Горький Максим - Дело Артамоновых

на ногу; тоном старшей, медленно и в нос, она выговорила:

  - А по-моему - гимназия мода вредная. Вот Елена такими словами письма пишет, что и не поймешь.

  - Учить, всех учить! - строго заявил Алексей, сняв картуз, отирая вспотевший лоб и преждевременную лысину; она всползала от висков к темени острыми углами, сильно удлинив его лицо.

  Вопросительно поглядывая на мужа, Наталья спорила:

  - Помялов верно говорит: от ученья люди дичают.i

  - Да, - сказал Петр.

  - Вот видите! - удовлетворенно воскликнула Наталья, но муж задумчиво добавил:

  - Надо учить.

  Брат и Ольга засмеялись; Наталья упрекнула их:

  - Что это вы? Забыли? С панихиды идете.

  Взяв ее под руки, они пошли быстрее, а Петр замедлил шаг:

  - Я подожду мать.

  Его огорчил неприятный человек Тихон Вялов. Перед панихидой, стоя на кладбище, разглядывая вдали фабрику, Петр сказал вслух, сам себе, не хвастаясь, а просто говоря о том, что видел:

  - Разрослось дело.

  И тотчас услыхал за плечом своим спокойный голос бывшего землекопа:

  - Дело, как плесень в погребе, - своей силой растет.

  Петр ничего не сказал ему, даже не оглянулся, но явная и обидная глупость слов дворника возмутила его. Человек работает, дает кусок хлеба не одной сотне людей, день и ночь думает о деле, не видит, не чувствует себя в заботах о нем, и вдруг какой-то темный дурак говорит, что дело живет своей силой, а не разумом хозяина. И всегда человечишка этот бормочет что-то о душе, о грехе.

  Артамонов присел у дороги на старый пень срубленной сосны, подергал себя за ухо и вспомнил, как однажды он пожаловался Ольге:

  "О душе подумать некогда".

  Он услышал странный вопрос:

  - Разве душа живет отдельно от тебя

  В этих словах ему почудилась бабья шутка, но птичье лицо Ольги было серьёзно; темненькие глаза ее сияли за стеклами очков ласково.

  - Не понимаю, - сказал он.

  - А я не понимаю, когда о душе говорят отдельно от человека, как будто о сироте-приемыше.

  - Не понимаю, - повторил Петр и утратил желание говорить с этой женщиной; очень чужая, мало понятная ему, она все-таки нравилась своей простотой, но внушала опасение, что под видимой простотой ее -скрыта хитрость.

  А Тихон Вялов всегда не нравился ему. Неприятно было видеть это скуластое пятнистое лицо, странные глаза и прилипшие к черепу уши, спрятанные в рыжеватых волосах, эту туго растущую бороду, походку Тихона, не быструю, но спорую, и всё его неуклюжее, коренастое тело. Неприятно и как будто завидно было его спокойствие; даже аккуратность в работе раздражала. Работал Тихон, как машина, и почти никогда не давал повода упрекнуть его в чем-либо, но и это возбуждало досаду. И всё более неприятно было видеть, что человек этот, с каждым годом глубже врастая в хозяйство, видимо, чувствует себя необходимой спицей в колесе жизни Артамоновых. Странно, что дети любят его так же, как собаки и лошади. Старый волкодав Тулун, посаженный на цепь и озлобленный этим, никого, кроме Тихона, не подпускал к себе, а старший сын, своенравный Илья, послушен дворнику больше, чем отцу и матери.

  Чтоб убрать Вялова с глаз, Артамонов предлагал ему место церковного сторожа, лесника, - Тихон отрицательно мотал тяжелой головою:

  - Не гожусь я для этого. А если надоел тебе, - отдохни, отпусти меня на месяц, я к Никите Ильичу схожу.

  Именно так он и сказал: отдохни. Это слово, глупое и дерзкое, вместе с напоминанием о брате, притаившемся где-то за болотами, в бедном лесном монастыре, вызывало у Петра тревожное подозрение: кроме того, что Тихон рассказал о Никите, вынув его из петли, он, должно быть, знает еще что-то постыдное, он как будто ждет новых несчастий, мерцающие его глаза внушают:

  "Не трогай меня, я тебе нужен".

  Он уже трижды ходил в монастырь: повесит за спину себе котомку и, с палкой в руке, уходит не торопясь; казалось - он идет по земле из милости к ней, да и всё он делает как бы из милости.

  Возвратясь, Тихон отвечал на расспросы о Никите туго, невразумительно; всегда думалось, что он говорит не всё, что знает.

  - Здоров. В почете. За поклоны, за гостинцы - благодарить велел.

  - Что ж он говорит? - допытывался Петр.

  - А что монаху говорить?

  - Ну, все-таки? - нетерпеливо допрашивал Алексей.

  - Насчет бога. Погодой интересуется, дожди, говорит, не вовремя идут. На комара жалуется; комаров у них там многовато. Про вас спрашивал.

  - Что?

  - Заботится, жалеет.

  - Нас? За что?

  - За всё. Вот - вы бегом живете, а он остановился, ну и жалеет вас за беспокойство ваше.

  Алексей хохотал, вскрикивая:

  - Экая ерунда!

  Зрачки Тихона таяли, глаза пустели. - Ведь я не знаю, как он думает, я сказываю, что он говорил. Я - простой.

  - Да, прост! - насмешливо соглашался Алексей. - Вроде Антона-дурака.

  Ветер обдал Петра Артамонова душистым теплом, и стало светлее; из глубочайшей голубой ямы среди облаков выглянуло солнце. Петр взглянул на него, ослеп и еще глубже погрузился в думы свои.

  Было что-то обидное в том, что Никита, вложив в монастырь тысячу рублей и выговорив себе пожизненно сто восемьдесят в год, отказался от своей части наследства после отца в пользу братьев.

  - Что это за подарки? - ворчал Петр, но Алексей - обр адовался:

  - А куда ему деньги? Дармоедам, монахам на жир? Нет, он хорошо решил. У нас - дело, дети.

  Наталья даже умилилась.

  - Все-таки не забыл он вину свою перед нами! - удовлетворенно сказала она, сгоняя пальцем одинокую слезу с румяной щеки. - Вот и приданое Елене.

  На душу Петра поступок брата лег тенью, - в городе говорили об уходе Никиты в монастырь зло, нелестно для Артамоновых.

  С Алексеем Петр жил мирно, хотя видел, что бойкий брат взял на себя наиболее легкую часть дела: он ездил на Нижегородскую ярмарку, раза два в год бывал в Москве и, возвращаясь оттуда, шумно рассказывал сказки о том, как преуспевают столичные промышленники.,

  - Парадно живут, не хуже дворян.

  - Барином жить - просто, - намекал Петр, но, не поняв намека, брат восхищался:

  - Домище сгрохает купец, так это - собор! Дети образованные.

  Хотя он сильно постарел, но к нему вернулась юношеская живость, и ястребиные глаза его блестели весело.

  - Ты что всё хмуришься? - спрашивал он брата и даже учил: - Дело делать надо шутя, дела скуки не любят.

  Петр замечал в нем сходство с отцом, но Алексей становился всё более непонятен ему.

  - Я человек хворый, - всё еще напоминал он, но здоровья не берег, много пил вина, азартно, ночами, играл в.карты и, видимо, был нечистоплотен с женщинами. Что в его жизни главное? Как будто - не сам он и не гнездо его. Дом Баймаковой давно требовал солидного ремонта, но Алексей не обращал на это внимания. Дети рождались слабыми и умирали до пяти лет, жил только Мирон, неприятный, костлявый мальчишка, старше Ильи на три года. И Алексей и жена его заразились смешной жадностью к ненужным вещам, комнаты у них тесно набиты разнообразной барской мебелью, и оба они любили дарить ее; Наталье подарили забавный шкаф, украшенный фарфором, теще - большое кожаное кресло и великолепную, карельской березы с бронзой, кровать; Ольга искусно вышивала бисером картины, но муж привозил ей из своих поездок по губернии такие же вышивки.

  - Чудишь ты, - сказал Петр, получив подарок брата, монументальный стол со множеством ящиков и затейливой резьбой, но Алексей, хлопая по столу ладонью, кричал:

  - Поет! Таким штукам больше не быть, в Москве это поняли!

  - Ты бы лучше серебро покупал, у дворян серебра много...

  - Дай срок - все купим! В Москве...

  Если верить Алексею, то в Москве живут полуумные люди, они занимаются не столько делами, как все, поголовно, стараются жить по-барски, для чего скупают у дворянства всё, что можно купить, от усадеб до чайных чашек.

  Сидя в гостях у брата, Петр всегда с обидой и завистью чувствовал себя более уютно, чем дома, и это было так же непонятно, как не понимал он - что нравится ему в Ольге? Рядом с Натальей она казалась горничной, но у нее не было глупого страха пред керосиновыми лампами, и она не верила, что керосин вытапливают студенты из жира самоубийц. Приятно слушать ее мягкий голос, и хороши ее глаза; очки не скрывают их ласкового блеска, но о делах и людях она говорит досадно, ребячливо, откуда-то издали; это удивляло и раздражало.

  - Что ж у тебя - виноватых нет, что ли? - насмешливо спрашивал Петр, orfa отвечала:

  - Виноватые есть, да я судить не люблю. Петр не верил ей.

  С мужем она обращалась так, как будто была старше и знала себя умнее его. Алексей не обижался на это, называл ее тетей и лишь изредка, с легкой досадой, говорил:

  - Перестань, тетя, надоело! Я больной человек, меня побаловать не вредно.

  - Достаточно избалован, будет уж!

  Она улыбалась мужу улыбкой, которую Петр хотел бы видеть на лице своей жены. Наталья - образцовая жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колесиков в механизме часов; Наталья неутомимо любила мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки. Она была бережлива.

  - Сколько теперь у нас в банке-то? - спрашивала она и тревожилась: - Ты гляди, хорош ли банк, не лопнул бы!

  Когда она брала в руки деньги, красивое лицо ее становилось строгим, малиновые губы крепко сжимались, а в глазах являлось что-то масленое и едкое. Считая разноцветные грязные бумажки, она трогала их пухлыми пальцами так осторожно, точно боялась, что деньги разлетятся из-под рук ее, как мухи.

  - Как вы доходы-то делите с Алексеем? - спрашивала она в постели, насытив Петра ласками. - Не обсчитывает он тебя? Он - ловкий! Они с женой жадные. Так и хватают всё, так и хватают!

  Она чувствовала себя окруженной жуликами и говорила:

  - Никому, кроме Тихона, не верю.

  - Значит, дураку веришь, - устало бормотал Петр.

  - Дурак - да совестлив.

  Когда Петр впервые посетил с нею Нижегородскую ярмарку и, пораженный гигантским размахом всероссийского торжища, спросил жену: Л - Каково, а?

  - Очень хорошо, - ответила она. - Всего много, и всё дешевле, чем у нас.

  Затем она начала считать, что следует купить:

  - Мыла два пуда, свеч ящик, сахару мешок да рафинаду...

  Сидя в цирке, она закрывала глаза, когда на арену выходили артисты.

  - Ах, бесстыжие, ах, голяшки! Ой, хорошо ли мне глядеть на них, хорошо ли для ребенка-то? Не водил бы ты меня на страхи эти, может, я мальчиком беременна!

  В такие минуты Петр Артамонов чувствовал, что его душит скука, зеленоватая и густая, как тина реки Ватаракши, в которой жила только одна рыба - жирный, глупый линь.

  Наталья все так же много и деловито молилась, а помолясь и опрокинувшись в кровать, усердно вызывала мужа к наслаждению ее пышным телом. От кожи ее пахло чуланом, в котором хранились банки солений, маринадов, копченой рыбы, окорока. Петр нередко и всё чаще чувствовал, что жена усердствует чрезмерно, ласки ее опустошают его.

  - Отстань, устал я, - говорил он.

  - Ну, спи с богом, - покорно отзывалась жена и, быстро заснув, удивленно приподнимала брови, улыбалась, как бы глядя закрытыми глазами на что-то очень хорошее и никогда не виданное ею.

  В те часы, когда Петр особенно ясно, с унынием ощущал, что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать ее в жуткий день рождения первого сына. Мучительно тянулся девятнадцатый час ее страданий, когда теща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты. Извиваясь на смятой постели, выкатив искаженные лютой болью глаза, растрепанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем:

  - Петя, прощай, умираю. Мальчик будет... Петр, прости...

  Губы ее, распухшие от укусов, почти не шевелились, и слова шли как будто не из горла, а из опустившегося к ногам живота, безобразно вздутого, готового лопнуть. Посиневшее лицо тоже вздулось; она дышала, как уставшая собака, и так же высовывала опухший изжеванный язык, хватала волосы на голове, тянула их, рвала и всё рычала, выла, убеждая, одолевая кого-то, кто не хотел или не мог уступить ей:

  - М-мальчика...

  День был ветреный, за окном тряслась и шумела черемуха, на стеклах трепетали тени, Петр увидел их прыжки, услыхал шорох и, обезумев, крикнул:

  - Окно занавесьте! Не видите?

  И в страхе убежал, сопровождаемый визгом женщины:

  - И - и - у - у...

  А через полтора часа теща, немая от счастья и усталости, снова привела его к постели жены, Наталья встретила его нестерпимо сияющим взглядом великомученицы и слабеньким, пьяным языком сказала:

  - Мальчик. Сын.

  Он наклонился, приложил щеку к плечу ее, забормотал:

  - Ну, мать, этого я тебе не забуду до гроба, так и знай! Ну, спасибо...

  Впервые он назвал ее матерью, вложив в это слово весь свой страх и всю радость; она, закрыв глаза, погладила голову его тяжелой, обессиленной рукою.

  - Богатырь, - сказала рябая носатая акушерка, показывая ребенка с такой гордостью, как будто она сама родила его. Но Петр не видел сына, пред ним всё заслонялось мертвым лицом жены, с темными ямами на месте глаз:

  - Не умрет?

  - Н-ну, - громко и весело сказала рябая акушерка, - если б от этого умирали, тогда и акушерок не было бы.

  Теперь богатырю шел девятый год, мальчик был высок, здоров, на большелобом, курносом лице его серьезно светились большие густо-синие глаза, - такие глаза были у матери Алексея и такие же у Никиты. Через год родился еще сын, Яков, но уже с пяти лет лобастый Илья стал самым заметным человеком в доме. Балуемый всеми, он никого не слушал и жил независимо, с поразительным постоянством попадая в неудобные и опасные положения. Его шалости почти всегда принимали несколько необычный характер, и это возбуждало у отца чувство, близкое гордости.

  Однажды Петр застал сына в сарае, мальчик пытался пристроить к старому корыту колесо тачки.

  - Это что будет? - Пароход.

  - Не поедет.

  - У меня - поедет! - сказал сын задорным тоном деда. Петр не мог убедить его в бесполезности работы, но, убеждая, думал:

  "Дедушкин характер".

  Илья был непреклонен в достижении своих целей, но все-таки ему не удалось устроить пароход из корыта и двух колес тачки. Тогда он нарисовал колеса углем на боках корыта, стащил его к реке, спустил в воду, прыгнул и погряз в тине. Однако не испугался, а тотчас же закричал бабам, полоскавшим белье"

  - Эй, бабы! Вытащите, а то утону...

  Мать велела изрубить корыто, а Илью нашлепала, с этого дня он стал смотреть на нее такими же невидящими глазами, как смотрел на двухлетнюю сестренку Таню. Он был вообще деловой человечек, всегда что-то строгал, рубил, ломал, налаживал, и, наблюдая это, отец думал:

  "Толк будет. Строитель".

  Иногда Илья целые дни не замечал отца и вдруг, являясь в контору, влезал на колени, приказывал}

  - Расскажи чего-нибудь.

  - Некогда мне.

  - Мне тоже некогда.

  Усмехаясь, отец отодвигал в сторону бумаги.

  - Ну, вот: жили-были мужики...

  - Про мужиков я всё знаю; смешное расскажи. Смешного отец не знал.

  - Ты поди к бабушке.

  - Она сегодня чихает.

  - Ну - к матери.

  - Она меня мыть будет.

  Артамонов смеялся; сын был единственным суще-~ ством, вызывавшим у него хороший, легкий смех.

  - Тогда я пойду к Тихону, - заявлял Илья, пытаясь соскочить с колен отца, но тот удерживал его.

  - А что Тихон говорит?

  - Всё.

  - Что, однако?

  - Он всё знает, он в Балахне жил. Там баржи строят, лодки...

  Когда Илья свалился откуда-то, разбив себе лицо, мать, колотя его, кричала:

  - Не лазай по крышам, уродишкой будешь, горбатым!

  Багровый от обиды, сын не заплакал, но пригрозил матери:

  - Еще я тебе помру, когда бить будешь!

  Об этой угрозе она сказала отцу, он усмехнулся:

  - Ты не бей его, а посылай ко мне.

  Сын пришел, встал у косяка двери, заложив руки за спину; не чувствуя ничего к нему, кроме любопытства и волнующей нежности, Петр спросил;

  - Ты что это матери грубишь?

  - Я не дурак, - сердито ответил сын.

  - Как же не дурак, если грубишь?

  - Так она - дерется. Тихон сказал: только дураков бьют.

  - Тихон? Тихон сам.,.

  Но Петр почему-то остерегся назвать дворника дураком; он шагал по комнате, присматриваясь к человечку у двери, не зная - что сказать?

  - Ты вот тоже брата Якова бьешь.

  - Он - дурак. Ему - не больно, он толстый.

  - Что же: толстый, так - надо бить?

  - Он жадный.

  Петр чувствовал, что не умеет учить сына и что сын понимает это. Может быть, было бы проще и полезнее натрепать ему уши, но не поднималась рука над этой тревожно милой, вихрастой головою. Даже и думать о наказании неловко было под пристальным, ожидающим взглядом родных синих глаз. И солнце мешало; всегда выходило как-то так, что Илья наиболее отчаянно шалил в солнечные дни. Говоря мальчику обычные слова увещаний, Петр вспоминал время, когда он сам выслушивал эти же слова и они не доходили до сердца его, не оставались в памяти, вызывая только скуку и лишь ненадолго страх. А побои, даже и заслуженные, трудно забыть, это Петр Артамонов тоже хорошо знал.

  Второй сын, Яков, кругленький и румяный, был похож лицом на мать. Он много и даже как будто с удовольствием плакал, а перед тем, как пролить слезы, пыхтел, надувая щеки, и тыкал кулаками в глаза свои. Он был труслив, много и жадно ел и, отяжелев от еды, или спал, или жаловался:

  - Мама, мне скушно!

  Дочь Елена приезжала домой только летом, она была какая-то чужая барышня.

  Семи лет Илья начал учиться грамоте у попа Глеба, но узнав, что сын конторщика Никонова учится не по Псалтырю, а по книжке с картинками "Родное слово", сказал отцу:

  - Я не стану учиться, у меня язык болит. Нужно было долго и ласково расспрашивать его, прежде чем он объяснил:

  - Паша Никонов учится по родному, а я по чужому.

  Но иногда этот очень живой мальчик, точно запнувшись за что-то, часами одиноко сидел на холме под сосною, бросая сухие шишки в мутно-зеленую воду реки Ватаракши.

  "Скучает", - догадывался отец. Он тоже недели и месяцы жил, оглушенный шумом дела, кружился, кружился, и вдруг попадал в густой туман неясных дум, слепо запутывался в скуке и не мог понять, что больше ослепляет его: заботы о деле или же скука от этих, в сущности, однообразных забот? Часто в такие дни он натыкался на человека и начинал ненавидеть его за косой взгляд, за неудачное слово; так, в этот серенький день, он почти ненавидел Тихона Вялова.

  Вялов приближался, ведя под руку тещу, рассказывая:

  - Мы, Вяловы, большая семья..-

  - Что же ты со своими не живешь? - спросил Петр, подходя к Баймаковой, взяв ее под локоть; Тихон замолчал, отшагнул в сторону; Артамонов настойчиво и строго повторил вопрос. Тогда, сузив бесцветные глаза, дворник равнодушно ответил:

  - Да уж нет их никого, своих-то, всех извели. - Что значит - извели? Кто извел?

  - Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли. Старший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец - тоже причастный бунту - с картошкой не соглашался, когда картошку силком заставляли есть; его хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лед, утонул. Потом было еще двое у матери, от другого мужа, тоже Вялова, рыбака, я да брат, Сергей...

  - А где брат? - спросила Ульяна, мигая опухшими от слез глазами.

  - Его убили.

  - Рассказываешь ты, как поминанье читаешь, - сердито сказал Артамонов.

  - Это Ульяне Ивановне любопытно... Приуныла она маленько, вот я и...

  Не кончив слов, он наклонился, поднял с дороги сухой сучок и отбросил его в сторону. Минуты две шли молча.

  - А кто убил брата? - вдруг спросил Артамонов.

  - Кто убивает? Человек убивает, - спокойно сказал Тихон, а Баймакова, вздохнув, добавила:

  - Молния тоже...

  ...В середине лета наступили тяжелые дни, над землей, в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду горели торфяники и леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землей вместе со стружкой, кострикой, перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался в лесах, еще жарче раздувая пожары.

  На фабрике было много больных; Артамонов слы-шал, сквозь жужжание веретен и шорох челноков, сухой, надсадный кашель, видел у станков унылые, сердитые лица, наблюдал вялые движения; количество выработки понизилось, качество товара стало заметно хуже; сильно возросли прогульные дни, мужики стали больше пить, у баб хворали дети. Веселый плотник Серафим, старичок с розовым лицом ребенка, то и дело мастерил маленькие гробики и нередко сколачивал из бледных, еловых досок домовины для больших людей, которые отработали свой урок.

  - Гулянье надо устроить, - настаивал Алексей, - повеселить надо, подбодрить народ!

  Уезжая е женою на ярмарку, он еще раз посоветовал:

  - Устрой гулянье - оживут люди! Ты - верь: веселье - от всех бед спасенье!

  - Займись, - приказал Петр жене. - Получше сделай, пообильнее.

  Наталья недовольно заворчала, он сердито спросил:

  - Ну?

  Протестующе громко высморкав нос в край передника, жена ответила:

  - Слышу.

  Гулянье начали молебном. Очень благолепно служил поп Глеб; он стал еще более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд. А когда поп поднимал в дымное небо печальные глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий поп видит в небе кого-то, кто знает и слушает его.

  После молебна бабы вынесли на улицу поселка столы, и вся рабочая сила солидно уселась к деревянным чашкам, до краев полным жирной лапшою с бараниной. Вокруг каждой чашки садилось десять человек, на каждом столе стояло ведро крепкого, домашнего пива и четверть водки; это быстро приподняло упавших духом, истомленных людей. Тишина, горячей шапкой накрывшая землю, всколебалась, отодвинулась на болота, к лесным пожарам, поселок загудел веселыми голосами, стуком деревянных ложек, смехом детей, окриками баб, говором молодежи.

  За сытным, обильным обедом сидели часа три; потом, разведя пьяных по домам, молодежь собралась вокруг чистенького, аккуратного плотника Серафима. Его еиняя пестрядинная рубаха и такие же порты, многократно стиранные, стали голубыми, пьяненькое розовое личико с острым носом восторженно сияло, блестели, подмигивая, бойкие, нестарческие глазки. В этом веселом делателе гробов было, соответственно имени его, что-то небесно-радостное, какой-то легкий трепет. Сидя на скамье, положив гусли на острые свои колена, перебирая струны темными пальцами, изогнутыми, точно коренья хрена, он запел напевом слепцов-нищих, с нарочитой заунывностью и гнусаво, в нос:

  А и вот вам, люди, сказ на забаву Да премудрости вашей на разгадку!

  И, подмигнув девицам, среди которых величаво стояла дочь его, шпульница Зинаида, грудастая, красивая, с дерзкими глазами, он завел еще более высоко и уныло:

  Да вот сидит Христос в светлом рае,

  Во душистой небесной прохладе,

  Под высокой златоцветной липой,

  Восседает на лыковом престоле,

  Раздает он серебро и злато,

  Раздает драгоценное каменье,

  Всё богатым людям в награду,

  За то, что они, богатеи,

  Бедному люду доброхоты,

  Бедную братию любят,

  Нищих, убогих сыто кормят.

  Он снова подмигнул девкам и вдруг перевел голосишко на плясовой лад, а дочь его, по-цыгански закинув руки за голову, встряхивая грудями, взвизгнула и пошла плясать под звонкую песенку отца и струнный звон.

  А кто серебро возьмет, -

  Тому ноги отшибет!

  А кто золото возьмет, -

  Того пламенем сожжет!

  А яхонты, жемчуга

  Все бельмами на глаза!..

  Звон гусель и веселую игру песни Серафима заглушил свист парней; потом запели плясовую девки и бабы:

  С моря быстрые кораблики бегут,

  Красным девушкам подарочки везут!

  А Зинаида, притопывая, подпевала пронзительно:

  От Пашки - Палашке

  Рогож на рубашки;

  От Терешки - Матрешке

  Две березовы сережки.

  Илья Артамонов сидел на штабеле теса с Павлом Никоновым, худеньким мальчиком, на длинной шее которого беспокойно вертелась какая-то старенькая, лысоватая голова, а на сером, нездоровом лице жадно бегали серые боязливые глазки. Илье очень нравился голубой старичок, было приятно слушать игру гусель и задорный, смешной голос Серафима, но вдруг вспыхнула, завертелась эта баба в кумачовой кофте и всё разрушила, вызвав буйный свист, нестройную, крикливую песню. Эта баба стала окончательно противна ему, когда Никонов вполголоса сказал:

  - Зинаидка - распутная, со всеми живет. И с твоим отцом тоже, я сам видел, как он ее тискал.

  - Зачем? - недогадливо спросил Илья.

  - Ну, знаешь!

  Илья опустил глаза. Он знал, зачем тискают девиц, и ему было досадно, что он спросил об этом товарища.

  - Врешь, - сказал он брезгливо и не слушая шёпот Никонова. Этот мальчик, забитый и трусливый, не нравился ему своей вялостью и однообразием скучных рассказов о фабричных девицах, но Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей и ценил удовольствие защищать слабосильного мальчика от фабричных ребятишек. Кроме того, Никонов умел хорошо рассказывать о том, что он видел, хотя видел он только неприятное и говорил обо всем, точно братишка Яков, - как будто жалуясь на всех людей.

  Посидев несколько минут молча, Илья пошел домой. Там, в саду, пили чай под жаркой тенью деревьев, серых от пыли. За большим столом сидели гости: тихий поп Глеб, механик Коптев, черный и курчавый, как цыган, чисто вымытый конторщик Никонов, лицо у него до того смытое, что трудно понять, какое оно.

  Был маленький усатый нос, была шишка на лбу, между носом и шишкой расползалась улыбка, закрывая узкие щелки глаз дрожащими складками кожи.

  Илья сел рядом с отцом, не веря, чтоб этот невеселый человек путался с бесстыдной шпульницей. Отец молча погладил плечо его тяжелой рукою. Все были -разморены зноем, обливались потом, говорили нехотя, только звонкий голос Коптева звучал, как зимою, в хрустальную, морозную ночь.

  - В поселок-то пойдем? - спросила мать.

  - Да; пойду оденусь, - сказал отец, встал из-за стола и пошел к дому; спустя минуту Илья побежал за ним, догнал его на крыльце.

  - Ты что? - ласково спросил отец, - сын тоже спросил, глядя в глаза его:

  - Ты Зинаиду тискал или не тискал?

  Илье показалось, что отец испугался; это не удивило его, он считал отца робким человеком, который всех боится, оттого и молчалив. Он нередко чувствовал, что отец и его боится, вот - сейчас боится. И, чтоб ободрить испуганного человека, он сказал:

  - Я - не верю, я только спрашиваю.

  Отец толкнул его в сени и, затолкав по коридору в свою комнату, плотно закрыл за собою дверь, а сам стал, посапывая, шагать из угла в угол, так шагал он, когда сердился.

  - Поди сюда, - сказал Артамонов старший, оста-новясь у стола, младший Артамонов подошел.

  - Ты что сказал?

  - Это Павлушка говорит, а я не верю.

  - Не веришь? Так.

  Петр выдул из себя гнев, в упор разглядывая лобастую голову сына, его серьезное неласковое лицо. Он дергал себя за ухо, соображая: хорошо это или плохо, что сын не верит глупой болтовне такого же мальчишки, как сам он, не верит и, видимо, утешает его этим неверием? Он не находил, что и как надо сказать сыну, и ему решительно не хотелось бить Илью. Но надо же было сделать что-то, и он решил, что самое простое и понятное - бить. Тогда, тяжело подняв не очень послушную руку, он запустил пальцы в жестковатые вихры сына и, дергая их, начал бормотать.

  - Не слушай дураков, не слушай!

  И,оттолкнув, приказал:

  - Ступай. Сиди в своей горнице. И - сиди там. Да.

  Сын пошел к двери, склонив голову набок, неся ее, как чужую, а отец, глядя на него, утешал себя. "Не плачет. Я его - не больно". Он попробовал рассердиться:

  - Ишь ты! Не верю! Вот я тебе и показал.

  Но это не заглушило чувства жалости к сыну, обиды за него и недовольства собою.

  "Впервые побил, - подумал он, неприязненно разглядывая свою красную волосатую руку. - А меня до десяти-то лет, наверно, сто раз били".

  Но и это не утешало. Взглянув в окно на солнце, подобное капле жира в мутной воде, послушав зовущий шум в поселке, Артамонов неохотно пошел смотреть гулянье и дорогой тихонько сказал Никонову:

  - Пасынок твой моему Илье глупости внушает...

  - Я его выпорю, - с полной готовностью и даже как будто с удовольствием предложил конторщик.

  - Ты ему придержи язык, - добавил Петр, искоса взглянув в пустое лицо Никонова и облегченно думая:

  "Вот как просто".

  Поселок встретил хозяев шумно и благодушно; сияли полупьяные улыбки, громко кричала лесть; Серафим, притопывая ногами в новых лаптях, в белых онучах, перевязанных, по-мордовски, красными оборами, вертелся пред Артамоновым и пел осанну;

  Ой, кто это идет? Это - сам идет! А кого же он ведет? Самое ведет!

  Седобородый, длинноволосый Иван Морозов, похожий на священника, басом говорил:

  - Мы тобой довольны. Мы - довольны. Другой старик, Мамаев, кричал с восторгом!

  - У Артамоновых забота о людях барская!

  А Никонов говорил Коптеву так, что все слышали:

  - Благодарный народ, умеет ценить благодетелей своих!

  - Мама, меня толкают! - жаловался Яков, одетый в рубаху розового шёлка, шарообразный; мать держала его за руку, величаво улыбаясь бабам, и уговаривала:

  - Ты гляди, как старичок пляшет...

  Голубой плотник неутомимо вертелся, подпрыгивал, сыпал прибаутки:

  Эх, притопывай, нога!

  Притопывай чаще!

  Лапоть легче сапога,

  Баба - девки - слаще!

  Артамонов не впервые слышал похвалы ему, он имел все основания не верить искренности этих похвал, но все-таки они его размягчали; ухмыляясь, он говорил:

  - Ну, ладно, спасибо! Ничего, живем дружно. И думал:

  "Жаль, не видит Илья, как чествуют отца".

  У него явилась потребность сделать что-то хорошее, чем-то утешить людей; подумав, дернув себя за ухо, он сказал:

  - Детскую больницу надо вдвое расширить. Широко размахнув руками, Серафим отскочил от него.

  - Слышали? Валяй - ура, хозяину!

  Недружно, но громко люди рявкнули ура; растроганная, окруженная бабами, Наталья сказала в нос, нараспев:

  - Подите, бабы, возьмите еще бочонка три пива, Тихон выдаст, подите!

  Это еще более усилило восхищение баб; а Никонов, качая головой, умиленно говорил:

  - Архиерейская встреча...

  - Ма-ам, - мне жарко, - мычал Яков.

  Радости эти несколько смял, нарушил чернобородый, с огромными, как сливы, глазами, кочегар Волков; он подскочил к Наталье, неумело повесив через левую руку тощенького, замлевшего от жары ребенка, с болячками на синеватой коже, подскочил и начал истерически кричать:

  - Как быть-то? Жена скончалась. От жары скончалась, ау! Вот - прирост остался, - как быть?

  Из его безумных глаз текли какие-то желтые слезы; отталкивая кочегара от Натальи, бабы говорили, как будто извиняясь:

  - Ты его не слушай, он, видишь, не в разуме. Жена у него распутная была. Чахоточная. Да он и сам нездоровый.

  - Возьмите младенца-то у него, - сердито посоветовал Артамонов, и тотчас же к раскисшему тельцу ребенка протянулось несколько пар бабьих рук, но Волков крепко выругался и убежал.

  В общем всё было хорошо, пестро и весело, как и следует быть празднику. Замечая лица новых рабочих, Артамонов думал почти с гордостью:

  "Растет число народа. Видал бы отец..."

  Вдруг жена пожалела:

  - Не вовремя наказал ты Илью, не видит он любовь к тебе.

  Артамонов промолчал, взглянув исподлобья на Зинаиду, она шла впереди десятка девиц и пела неприятным, низким голосом:

  Ходит мимо,

  Смотрит мило,

  Видно, хочет,

  Ах, полюбить!

  "Халда, - подумал он. - И песня плохая".

  Вынул часы, посмотрел на них и зачем-то солгал:

  - Я схожу домой, должна быть депеша от Алексея.

  Он пошел быстро, обдумывая на ходу, что надо сказать сыну, придумал что-то очень строгое и достаточно ласковое, но, тихо отворив дверь в комнату Ильи, всё забыл. Сын стоял на коленях, на стуле, упираясь локтями о подоконник, он смотрел в багрово-дымное небо; сумрак наполнял маленькую комнату бурой пылью; на стене, в большой клетке, возился дрозд: собираясь спать, чистил свой желтый нос.

  - Ну что, сидишь?

  Илья вздрогнул, обернулся, не спеша слез со стула.

  - То-то вот! Слушаешь всякую дрянь.

  Сын стоял наклонив голову, отец понял, что он делает это нарочно, чтоб напомнить о трепке.

  - Зачем гнешься? Держи голову прямо.

  Илья приподнял брови, но не взглянул на отца. Дрозд начал прыгать по жердочкам, негромко посвистывая.

  "Сердится", - подумал Артамонов, присев на кровать Ильи, тыкая пальцем в подушку. - Пустяки слушать не надо.

  Илья спросил:

  - А как же, когда говорят?

  Его серьезный, хороший голос обрадовал отца, Петр заговорил более ласково и храбро:

  - Говорят, а ты - не слушай! Ты - забывай. Ска-1 жут при тебе пакость, а ты - забудь.

  - Ты забываешь?

  - Ну а как же? Если б я помнил всё, что слышу, чем бы я стал?

  Он говорил не спеша, заботливо выбирая слова попроще, отлично понимал, что все они не нужны, и, быстро запутавшись в темной мудрости простых слов, сказал, вздохнув:

  - Поди ко мне.

  Илья подошел осторожно. Отец, зажав его бока коленями, легонько надавил ладонью на широкий лоб и, чувствуя, что сын не хочет поднять голову, обиделся.

  - Ты что капризничаешь? Погляди на меня. Илья взглянул прямо в глаза, но это вышло еще хуже, потому что он спросил:

  - За что ты побил меня? Ведь я сказал, что не верю Павлушке.

  Артамонов старший ответил не сразу. Он с удивлением видел, что сын каким-то чудом встал вровень с ним, - сам поднялся до значительности взрослого или принизил взрослого до себя.

  "Не по возрасту- обидчив", - мельком подумал он и встал, говоря поспешно, стремясь скорее помирить сына с собою.

  - Я тебя - не больно. Надо учить. Меня отец бил ой-ёй как! И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Еще когда свой бьет - не так обидно, а вот чужой - это горестно. Родная рука - легка!

  Шагая по комнате, шесть шагов от двери до окна, он очень торопился кончить эту беседу, почти боясь, что сын спросит еще что-нибудь.

  - Наглядишься, наслушаешься ты здесь чего не надо, - бормотал он, не глядя на сына, прижавшегося к спинке кровати. - Учить надо тебя. В губернию надо. Хочешь учиться?

  - Хочу.

  - Ну, вот...

  Хотелось приласкать сына, но этому что-то мешало. И он не мог вспомнить: ласкали его отец и мать после того, как, бывало, обидят?

  - Ну, иди, гуляй. Да ты бы не дружился с Пашкой-то.

  - Его никто не любит.

  - И не за что, такого гнилого.

  Сойдя к себе, стоя перед окном, Артамонов задумался: нехорошо у него вышло с сыном.

  "Избаловал я его. Не боится он".

  Со стороны поселка притекал пестрый шумок, визг и песни девиц, глухой говор, скрежет гармоники. У ворот четко прозвучали слова Тихона:

  - Что ж ты дома, дитя? Гулянье, а ты - дома? Учиться поедешь? Это хорошо. "Неученый - что не-рожёный", вот как говорят. Ну, мне без тебя скушно будет, дитя.

  Артамонову захотелось крикнуть:

  "Врешь, это мне будет скучно! Ишь, ластится к хозяйскому сыну, подлая душа", - подумал он со злостью.

  Отправив сына в город, к брату попа Глеба, учителю, который должен был приготовить Илью в гимназию, Петр действительно почувствовал пустоту в душе и скуку в доме. Стало так неловко, непривычно, как будто погасла в спальне лампада; к синеватому огоньку ее Петр до того привык, что в бесконечные ночи просыпался, если огонек почему-нибудь угасал.

  Перед отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел оставить о себе дурную память; нагрубил матери до того, что она расплакалась, выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.

  - Ты что ж это как озоруешь? - спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая о том, что