во тьме хлынул поток воды, земля под ногами лошадей растаяла и потекла, заливая колеса шарабана до осей. Жутко было, когда синий, холодный огонь на секунду грозно освещал кипение расплавленной земли, а по бокам дороги, из мокрой тьмы, сквозь стеклянную сеть дождя, взлетали, подпрыгивая от страха, черные деревья. Невидимые лошади остановились, фыркая, хлюпая копытами по воде, толстый кучер Яким, кроткий человек, ласково и робко успокаивал коней. Град, наполнив лес ледяным шумом, просыпался быстро, но его сменил густой ливень, дробно охлестывая листву миллионами тяжелых капель, наполняя тьму сердитым воем.

  - К Поповым надо ехать, - сказал Яким.

  И вот Артамонов, одетый в чужое платье, обтянутый им, боясь пошевелиться, сконфуженно сидит, как во сне, у стола, среди теплой комнаты, в сухом, приятном полумраке; шумит никелированный самовар, чай разливает высокая, тонкая женщина, в чалме рыжеватых волос, в темном широком платье. На ее бледном лице хорошо светятся серые глаза; мягким голосом она очень просто и покорно, не жалуясь, рассказала о недавней смерти мужа, о том, что хочет продать усадьбу и, переехав в город, открыть там прогимназию.

  - Это посоветовал мне ваш брат. Интересный он человек, такой живой, самобытный.

  Петр завистливо крякнул, присматриваясь ко всему, что окружало его. В молодости, разъезжая с отцом по губернии, он часто бывал в барских домах, но ничего особенного не замечал в них, чувствуя только стеснение от людей и вещей, а в этом доме ничто не стесняло; здесь было что-то ласковое и праведное. Большая лампа под матовым абажуром обливала молочным светом посуду, серебро на столе и гладко причесанную, темную головку маленькой девочки с зеленым козырьком над глазами; пред нею лежала тетрадь, девочка рисовала тонким карандашом и мурлыкала тихонько, не мешая слушать ровную речь матери. Комната неве-лика, тесно заставлена мебелью, и все вещи точно вросли в нее, но каждая жила отдельно и что-то говорила о себе, так же, как три очень яркие картины на стенах; на картине против Петра белая, сказочная лошадь гордо изогнула шею; грива ее невероятно длинна, почти до.земли. Всё удивительно уютно, спокойно, и, точно задумчивая песня, как будто издали доходя, звучал красивый голос хозяйки. Вот в таком окружении можно прожить всю жизнь без тревог, не сделав ничего плохого; имея женой такую женщину, можно уважать ее, можно говорить с нею обо всем.

  За дверью на террасу, сквозь полукруг разноцветных стекол, синевато взрывалось, вспыхивало черное небо, уже не пугая душу.

  На заре Артамонов уехал, бережно увозя впечатление ласкового покоя, уюта и почти бесплотный образ сероглаз