Горький Максим - Дело Артамоновых

то - раз!

  - Так. А - два? - спросил Яков, усмехнувшись, но несколько удивляясь спокойствию Носкова.

  - Есть и два. Я для вас человек полезный.

  - Это - сказка. Это из сказки!

  И, направив револьвер в лицо гармониста, Яков с внезапной злостью пригрозил:

  - Вот я тебе башку размозжу!

  Носков поднял глаза и, снова опустив их в шапку, сказал внушительно:

  - Не затевайте скандала. Доказать вы ничего не можете, хотя и богатый. Я говорю: пошутить хотел. Я папашу вашего знаю, много раз на гармонии иг" рал ему.

  Он резким жестом взбросил шапку на голову, наклонился и стал приподнимать штанину, мыча сквозь зубы, потом, вынув из кармана платок, начал перевязывать ногу, раненную выше колена. Он всё время что-то бормотал невнятно, но Яков не слушал его слов, вновь обескураженный странным поведением неудачного грабителя.

  С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов сображал! конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в полицию, заявить о нападении. Начнется следствие, Носков будет рассказывать о кутежах отца у дьяконицы. Может быть, у него есть друзья, такие же головорезы, они, возможно, попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия...

  Ночь становилась всё холодней; рука, державшая револьвер, ныла от холода; до полицейского управления - далеко, там, конечно, все спят. Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого коренастого парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью:

  - Я вам прямо скажу, хотя это - секрет, - говорил Носков, всё возясь с ногою своей. - Я тут для вашей пользы живу, для наблюдения за рабочими вашими. Я. может быть, нарочно сказал, что хотел напугать вас, а мне на самом-то деле надо было схватить одного человека и я опознался...

  - Ч-чёрт, - сказал Яков. - Как?

  - Да, вот так... Вы - не знаете, а у дьяконицы в бане собираются социалисты и опять говорят о бунте, книжки читают...

  - Врешь, - тихо сказал Яков, веря ему. - А - кто? Кто собирается?

  - Этого я не могу сказать. Арестуют, узнаете. Носков, держась за доски забора, встал и попросил:

  - Дайте мне палку, без нее я не дойду... Наклонясь, Яков поднял палку, подал ему и оглянулся, тихо спрашивая:

  - Но тогда как же ты, зачем же вы набросились на меня?

  - Я - не набрасывался. Я - опознался. Мне нужно было не вас, а другого. Вы всё это оставьте. Ошибка. Вы увидите скоро, что я говорю правду. Должны дать мне денег на лечение ноги. Вот что...

  И, придерживаясь за забор, опираясь на палку, Носков начал медленно переставлять кривые ноги, удаляясь прочь от огородов, в сторону темных домиков окраины, шел и как бы разгонял холодные тени облаков, а отойдя шатов десять, позвал негромко:

  - Яков Петрович!

  Яков подошел к нему очень быстро. Носков сказал:

  - Вы об этом случае - никому, ни словечка! А то... Сами понимаете.

  Он взмахнул палкой и пошел дальше, оставив Якова отупевшим. Приходилось думать сразу о многом, и ? нужно было сейчас же решить: так ли он поступил, как следовало? Конечно, если Носков занимается наблюдением за социалистами, это полезный, даже необходимый человек, а - если он наврал, обманул, чтоб выиграть время и потом отомстить за свою неудачу и за выстрел? Он врет, что опознался и что хотел напугать, врет, это ясно. А вдруг он подкуплен рабочими, чтобы убить? Среди ткачей на фабрике была большая группа буянов, озорников, но социалистов среди них трудно вообразить. Наиболее солидные рабочие, как Седев, Крикунов, Маслов и другие, сами недавно требовали, чтоб контора рассчитала одного из наиболее неукротимых безобразников. Нет, Носков, наверное, обманул. Нужно ли рассказать об этом Мирону?

  Яков не мог представить, что будет, если рассказать о Носкове Мирону; но, разумеется, брат начнет подробно допрашивать его, как судья, в чем-то обвинит и, наверное, так или иначе, высмеет. Если Носков шпион - это, вероятно, известно Мирону. И, наконец, все-таки не совсем ясно - кто ошибся: Носков или он, Яков? Носков сказал:

  "Скоро увидите, что я говорю правду".

  Он смотрел вслед охотнику до поры, пока тот не исчез в ночных тенях. Как будто всё было просто и понятно: Носков напал с явной целью - ограбить, Яков выстрелил в него, а затем начиналось что-то тревожно-запутанное, похожее на дурной сон. Необыкновенно идет Носков вдоль забора, и необыкновенно густыми лохмотьями ползут за ним тени; Яков впервые видел, чтоб тени так тяжко тащились за человеком.

  Задерганный думами, устав от них, Артамонов младший решил молчать и ждать. Думы о Носкове не оставляли его, он хмурился, чувствовал себя больным, и в обед, когда рабочие выходили из корпусов, он, стоя у окна в конторе, присматривался к ним, стараясь догадаться: кто из них социалист? Неужели - кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима ловко складывать насмешливые частушки?

  Через несколько дней Артамонов младший, проезжая застоявшуюся лошадь, увидал на опушке леса жандарма Нестеренко, в шведской куртке, в длинных сапогах, с ружьем в руке и туго набитым птицей ягдташем на боку. Нестеренко стоял лицом к лесу, спиною к дороге и, наклоня голову, подняв руки к лицу, раскуривал папиросу; его рыжую кожаную спину освещало солнце, и спина казалась железной. Яков тотчас решил, что нужно делать, подъехал к нему, тороп" ливо поздоровался:

  - А я не знал, что вы здесь!

  - Третий день; жене моей, батенька, всё хуже, да-с!

  Это печальное сведение Нестеренко сообщил очень оживленно и тотчас, хлопнув рукою по ягдташу, прибавил:

  - А я - вот! Не плохо, а?

  - Вы знаете Носкова, охотника? - спросил Яков негромко; рыжеватые брови офицера удивленно всползли кверху, его китайские усы пошевелились, он придержал один ус, сощурился, глядя в небо, всё это вызвало у Якова догадку! "Соврет. Но - как?"

  - Носков? Кто это?

  - Охотник. Курчавый, кривоногий.

  - Да? Как будто видел такого в лесу. Скверное ружьишко... А - что?

  Теперь офицер смотрел в лицо Якова пристальным, спрашивающим взглядом серых глаз с какой-то светленькой искрой в центре зрачка; Яков быстро рассказал ему о Носкове. Нестеренко выслушал его, глядя в землю, забивая в нее прикладом ружья сосновую шишку, выслушал и спросил, не подняв глаз:

  - Почему же вы не заявили полиции? Это - ее дело, батенька, и это ваша обязанность.

  - Я же говорю: он будто бы шпионит за рабочими, а это - ваше дело...

  - Так, - сказал жандарм, гася папиросу о ствол ружья, и, снова глядя прищуренными глазами прямо в лицо Якова, внушительно начал говорить что-то не совсем понятное; выходило, что Яков поступил незаконно, скрыв от полиции попытку грабежа, но что теперь уж заявлять об этом поздно. - Если б вы его тогда же сволокли в полицейское управление, ну - дело ясное! Но и то не совсем. А теперь как вы докажете, что ов нападал на вас? Ранен? Ба! В человека можно выстрелить с испуга... Случайно, до неосторожности...

  Яков чувствовал, что Нестеренко хитрит, путает что-то, даже как бы хочет запугать и отодвинуть его или себя в сторону от этой истории; а когда офицер сказал о возможности выстрела с испуга, подозрение Якова упрочилось:

  "Врет".

  - Да-с, батенька. За то, что он выдает себя каким-то наблюдателем, этот гусь, конечно, поплатится. Мы спросим его, что он знает.

  И, положив руку на плечо Якова, офицер сказал:

  - Вот что: вы мне дайте честное слово, что всё это останется между нами. Это - в ваших интересах, понимаете? Итак: честное слово?

  - Конечно. Пожалуйста.

  - Вы не скажете об этом ни дяде, ни Мирону Алексеевичу, - вы действительно не говорили еще им? Ну вот. Предоставим это дело его внутренней логике. И - никому ни звука! Так? Охотник сам себя ранил, вы тут ни при чем.

  Яков улыбался: с ним говорил другой человек, веселый, добродушный.

  - До свидания, - говорил он. - Помните: честное слово!

  Артамонов младший возвратился домой несколько успокоенный; вечером дядя предложил ему съездить в губернию, он уехал с удовольствием, а через восемь дней, возвратясь домой и сидя за обедом у дяди, с новой тревогой слушал рассказ Мирона:

  - Нестеренко оказался не таким бездельником, как я думал, он и в городе поймал троих: учителя Моде-стова и еще каких-то.

  - А у нас? - спросил Яков.

  " - У нас: Седова, Крикунова, Абрамова и пятерых помоложе. Хотя арестовывать приезжали жандармы из губернии, но, разумеется, это дело Нестеренко, и, таким образом, жена его хворает с явной пользой для нас. Да, он - не глуп. Боится, чтоб его не кокнули...

  - Теперь - перестали убивать, - заметил Алексей.

  - Н-ну, - сказал Мирон. - Да1 В городе арестован еще этот, охотник...

  - Носков? - тихо, испуганно спросил Яков.

  - Не знаю. Он жил у дьяконицы, у нее же в бане устраивали свои конгрессы эти революционеры. А в доме у нее - и с нею - забавлялся твой отец, как тебе известно. Совпадение - дрянненькое...

  - Да уж, - сказал Алексей, мотнув лысой головою. - Что с ним делать?

  У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чем говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными: Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, веселый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?

  Ему показалось также, что за эти дни в доме дяди стало еще более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни о чем не говорил хорошо, а на всё смотрел издали, чужими глазами, посмеиваясь, стал еще более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.

  - Да, - говорил он, сверкая зубами, - шевелимся, просыпаемся! Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая, узнав о внезапном, неожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчета, торопливо, нахлестанная испугом, метет, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.

  - Двусмысленно говорите вы, доктор, - заметил Мирон, поморщившись. - Этот ваш анархизм, скептицизм...

  Но доктор говорил всё громче, речи его становились длиннее, слова внушали Якову тревогу. Казалось, что и все чего-то боятся, грозят друг другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так, что люди боятся именно того, что они сами же и делают, - своих мыслей и слов. В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости, сам же он жил страхом не выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута петля, невидимая, но всё более тугая и влекущая его навстречу большой, неотвратимой беде.

  Его страх возрос еще более месяца через два, когда снова в городе явился Носков, а на фабрике - Абрамов, гладко обритый, желтый и худой.

  - Возьмете меня, старика? - спросил он, улыбаясь, - Яков не посмел отказать ему.

  - Что, трудно в тюрьме? - спросил он. Абрамов ответил всё с той же улыбкой:

  - Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству, - не знаю, куда бы оно сажало народ!

  "Да, - подумал Яков, проводив ткача, - ты улыбаешься, а я знаю, что ты думаешь..."

  В тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему оскорбительную сцену, почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея:

  - Ты с ума сошел? - кричал он, и нос его покраснел со зла. - Завтра же дай расчет...

  А через несколько дней, когда он утром купался в Оке, его застигли поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали в лодке, усатой от множества удилищ, хладнокровный поручик поздоровался с Яковом небрежным кивком головы, молча, и тотчас же отъехал на середину реки, а Нестеренко, раздеваясь, тихо сказал:

  - Вы напрасно не приняли Абрамова, очень жалею, что не мог предупредить вас.

  - Это - Мирон, - пробормотал Артамонов младший, чувствуя, что слова офицера крепко пахнут спиртом.

  - Да? - спросил Нестеренко. - Это не от вас зависело?

  - Нет.

  - Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.

  И, глядя на Якова глазами соучастника, голый, золотистый на солнце, блестя кожей, как сазан чешуей, офицер снова спросил:

  - А приятеля вашего - видели? Охотника? Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.

  - Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружье хотел купить, двустволку. Всё - страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с! Он, охотник, будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за горло, благодаря его ошибке с вами...

  - Какая же ошибка, когда вы говорите...

  - Ошибка, сударь мой, ошибка! - настойчиво повторил офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошел в реку, шагая, как лошадь.

  "Чёрт вас всех побери", - уныло подумал Яков. Вдруг - точно дверь закрыли в комнату; где был шум, - пришла смерть.

  Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:

  - Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей скончался!

  Яков вскочил, забормотал:

  - Как же это! Он и не хворал ведь.., Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.

  - Тихон, - ворчал он. - Где Тихон, там уж добра не жди! Вот, Яков, а? Вдруг...

  Босый, в халате, накинутом на ночное белье, он дергал себя за ухо, оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:

  - Ух...

  - Как же это? - недоумевал Яков.

  - Без покаяния, - сказала мать, похожая на огромный мешок муки.

  Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в землю.

  Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она казалась синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от ее фигуры на лысый булыжник двора падает густая тень.

  - Вот и.кончилась моя жизнь, - тихонько сказала она. Черная собака Кучум неотвязно шагала вслед за нею.

  На скамье, под окном кухни, сидел, согнувшись, Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стекла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался еще больше. Яков молча сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, |сак нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо:

  - Не заметила я, когда... Вдруг плечико у него стало смертно холодное, ротик открылся. Не успел, родной, сказать мне последнее слово свое. Вчера пожаловался: сердце колет.

  Рассказывала Ольга тихо, и от слов ее тоже как будто падали тени.

  Мирон, бросив погасшую папиросу, боднул Якова головою в плечо и тихонько провыл:

  - Т-ты не знаешь, какой он хороший..,

  - Что ж делать? - ответил Яков, не находя иных слов. Надобно было сказать что-нибудь и тетке, а - что скажешь? Он замолчал, глядя в землю, шаркая ногою по ней.

  Отец, крякнув, осторожно пошел в дом, за ним на цыпочках пошел и Яков. Дядя лежал накрытый простынею, на голове его торчал рогами узел платка, которым была подвязана челюсть, большие пальцы ног так туго натянули простыню, точно пытались прорвать ее. Луна, обтаявшая с одного бока, светло смотрела в окно, шевелилась кисея занавески, на дворе взвыл Кучум, и, как бы отвечая ему, Артамонов старший сказал ненужно громко, размашисто крестясь;

  - Жил легко и помер легко...

  Из окна Яков видел, что теперь по двору рядом с теткой ходит Вера Попова, вся в черном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным голосом:

  - Во сне скончался...

  - Не дури! - тихо крикнул Вялов; он, вытирая лошадь клочком сена, мотал головою, не давая коню схватить губами его ухо; Артамонов старший тоже взглянул в окно, проворчал:

  - Орет, дурак; ничего не понимает...

  "Ничего не надо говорить", - подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени черной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою, конь тоже соглашался, в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему:

  - Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.

  - Тихон знает! - сердито повторил отец. - Пошли, Мирон.

  Мирон встал, пошел, задел плечом косяк двери и Погладил косяк ладонью.

  - Илье тоже пошли, - сказал Артамонов старший вслед ему; из темной дыры, прорезанной в стене, Мирон ответил:

  - Илья не может приехать.

  - Ведь я с ним тридцать лет прожила, - рассказывала Ольга и точно сама удивлялась тому, что говорит. - Да еще до венца четыре года дружились. Как же теперь я буду?

  Отец подошел к Якову.

  - Илья - где?

  - Не знаю.

  - Врешь?

  - Не время теперь говорить об Илье, папаша.

  Во двор поспешно вошел доктор Яковлев, спросил:

  - В спальне?

  "Дурак, - подумал Яков. - Ведь не воскресишь".

  Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта черная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тетка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.

  В день похорон дяди Алексея на кладбище, когда гроб уже опустили в могилу и бросали на него горстями желтый песок, явился дядя Никита.

  "Вот еще", - подумал Яков, разглядывая угловатую фигуру монаха, прислонившуюся к стволу березы, им же и посаженной.

  - Опоздал ты, - сказал ему отец, подходя к брату, вытирая слезы с лица, - монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у него был нищий; ряса выгорела на солнце, клобук принял окраску старого жестяного ведра, сапоги стоптаны. Пыльное его лицо опухло, он смотрел мутными глазами в спины людей, окружавших могилу, и что-то говорил отцу неслышным голосом, дрожала серая бороденка. Яков исподлобья оглянулся, - монаха любопытно щупали десятки глаз, наверное, люди смотрят на уродливого брата и дядю богатых людей и ждут - не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал, что город убежден: Артамоновы спрятали горбуна в монастырь для того, чтоб воспользоваться его частью наследства после отца.

  Толстый, благодушный священник отец Николай тенористо уговаривал Ольгу:

  - Не станем оскорблять стенанием и плачем господа бога нашего, ибо воля его...

  А Ольга отвечала возвышенным голосом!

  - Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!

  Руки у нее дрожали, она странно судорожными жестами ошаривала юбку свою, хотела спрятать в карман мокрый от слез комочек платка.

  Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая сторожу кладбища, у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно, говорил Наталье:

  - Ой, какая ты стала, - не узнать!

  И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно, ненужно:

  - Меня - нельзя не узнать. Этот - твой, Яков? А тот, высокий, Алешин, Мирон? Так, так! Ну, пойдемте, пойдемте...

  Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал в толпе рабочих Носкова, охотник прошел мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой и, проходя, взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чем думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который стрелял в него, мог убить.

  Подошел Тихон, стряхивая ладонью песок с поддевки, и сказал:

  - Ведь вот, уж как старался Алексей Ильич, а все-таки... И Никита Ильич слабенек...

  - Тут есть, - вдруг сказал Яков и оборвал слова свои.

  - Чего?

  - Рабочие жалеют дядю.

  - А - как же?

  - Тут есть один - Носков, охотник, - снова начал Яков. - Я бы тебе сказал про него....

  - Лошадь падет, и ту - жаль, - раздумчиво говорил Тихон. - Алексей Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как ушибся обо что. А еще за день до смерти говорил мне...

  Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о этом человеке; мысль о нем угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера в городе к нему откуда-то из-за угла подошел этот кривоногий, с тупым лицом солдата, снял фуражку и, глядя внутрь ее, в подкладку, сказал:-

  - Имею должок за вами, обещали дать на лечение ноги. К тому же и дядюшка у вас помер, так что - как бы на помин души. А у меня случай есть - замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши...

  Яков ошеломленно смотрел на него и молчал. Тогда Носков поучительно и настойчиво прибавил:

  - И как я служу вашей пользе, против недругов России...

  - Сколько? ~ спросил Яков. Носков, не сразу, ответил:

  - Тридцать пять рублей.

  Яков дал ему деньги и быстро пошел прочь, возмущенный, испуганный. "Он меня дураком считает, он думает, что я его боюсь, подлец! Нет, погоди же..."

  И теперь, медленно шагая домой, Яков думал лишь о том, как ему избавиться от этого человека, несомненно, желающего подвести его, как быка, под топор.

  Бесконечно тянулись шумные часы поминок. Люди забавлялись, заставляя дьякона Карцева и певчих возглашать усопшему вечную память. Житейкин напился до того, что, размахивая вилкой, запел неприлично и грозно:

  Бойцы вспоминают минувшие дни

  И битвы, где вместе рубились они...

  Степан Барский, когда его мягкое, точно пуховая подушка, тело втискивали в экипаж, громко похвалил:

  - Ну, Петр Ильич, воистину - любил ты брата! Такие поминки долго не забыть!

  Яков слышал, как отец, сильно выпивший, ответил угрюмо и насмешливо:

  - Ты скоро всё забудешь, лопнешь скоро.

  Житейкина, Барского, Воропонова и еще несколько человек почтенных горожан отец пригласил сам, против желания Мирона, и Мирон был явно возмущен этим; посидев за поминальным столом не более получаса, он встал и ушел, шагая, как журавль. Вслед за ним незаметно исчезла тетка Ольга, потом скрылся и монах, которому, видимо, надоели расспросы полупьяных людей о монастырской жизни. А отец вел себя так, как будто хотел обидеть всех людей, и всё время, до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора между отцом и горожанами.

  Мать, оскорбленная тем, что за теткой Ольгой ухаживала Попова, надулась и уехала домой, а отец почему-то пожелал ночевать в кабинете дяди Алексея. Всё это казалось Якову нелепо капризным, ненужным и еще более расстраивало его. Пролежав на диване часа два, тщетно ожидая сна, он вышел на двор и под окном кухни на скамье увидал рядом с Тихоном черную фигуру монаха, странно похожего на какую-то сломанную машину. Без клобука на лысой голове монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо казалось детским} он держал в руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.

  - Это - кто? - тихонько спросил он и тотчас сам ответил! - Это - Яша. Посиди со стариками, Яша!

  И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в нем. Луна спряталась за колокольней, окутав ее серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из теплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, тдчно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пес Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.

  - Цыц, Кучум, - вполголоса сказал Тихон.

  Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и провыла что-то.

  - Чувствует, - заметил Яков. Ему не ответили, а он очень хотел говорить, чтоб не думать.

  - Понимает, говорю, - настойчиво повторил он, - дворник тихо отозвался:

  - А - как же?

  - В Суздале монастырская собака воров по запаху узнавала, - вспомнил монах.

  - О чем беседуете? - спросил Яков; монах выпил квас, вытер рот рукавом рясы и беззубо заговорил, точно с лестницы идя:

  - Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно - похоже! Очень задумались все...

  - Дела замучили, - вставил Тихон, играя ушами собаки.

  - Прогони собаку, - приказал Яков, - блохи от нее.

  Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой; она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на нее, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем ее хозяина, зарытого в землю.

  - Бунт - будет, - сказал Яков и осторожно посмотрел в темные углы двора. - Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?

  - А - как же?

  Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из нее щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:

  - Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.

  Чихнув, он продолжал:

  - Арестуют даже в деревнях...

  - Шпионы завелись, - сказал Яков, стараясь го-ворить просто. - Подсматривают за всеми.

  Тихон проворчал:

  - Ежели не подсматривать - ничего не узнаешь. А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шёпотом;

  - И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи.,. Будто он донес на Седова и на всех в городе...

  - Ишь ты, дурак, - не сразу отозвался Тихон, протянул руку к собаке, но тотчас опустил ее на колени, а Яков почувствовал, что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:

  - Ты, однако, не говори про Носкова.

  - Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому говорить, никто никому не верит.

  - Да, - сказал монах, - веры мало; я после войны с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина! Машина работает, машина поет, говорит! Железному этому заводу жития и люди другие нужны - железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. "Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!" А некоторые другие обижаются. Когда человек командует - к этому привыкли, а когда железный металл - обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, - привыкли, а тут вещь - сто пудов, однако как живая.

  Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, - засмеялся, говоря:

  - Вперед лошади телега бежит. Эх, черти!

  - И многие - обозлились, - продолжал монах очень тихо. - Я три года везде ходил, я видел! ух как обозлились! А злятся - не туда. Друг против друга злятся; однако - все виноваты, и за ум и за глупость. Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!

  - Поп-то жив? - спросил Тихон.

  - Попа - нет, - ответил Никита. - Он расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.

  - Хороший поп, - сказал Тихон. - Я у него на исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а по-настоящему в бога не верил, так думаю.

  - Нет, он - веровал во Христа. Каждый по-своему верует.

  - Оттого и смятение, - твердо сказал Тихон и снова нехорошо усмехнулся} - Додумались...

  На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под okhoms

  - Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут...

  Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и смотрела в темную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет ее.

  - А ты, Тихон, всё свое долбишь! - заговорил Артамонов. - Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу - как волк в капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?

  - Слышал.

  - Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал, а - куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить неведомо как...

  - Алексей божий человек также, - тихо напомнил Никита.

  Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошел в сад, сказав Якову:

  - Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.

  Грузный, в белом весь, с растрепанными волосами на голове, с темно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.

  - О машинах ты, Никита, зря говорил, - сказал он, остановясь среди двора. - Что ты понимаешь в машинах? Твое дело - о боге говорить. Машины не мешают...

  Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:

  - От машин жить дороже и шуму больше.

  Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошел в сад, а Яков, шагая впереди его с подушка-.ми, сердито и уныло думал:

  "Родные: отец, дядя, - а зачем они мне? Они помочь не могут".

  Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме тетки Ольги, на чердаке, предупредив ее:.

  - Я немножко поживу, я уйду скоро...

  Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, - в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.

  Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти отца Мирон стал еще более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего. На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на все и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Ее отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах был в чем-то несогласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.

  В жизнь Якова угловатая черная фигура дяди внесла еще одну тень, вид монаха вызывал в нем тяжелые предчувствия, его темное, тающее лицо заставляло думать о смерти. Яков Артамонов смотрел на всё, что творилось дома, с высоты забот о себе самом, но хотя заботы всё возрастали, однако и дома тоже возникало всё больше новых тревог. Чутье мужчины, опытного в делах любви, подсказывало ему, что Полина стала холоднее с ним, а хладнокровный поручик Маврин подтверждал подозрения Якова; встречаясь с ним, поручик теперь только пренебрежительно касался пальцем фуражки и прищуривал глаза, точно разглядывая нечто отдаленное и очень маленькое, тогда как раньше он был любезней, вежливее и в общественном собрании, занимая у Якова деньги на игру в карты или прося его отсрочить уплату долга, не однажды одобрительно говорил:

  - У вас, Артамонов, фигура артиллериста.

  Или говорил что-нибудь другое, тоже приятное.

  Якову льстило грубоватое добродушие этого точно из резины отлитого офицера, удивлявшего весь город своим презрением к холоду, ловкостью, силой и несомненно скрытой в нем отчаянной храбростью. Он смотрел в лица людей круглыми, каменными глазами и говорил сиповато, командующим голосом:

  - Я мужчина хладнокровный и терпеть не могу преувеличений.

  Поссорившись за картами с почтмейстером Дроновым, больным, но ехидного ума старичком, которого все в городе боялись, Маврин сказал ему:

  - Преувеличивать не стану, но вы - старый дурак!

  Подозревая в нем соперника, Яков Артамонов боялся столкновений с поручиком, но у него не возникало мысли о том, чтоб уступить Маврину Полину, - женщина становилась всё приятнее ему. Все-таки он уже не однажды предупреждал ее: - Смотри, если замечу что-нибудь между тобой и Мавриным - брошу!

  Рядом с этим росла тревога, которую вызывал в нем охотник Носков. Он подстерегал Якова на окраине города, у мостика через Ватаракшу, внезапно вырастал из земли и настойчиво, как должного, просил денег, глядя в свою фуражку.

  Было что-то странное, нехорошее в том, что охотник появлялся всегда на одном и том же месте, выходя из крапивы и репейника, из густой заросли сорных трав под двумя кривыми ветлами. Года два тому назад на этом месте стоял дом огородника Панфила; огородника кто-то убил, дом подожгли, ветлы обгорели, глинистая земля, смешанная с углем и золою, была плотно утоптана игроками в городки; среди остатков кирпичного фундамента стояла печь, торчала труба; в ясные ночи над трубою, невысоко в небе, дрожала зеленоватая звезда. Носков не торопясь, шурша крапивой, выходил из-за трубы, медленно стаскивал с головы своей фуражку и бормотал:

  - Я вам заслужу. Тут у вас снова заводится компания...

  - Эти компании не мое дело, - сердито говорил Яков и слышал в ответе Носкова явное нахальство:

  - Конечно, не вы организуете, но дело-то касается вас

  "Жаль не пристрелил я его тогда", - в десятый раз сожалел Яков и, давая деньги шпиону, говорил:

  - Ты, смотри, осторожнее!

  - Я знаю.

  - Меня не впутай.

  - Зачем же? Будьте покойны.

  "Да, конечно, он считает меня дураком..." Понимая, что Носков человек полезный, Яков Артамонов был уверен, что кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за выстрел. Он хочет этого. Он запугает или на деньги, которые, сам же Яков дает ему, подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им убить. Якову уже казалось, что за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и злей.

  Мирон всё чаще говорил: рабочие бунтуют не ради того, чтоб улучшить свое положение, но потому, что им со стороны внушается нелепейшая, безумнейшая мысль: они должны взять в свою волю банки, фабрики и вообще всё хозяйство страны. Говоря об этом, он вытягивался, выпрямлялся, шагал по комнате длинными ногами и вертел шеей, запуская палец за воротник, хотя шея у него была тонкая, а воротник рубашки достаточно широк.

  - Это уж даже и не социализм, а чёрт знает что! И вот сторонником этой выдумки является твой родной брат. Наше правительство старых ворон...

  Яков понимал, что всё это говорится Мироном для того, чтоб убедить слушателей и себя в своем праве на место в Государственной думе, а все-таки гневные речи брата оставляли у Якова осадок страха, усиливая сознание его личной беззащитности среди сотен рабочих. Он даже испытал нечто близкое припадку ужаса: как-то утром его разбудил вой и крик на фабричном дворе, приподняв голову с подушки, он увидал, что по белой, гладкой стене склада мчится буйная толпа теней, они подпрыгивают, размахивая руками, и, казалось, двигают по земле всё здание склада. Он, сразу весь вспотев, думал, безмолвно кричал:

  "Бунт..."

  Этот поток теней, почему-то более страшных, чем люди, быстро исчез, Яков понял, что у ворот фабрики разыгралась обычная в понедельник драка, - после праздников почти всегда дрались, но в памяти его остался этот жуткий бег темных, воющих пятен. Вообще вся жизнь становилась до того тревожной, что неприятно было видеть газету и не хотелось читать ее. Простое, ясное исчезало, отовсюду вторгалось неприятное, появлялись новые люди.

  Сестра Татьяна вдруг привезла из Воргорода жениха, сухонького рыжеватого человечка в фуражке

  инженера; легкий, быстрый на ногу, очень веселый, он был на два года моложе Татьяны, и, начиная с нее, все в доме сразу стали звать его Митя. Он играл на гитаре, пел песни, одна из них, которую он распевал особенно часто, казалась Якову обидной для сестры и очень возмущала мать.

  Жена моя в гробу.

  Рабу

  Устрой, господь, твою

  В раю!

  Но сестра не обижалась; ее, как всех, забавлял этот человек, и даже мать нередко умиленно говорила ему:

  - Ах ты, чижик! Да ты поешь, паяц!

  Есть Митя мог, точно голубь, бесконечно много; Артамонов старший разглядывал его, как сон, удивленными глазами, мигая, и спрашивал:

  - При таком характере ты должен пить. Пьешь?

  - Могу, - ответил зять и за ужином доказал, что пить он может тоже изрядно. Он везде бывал: на Волге и на Урале, в Крыму и на Кавказе, он знал бесчисленное количество забавных прибауток, рассказов, смешных словечек; казалось, что он прибежал из какой-то веселой, беспечной страны.

  - Жизнь - красавица! - говорил он и сразу попал в непрерывно вертящийся круг дела, понравился рабочим, молодежь смеялась, старики ткачи ласково кивали головами, и даже Мирон, слушая его сверкающую смехом речь, слизывал языком улыбки со своих тонких губ. Вот он идет рядом с Мироном по двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус еще только вцепился в землю, пятый палец красной кирпичной лапы; он стоит весь опутанный лесами, на полках лесов возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят стеклом и золотом очки Мирона, он вытягивает руку, точно генерал на старинной картинке ценою в пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает руками, как бы бросая что-то на землю.

  Яков смотрит на них из окна конторы. Зять нравится и ему, с ним весело, забываешь многое, что тяготит; Яков даже завидует характеру этого человека, но чувствует к нему странное недоверие: кажется, что этот человек ненадолго, до завтра, а завтра он объявит себя актером, парикмахером, или исчезнет так же внезапно, как явился. В нем было еще одно хорошее качество, - он, видимо, не жаден, не спрашивает, сколько приданого за Татьяной, хотя в этом, может быть, скрыта какая-то Татьянина хитрость. Но отец, трезвый, ворчал:

  - Вот на какого рыженького работал я... И Мирон женился.

  - Позвольте представить вам жену мою, - сказал он, приехав из Москвы, и поставил пред собою голубоглазую пухленькую куколку с кудрявой, свернутой набок головкой. Его жена была игрушечно маленьких размеров, но сделана как-то особенно отчетливо, и это придавало ей в глазах Якова вид не настоящей женщины, а сходство с фарфоровой фигуркой, прилепленной к любимым часам дяди Алексея; голова фигурки была отбита и приклеена несколько наискось; часы стояли на подзеркальнике, и статуэтка, отворо-тясь от людей, смотрела в зеркало. Мирон объявил, что жену его зовут Анна и что ей восемнадцать лет, но умолчал, что в придачу к ней ему дали четверть миллиона и что она единственная дочь фабриканта бумаги.

  - Вот как женятся, - ворчал отец, глядя на Якова красными глазами. - А ты путаешься чёрт знает с какой. А Илью вымели из обихода, как сор.

  Отец ходил с трудом, тяжело раскачивая обмякшее, вялое тело. Якову казалось, что тело это злит отца и он нарочно выставляет напоказ людям угнетающее безобразие старческой наготы; он щеголял в ночном белье, в неподпоясанном халате, в туфлях на босую ногу, с раскрытой оплывшей грудью, так же, как ходил перед дочерью Еленой, чтобы позлить ее. Иногда он являлся в контору, долго сидел там и, мешая Якову, жаловался, что вот он отдал все свои силы фабрике, детям, всю жизнь п