Эртель Александр Иванович - Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

слова Варя произнесла сквозь слезы. Николай почувствовал, что обязан говорить.

  - Илья Фийогеныч, и я прошу решать поскорее...

  Я себе никогда не прощу, если о Варваре Ильинишне пойдут сплетни... Я так вам обязан... Боже меня избавь оскорбить вашу дочь...

  - Сама заслужила! - взвизгнул старик. - Сплетни!..

  Экая невидаль - девка с парнем целуется! Все целуются!..

  Я тебя не узнаю, Николай Мартиныч. Сказал - решу, и дожидайтесь... Ступайте, ступайте!

  Варя поияла, что больше ничего не достигнешь, сделала опять кроткое лицо, поцеловала у отца щеку, выразительно улыбнулась Николаю и, сказав:

  - Ну, хорошо, папаша, я завтра на всю ярмарку уеду к бабушке, - удалилась в дом.

  Николай, простившись, поплелся в свое помещение, - он побоялся остаться наедине с Ильей Финогенычем: так лицо старика было строго, гневно и недоступно.

  Долго сидел в эту ночь Илья Финогеныч, - сидел понурившись, без гнева, с горькою складкой на губах, смахивая от времени до времени одинокую слезинку.

  "О, сколь непрочны привязанности, сколь сложен и обманчив человек! - думал он. - Мечтал найти свежесть, непочатость, идеализм, а что вышло?.. Отводил глаза, показывал мне письма - ясна была чистая, честная к достойной девушке любовь... и вот развязка!.. Что такое? Ужели соблазн денег? И что, кроме соблазна, могло бы заставить таиться, молчать?.. А Варвара?.. Ах, каких детей вырастил... какое отмщение за то, что хотел достичь блага!" - И мысли его улетели далеко-далеко, облекая то, о чем он думал, грустью и безнадежностью.

  Николай тоже просидел в своей каморке до рассвета, не отходя от окна, сжигая папиросу за папиросой. Он ни о чем не думал, потому что голова его была тяжела, точно после угара, мысли распадались, не успевая сложиться, крутились каким-то беспорядочным вихрем... И не мыслями, а чем-то другим, - всем существом своим он сознавал, что нет выхода, что судьба устроила ему такую засаду, из которой не спасешься, что остается замереть в тупом и бессильном отчаянии и ждать конца.

  И чем яснее представлял он себе Варвару Ильинишну, не там, не на скамейке, - то, что совершилось там, он не мог себе представить, - а в ее настоящем, дневном, виде, - тем больнее было ему вспоминать Верусю... И даже те, что сквозили теперь уже в неясном тумане, заслоненные ярким образом Веруси, - Грунька Нечаева, Татьяна, - и те казались ему несравненными с Варварой Ильинишной. Особенно Татьяна.

  И на мгновение он вообразил лицо Татьяны в ту грозовую ночь, вспомнил зимние вечера, однообразное жужжание прялки, запах стружек, вспомнил разговор на пароме. И хотя было еще темно и он был один - закрылся руками от стыда, ахнул, точно уязвленный, от внезапного сознания, какой он мерзкий и глубоко испорченный человек.

  А наутро, после короткого и тяжелого сна, он встал в новом настроении. Вместо всяких терзающих мыслей, чувств и воспоминаний он испытывал какую-то сосредоточенную беспредметную злобу, да в голове лежала ясная, точно на табличке написанная, бесспорная и безапелляционная, как дважды два - четыре, мысль: "Я скомпрометировал дочь благодетеля, - я должен на ней жениться. Долой все мечты и привязанности! Не имею права на них. Никто по крайней мере не посмеет сказать, что я снова поступил бесчестно".

  И в таком настроении, с таким решением в голове он ушел в лавку.

  Варя уехала к бабушке, за семь верст от города. Она решилась безропотно подчиняться "капризам" отца в ожидании скорой свободы и богатого приданого.

  Илья Финогеныч днем приходил в лавку, но даже не посмотрел на Николая, а с другими приказчиками был раздражителен свыше всякой меры. И не мудрено: за ночь у него разлилась желчь.

  В тот же день приехала Веруся. Она никогда не видала Илью Финогеныча, но, по отзывам Николая, составила о нем самое красивое представление: он ей воображался чем-то вроде Тургенева на портретах - копна седых волос на большой голове, крупные и мягкие черты, мечтательный взгляд... И до такой степени она была уверена, что Илья Финогеныч похож на Тургенева, что и не подумала признать его в старом, сгорбленном человеке, который столкнулся с ней в калитке еферовского дома. Этот человек ужасно ей не понравился своим злым, скривленным на сторону лицом лимонного цвета и особенно язвительным выражением в глазах. Она посторонилась, чтобы дать дорогу.

  - Вам кого? - спросил старик.

  - Позвольте узнать, дома ли господин Еферов?

  - Я господин Еферов-с. Что вам требуется?

  Верусе даже больно сделалось от разочарования.

  - Мне нужно видеть Рахманного, - сказала она.

  - Госпожа Турчанинова, что ли? Идите, идите, Рахманный скоро явится. Может, чаю?.. Пойдемте в сад. Баб моих уж, извините, нету... В гостях. Да небольшой и ущерб оттого, что их нету-с...

  За чаем разговор плохо вязался. Илья Финогеныч то вскакивал из-за стола и, бормоча сквозь зубы, принимался поливать цветы на ближней клумбе, то прерывал себя на полслове, то вдруг, с видом напускной любезности, осведомлялся о самых ничтожных обстоятельствах. Но всего неприятнее Верусе был его ядовитый и резкий тон и то, что он беспрестанно фыркал носом, почти к каждому слову прибавлял "слово-ере". А дальше она совсем закипела негодованием.

  - Слышал, слышал-с, - сказал Илья Финогеныч, - просветители завелись у вас в Гарденине!.. Что же-с, кулак, вооруженный наукой, - явление отрадное-с... Прогресс!

  Движение вперед...

  - Если вы имеете в виду управляющего, я думаю, что вы неправы, - краснея, возразила Веруся.

  - Может быть-с. С точки зрения нонешней правды, может быть-с.

  - Что вы хотите этим сказать?

  - Я хочу сказать: в наше время правда уповалась наподобие солнца неподвижною, а нонче и ей указано круговращение-с. Все условно-с. Вчера - душегубец, а сегодня - герой?.. Не знаю-с. Остарел-с.

  - Но вы, значит, слышали что-нибудь превратное

  о Переверзеве? Какие у вас данные, что он кулак? С ним можно не соглашаться, но как же так голословно обвинять?

  - Не знаю-с. Верить кому - не знаю-с... Впрочем, прошу прощенья: действительно не знаком с господином Переверзевым.

  - Мне очень жаль... Я так надеялась... Мне столько говорили о вас, - дрогнувшим голосом произнесла Веруся.

  - Да-с, говорят много - делают мало-с. Не угодно ли еще чаю?

  - Благодарю... Не надо.

  Илья Финогеныч фыркнул, сорвался с места, хотел чтото сказать Верусе, но вдруг побежал к калитке и закричал кому-то:

  - Эй! Сбегай в лавку, пошли Николая Мартинова ..

  Скажи - гостья приехала из Гарденина. Сейчас же! Сейчас...

  Веруся презрительно усмехнулась

  "Xорош ииберал! - подумала она.- Приказчика величает "Мартинов", кричит на прислугу, точно крепостник..."

  Спустя полчаса Верусе пришлось испытать еще большую неприятность: посланный вернулся и объявил что Николаю Мартинычу теперь некогда и он придет, когда запрут лавку. У девушки даже слезы проступили на гЛазах. Настроение, с которым она подъезжала к городу и уже испорченное Ильею Финогенычем, совсем сделалось мрачным. Она приподнялась и, не смотря на Илью Финогеныча, сказала:

  - В таком случае...

  - Ничего, ничего! - закричал старик.- Все объясняется тем что он боится обязанностями манкировать Служба-с. Жалованье получает!.. Сидите, я сейчас сам схожу.

  Веруся взглянула, и вдруг ее поразило новое выражение в лице Ильи Финогеныча - выражение какой-то мягкой и ласковой жалости.

  - Сам схожу, - повторил он почти нежным голосом - погуляйте пока: в тени-то хорошо! - и скрылся "Странный человек...- подумала Веруся и тотчас же добавила: - Но все-таки неприятный человек"

  Николай скоро пришел. Перед калиткой он на секунду остановился: сердце забилось так, что трудно сделалось дышать. В саду никого не было видно. Николай прошел к тому месту, где густою толпою стояли клены, где вчера так горестно решилась его судьба... На скамейке, задумавшись, сидела Веруся. Руки ее неподвижно лежали на коленях, на лице, на складках простенького платья сквозили золотистые тени. Николай опять остановился. Веруся поху Дела с тех пор, как он расстался с нею; пышный румянец исчез... Но что за пленительное выражение появилось в этом похудевшем лице? Какая трогательная и влекущая прелесть!

  Под его ногою хрустнул сучок. Веруся вздрогнула и с легким криком бросилась ему навстречу. Сами не зная как, они обнялись и крепко поцеловались. Но тотчас же мучительная мысль, что дважды два - четыре, овладела Николаем. Он отвел руки Веруси, с растерянным видом усмехнулся.

  - Что с тобою? - спросила она, широко открывая затуманенные глаза.

  - Видите, Вера Фоминишна... - проговорил он с усилием, - такие тут подошли обстоятельства... Мерзости разные... Одним словом, все кончено: я связан... женюсь на дочери Ильи Финогеныча.

  Веруся села как подкошенная, закрыла лицо... плечи ее вздрогнули раз, другой.

  - Ах, зачем вы не приехали вчера? - вырвалось у Николая.

  Но она ничего не ответила. Длилось тягостное молчание. Николай стоял, прислонившись к клену, отчаянно ломая руки, не сводя налитых слезами глаз с Веруси, не зная, что сказать.

  Вдруг его как ножом резнуло: Веруся сухо и презрительно рассмеялась.

  - Поздравляю! - воскликнула она, открывая лицо. - Образцовая карьера!.. Он ведь очень богат, этот Еферов? - И вся вспыхнула от внезапного прилива как будто сейчас только сознанной обиды. - Но с чего же вы взяли, что я претендовала выйти за вас? Как вы смели сказать, что если бы я приехала вчера - вы бы меня осчастливили?.. Успокойтесь! И не думала выходить!.. Мне только жаль, что я заблуждалась, что считала вас таким... О, как вы далбки от того, чем я вас считала!..

  - Но почему же, Вера Фоминишна?.. Разве выполнить свой долг бесчестно?

  - Какой долг?

  - Если я имел подлость скомпрометировать девушку, да еще дочь человека, ближе и выше которого не знаю?

  - А!.. Скомпрометировать!.. Вы иначе рассуждали, когда дело шло о столяровой жене или о крестьянской девушке... Впрочем, мне стыдно и говорить-то об этом... Ваше дело... С какой стати мне вмешиваться? - И Веруся с лихорадочною поспешностью начала подбирать слова, которые могли бы убедить Николая, что ей все равно; изменила тон, усиливалась придать лицу спокойное выражение. - Простите, пожалуйста, - говорила она, - мне просто сделалось обидно, что вы женитесь на богатой... Конечно, это предрассудок: Лизавета Константиновна тоже была богатая... Пожалуйста, извините!.. Я очень нервная стала... и вобще неладно себя чувствую... В сущности, я очень рада вашему счастью.

  - Счастье! - горько проговорил Николай, и ему ужасно захотелось плакать, броситься к ногам Веруси, рассказать ей все, все... испытать если не прелесть любви, так прелесть жалости от той, которая любила его. Он теперь знал совсем наверное, что она любила его.

  - Послушайте, вы что-нибудь говорили Еферову о Якове Ильиче? - спросила Веруся, помолчав.

  - О каком Якове Ильиче?

  - Ну, о Переверзеве?

  - Ах, да!.. Я показывал часть вашего письма.

  - Напрасно. Вы были не вправе делать это.

  - Но почему же? Илье Финогенычу да не показать?

  - Не понимаю, чем он заслуживает такое доверие.

  - Илья Финогеныч?

  - Да, господин Еферов. Он уж мне сообщил, что Яков Ильич кулак. Как это похоже!

  - Что вы, Вера Фоминишна?.. Конечно, кулак!.. Только с иностранным клеймом.

  - Не знаю... не вижу.

  - Да помилуйте!.. От вас ли я слышу такие слова?..

  На мужицкие деньги образование получил, да мужика-то этого под гнет!

  Девушка скептически пожала плечами.

  - В этом надо еще разобраться, - холодно возразила она, - деньги ск крестьян он не тянул на свое образование, работать на себя не заставлял... Вообще с ним можно спорить, но все-таки не кулак же он.

  - Кулак!

  У Веруси затрепетали углы губ.

  - Мы не согласимся, и лучше не говорить об этом, - сказала она. - Оскорблять легко, оспаривать трудно. Он очень, очень порядочный человек.

  - Однако перемена произошла в ваших мыслях! - насмешливо воскликнул Николай, чувствуя, что снова овладевает им какая-то угрюмая злоба.

  - Может быть.

  - Прежде вы были не такая.

  - Вероятно.

  - Что ж, Вера Фоминишна, остается радоваться, что так сложилось. Пути наши не только снаружи раздвоились, но и внутри: разным богам молимся!

  - О, конечно, разным! - значительно сказала Веруся.

  Голоса у обоих все повышались, лица загорались негодованием, взгляды становились неприязненными и чуждыми.

  Вдруг Веруся точно спохватилась, усталая, печальная улыбка появилась на ее губах. - Знаете что? - сказала она. - Полно говорить об этом. Давайте поговорим лучше о прошлом... Ведь так было хорошо, не правда ли? Вообразите, кабак-то все-таки открыли, и Шашлов Ерема преисправно помогает отцу... Вот мы научили грамоте-то на пользу!.. Но зато Павлик... помните, сын Арсения?., прелестный, удивительно прелестный мальчик.

  - Но я всячески скажу, что господин Переверзев софист, - упрямо продолжал Николай, - об этом нужно подумать... Вот и кабак открыли!.. Разве вы не видите, что он самый отчаянный эксплуататор? Ведь это видно-с.

  И Илья Финогеныч...

  - Николай Мартиныч! - с особенным выражением сказала Веруся. - Оставьте... Я прошу вас... Ах, сколько загадок, сколько проклятых вопросов на свете!.. Оставьте!

  Я думала... - Губы ее сморщились, голос дрогнул. - Я думала, что вы... что мне... Ну, все равно, разберусь сама, а не разберусь - туда и дорога... - и вдруг опять закрыла лицо и прошептала: - Боже, как я одинока!.. Как мне жить хочется!

  Прошел еще час, томительный, тоскливый. Слова выговаривались с усилием, потому что ими все больше и больше старались скрыть истинные мысли, истинные чувства, затушевать то, о чем действительно хотелось говорить. Наконец Веруся вздохнула, пристально и печально посмотрела на Николая и стала прощаться.

  - Да где же вы остановились? Разве не у нас?

  - Нет... Мы едем в ночь.

  - С кем?

  - Я здесь с Яковом Ильичом. Он завез меня и сам отправился по делам. Мы условились встретиться у следователя, это его товарищ. Кстати, где живет следователь?

  - Вот как! - насмешливо воскликнул Николай. - Мудреного нет, что вам нравятся софизмы господина Переверзева! Следователь имеет квартиру на Соборной площади-с.

  Веруся стояла, понурив голову. Она точно не слыхала, что и каким тоном сказал Николай, думала о своем. Потом тихо спросила:

  - Послушайте, не могу я видеть вашу невесту?

  - Она у бабки, за городом... Останьтесь!

  На мгновение девушка выразила колебание. Но только на мгновение. Они стояли друг против друга все под теми же кленами, вершины которых так и рдели теперь в огне заката.

  - Ну, все равно, прощайте! - Глубокая тоска изобразилась на лице Веруси, голос ее содрогнулся и зазвенел жалобным, надтреснутым звуком. - Прощайте!.. Не судите, коли что услышите... Простите, если сказала что лишнее. Ах, боже мой, какая я глупая!.. - Она насильственно засмеялась сквозь слезы, пожала его руки и торопливо сделала несколько шагов. Потом обернулась, прежняя шаловливая улыбка, как луч, проскользнула по ее лицу. - А помните, я крикнула вам, угадайте, кого люблю? Это ведь я про вас крикнула.

  - Веруся!.. Друг мой хороший! - горестно воскликнул Николай, простирая руки.

  - Да, да, про вас. Не правда ли, как глупо? Ну, прощайте. Не провожайте меня. Не надо.

  Николай беспомощно опустился на скамейку и заплакал, как ребенок.

  Прошло пять дней. Ярмарка кончилась. Николай несколько успокоился за хлопотами по торговле и внутренне на все махнул рукою. И как только успокоился - заметил то, что другие давно уже замечали, что Илья Финогеныч не по-прежнему относится к нему: суров, раздражителен, называет его "Николай Мартиныч", избегает говорить с ним. "Что бы это значило?" - размышлял Николай и терялся в догадках. Одна была самая правдоподобная: старик сердился за то, что он в ту ночь, при чужих, ушел вдвоем с Варей. Ну ведь то покрыто? Ведь же он приносит себя в жертву? Раз случилось, что Илья Финогеныч особенно грубо и оскорбительно обошелся с Николаем. Тот не вытерпел:

  - Илья Финогеныч! Я так не могу... - сказал он. - У меня только и людей осталось на свете, что вы... За что такое отношение?

  Старик даже почернел от злобы.

  - Будет-с! - крикнул он, задыхаясь. - Достаточно-с!..

  Чего хитрить? Все равно добился своего!..

  - Чего добился? О чем вы говорите?

  - Богатой невесты, Николай Мартиныч, невесты-с!..

  Умницу, сердце горячее отринул, дуру бессердечную добыл!.. И не сделали ошибки-с!.. Тирана изображать собою не буду!.. Блаженству вашему мешать не стану!.. Давно отчислено за Варварой двадцать тысяч, до копейки получайте-с!

  У Николая вся кровь бросилась в лицо, необузданная кровь Мартина Лукьяныча Рахманного. Отца она побуждала драться, когда ему казалось, что он оскорблен, - сыну подсказывала необдуманные и жестокие слова.

  - Ошибаетесь, - проговорил он, усиливаясь сдержать трясущийся подбородок. - Не только-с двадцатью-с тысячами-с, миллионом не польстился бы на Варвару Ильинишну!.. Что в петлю, то на ней жениться!.. Имею одно утешение: исполню долг-с. Не хочу, чтоб о вашей дочери сплетни распускали... хотя сама же она силки расставила!

  - Как так - силки? Говори толком.

  - Очень просто: первая поцеловала, первая завлекла.

  Прежде, сами знаете, я внимания на нее не обращал...

  Разве эдак можно губить человека?.. Вы говорите - умницу отринул... Разве мне легко?.. А тут еще вы осмеливаетесь заподозривать... Ни копейки не возьму! Не нужно.

  Эх!-Он махнул рукой и, чтобы не разреветься в присутствии Ильи Финогеныча, быстро убежал в свою каморку.

  Оставшись один, Илья Финогеныч с удовольствием крякнул, рассмеялся и не спеша стал играть табакеркой.

  Вскоре в доме купца Еферова разыгралась драма. Весь город звонил о бессердечии, скаредности и самодурстве Ильи Финогеныча: Илья Финогеныч торжественно объявил дочери Варваре, что лишает ее приданого... за что?

  За то, что простерла свободу свыше пределов. "Это вольнодумец-то о пределах заговорил!" - вопияли кумушки мужеска и женска пола. Один Харлаша заступался за старика, хотя в глубине души и был смущен. Варя впадала в истерику, "кричала на голоса", кляла свою судьбу и тирана родителя, однако без приданого не решалась выходить за Николая. Дело кончилось формальным отказом. Николай, не помня себя от радости, тотчас же все описал Верусе, заключив письмо робкими словами: "Простит ли? Полюбит ли снова? Согласится ли связать свою судьбу с его судьбою?"

  На другой день после размолвки с Варварой Ильинишной Илья Финогеныч позвал Николая к себе в кабинет.

  - Ну, Николушка!.. - сказал старик, и глаза его засияли лукавым блеском. Николай, в порыве неизъяснимой признательности, бросился целовать его.

  - Полно, полно!.. И я тебя узнал лучше, и ты меня.

  Выгода обоюДна. Сядь, выслушай... - Илья Финогеныч выпрямил сутуловатую свою спину, принял важное и строгое выражение и взволнованным голосом продолжал: - Урок тебе, Николушка... Та комедия, в которой имел ты ролю, смешна, но и постыдна. Как-никак совесть твоя не должна быть успокоена. Ты радуешься - и я за тебя рад, однако ежели размыслить глубже - Варвару жалко. Что ты сказал о силках - верно, но взрослому стыдно и грех слагаться на это.

  - Я сам понимаю, Илья Финогеныч... У меня невольно вырвалось, - пробормотал Николай. - Не упрекни вы приданым, я бы никому на свете не сказал. И, конечно, я сам виноват...

  - И чувствуй свою вину. Я, брат, чувствую... Но это уж мое дело. Пустозвоны болтают то, сё... но в душе у меня никто не был. Одним утешаюсь, Варвара доказала, что не любит тебя, - найдет одинаковое счастье и с другим...

  Словом, это мое дело. Ты же памятуй: бойся того состояния крови, при котором разум бездействует. Ежели этот урок забудешь, вспоминай более жестокий: мою семейную жизнь... Не распространяюсь, сам видишь, сколь я блажен.

  Илья Финогеныч тяжело вздохнул и задумался.

  - Никогда этого больше не будет! - твердо заявил Николай. - Имею две подлости на душе, - вы знаете о первой, - достаточно. Зарублю по конец жизни.

  - Друг мой! Недаром говорят, что добрыми намерениями ад выстлан... А вот что я тебе скажу: больше заботы нагружай на себя; забота, что броня, оберегает душу от постыдного. И в этом смысле вот тебе мой совет: сдавай свою теперешнюю должность, бери товару на две, на три тысячи и открывай лавку в селе. И помни: я тебе говорю не токмо о семейных заботах, в них тот же омут, - я говорю о мирских, потому и посылаю в село. Впрочем, об этом мы с тобой достаточно беседовали... Ничего не скажешь против?

  - О, с живейшим удовольствием. Как мне благодарить вас, Илья Финогеныч!..

  - Жизнью, Николушка, делами на пользу страдающего брата. Иной благодарности не ищу. Поцелуй меня, дружок!.. Благословляю тебя на подвиг добрый!

  Илья Финогеныч всхлипнул и стыдливо отвернулся в сторону.

  Николай решил открыть лавку в базарном селе Ш...

  А пока, сдав должность, отбирал товар и со дня на день собирался ехать, сначала к Мартину Лукьянычу на теткин хутор, а потом и в село, где нужно было строиться или снимать готовое помещение, - в сущности, он медлил в городе без нужды: с страстным нетерпением ждал ответа Веруси.

  Ответ пришел странный, ошеломляющий.

  "По моей подписи вы поймете, - писала Веруся, - что я теперь уже не имею права говррить вам все... Ах, с какими мыслями я ехала к вам, - с какими чувствами возвращалась! Кончена юность, друг далекий, все кончено.

  Вот уже неделю я замужем. Я дала слово на третий день, как виделась с вами. Теперь не знаю даже, чего я достойна: жалости ли, презрения ли, или зависти... И последнее вероятно: муж мой во всяком случае не кулак, человек очень честный и очень последовательный. Учительницей остаюсь по-прежнему. Ну, все!.. Будьте счастливы, если можете. Не поминайте лихом прошлого, не забывайте меня.. Господи, как мы были глупы!

  Вера Переверзева".

  XIII

  "Не стоит жить!" - что об этом думал Иван Федотыч. - Его исповедь. - Театральный поступок Николая. - Гарденинские новости. - Татьяна. - "Братья". - Душеполезный подвиг. - Еще сын на отца. - Конец.

  Николаю казалось, что солнце его жизни погасло.

  Правда, и прежде ему случалось мучиться ощущением душевной темноты, но тогда просто мимо бегущие тучки заслоняли солнце, в душе точно проходила некая тень и исчезала бесследно. Еще недавно это происходило с ним и, казалось, исчезло бесследно. Но теперь совсем, совсем не такая была темнота.

  Напрасно он пытался забыться, усиленно работая, "обременяя себя заботами". Съездил к отцу, выпросил у него денег на постройку, купил лес, возился с плотниками и печниками, посылал корреспонденции в газеты, уговорил тетку подписать ему землю для ценза, посещал очередное земское собрание, - пока в качестве постороннего человека, - знакомился с гласными из крестьян, убеждая их класть шары такому-то направо и такому-то налево, составлял прошения безграмотным, проник в дела III-го училища, сбил "стариков" сделать учет волостному старшине.

  И за всем тем чувствовал то же самое, что чувствовал бы художник, заброшенный на необитаемый остров. Скучно художнику жить в одиночку, и принимается он за свое мастерство, пишет картину. И пока пишет, как будто не замечает скуки, любуется своею работой. Но вот картина кончена, покрыта лаком, вставлена в раму. А дальше что?

  Зачем?

  "К чему? Зачем?" - вот что отравляло все Николаевы заботы. Ту бессмыслицу, которую он находил в своей жизни, он переносил и на людей и, подставляя вместо "я" - "мы", совершал самые мрачные обобщения.

  К зиме лавка была готова, и Николай открыл торговлю.

  Мартин Лукьяныч переехал к нему. В будни сидел в лавке, читал газеты, праздно смотрел на народ, заводил поучительные разговоры с знакомыми мужиками; в воскресенье, базарный день, удалялся с купцами и управителями в трактир, раз по десяти пил чай, закусывал и угощался водкой, а в пьяном виде хвастался "своим Николкой", ругал "нонешние времена", "гвардейцев" и "агрономов". Помощи от старика было очень мало, и Николай взял себе в подручные Павлика Гомозкова, от которого имел частые сведения, что делается в Гарденине. Впрочем, такие известия сообщали и гарденинские мужики, бывая на базаре. Новостей было много. Конный завод продали купцу Мальчикову, степь вспахали, землю разбили на бесчисленное множество полей, завели племенной скот, в овчары выписали немца из Саксонии, безостановочно производили постройки.

  Веруся продолжала быть учительницей, хотя не ходит в школу, а ездит в саночках, с кучером. Управителя видят мало, да и то издали; по делам обращаются к приказчикам, которых шесть человек, да в конторе два писаря, не считая старшего. "Начальства у нас сколько хошь!" - посмеивались мужики, к явному удовольствию Мартина Лукьяныча.

  Раз, в базарный день, в лавку вошел сгорбленный человек в пальто, подпоясанном веревочкой, в валенках, в глубоком треухе, надвинутом на густые седые волосы.

  - Нет ли у вас, душенька, сверла получше? - сказал он Павлику, стоявшему у прилавка.

  Николай так и вздрогнул, услыхав этот голос. Наскоро отпустив покупателя, которому продавал в это время пару подков, он бросился к старику:

  - Здравствуйте, Иван Федотыч!.. Или не узнаете?

  Иван Федотыч приложил козырьком ладонь, всмотрелся, и вдруг его сморщенное, дряхлое, обросшее белою бородою лицо дрогнуло и озарилось радостною улыбкой; на мутных, выцветших глазах показались слезы.

  - Николушка! - воскликнул он. - Как возмужал, душенька! Как изменился!..

  - И вы постарели, Иван Федотыч.

  - Ах, друг, года подошли... Вот ослеп почти. Прихварываю малость. Ну, что об этом... Ты-то как? Аи, аи, аи, как возмужал, до чего не узнать тебя?.. А у нас сказывали мужички, будто гарденинский управитель лавку открыл:

  я и думал, что Мартин Лукьяныч... О тебе же слышал, будто в городе живешь, у купца... Ну, рад, рад, душенька, что свиделись!

  Николай был рад не менее. Давно истребилось в нем то чувство, которое мешало ему встречаться с Иваном Федотычем, и с неожиданною силой вспыхнуло старое, хорошее чувство, возникли воспоминания о хорошей и светлой поре, о невозвратном. Оставив лавку на Павлика, он ввел Ивана Федотыча в горницу, принялся хлопотать о самоваре. Старик разделся, сел и все следил ласковыми, слезящимися глазами, как с возбужденным видом суетился Николай: собирал посуду, накрыл на стол, бегал в кухню.

  Разговор настроился, когда сели пить чай. Иван Федотыч стал быстро расспрашивать Николая о делах, о торговле, о том, как ему живется теперь и жилось у купца, и т. п. Но Николай еще не чувствовал потребности рассказывать о себе. Он только знал, что все, все расскажет, - не сейчас, а немножко после, - и о Татьяне расскажет, если окажется нужным... И сознание, что он все расскажет Ивану Федотычу, раскроет ему душу, доставляло Николаю какое-то радостное утешение.

  - Вы-то как поживаете, Иван Федотыч? - спрашивал он, ответив краткими словами на вопросы старика.

  - Я-то?.. Все плачу, душенька, все слезами исхожу.

  Иван Федотыч грустно улыбнулся.

  - Лекарь смотрел, говорит - глазная болезнь, а мне, признаться, иное приходит в мысли: не настало ли время не мне одному, а всем плакать?

  - Вот, Иван Федотыч, а прежде у вас не было столь мрачных мыслей!

  - Ах, душенька, не говори о прежней жизни!.. Слыхал ли сказание, как Иустин Философ бога разыскивал? Скитался Иустин в пустыне, на берегу морском, и возносился мыслями ввысь, искал господа. А был он язычник... И болел душою, потому что в разуме утвердил, что бог есть, сердцем же своим не постигал его, не имел веры. И пустыня не давала ответа Иустину, волны морские праздно касались его уха. И встретил он человека, старца... Старец Христово учение ему преподал, послал в мир. И уверовал Иустин Философ... Я к чему веду, душенька: жил я в Гарденине словно на острове. Слышал - бурлит где-то житейское море, а сам тихую пристань не покидал... Углублялся в книги, в мечты, вел разговоры о превозвышенном, шнырял мыслями то в одну, то в иную сторону, а как люди живут, как свыше всякой меры гибнут страждущие, сколько беды на свете, велика ли пучина скорбен человеческих - и думать забыл.

  - Все равно, веков не хватит исчерпать эту пучину...

  Да и что такое скорбь? Страх смерти - вот что скверно.

  Одолей страх смерти, не будет и скорби никакой.

  - Вот и неправильно, дружок. Я про себя скажу...

  Поверишь ли, что не солгу? Ей-ей, Николушка, со дня на день жду смерти и не имею страха. Да, признаться, и никогда не страшился... И это великое дело: благодарю бога, что открыл мне глаза, научил не бояться смерти. Но вот, душенька, какая притча: пока человек жив, он живет жалостью к людям, и ноет, ноет его душа... Мне ничего не надо; я сыт, обут, одет. Я провижу разумом суету благ, к которым стремятся люди. Мне не жаль - богач обанкротится: значит, лишился тленного, небесное приобрел. Но у богача-то - душа, и впадает он в скорбь, как будто лишился подлинного блага... Вот, значит, мне и его, выходит, жалко!

  - Арефий говорит: надо бороться, надо словом пронимать людей, - продолжал Иван Федотыч, немного помолчав. - Само собою! Хотя и нет моего согласия нахрапом спасать... Но как оглянешься вокруг, как окинешь глазом юдоль-то эту мирскую, ах, изойдешь слезами!.. Тот же Арефий сочиненьице списал у одного мужичка... Может, слыхал: Трофим Мосоловский? Так вот что утверждает Трофим Поликарпыч: "Живем хуже, нежели язычники, утопаем в скверне... Правда, у нас, в тесноте, злочестивая ложь великое пространство имеет, любовь злонравием больна... Вера раздробляется, покаяние страждет, грех нераскаянием прикрылся, истина осиротела, правосудие в бегах, благодеяние под арестом, сострадание в остроге сидит и дщи вавилонская ликует..." И ежели вдуматься, душенька, как правильно описано!.. Я, конечно, отшибся от иногото мира: сужу по крестьянству, по тому, что на глазах мелькает, но вот что скажу, друг: ой, сдвигается держава!..

  Щит нужен крепкий навстречу Велиару, оплот твердый!

  Действительно ли от болезни глаз, или так уж одряхлел Иван Федотыч, но он несколько раз прерывал себя всхлипываниями и слезами. Он еще долго говорил... все о том, как дурно живут люди, как всюду проникает расстройство, как преуспевает вражда, делает успехи ненависть, свирепеет корысть и тяжело изнемогает беднота под гнетом невнимания. Память его была удручена картинами деревенского горя; однообразно настроенная мысль с трудом отрывалась от прискорбных соображений, неохотно витала в области личного и "превозвышенного" - в той области, которую некогда так любил Иван Федотыч.

  Николай слушал. Сердце его стеснялось все более и более, - не столько от слов Ивана Федотыча, сколько от того, что старик беспрестанно плакал, что лицо его так изменилось и обросло бородою, что какое-то неизъяснимо-печальное выражение сквозило в его дребезжащем голосе.

  - Ну вот, душенька, я тебя и расстроил! - воскликнул Иван Федотыч, заметив, что Николай смотрит на него в упор тоскливыми, отуманенными глазами.

  - Нет, что же... - Николай усмехнулся и тряхнул волосами. - То ли мы в книгах читаем, Иван Федотыч!..

  А я вам вот что скажу... видите: своя лавка, торговля, есть знакомство всякое... через два года в гласные попаду... молод... здоров... Видите? Ну, вот что я вам скажу, Иван Федотыч: я застрелюсь, - и, как будто сказав что-нибудь необыкновенно веселое, засмеялся.

  Иван Федотыч пристально посмотрел на него.

  - Что ж, Николушка, бывает...

  - Вы думаете, я шучу?

  - Нет, друг, я не думаю этого.

  - И разве стоит жить, когда, сами же говорите, нет правды или как там.

  - Жизнь - не товар, душенька, я не купец; что она стоит, пускай оценивает тот, кто дал ее.

  - А если она в тягость? Ежели смысла в ней не видишь? Вы вот плачете, я же проще на это смотрю: пулю в лоб - и шабаш!

  По лицу Ивана Федотыча пробежал какой-то трепет, он точно хотел что-то сказать и колебался.

  - И нахожу поддержку в великих умах, - продолжал Николай, все делаясь беспокойнее, все более возбуждаясь. - Сами читали Пушкина. Это ли не высокий ум?

  А что сказал о жизни? Вы говорите, кто-то дал ее... А я словами Пушкина спрошу: "Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум..." Или вы когда-то о Фаусте рассказывали, я после в подлиннике прочитал, - все то же! Все одинаковый вывод, хотя и замаскировано второю частью.

  Николай помолчал и вполголоса добавил:

  - Вся правда в этих словах: "Все мы - игрушка времени и страха"... Знаете, кем сказано? Целая Европа увлекалась... Пушкин "властителем дум" называл... Был поэт такой - Байрон.

  - Бейрон, - шепотом поправил старик, и вдруг самая веселая улыбка мелькнула на его губах. Потом он испугался, что обидел Николая этой улыбкой, и торопливо сказал:

  - Прости, душенька... Старое вспомянулось... Бедовали мы в городе Париже с князем Ахметовым, - князинька все тот Бейрона этого читывал. "Иван! - крикнет, бывало, а сам лежит на канапе с книжкой, - вот истинное понимание жизни, будь она проклята!" Ну, после, как воротились в Россию, дорвались до пищи-то сладкой, - куда тебе Бейрон. Все у цыганок пропадал, в Яру...

  Этот некстати рассказанный анекдот поразил Николая даже до странности. Он с немым укором взглянул на старика, горько усмехнулся и, проговорив: "Стало быть, думаете, и я подобен вашему князьку?" - быстро ушел за перегородку и лег. Вскоре оттуда послышались заглушенные рыдания.

  Иван Федотыч на мгновение задумался, потом встал, поднял ввысь глаза, они сияли каким-то твердым и восторженным блеском, - и тихо прошел за перегородку. День склонялся к вечеру; зимнее солнце печально отражалось на бревенчатых стенах, умирающими лучами озаряло комнатку. Николай лежал ничком, уткнувшись в подушку, содрогаясь от невыносимых приступов отчаяния. Вдруг он почувствовал, что прикоснулись к его плечу, обернулся...

  Иван Федотыч стоял над ним, но с каким-то странным, не прежним выражением.

  - Никто нас не услышит, Николай Мартиныч? - спросил он шепотом.

  - Никто.

  - Ну, душенька, слушай. Пришел час воли божией...

  Хочу тебе рассказать историю...

  Николай вскочил. Его встревожила необыкновенная торжественность вступления, взволновал вид Ивана Федотыча, глубокий и таинственный звук его голоса. Вскочил...

  но ничего не сказал и, как прикованный, с легкою дрожью во всем теле, стал смотреть на старика и ждать. Из-за окна едва достигал шум базара, слышались отдаленные голоса, скрипели полозья по морозу. И эти спутанные, невнятные звуки, этот печальный свет заката, проникавший сквозь обледенелые стекла, и выделявшееся до мельчайшей черточки лицо старика чем-то особенным наполняли душу Николая, каким-то смутным воспоминанием... Он будто видел давно-давно такой же точно сон, и вот этот сон повторяется и захватывает его в свою власть, уводит куда-то, томит неизъяснимым предчувствием.

  - Был старый человек, - тихо выговорил Иван Федотыч, - и имел старый человек единое благо на свете: молодую жену... И еще имел благо: книги, мечты о превозвышенном, красоту божьего мира да юношу-друга... И возомнил старый человек: "Я ли не счастлив? Я ли не блажен в своей жизни?.." Слушаешь, Николушка?

  - Да... - прошептал Николай, леденея от внутреннего холода.

  Иван Федотыч страдальчески усмехнулся.

  - И пришло время, - продолжал он таким же тихим голосом, - ополчился Велиар на старого человека... отуманил молодую жену... сладостью греха плотского соблазнил друга... Слышишь?

  - Слышу, Иван Федотыч.

  - Случилось, приметил старый человек некоторую печаль в супруге... думал рассеять темные женские мысли сказанием, подбирал мудрые слова из книг, рассказывал, что есть страдание и что есть смерть... А был вечер, и прекрасен божий мир казался человеку... и сгорало его сердце любовью ко всякой твари... - Иван Федотыч всхлипнул и помолчал, точно собираясь с силами. - И пришел друг...

  и в друге приметил старый человек некоторую скорбь...

  и захотел восхитить дух его от земного, возжечь огнем любви ко всему живущему: раскрыл свою душу старый человек... выложил все заветное на поучение жене и другу...

  И отвел Велиар слова любви от друга и от жены, влил в них постыдный яд желания... соловьиною песней отнял у них разум...

  - Отнял разум... - повторил Николай как во сне.

  - Помнишь ли, душенька?

  - Помню, Иван Федотыч... Говорите...

  - Тем временем послушался старый человек влечения любви, спохватился, что есть у него враг, поспешил испросить прощения у врага и оставил дом свой... оставил жену и друга, как сестру с братом.

  Несколько секунд длилось молчание. Николай слышал, как билось его сердце, и этот тревожный звук странно сливался и соЁпадал с его беспокойными и фантастическими ощущениями. Смеркалось. В углах вырастали таинственные тени.

  - Узнал старый человек свою беду, узнал скоро... - продолжал Иван Федотыч. - Изведал, что есть дружба и... что есть горького во лжи вкусил... И заскорбел, смутился духом... Велиар нашептывал дурные мысли... учил взять нож и заколоть жену... насытиться отмщением. Отринул старый человек наветы Велиара!.. И обратился сатана в старинного друга, который помер, и повел человека в поле, водил в буре и молнии всю ночь.

  - Иван Федотыч...

  - Не веришь, душенька? Знаю, что не веришь...

  И привел к омуту... Понимаю горечь жизни, - говорил сатана, - в дружбе - ненависть, в любви - коварство, и правда в неправде, и нет истины под солнцем, и все до единого исполнены обмана и скверны... Истреби себя...

  утопись!.. В этом только и есть благо... Все забудешь, все погибнет с шумом... и прекратятся муки проклятой жизни...

  И жене будет лучше, и юный друг возрадуется твоей смерти... Совершенное во грех увенчается законом, и не станешь помехой на их пути...

  - Ах, какой ужас, если бы случилось это! - вырвалось у Николая.

  - Человеческий голос спас... крикнули из-за реки, очнулся старый человек, опомнился... И пошел... и принес покаяние... За струпом греха обрел чистую душу в жене, сердце, очищенное страданием, просветленный разум... Но не уставал Велиар тревожить человека, подсказывал ревновать, напускал тоску... И случилось тем временем бедствие в народе, зачала ходить лютая смерть... расплодилось сирых и страждущих, что песку морского... Напал на разум старый человек, роздал имение, покинул привольную жизнь, подвигся жалостью к людям даже до мучительной скорби... И отошел от него Велиар!..

  Иван Федотыч опять всхлипнул и вдруг возвысил радостно зазвеневший голос:

  - Притупился соблазн на старого человека. Отпала похоть... И возлюбил он жену, как брат сестру... ребеночка она родила - принял, как сына... и всему радуется в своей жизни, потому что воссияла его новая жизнь, как свеча перед богом! - И вслед за тем добавил, не возвышенным тоном "истории", а простым, обыкновенным тоном: - Вот, душенька, Николай Мартиныч, каким бытом некоторый человек препобедил Велиара!.. - и застенчиво улыбнулся.

  И эта застенчивая улыбка переполнила все существо Николая давно не испытанным чувством умиления. Странное ощущение сна сменилось в нем каким-то распаленным, восторженным состоянием, - тем состоянием, в котором искренне говорятся высокопарные слова, совершаются театральные поступки - поступки и слова, делающие впечатление искусственности на тех, кто остается холоден и благоразумен. Быстрым движением Николай опустился наземь, обхватил ноги Ивана Федотыча и поцеловал край его грязного, затасканного пальто.

  - Прости меня, святой человек, - выговорил он запекшимися губами, - безмерно я виноват пред тобою!..

  - Что ты? Что ты, душенька?.. - залепетал Иван Федотыч, растерянно простирая руки. - Разве я к тому... разве я к тому веду?.. Бог через тебя жизнь мне истинную указал... обратил на путь разума...

  Когда совсем стемнело и зажгли свечи, пришел Мартин Лукьяныч. Николай с Иваном Федотычем сидели за столом и с оживлением разговаривали, лица у обоих были веселые. Мартин Лукьяныч, по обыкновению, находился под хмельком, но сразу узнал столяра, который при его появлении почтительно поднялся с места.

  - А, старичок божий! - крикнул Мартин Лукьяныч, останавливаясь среди комнаты. - Откуда?.. Эка волосом-то оброс... Видно, и ты забыл господские порядки?.. Похож, похож на бывшего княжеского слугу... нечего сказать - похож!

  - Садитесь, Иван Федотыч, - с особенною ласковостью проговорил Николай.

  - Да, брат... что уж садись! - вздыхая, сказал Мартин Лукьяныч. - Нонче все сравнялись, все господами поделались... - и с строгим и озабоченным видом обратился к сыну: - Как выручка?

  - Не знаю еще, папаша. Завтра сочту.

  - То-то завтра! Ты, брат, все на Павлушку оставляешь, а он, анафема, заслонку продешевил. Я иду по базару, вижу - попов работник заслонку несет. "Где купил?" - "У Рахманного..." (Не знает, дурак, что я Рахманный и есть!) "Сколько отдал?" - "Два двугривенных". - "А хозяйский сын сидит в лавке?" - "Нет, не сидит..." А! Разве эдак торгуют?.. Что ж, мне самому остается не отходить от прилавка?.. Эх, плачет по тебе матушка плеть!..

  Николай улыбнулся.

  - Да не горячитесь, папа