Горький Максим - Дело Артамоновых

уныние Якова Артамонова. Неужели нельзя жить спокойно, просто, без всех этих ненужных, бессмысленных тревог?

  Но, как обоз в зимнюю метель, двигались один за другим месяцы, тяжело и обильно нагруженные необычно тревожным.

  Пришел с войны один из Морозовых, Захар, с георгиевским крестом на груди, с лысой, в красных язвах, обгоревшей головою; ухо у него было оторвано, на месте правой брови - красный рубец, под ним прятался какой-то раздавленный, мертвый глаз, а другой глаз смотрел строго и внимательно. Он сейчас же сдружился с кочегаром Кротовым, и хромой ученик Серафима Утешителя запел, заиграл:

  Эх, ветер дует, дождь идет,

  Я лежу в окопе.

  Помогаю, идиет,

  Воевать Европе!

  Яков спросил Морозова:

  - Что, Захар, плохо воюем?

  - Хорошо-то нечем, - ответил ткач. Голос у него был дерзко лающий, в словах слышалось отчаянное бесстыдство песенок кочегара.

  - Хозяина нет у нас, Яков Петрович, - говорил он в лицо хозяину. - Хозяйствуют жулики.

  Этот человек и Васька кочегар стали как-то особенно заметны, точно фонари, зажженные во тьме осенней ночи. Когда веселый Татьянин муж нарядился в штаны с широкой, до смешного, мотней и такого же цвета, как гнилая Захарова шинель, кочегар посмотрел на него и запел:

  Вот так брючки для растяп!

  Сразу видно разницу:

  Одни голову растят,

  А другие - задницу!

  К удивлению Якова, зять не обиделся на эту насмешку, а захохотал, явно поощряя кочегара на дальнейшее словесное озорство. Рабочие тоже смеялись, и особенно хохотала фабрика, когда Захар Морозов привел на двор мохнатого кутенка, с пушистым, геройски загнутым на спину хвостом, на конце хвоста, привязан мочалом, болтался беленький георгиевский крест. Мирон не стерпел этого озорства, Захара арестовала полиция, а кутенок очутился у Тихона Вялова.

  По улицам города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески- изломанные люди в солдатских шинелях, и всё вокруг окрашивалось в гнойный цвет их одежды. Изломанных, испорченных солдат водили на прогулки городские дамы, дамами командовала худая, тонкая, похожая на метлу, Вера Попова, она привлекла к этому делу и Полину, но та, потряхивая головою, кричала, жаловалась:

  - Ой, нет, я не могу! Это безобразие! Ты посмотри, Яша, они все молодые, здоровые и все изувечены, и такой запах от них - не могу! Послушай - уедем!

  - Куда? - уныло спрашивал Яков, видя, что его женщина становится всё более раздражительной, страшно много, курит и дышит горькой гарью. Да и вообще все женщины в городе, а на фабрике особенно, становились злее, ворчали, фыркали, жаловались на дороговизну жизни, мужья их, посвистывая, требовали увеличения заработной платы, а работали всё хуже; поселок вечерами шумел и рычал по-новому громко и сердито.

  Среди рабочих мелькал солидный слесарь Минаев, человек лет тридцати, черный и носатый, как еврей. Яков боязливо сторонился его, стараясь не встречаться со взглядом слесаря, который смотрел на всех людей темными глазами так, как будто он забыл о чем-то и не может вспомнить.

  Грязным обломком плавал по двору отец, едва передвигая больные ноги. Теперь на его широких плечах висела дорожная лисья шуба с вытертым мехом, он останавливал людей, строго спрашивая:

  - Куда идешь?

  А когда ему отвечали, махал рукою, бормотал:

  - Ну, ступай. Бездельники. Клопы, моей кровью Живете!

  Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа отваливалась; за отца было стыдно пред людями. Сестра Татьяна целые дни шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у нее уши всегда были красные. Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими каблуками американских ботинок и злорадно рассказывал о пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.

  - В живого такого мужика - не верю! - упрямо говорила полуслепая Ольга, сидя рядом со снохой на диване, где возился и кричал ее двухлетний сын Платон. - Это нарочно выдумано, для примера...

  . - Это - замечательно! - возглашал веселый Татьянин муж. - Это - изумительно! Деревня - мстит! Ага?

  Он радостно потирал жирненькие руки свои, обросшие рыжей шерстью. Он один уверенно ждал какого-то праздника.

  - Боже мой! - с досадой восклицала Татьяна. - Что тебя радует? Не понимаю!

  Удивленно открыв рот, Митя каркал!

  - Ка-ак? Ты - не понимаешь? Так - пойми же! За всё, что она претерпела, деревня - мстит! В лице этого мужика она выработала в себе разрушающий яд...

  - Позвольте! - морщась, сказал Мирон, - Еще недавно вы говорили иное...

  Но Митя почти исступленно, захлебываясь словами, говорил проникновенным шёпотом:

  - Это - символ, а не просто - мужик! Три года тому назад они праздновали трехсотлетний юбилей своей власти и вот...

  - Чепуха,-" резко сказал Мирон, доктор Яковлев, кйк всегда, усмехался, а Яков Артамонов думал, что если эти речи Станут известны жандарму Нестеренке...

  - Зачем вы всё это говорите? - спрашивал он. - Какой толк?

  И уговаривал;

  - Перестаньте!

  Он замечал, что и Мирон необыкновенно рассеян, встревожен, это особенно расстраивало Якова. В конце концов из всех людей только один Митя оставался таким же, каким был, так же вертелся волчком, брызгал шуточками и по вечерам, играя на гитаре, пел:

  Жена моя в гробу...

  Но Татьяне уже не нравились его песенки,

  - Фу, как это надоело! - говорила она и шла к детям.

  Митя ловко умел успокаивать рабочих; он посоветовал Мирону закупить в деревнях муки, круп, гороха, картофеля и продавать рабочим по своей цене, начисляя только провоз и утечку. Рабочим это понравилось, а Якову стало ясно, что фабрика верит веселому человеку больше, чем Мирону, и Яков видел, что Мирон всё чаще ссорится с Татьяниным мужем...

  - Вы хотите держать нос по ветру? - четко, не скрывая злобы, спрашивает Мирон, а Митя, улыбаясь, отвечает:

  - Воля народа... право народа...

  - Я спрашиваю: кто же, собственно, вы? - кричит Мирон.

  - Будет вам орать, - ворчит Артамонов старший, но Яков видит в тусклых глазах отца искорки удовольствия, старику приятно видеть, как ссорятся зять и племянник, он усмехается, когда слышит раздраженный визг Татьяны, усмехается, когда мать робко просит:

  - Налей мне, Таня, еще чашечку...

  Всё новое было тревожно и выскакивало как-то вдруг, без связи с предыдущим. Вдруг совершенно ослепшая тетка Ольга простудилась и через двое суток умерла, а через несколько дней после ее смерти город и фабрику точно громом оглушило: царь отказался от престола.

  - Что ж теперь - республика будет? - спросил Яков брата, радостно воткнувшего нос в газету.

  - Республика, конечно! - ответил Мирон, склонясь над столом; он упирался ладонями в распластанный лист газеты так, что бумага натянулась и вдруг лопнула с треском. Якову это показалось дурным предзнаменованием, а Мирон разогнулся, лицо у него было необыкновенное, и он сказал не свойственным ему голосом, крикливо, но ласково:

  - Начнется выздоровление, обновление России - вот что, брат!

  И размахнул руками, как бы желая обнять Якова, но тотчас одну руку опустил, а другую, подержав протянутой, поднял, поправил пенсне, снова протянул руку, стал похож на семафор и заявил, что завтра же вечером едет в Москву.

  Митя тоже размахивал руками, точно озябший извозчик, он кричал:

  - Теперь всё пойдет отлично; теперь народ скажет, наконец, свое мощное слово, давно назревшее в душе его!

  Мирон уже не спорил с ним, задумчиво улыбаясь, он облизывал губы; а Яков видел, что так и есть: всё пошло отлично, все обрадовались, Митя с крыльца рассказывал рабочим, собравшимся на дворе, о том, что делалось в Петербурге, рабочие кричали ура, потом, схватив Митю за руки, за ноги, стали подбрасывать в воздух. Митя сжался в комок, в большой мяч, и взлетал очень высоко, а Мирон, когда его тоже стали качать, как-то разламывался в воздухе, казалось, что у него отрываются и руки и ноги. Митю окружила толпа старых рабочих, и огромный, жилистый ткач Герасим Воинов кричал в лицо ему:

  - Митрий Павлов, ты - удобный человек, удобный, - понял? Ребята - уру ему!

  Кричали ура, а кочегар Васька, приплясывая, блестя лысоватым черепом, орал, точно пьяный:

  Эх, - далеко люди сидели

  От царева трона!

  Подошли да поглядели -

  На троне - ворона!

  - Делай, Вася! - поощряли его.

  Якова тоже хотели качать, но он убежал и спрятался в доме, будучи уверен, что рабочие, подбросив его вверх, - не подхватят на руки, и тогда он расшибется о землю. А вечером, сидя в конторе, он услыхал на дворе под окном голос Тихона:

  - Зачем отнял кутенка? Ты продай его мне. Я из него хорошую собаку сделаю.

  - Э, старик, разве теперь время собак воспитывать? - ответил Захар Морозов.

  - А ты чего делаешь? Продай, возьми целковый, ну?

  - Отстань.

  Яков, выглянув из окна, сказал:

  - Царь-то, Тихон, а?

  - Да, - отозвался старик и, посмотрев за угол дома, тихонько свистнул.

  - Свергли царя-то!

  Тихон наклонился, подтягивая голенище сапога, и сказал в землю:

  - Разыгрались. Вот оно, Антонове" слово: потеряла кибитка колесо!..

  Выпрямился и пошел за угол дома, покрикивая негромко:

  - Тулун, Тулун...

  Хороводом пошли крикливо веселые недели; Мирон, Татьяна, доктор да и все люди стали ласковее друг с другом; из города явились какие-то незнакомые и увезли с собою слесаря Минаева. Потом пришла весна, солнечная и жаркая.

  - Послушай, Солененький, - говорила Полина, - я все-таки не понимаю, как же это? Царь отказался царствовать, солдат всех перебили, изувечили; полицию разогнали, командуют какие-то штатские, - как же теперь жить? Всякий чёрт будет делать всё что хочет, и, конечно, Житейкин не даст мне покоя. И он и все другие, кто ухаживал за мной и кому я отказала. Я не хочу, не могу теперь, когда все заодно, жить здесь, я должна жить там, где меня никто не знает! И потом: ведь уж если это сделано - революция и свобода, - то, конечно, для того, чтоб каждый жил, как ему нравится!

  Полина говорила всё настойчивее, все многословней, Яков чувствовал в ее речах нечто неоспоримое и успокаивал:

  - Подожди немного, утрясется это, тогда...

  Но он уже не верил, что волнение вокруг успокоится, он видел, что с каждым днем на фабрике шум вскипает гуще, становится грозней. Человек, который привык бояться, всегда найдет причину для страха; Якова стал пугать жареный череп Захара Морозова, - Захар ходил царьком, рабочие следовали за ним, как бараны за овчаркой, Митя летал вокруг него ручной сорокой. B самом деле, Морозов приобрел сходство с большой собакой, которая выучилась ходить на задних лапах; сожженная кожа на голове его, должно быть, полопалась, он иногда обертывал голову, как чалмой, купаль-йым, мохнатым полотенцем Татьяны, которое дал ему Митя; огромная голова, придавив Захара, сделала его ниже ростом; шагал он важно, как толстый помощник исправника Экке, большие пальцы держал за поясом отрепанных солдатских штанов и, пошевеливая остальными пальцами, как рыба плавниками, покрикивал:

  - Товарищи - порядок!

  Он судил троих парней за кражу полотна; громко, так что было слышно на всем дворе, он спрашивал торов:

  - Вы понимаете, у кого украли? И сам же отвечал:

  - Вы украли у себя, у всех нас! Разве молено теперь воровать, сукины дети?

  Он приказал высечь воров, и двое рабочих с удовольствием отхлестали их прутьями ветлы, а Васька кочегар исступленно пел, приплясывая:

  Вот как нынче насекомых секут!

  Вот какой у нас праведный судья...

  Сорвался, забормотал что-то, разводя руками, и вдруг крикнул:

  Спаси, господи, люди твоя!

  Митя закричал;

  - Браво-о!

  Митя бегал в сереньких брючках, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из окна их комнаты в сад летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый крик Татьяны:

  - Вы - клоун! Вы - бесчестный человек! Ваши убеждения? У нищих - нет убеждений. Ложь! Месяц тому назад эти твои убеждения... Довольно! Завтра я уезжаю в город, к сестре... Да, дети со мной...

  Это не удивило Якова, он давно уже видел, что рыженький Митя становится всё более противным человеком, но Яков был удивлен и даже несколько гордился тем, что он первый подметил ненадежность рыженького. А теперь даже мать, еще недавно любившая Митю, как она любила петухов, ворчала:

  - Что уж это, какой он стал несогласный, будто жиденок! Вот, корми их...

  Митя кричал:

  - Всё - превосходно! Жизнь - красавица, умница! Но басни о возможности мирного сожительства волков с баранами - это надо забыть, Татьяна Петровна! С этим - опоздали!

  Мирон озлобленно и сухо спросил его:

  - А что вы скажете завтра?

  - Что жизнь подскажет! Да! Ну-с, дальше? Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно,

  точно он был выпачкан сажей. А через несколько дней

  Митя переехал в город, захватив с собою имущество свое: три больших связки книг и корзину с бельем.

  Всюду Яков наблюдал бестолковую, пожарную суету, все люди дымились дымом явной глупости, и ничто не обещало близкого конца этим сумасшедшим дням.

  - Ну, - сказал он Полине, - я решил: едем1 Сначала - в Москву, а там - подумаем...

  - Наконец-то! - обрадовалась женщина, обнимая, целуя его.

  Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в окна тяжким запахом земли, размоченной дождем, нагретой солнцем. Было хорошо, но грустно.

  Сняв со своей шеи горячие, влажные руки Полины, Яков задумчиво сказал:

  - Прикрой грудь... Вообще - оденься! Надо - серьезно.

  Она соскочила на пол с колен его, в два прыжка подбежала к постели, окуталась халатом и деловито села рядом с ним.

  - Видишь ли, - заговорил Яков, растирая ладонью бороду по щеке так, что волоса скрипели. - Надо подумать, поискать такое место, государство, где спокойно. Где ничего не надо понимать и думать о чужих делах не надо. Вот!

  - Конечно, - сказала Полина.

  - Всё надо делать осторожно. Мирон говорит: поезда набиты беглыми солдатами. Надо прибедниться...

  - Только ты возьми с собой побольше денег.

  - Ну да, разумеется. Я уеду так, чтоб мои не знали - куда. Я будто в Воргород поеду, - понимаешь?

  - А - зачем скрывать? - удивленно и недоверчиво спросила Полина.

  Он не знал - зачем; эта мысль только что явилась у него, но он чувствовал, что это - хорошая мысль.

  - Ну, знаешь - отец, Мирон, расспросы... Это всё - не нужно. Деньги - в Москве, денег я могу достать много, хороших...

  - Только - скорее! - просила Полина. - Ты видишь: жить - нельзя. Всё дорого, и ничего нет. И наверное, будут грабить, потому что - как жить?

  Оглянувшись на дверь, она шептала:

  - Вот кухарка была добрая, а теперь стала дерзкая и всегда точно пьяная. Она может зарезать меня во сне, почему же не зарезать, если всё так спуталось? Вчера слышу - перешептывается с кем-то. "Боже мой! - думаю, - вот!" Но приотворила тихонько дверь, а она стоит на коленках и - рычит! Ужас!

  - Подожди, - остановил Яков быстрый поток ее тревожного шёпота. - Сначала уеду я...

  - Нет, - громко сказала она, ударив кулачком своим по колену. - Сначала - я! Ты дашь мне денег и...

  - Что ж ты - не веришь мне? - обиженно и сердито спросил мужчина и получил твердо сказанный ответ:

  - Не верю. Я - честная, я говорю прямо: нет! Разве можно теперь верить, когда все и царю изменили и всему изменяют? Ты - кому веришь?

  Она говорила убедительно, и еще более убедительно говорила грудь ее из складок распахнувшегося халата. Яков Артамонов уступил ей; решили, что она завтра же начнет собираться, поедет в Воргород и там подождет его.

  На другой же день Яков стал жаловаться на боли в желудке, в голове, это было весьма правдоподобно; за последние месяцы он сильно похудел, стал вялым, рассеянным, радужные глаза его потускнели. И через восемь дней он ехал по дороге от города на станцию; тихо ехал по краю избитого шоссе с вывороченным булыжником, торчавшим среди глубоких выбоин, в них засохла грязь, вздутая горбом, исчерченная трещинами. Сзади его оставалась такая же разбитая, развороченная жизнь, а впереди из мягкой ямы в центре дымных туч белесым пятном просвечивало мертвенькое солнце.

  Через месяц, Мирон Артамонов, приехав из Москвы, сказал Татьяне, наклонив голову, разглядывая ладонь свою:

  - Должен сообщить тебе нечто печальное: в Москве ко мне явилась эта пошлая девица, с которой жил Яков, и сказала, что какие-то люди - гм, какие теперь люди? - избили его и выбросили из вагона...

  - Нет! - крикнула Татьяна, попробовав встать со стула.

  - На ходу поезда. Через двое суток он скончался и похоронен ею на сельском кладбище около станции Петушки.

  Татьяна молча прижала платок к своим глазам, ее острые плечи задрожали, черное платье как-то потекло с них, как будто эта женщина, тощая, с длинной шеей, стала таять.

  Мирон поправил пенсне, хрустнул пальцами, потирая руки, послушал звон одинокого колокола, благовест ко всенощной, затем, шагая по комнате, сказал:

  - Что же плакать? Между нами - он был совершенно бесполезный человек. И - неприлично глуп, прости! Разумеется - жалко. Да.

  - Боже мой, - сказала Татьяна, мигая покрасневшими веками, и, помуслив палец, пригладила брови.

  - Эта бойкая девица, - говорил Мирон, сунув руки в карманы, - весьма неискусно притворяется печальной вдовой, но одета настолько шикарно, что - ясно: она обобрала Якова. Она говорит, что писала нам сюда.

  Татьяна отрицательно мотнула головою.

  - Нет? Я так и знал. Я полагаю, что отцу и матери не нужно говорить об этом, пусть думают, что Яков жив. Так?

  - Да, это лучше, - согласилась Татьяна.

  - Впрочем, дядя, кажется, ничего уже не понимает, но мать утопила бы себя в слезах...

  Покачав головою, Татьяна сказала:

  - Скоро мы все погибнем.

  - Возможно, если останемся здесь. Но я немедля отправляю жену и детей прочь отсюда. Советую и тебе убраться, не дожидаясь, когда Захар Морозов... Итак: мы старикам ничего не скажем. Ну, извини меня, еду домой, жена нездорова...

  Длинной рукою своей он встряхнул руку сестры и ушел, сказав:

  - Невероятно трудно ездить теперь, дороги - в ужаснейшем состоянии!

  Артамонов старший жил в полусне, медленно погружаясь в сон, всё более глубокий. Ночь и большую часть дня он лежал в постели, остальное время сидел в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда ее замазывали облака; в зеркале отражался толстый старик с надутым лицом, заплывшими глазами, клочковатой серой бородою. Артамонов смотрел на свое лицо и думал:

  "Хорош комар".

  Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:

  - Уехать надо, лечиться надо...

  - Уйди, - лениво говорил Артамонов. - Уйди, лошадь. Надоела. Дай покою.

  И, оставаясь один, прислушивался, как празднично шумят люди на дворе, в саду, везде. А фабрика - молчит.

  Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший Артамонова уколами своих мыслишек, - исчез, умер. И хорошо сделал, - думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполе-" зно думать, потому что понять ничего нельзя. Куда ис-чезли все: Яков, Татьяна, зять?

  Иногда он спрашивал жену;

  - Илья - воротился?

  - Нет.

  - Нет еще?

  - Нет.

  - А - Яков?

  - И Яков.

  - Так. Гуляют. А дело Мирошка сосет.

  - Ты не думай про это, - советовала Наталья.

  - Уйди.

  Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на бывшего человека, с которым истратила всю свою жизнь. У нее тряслась голова, руки двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.

  Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал вопли жены:

  - Господи, да - что же это? За что? Ведь это - хозяин, хозяева мы! Ну, дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город надо ему! Да - позвольте же увезти-то...

  "Спрятать хочет. А - чего прятать? - соображал Артамонов. - Дура. Весь век свой дурой жила. Яков - в нее родился. И - все. А Илья - в меня. Вот он воротится - он наведет порядок..."

  Шел дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала метель.

  Из этого состояния полуяви-полусна. Артамонова вытряхнуло острое ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь ее стекла и между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.

  - Есть хочу, - сказал Артамонов; ему не ответили.

  Синеватая сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на шеи друг другу, две лошади, серая и темная; на скамье за ними сидел человек в белой рубахе, распутывая большую связку веревок.

  - Наталья, - слышишь? Есть давай...

  Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал жену, она тотчас являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня - нет ее.

  "Неужто? - подумал Артамонов, и в голове его стало яснее. - Или - захворала?"

  Он приподнял голову, у двери в баню сквозь кусты что-то блестело, потом оказалось, что это ружье со штыком за спиною зеленоватого солдата, неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:

  - Вы что, товарищи, - шутите? Разве так лошадей держат? Так - свиней не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню, под замок - хочешь?

  Человек в белой рубахе сбросил веревки с колен на землю и встал, сказав негромко в сторону солдата:

  - Явился еси, с небеси, чёрт его унеси.

  - Командиров стало больше прежнего, - ответил солдат.

  - И кто их, дьяволов, назначает?

  - Сами себя. Теперь, браток, всё само собой делается, как в старухиной сказке.

  Человек подошел к лошадям, взял их за гривы, - Артамонов старший крикнул как мог громко:

  - Эй, позови жену!

  - Молчи, старик, - ответили ему. - Ишь ты, жену захотел...

  Лошади ушли. Артамонов провел ладонью по лицу-, по бороде, холодными пальцами пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал у глухой незастекленной стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как рябина; лежать было жестко; он покрыт своейг изношенной лисьей шубой, и на нем толстый зимний пиджак. Но - не жарко. Нельзя понять - зачем он тут? Может быть - в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади в саду и солдат у бани? И кто это орет на дворе: "Вы, товарищ, - бестолковый мальчишка! Чего? Люди устали? Уставать - рано! Без дураков..."?

  Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.

  В беседку вошел кто-то очень широкий, в мохнатой шапке; он внес холодную тень и густой запах дегтя.

  - Это - Тихон?

  - А как же...

  Ворчливый ответ Тихона тоже оглушил. Старый дворник развел руками, точно поплыл над скрипучим полом.

  - Кто это орет?

  - Захарка Морозов.

  - А - солдат к чему тут?

  - Война.

  Помолчав, Артамонов спросил:

  - И сюда враг дошел?

  - Это - против тебя война, Петр Ильич... Хозяин строго сказал:

  - Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ! Он уодыхал спокойный ответ:

  - Последняя война, больше не хотят. И теперь - , все товарищи. А для дурака я действительно стар.

  Было ясно, что Тихон издевается. Вот он бесцеремонно сел в ногах хозяина, не сняв шапку. На дсоре сиповато, сорванным голосом, командуют:

  - И чтобы после восьми часов на улицах - никаких фигур!

  - Где жена? - спросил Артамонов.

  - Ушла хлеба искать.

  - Как это - искать?

  - А как же? Хлеб - не кирпич, на земле не валяется.

  Сумрак в саду становился всё гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал; всё равно у Тихона ничего не поймешь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.

  Тихон заворчал:

  - Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно, как повернулось. Я говорил: всем каторга! И - пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Петр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты - помогал. А - к чему всё? Грешили, грешили, - счета нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это... Потеряла кибитка колесо...

  "Бредит", - сообразил Артамонов, но все-таки спросил:

  - Зачем я тут?

  - Выгнали из дома.

  - Мирон?

  - Всех.

  - А... Яков?

  - Его давно нет.

  - Где Илья?

  - Слышно - с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он - с ними, а то...

  "Бредит, - уверенно решил Петр Артамонов и замолчал, думая: - Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать".

  Мелкие, тускленькие звезды высыпались в небо; раньше как будто не было таких звезд. И не было их так много.

  Тихон снял шапку и, тиская ее в руках, снова заворчал:

  - Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим - легче.

  Вдруг, иным голосом, он спросил:

  - Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?

  - Ну? Так - что?

  Петр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:

  - Убил ты его, как Захар кутенка. А на что убил?

  Артамонову стало ясно: Тихон наконец все-таки донес на него, и вот он, больной, арестован. Но это не очень испугало его, а скорей возмутило нечеловеческой глупостью. Он оперся локтями, приподнял голову, заговорил тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на языке какую-то горечь и сухость во рту:

  - Это ты - врешь! И - для каждого проступка есть срок, давность! А ты - все сроки пропустил. Да! И - сошел с ума. И - забыл, что сам видел, сам сказал тогда...

  - А - что я сказал? - перебил его старик. - Я, конешно, не видел, ну - я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать? Я - лжу сказал, а ты - рад, схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал... И все вы - такие. Алексей Ильич научил тестя своего, пьяницу, трактир Барского поджечь, а твой отец догадался об этом, устроил, что убили пьяницу до смерти. Никита Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со зла на тебя, мне сказал. Я говорю: "Ты монах, тебе всё это забыть надо, а я - буду помнить". Запугали вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после в монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было - не смел! И оттого - бога лишился...

  Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он всё более убеждался, что этот непонятный человек сошел с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал всё так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное:

  - Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас, сам обезбожел и меня.." Ни бога, ни чёрта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь - всё видно: раздели вас...

  С трудом пошевелив тело свое, Артамонов сбросил на пол страшно тяжелые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это - испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.

  - Куда? - спросил дворник, грубо стряхнув его руки. - Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего - была сила, - хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси...

  Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.

  "Неужто - умираю? Мне еще семидесяти пяти нет, Господи..."

  Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги. Тогда он приказал Тихону;

  - Помоги, подними ноги мои!

  Положив на скамью мертвые ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов присмотрелся: это игла. Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим свое безумие. Над ним мелькала серая ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись три полосы желтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:

  - Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас...

  Тихон заглушил этот голос: - Тоже и отец твой; он брата моего убил. - Врешь, - невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: - Когда?

  - Вот те и когда...

  - Что ты всё врешь, безумный? - вдруг возмутился Артамонов, ощущая, как голод сосет и сушит его - Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?

  - Вот и молчал. Значит - думал!

  - Злобу копил? Эх... Ну, ступай, донеси полиции.

  - Полиции - нет.

  - Скажи - вот, он меня всю жизнь поил, кормил - судите его! Так ведь донес уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, - денег требуй, ну? ,

  - Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И - не было. А на судей мне - наплевать. Я - сам себе судья.

  - Так чем ты грозишь, бредовой человек?

  Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал это, Тихон ворчал:

  - Конец всем Каинам. За что брата убили?

  - Врешь про брата!

  Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.

  - Я - вру? Я с ним был тогда...

  - С кем?

  - С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это его кровью истек отец-то. Для чего кровь-то?

  - Опоздал ты...

  - Ну, вот - опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне...

  - Безумным остался...

  Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в угол, в яму, где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:

  - Опоздал ты. Брата - врешь - не было у тебя, у таких, как ты, - ничего не бывает...

  - Совесть бывает.

  - Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!

  - Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!

  - А он говорил - ты его!

  - Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по голове не хряснул... Вы - хитрые...

  - Ты сам...

  - Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не обижает, а живет неправедно. Как это так? Везде - хитрости...

  - Кто идет? К-куда? - сердито, громко крикнули во тьме. - Сказано вам, гадам, - после восьми не двигаться?

  Тихон встал, подошел к двери и вывалился из нее во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масленого света в саду промелькнуло широкое, черное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.

  - Достала? - спросил Тихон кого-то.

  - Вот - всё!

  Это - голос жены. Где была она, зачем она оставила его с этим стариком?

  Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя черными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом, И вот сейчас всё это стало ясно.

  Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:

  - Ну, слава тебе, господи...

  - Вот, Тихон, кто виноват во всем! - решительно сказал Артамонов и облегченно вздохнул. - Она жадничала, она меня настраивала, да!

  Он с торжеством зарычал:

  - Из-за нее и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да...

  Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала:

  - Тихонько, не кричи, тут - злые все...

  - Есть давай...

  Жена сунула в руку его огурец и тяжелый кусок хлеба; огурец был теплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.

  Артамонов изумился:

  - Это - что? Мне? Всё?

  - Тише, Христа ради, - шептала Наталья, - вздь - нет ничего! И солдатики тоже...

  - Это ты мне - за всё? За весь страх, за всю жизнь?

  Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что случилось что-то невьгаосимо, смертельно оскорбительное, в чем даже и она, Наталья, не виновата.

  Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твердо:

  - Не хочу.

  Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова стала совать кусок в руку мужа, пришептывая:

  - Кушай, кушай, не сердись...

  Оттолкнув ее руку, Артамонов крепко закрыл глаза и сквозь зубы повторил с лютой яростью:

  - Не хочу. Прочь.

  

  

  

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  

  

   ДЕЛО АРТАМОНОВЫХ

  Впервые напечатано отдельной книгой: М. Горький. Дело Артамоновых. Berlin, "Kniga", 1925.

  Стр. 20. По лугам, по зелены-им... - Ср.: "Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п.". Материалы, собранные и приведенные в порядок П. В. Шейном, т. 1, СПб., 1900, с. 441.

  Стр. 22. Ой, свату великому... - Свадебная песня. Ср.: там же, с. 385.

  Стр. 23. Девичник - последний вечер перед свадьбой, когда невеста прощается с подругами и ей расплетают косу.

  Стр. 26. У барина, у Мокея,.. - Ср.: сб. Шейн, с. 32.

  Стр. 36. "Марфа, Марфа, печешися о многом, а единое на потребу суть" - Евангелие от Луки, гл. 10, стихи 38 - 42.

  Стр. 40. "Пришел к Марье кум Захарий,.." - Волжская бурлацкая припевка, исполнявшаяся на мотив "Дубинушки" (см.: Е. В. Гиппиус. Из истории народных песен "Эй, ухнем" и "Дубинушка". - "Советская музыка". 1953, Š 9, с. 54 - 56).

  Стр. 46. Елена Льняница - народное название местного (престольного) праздника христианской церкви в честь причисленной к лику святых матери римского императора Константина I - Елены (ок. 244 - 327). Православной церковью отмечается 21 мая (3 июня). По бытовавшему среди крестьян поверью, посеянный в этот день лен давал хорошее волокно. Рождение дочери в день святой Елены было воспринято как счастливое предзнаменование.

  Стр. 68. Кафизяа - название каждого из двадцати разделов Псалтыря.

  "Камо гряду от лица твоего и от гнева твоего камо бегу?" - Псалтырь, псалом 138, стих 7.

  Стр. 85. Огорчился бы, когда царя убили... - Имеется в виду убийство Александра II народовольцами 1 марта 1881 года.

  Стр. 96. "Родное слово" - "Родное слово для детей младшего возраста. Год первый. Азбука и первая после азбуки книга для чтения с прописями, образцами для первоначальной рисовки и картинками в тексте". Сост. М. Ушинский. Первым изданием вышла в 1864 году.

  Стр. 97. Двоих братов под Севастополь угнали... - Имеются в виду события Крымской войны (1853 - 1856). Против России, которая тогда вела войну с Турцией, выступили Англия и Франция. "Отсталая в техническом и экономическом отношении Россия подверглась натиску двух наиболее могущественных тогда держав с высокоразвитой промышленностью [...] главный удар союзники решили нанести России в Крыму. Высаженная в сентябре 1854 г. у Евпатории шестидесятитысячная десантная армия приступила к осаде главной базы русского флота - Севастополя [...] Почти целый год пришлось им [союзникам. - Ред.] вести осаду Севастополя. Под руководством адмирала В. А. Корнилова, а после его ранней гибели - П. С. Нахимова русские солдаты и матросы превратили слабо защищенный до того с суши город в грозную крепость [...] Лишь спустя 11 месяцев французской пехоте отчаянной атакой удалось захватить ключевую позицию - Малахов курган. Русские войска вынуждены были оставить город и перейти на северный берег Севастопольской бухты [...] Севастопольская [...] оборона была подвигом тысяч рядовых людей [...], подвигом, которым восхищалась вся Россия" ("Краткая история СССР", ч. 1. Л., изд-во "Наука", 1972, с. 254 - 256).

  ...картошку силком заставляли есть... - Речь идет о "картофельных бунтах" крестьян в первой половине XIX века.

  Стр. 109. Об одном докторе... - Имеется в виду Фауст.

  Стр. 133, ..был господин Япушкин... - Далее излагается апокрифическая биография декабриста, члена Северного общества, И. Д. Якушкина (1793 - 1857), представившего министру внутренних дел В. П. Кочубею проект безземельного освобождения крестьян от крепостной зависимости (см.: "Записки И. Д. Якушкина". М., 1926). Проект был отклонен. За участие в восстании 14 декабря 1825 года Якушкин был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Декабристу Якушкину, по-видимому, приписаны и некоторые черты известного собирателя народных песен,