Главная » Книги

Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2, Страница 6

Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

align="justify">  
  - С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В
  самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я все-таки сделаю, как
  мне долг велит.
  
  - Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в самом главном
  подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом
  даю, - во всем и на всю жизнь, - вскричала пламенно Lise, - и это со
  счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами
  подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому
  что вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это
  знаю, но я все-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы
  теперь как мое провидение... Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой
  грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты,
  бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, -
  секретная может быть, а?
  
  - Да, Lise, есть и секретная, - грустно произнес Алеша.- Вижу, что меня
  любите, коли угадали это.
  
  - Какая же грусть? О чем? Можно сказать? - с робкою мольбой произнесла
  Lise.
  
  - Потом скажу, Lise... после... - смутился Алеша. - Теперь пожалуй и
  непонятно будет. Да я пожалуй и сам не сумею сказать.
  
  - Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?
  
  - Да, и братья, - проговорил Алеша, как бы в раздумьи.
  
  - Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша,- вдруг заметила
  Lise.
  
  Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его.
  
  - Братья губят себя, - продолжал он, - отец тоже. И других губят вместе
  с собою. Тут "земляная карамазовская сила", как отец Паисий намедни
  выразился, - земляная и неистовая, необделанная... Даже носится ли дух божий
  вверху этой силы - и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я
  монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
  
  - Да, сказала.
  
  - А я в бога-то вот может быть и не верую.
  
  - Вы не веруете, что с вами? - тихо и осторожно проговорила Lise. Но
  Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто
  слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому
  неясное, но уже несомненно его мучившее.
  
  - И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек,
  землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как
  я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один... Я к вам приду,
  Lise... Впредь будем вместе...
  
  - Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь. Слушайте,
  поцелуйте меня, я позволяю.
  
  Алеша поцеловал ее.
  
  - Ну теперь ступайте, Христос с вами! (и она перекрестила его).
  Ступайте скорее к нему пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я буду
  сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы
  счастливы, будем?
  
  - Кажется, будем, Lise.
  
  Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к г-же Хохлаковой и, не
  простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел
  на лестницу, откуда ни возьмись, пред ним сама г-жа Хохлакова. С первого
  слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
  
  - Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и все вздор.
  Надеюсь, вы не вздумаете мечтать... Глупости, глупости и глупости! -
  накинулась она на него.
  
  - Только не говорите этого ей, - сказал Алеша, - а то она будет
  взволнована, а это ей теперь вредно.
  
  - Слышу благоразумное слово благоразумного молодого человека. Понимать
  ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из
  сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее?
  
  - О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, - твердо
  заявил Алеша.
  
  - Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас теперь
  совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.
  
  - Да зачем же, - сказал Алеша, - ведь это так еще не близко, года
  полтора еще может быть ждать придется.
  
  - Ах, Алексей Федорович, это конечно правда, и в полтора года вы тысячу
  раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, так несчастна!
  Пусть это все пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов в последней
  сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте я нарочно убежала сюда на
  лестницу, чтобы вас встретить, а ведь и там все роковое произошло на
  лестнице. Я все слышала, я едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей
  этой ночи и всех давешних истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в
  гроб. Теперь второе и самое главное: что это за письмо, которое она вам
  написала, покажите мне его сейчас, сейчас!
  
  - Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны. мне очень надо
  знать.
  
  - Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только
  ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не
  знала, что с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за доктором.
  Его увезли в моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этим
  письмом. Правда, все это еще через полтора года. Именем всего великого и
  святого, именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, Алексей
  Федорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду
  читать из ваших рук.
  
  - Нет не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не
  покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многом переговорю, а
  теперь - прощайте!
  
  И Алеша выбежал с лестницы на улицу.
  
  
  

    II. СМЕРДЯКОВ С ГИТАРОЙ.

  
  
  Да и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он прощался с
  Lise. Мысль о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас брата
  Дмитрия, от него очевидно скрывающегося? Было уже не рано, был час третий
  пополудни. Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему
  "великому" умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: в
  уме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной
  катастрофе, готовой совершиться. В чем именно состояла катастрофа и что
  хотел бы он сказать сию минуту брату, может быть он и сам бы не определил.
  "Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять
  себя всю жизнь, что может быть мог бы что спасти и не спас, прошел мимо,
  торопился в свой дом. Делая так, по его великому слову сделаю"...
  
  План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а
  именно: перелезть как вчера через тот плетень, войти в сад и засесть в ту
  беседку. "Если же его там нет, думал Алеша, то, не сказавшись ни Фоме, ни
  хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он попрежнему
  караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку..."
  Алеша впрочем не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил
  его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня...
  
  Все произошло без помехи: он перелез через плетень почти в том самом
  месте, как вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось, чтоб его
  заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут), могли держать сторону брата и
  слушаться его приказаний, а стало быть или в сад Алешу не пустить, или брата
  предуведомить во-время, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было.
  Алеша сел на свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она
  показалась ему почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою
  показалась ему в этот раз. День был впрочем такой же ясный, как и вчера. На
  зеленом столе отпечатался кружок от вчерашней, должно быть расплескавшейся
  рюмки с коньяком. Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время
  скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь
  сюда, сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и
  почему не на другое? Наконец ему стало очень грустно, грустно от тревожной
  неизвестности. Но не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то
  вблизи, послышался аккорд гитары. Сидели или только сейчас уселся кто-то
  шагах от него в двадцати, никак не дальше, где-нибудь в кустах. У Алеши
  вдруг мелькнуло воспоминание, что, уходя вчера от брата из беседки, он
  увидел, или как бы мелькнула пред ним влево у забора садовая, зеленая,
  низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть и уселись
  теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг запел сладенькою фистулой
  куплет, аккомпанируя себе на гитаре:
  
   Непобедимой силой
  
   Привержен я к милой
  
   Господи пом-и-илуй
  
   Ее и меня!
  
   Ее и меня!
  
   Ее и меня!
  Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский. Другой,
  женский уже голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но с большим
  однако жеманством.
  
  - Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы нас все
  презираете?
  
  - Ничего-с, - ответил мужской голос, хотя и вежливо, но прежде всего с
  настойчивым и твердым достоинством. Видимо преобладал мужчина, а заигрывала
  женщина. "Мужчина - это, кажется, Смердяков", подумал Алеша, "по крайней
  мере по голосу, а дама, это верно хозяйки здешнего домика дочь, которая из
  Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к Марфе Игнатьевне
  ходит..."
  
  - Ужасно я всякий стих люблю, если складно, - продолжал женский голос.
  - Что вы не продолжаете? - Голос запел снова:
  
   Царская корона
  
   Была бы моя милая здорова
  
   Господи пом-и-илуй
  
   Ее и меня!
  
   Ее и меня!
  
   Ее и меня!
  - В прошлый раз еще лучше выходило, - заметил женский голос. - Вы спели
  про корону: "была бы моя милочка здорова". Этак нежнее выходило, вы верно
  сегодня позабыли.
  
  - Стихи вздор-с, - отрезал Смердяков.
  
  - Ах нет, я очень стишок люблю.
  
  - Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же
  на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы
  даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело,
  Марья Кондратьевна.
  
  - Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? - ласкался
  все более и более женский голос.
  
  - Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой
  с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы
  мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а
  они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу
  переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую:
  "ты дескать ей ложесна разверз". Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить
  себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На
  базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой
  своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была
  всего двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто с малым
  сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это
  мужицкая так-сказать слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик
  против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он
  никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу бывало "с
  малыим", так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья
  Кондратьевна.
  
  - Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком молоденьким, вы бы
  не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать.
  
  - Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но
  желаю напротив уничтожения всех солдат-с.
  
  - А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
  
  - Да и не надо вовсе-с. В Двенадцатом году было на Россию великое
  нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и
  хорошо кабы нас тогда покорили эти самые французы: Умная нация покорила бы
  весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
  
  - Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашего щеголечка
  на трех молодых самых англичан не променяю. - нежно проговорила Марья
  Кондратьевна, должно быть сопровождая в эту минуту слова свои самыми томными
  глазками.
  
  - Это как кто обожает-с.
  
  - А вы и сами точно иностранец, точно благородный самый иностранец, уж
  это я вам чрез стыд говорю.
  
  - Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние и наши все похожи.
  Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш
  подлец в своей нищете смердит, и ничего в этом дурного не находит. Русский
  народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и
  сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
  
  - Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.
  
  - А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они меня считают, что
  я бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такая сумма и
  меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и
  поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а
  напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульйонщик, но я при счастьи
  могу в Москве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю
  специально, а ни один из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать
  специально. Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого
  первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с?
  Потому что он не в пример меня глупее. Сколько денег просвистал без всякого
  употребления-с.
  
  - На дуэли очень, я думаю, хорошо, - заметила вдруг Марья Кондратьевна.
  
  - Чем же это-с?
  
  - Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в
  руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах кабы
  девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.
  
  - Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рыло наводят, так
  оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, Марья Кондратьевна.
  
  - Неужто вы побежали бы?
  
  Но Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчания раздался
  опять аккорд и фистула залилась последним куплетом:
  
   "Сколько ни стараться
  
   Стану удаляться,
  
   Жизнью наслажда-а-аться
  
   И в столице жить!
  
   Не буду тужить.
  
   Совсем не буду тужить,
  
   Совсем даже не намерен тужить!"
  Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом
  притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительно
  Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных
  ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна,
  хозяйкина дочка; платье на ней было светлоголубое, с двухаршинным хвостом;
  девушка была еще молоденькая и не дурная бы собой, но с очень уж круглым
  лицом и со страшными веснушками.
  
  - Брат Дмитрий скоро воротится? - сказал Алеша как можно спокойнее.
  
  Смердяков медленно приподнялся со скамейки; приподнялась и Марья
  Кондратьевна.
  
  - Почему ж бы я мог быть известен про Дмитрия Федоровича; другое дело,
  кабы я при них сторожем состоял? - тихо, раздельно и пренебрежительно
  ответил Смердяков.
  
  - Да я просто спросил, не знаете ли? - объяснил Алеша.
  
  - Ничего я про ихнее пребывание не знаю, да и знать не желаю-с.
  
  - А брат мне именно говорил, что вы-то и даете ему знать обо всем, что
  в доме делается, и обещались дать знать, когда придет Аграфена
  Александровна.
  
  Смердяков медленно и невозмутимо вскинул на него глазами.
  
  - А вы как изволили на сей раз пройти, так как ворота здешние уж час
  как на щеколду затворены? - спросил он, пристально смотря на Алешу.
  
  - А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь,
  извините меня в этом, - обратился он к Марье Кондратьевне, - мне надо было
  захватить скорее брата.
  
  - Ах можем ли мы на вас обижаться, - протянула Марья Кондратьевна,
  польщенная извинением Алеши, - так как и Дмитрий Федорович часто этим
  манером в беседку ходят, мы и не знаем, а он уж в беседке сидит.
  
  - Я его теперь очень ищу, я очень бы желал его видеть или от вас
  узнать, где он теперь находится. Поверьте, что по очень важному для него же
  самого делу.
  
  - Они нам не сказываются, - пролепетала Марья Кондратьевна.
  
  - Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, - начал вновь Смердяков, -
  но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина:
  что дескать, да как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я
  что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
  
  - Как это смертью? - удивился Алеша.
  
  - А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который
  сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну
  пропущу, и она здесь переночует - не быть тебе первому живу. Боюсь я их
  очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них
  городскому начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.
  
  - Намедни сказали им: "в ступе тебя истолку", - прибавила Марья
  Кондратьевна.
  
  - Ну если в ступе, то это только может быть разговор... -заметил Алеша.
  - Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом
  сказать...
  
  - Вот что единственно могу сообщить, - как бы надумался вдруг
  Смердяков. - Бываю я здесь по-всегдашнему соседскому знакомству, и как же бы
  я не ходил-с? С другой стороны Иван Федорович, чем свет сегодня послали меня
  к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем, чтобы Дмитрий
  Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы
  вместе обедать. Я пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не
  застал-с, а было уж восемь часов: "был, говорят, да весь вышел", - этими
  самыми словами их хозяева сообщили. Тут точно у них заговор какой-с,
  обоюдный-с. Теперь же, может быть, они в эту самую минуту в трактире этом
  сидят с братцем Иваном Федоровичем, так как Иван Федорович домой обедать не
  приходили, а Федор Павлович отобедали час тому назад одни и теперь почивать
  легли. Убедительнейше однако прошу, чтобы вы им про меня и про то, что я
  сообщил, ничего не говорили-с, ибо они ни за что убьют-с.
  
  - Брат Иван звал Дмитрия сегодня в трактир? - быстро переспросил Алеша.
  
  - Это точно так-с.
  
  - В трактир Столичный город, на площади?
  
  - В этот самый-с.
  
  - Это очень возможно! - воскликнул Алеша в большом волнении. -
  Благодарю вас, Смердяков, известие важное, сейчас пойду туда.
  
  - Не выдавайте-с, - проговорил ему вслед Смердяков.
  
  - О нет, я в трактир явлюсь как бы нечаянно, будьте покойны.
  
  - Да куда же вы, я вам калитку отопру, - крикнула было Марья
  Кондратьевна.
  
  - Нет, здесь ближе, я опять чрез плетень.
  
  Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему
  входить было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать
  их, это было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг
  отворилось одно окно и сам брат Иван закричал ему из окна вниз.
  
  - Алеша, можешь ты ко мне сейчас войти сюда или нет? Одолжишь ужасно.
  
  - Очень могу, только не знаю, как мне в моем платье.
  
  - А я как раз в отдельной комнате, ступай на крыльцо, я сбегу
  навстречу...
  
  Чрез минуту Алеша сидел рядом с братом. Иван был один и обедал.
  
  
  

    III. БРАТЬЯ ЗНАКОМЯТСЯ.

  
  
  Находился Иван однако не в отдельной комнате. Это было только место у
  окна, отгороженное ширмами, но сидевших за ширмами все-таки не могли видеть
  посторонние. Комната эта была входная, первая, с буфетом у боковой стены. По
  ней поминутно шмыгали половые. Из посетителей был один лишь старичок
  отставной военный, и пил в уголку чай. Зато в остальных комнатах трактира
  происходила вся обыкновенная трактирная возня, слышались призывные крики,
  откупоривание пивных бутылок, стук биллиардных шаров, гудел орган. Алеша
  знал, что Иван в этот трактир почти никогда не ходил и до трактиров вообще
  не охотник; стало быть именно потому только и очутился здесь, подумал он, -
  чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием. И однако брата Дмитрия не было.
  
  - Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь,
  - крикнул Иван, повидимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж
  кончил обед и пил чай.
  
  - Ухи давай, давай потом и чаю, я проголодался, - весело проговорил
  Алеша.
  
  - А варенья вишневого? Здесь есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова
  вишневое варенье любил?
  
  - А ты это помнишь? Давай и варенья, я и теперь люблю.
  
  Иван позвонил полового и приказал уху, чай и варенья.
  
  - Я все помню, Алеша, я помню тебя до одиннадцати лет, мне был тогда
  пятнадцатый год. Пятнадцать и одиннадцать, это такая разница, что братья в
  эти годы никогда не бывают товарищами. Не знаю, любил ли я тебя даже. Когда
  я уехал в Москву, то в первые годы я даже и не вспоминал об тебе вовсе.
  Потом, когда ты сам попал в Москву, мы раз только, кажется, и встретились
  где-то. А вот здесь я уже четвертый месяц живу, и до сих пор мы с тобой не
  сказали слова. Завтра я уезжаю и думал сейчас, здесь сидя: как бы мне его
  увидать, чтобы проститься, а ты и идешь мимо.
  
  - А ты очень желал меня увидать?
  
  - Очень, я хочу с тобой познакомиться раз навсегда и тебя с собой
  познакомить. Да с тем и проститься. По-моему всего лучше знакомиться пред
  разлукой. Я видел, как ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах твоих
  было какое-то беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и
  не подошел к тебе. Но в конце я тебя научился уважать: твердо дескать стоит
  человечек. Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю серьезно. Ведь ты
  твердо стоишь, да? Я таких твердых люблю, на чем бы там они ни стояли, и
  будь они такие маленькие мальчуганы, как ты. Ожидающий взгляд твой стал мне
  вовсе под конец не противен; напротив, полюбил я наконец твой ожидающий
  взгляд... Ты, кажется, почему-то любишь меня, Алеша?
  
  - Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван - могила. Я говорю
  про тебя: Иван - загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже
  осмыслил в тебе, и всего только с сегодняшнего утра!
  
  - Что ж это такое? - засмеялся Иван.
  
  - А не рассердишься? - засмеялся и Алеша.
  
  - Ну?
  
  - А то, что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные
  двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и
  славный мальчик, ну желторотый наконец мальчик! Что, не очень тебя обидел?
  
  - Напротив поразил совпадением! - весело и с жаром вскричал Иван. -
  Веришь ли, что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этом про
  себя и думал, об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдруг
  теперь точно угадал и с этого самого начинаешь. Я сейчас здесь сидел и,
  знаешь, что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой
  женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все напротив
  беспорядочный, проклятый и может быть бесовский хаос, порази меня хоть все
  ужасы человеческого разочарования, - а я все-таки захочу жить и уж как
  припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
  Впрочем к тридцати годам наверно брошу кубок, хоть и не допью всего и
  отойду... не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все
  победит моя молодость, - всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я
  спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во
  мне эту исступленную и неприличную может быть жажду жизни, и решил, что,
  кажется, нет такого, то-есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам
  не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные
  сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она
  отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, в
  тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая? Центростремительной
  силы еще страшно много на нашей планете, Алешка. Жить хочется, и я живу,
  хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне
  клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной
  человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорос
  иной подвиг человеческий, в который давно уже может быть перестал и верить,
  а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем. Вот тебе уху принесли, кушай
  на здоровье. Уха славная, хорошо готовят. Я хочу в Европу съездить, Алеша,
  отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на
  самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень
  над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в
  свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю
  заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, - в то
  же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и
  никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому, что
  буду счастлив пролитыми слезами моими. Собственным умилением упьюсь. Клейкие
  весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут
  нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ты
  что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? - засмеялся вдруг Иван.
  
  - Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить, - прекрасно ты
  это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, - воскликнул
  Алеша. - Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
  
  - Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
  
  - Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь. непременно,
  чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже
  мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить
  любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
  
  - Уж ты и спасаешь, да я и не погибал может быть! А в чем она вторая
  твоя половина?
  
  - В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть
  никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.
  
  - Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions
  de foi вот от таких... послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что
  ты из монастыря хочешь выйти?
  
  - Правда. Мой старец меня в мир посылает.
  
  - Увидимся еще стало быть в миру-то, встретимся до тридцати-то лет,
  когда я от кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочет отрываться от своего
  кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам говорил, у него
  это слишком серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастии своем и тоже
  будто на камне... хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем пожалуй
  стать, кроме как на этом... Но до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно
  сохранить "оттенок благородства", себя надувая. Не видал сегодня Дмитрия?
  
  - Нет, не видал, но я Смердякова видел. - И Алеша рассказал брату
  наскоро и подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень
  озабоченно слушать, кое-что даже переспросил.

Другие авторы
  • Суриков Василий Иванович
  • Певцов Михаил Васильевич
  • Дьяконов Михаил Александрович
  • Радищев Николай Александрович
  • Йенсен Йоханнес Вильгельм
  • Зуттнер Берта,фон
  • Аксенов Иван Александрович
  • Дойль Артур Конан
  • Аверченко Аркадий Тимофеевич
  • Якубовский Георгий Васильевич
  • Другие произведения
  • Бакунин Михаил Александрович - Кнуто-германская империя и социальная революция
  • Чехов Антон Павлович - Дом с мезонином
  • Батюшков Константин Николаевич - Мысли
  • Станиславский Константин Сергеевич - Г. В. Кристи. Книга К. С. Станиславского "Работа актера над собой"
  • Бестужев-Марлинский Александр Александрович - Письма
  • Тургенев Александр Михайлович - Записки
  • Вересаев Викентий Викентьевич - Гоголь в жизни. Том 1
  • Шекспир Вильям - М. Розанов. Гамлет
  • Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Письма к Комовскому
  • Авенариус Василий Петрович - Гоголь-гимназист
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 519 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа