| Главная » Книги |
Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2, Страница 10
Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2justify"> Дело в том, что Иван Федорович действительно очень не взлюбил этого
человека в последнее время и особенно в самые последние дни. Он даже начал
сам замечать эту нараставшую почти ненависть к этому существу. Может быть
процесс ненависти так обострился именно потому, что в начале, когда только
что приехал к нам Иван Федорович, происходило совсем другое. Тогда Иван
Федорович принял было в Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел
его даже очень оригинальным. Сам приучил его говорить с собою, всегда однако
дивясь некоторой бестолковости или лучше сказать некоторому беспокойству его
ума и не понимая, что такое "этого созерцателя" могло бы так постоянно и
неотвязно беспокоить. Они говорили и о философских вопросах и даже о том,
почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были
лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро
убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и
звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно
третьестепенный и что ему надо чего-то совсем другого. Так или этак, но во
всяком случае начало выказываться и обличаться самолюбие необъятное и при
том самолюбие оскорбленное. Ивану Федоровичу это очень не понравилось. С
этого и началось его отвращение. Впоследствии начались в доме неурядицы,
явилась Грушенька, начались истории с братом Дмитрием, пошли хлопоты, -
говорили они и об этом, но хотя Смердяков вел всегда об этом разговор с
большим волнением, а опять-таки никак нельзя было добиться, чего самому-то
ему тут желается. Даже подивиться можно было нелогичности и беспорядку иных
желаний его, поневоле выходивших наружу и всегда однако неясных. Смердяков
все выспрашивал, задавал какие-то косвенные, очевидно надуманные вопросы, но
для чего - не объяснял того, и обыкновенно в самую горячую минуту своих же
расспросов вдруг умолкал или переходил совсем на иное. Но главное, что
раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и вселило в него такое
отвращение- была какая-то отвратительная и особая фамильярность, которую
сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Не то,
чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда
чрезвычайно почтительно, но так поставилось однако ж дело, что Смердяков
видимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном
Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними
вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то
произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около
них копошившимся смертным так даже и непонятное. Иван Федорович однако и тут
долго не понимал этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и
наконец только лишь в самое последнее время успел догадаться в чем дело. С
брезгливым и раздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и
не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по
одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним
особенный разговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился и то, что
он так вдруг остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад,
озлило его до сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую
испитую физиономию Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым
маленьким хохолком. Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался,
точно выговаривая: "чего идешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам умным
людям переговорить есть чего". Иван Федорович затрясся:
"Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!" полетело было с языка
его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое:
- Что батюшка спит или проснулся? - тихо и смиренно проговорил он, себе
самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На
мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков стоял
против него, закинув руки за спину и глядел с уверенностью, почти строго.
- Еще почивают-с, - выговорил он неторопливо. ("Сам дескать первый
заговорил, а не я".) - Удивляюсь я на вас, сударь, - прибавил он, помолчав,
как-то жеманно опустив глаза. выставив правую ножку вперед и поигрывая
носочком лакированной ботинки.
- С чего ты на меня удивляешься? - отрывисто и сурово произнес Иван
Федорович, изо всех сил себя сдерживая, и вдруг с отвращением понял, что
чувствует сильнейшее любопытство и что ни за что не уйдет отсюда, не
удовлетворив его.
- Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? - вдруг вскинул глазками
Смердяков и фамильярно улыбнулся. "А чему я улыбнулся, сам дескать должен
понять, если умный человек", как бы говорил его прищуренный левый глазок.
- Зачем я в Чермашню поеду? - удивился Иван Федорович. Смердяков опять
помолчал.
- Сами даже Федор Павлович так вас об том умоляли-с, - проговорил он
наконец не спеша и как бы сам не ценя своего ответа: третьестепенною дескать
причиной отделываюсь, только чтобы что-нибудь сказать.
- Э, чорт, говори ясней, чего тебе надобно? - вскричал наконец гневливо
Иван Федорович, со смирения переходя на грубость.
Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей, но
продолжал глядеть с тем же спокойствием и с тою же улыбочкой.
- Существенного ничего нет-с... а так-с, к разговору... Наступило опять
молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен
был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как бы ждал:
"А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?" Так по крайней мере
представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать.
Смердяков точно поймал мгновенье.
- Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, как и помочь
себе, - проговорил он вдруг твердо и раздельно и с последним словом своим
вздохнул. Иван Федорович тотчас же опять уселся.
- Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малого ребячества-с, -
продолжал Смердяков. - Я про вашего родителя и про вашего братца-с Дмитрия
Федоровича. Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнут сейчас
приставать ко мне каждую минуту: "Что не пришла? Зачем не пришла?" - и так
вплоть до полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна не
прийдет (потому что оне пожалуй совсем и не намерены вовсе никогда
прийти-с), то накинутся на меня опять завтра поутру: "Зачем не пришла?
Отчего не пришла, когда прийдет?" - точно я в этом в чем пред ними выхожу
виноват. С другой стороны такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и
раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: "Смотри,
дескать, шельма, бульйонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что
пришла, - убью тебя прежде всякого". Пройдет ночь, на утро и они тоже как и
Федор Павлович мучительски мучить меня начнут: "зачем не пришла, скоро ль
покажется", - и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что
ихняя госпожа не явилась. И до того с каждым днем и с каждым часом все
дальше серчают оба-с, что, думаю, иной час, от страху сам жизни себя
лишить-с. Я, сударь, на них не надеюсь-с.
- А зачем ввязался? Зачем Дмитрию Федоровичу стал переносить? -
раздражительно проговорил Иван Федорович.
- А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите
знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не смея,
а они сами определили мне своим слугой-Личардой при них состоять. Только и
знают с тех пор одно слово: "Убью тебя, шельму, если пропустишь!" Наверно
полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
- Какая такая длинная падучая?
- Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с
али пожалуй день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня
три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все
три дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором тогда
Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно
средство употребил... Помереть бы мог-с.
- Да ведь, говорят, падучую нельзя заранее предузнать, что вот в
такой-то час будет. Как же ты говоришь, что завтра придет? - с особенным и
раздражительным любопытством осведомился Иван Федорович.
- Это точно что нельзя предузнать-с.
- К тому же ты тогда упал с чердака.
- На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А не с
чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день хожу-с, по своей
надобности-с.
Иван Федорович длинно посмотрел на него.
- Плетешь ты, я вижу, и я тебя что-то не понимаю,- тихо, но как-то
грозно проговорил он: - притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в
падучей? а?
Смердяков, смотревший в землю и игравший опять носочком правой ноги,
поставил правую ногу на место, вместо нее выставил вперед левую, поднял
голову и усмехнувшись произнес:
- Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то-есть чтобы притвориться-с,
и так как ее сделать совсем не трудно опытному человеку, то и тут я в полном
праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от смерти; ибо
когда я в болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к ихнему
родителю, не могут оне тогда с больного человека спросить: "зачем не донес".
Сами постыдятся.
- Э, чорт! - вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы
лицом. - Что ты все об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия
только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет да не тебя!
- Убьет как муху-с, и прежде всего меня-с. А пуще того я другого боюсь:
чтобы меня в их сообществе не сочли, когда что нелепое над родителем своим
учинят.
- Почему тебя сочтут сообщником?
- Потому сочтут сообщником, что я им эти самые знаки в секрете большом
сообщил-с.
- Какие знаки? Кому сообщил? Чорт тебя побери, говори яснее!
- Должен совершенно признаться, - с педантским спокойствием тянул
Смердяков. - что тут есть один секрет у меня с Федором Павловичем. Они, как
сами изволите знать (если только изволите это знать), уже несколько дней,
как то-есть ночь али даже вечер, так тотчас сызнутри и запрутся. Вы каждый
раз стали под конец возвращаться рано к себе на верх, а вчера так и совсем
никуда не выходили-с, а потому может и не знаете, как они старательно начали
теперь запираться на ночь. И приди хоть сам Григорий Васильевич, так они,
разве что по голосу убедясь, ему отопрут-с. Но Григорий Васильевич не
приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с, - так они сами
определили с той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной
Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и
ночую во флигеле, с тем, чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать
и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как оне
вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные. Рассуждают же они
так-с: она, говорят, его боится, Дмитрия-то Федоровича (они его Митькой
зовут-с), а потому ночью попозже задами ко мне пройдет; ты же, говорит, ее
сторожи до самой полночи и больше. И если она придет, то ты к дверям подбеги
и постучи мне в дверь, аль в окно из саду рукой два первые раза потише,
этак: раз-два, а потом сейчас три раза поскорее: тук-тук-тук. Вот, говорят,
я и пойму сейчас, что это она пришла, и отопру тебе дверь потихоньку. Другой
знак сообщили мне на тот случай, если что экстренное произойдет: сначала два
раза скоро: тук-тук, а потом, обождав еще один раз гораздо крепче. Вот они и
поймут, что нечто случилось внезапное и что оченно надо мне их видеть, и
тоже мне отопрут, а я войду и доложу. Все на тот случай, что Аграфена
Александровна может сама не придти, а пришлет о чем-нибудь известить; окромя
того Дмитрий Федорович тоже могут придти, так и о нем известить, что он
близко. Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена
Александровна уже пришла и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем
временем где появится близко, так и тут беспременно обязан я им тотчас о том
доложить постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает:
"Аграфена Александровна пришли", а второй знак в три стука - "оченно дескать
надоть"; так сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли. А так
как во всей вселенной о знаках этих знают всего лишь я да они-с, так они
безо всякого уже сумления и нисколько не окликая (вслух окликать они очень
боятся) и отопрут. Вот эти самые знаки Дмитрию Федоровичу теперь и стали
известны.
- Почему известны? Передал ты? Как же ты смел передать?
- От этого самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с?
Дмитрий Федорович каждый день напирали: "Ты меня обманываешь, ты от меня что
скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!" Тут я им эти самые секретные знаки и
сообщил, чтобы видели по крайности мое раболепие и тем самым удостоверились,
что их не обманываю, а всячески им доношу.
- Если думаешь, что он этими знаками воспользуется и захочет войти, то
ты его не пускай.
- А коли я сам в припадке буду лежать-с, как же я тогда не пущу-с, если
б я даже и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь отчаянными-с.
- Э, чорт возьми! Почему ты так уверен, что придет падучая, чорт тебя
побери? Смеешься ты надо мной или нет?
- Как же бы я посмел над вами смеяться, и до смеху ли, когда такой
страх? Предчувствую, что будет падучая, предчувствие такое имею, от страху
от одного и придет-с.
- Э, чорт! Коли ты будешь лежать, то сторожить будет Григорий.
Предупреди заранее Григория, уж он-то его не пустит.
- Про знаки я Григорию Васильевичу без приказания барина не смею никоим
образом сообщить-с. А касательно того, что Григорий Васильевич их услышит и
не пустит, так они как раз сегодня со вчарашнего расхворались, а Марфа
Игнатьевна их завтра лечить намереваются. Так давеча и условились. А лечение
это у них весьма любопытное-с: настойку такую Марфа Игнатьевна знают-с и
постоянно держут, крепкую, на какой-то траве - секретом таким обладают-с. А
лечат они этим секретным лекарством Григория Васильевича раза по три в
год-с, когда у того поясница отнимается вся-с, в роде как бы с ним
паралич-с, раза по три в год-с. Тогда они берут полотенце-с, мочат в этот
настой и всю-то ему спину Марфа Игнатьевна трет полчаса-с, до суха-с, совсем
даже покраснеет и вспухнет-с, а затем остальное, что в стклянке, дают ему
выпить-с с некоторою молитвою-с, не все однако ж, потому что часть малую при
сем редком случае и себе оставляют-с и тоже выпивают-с. И оба, я вам скажу,
как не пьющие, так тут и свалятся-с и спят очень долгое время крепко-с; и
как проснется Григорий Васильевич, то всегда почти после того здорово-с, а
Марфа Игнатьевна проснется и у нее всегда после того голова болит-с. Так
вот, если завтра Марфа Игнатьевна свое это намерение исполнят-с, так вряд ли
им что услыхать-с и Дмитрия Федоровича не допустить-с. Спать будут-с.
- Что за ахинея! И это все как нарочно так сразу и сойдется: и у тебя
падучая, и те оба без памяти! - прокричал Иван Федорович: - да ты сам уж не
хочешь ли так подвести, чтобы сошлось? - вырвалось у него вдруг, и он грозно
нахмурил брови.
- Как же бы я так подвел-с... и для чего подводить, когда все тут от
Дмитрия Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с... Захотят
они что учинить - учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы к
родителю их втолкнуть.
- А зачем ему к отцу приходить, да еще потихоньку, если, как ты сам
говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, - продолжал Иван
Федорович, бледнея от злобы; - сам же ты это говоришь, да и я все время, тут
живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта
тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я
хочу твои мысли знать.
- Сами изволите знать зачем придут, к чему же тут мои мысли? Придут по
единой ихней злобе, али по своей мнительности в случае примерно моей
болезни, усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашний
раз: не прошла ли дескать она как-нибудь от них потихоньку. Им совершенно
тоже известно, что у Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем
три тысячи запечатаны, под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписано
собственною их рукой: "ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти", а
потом, дня три спустя подписали еще: "и цыпленочку". Так вот это-то и
сомнительно-с.
- Вздор! - крикнул Иван Федорович почти в исступлении. - Дмитрий не
пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера убить его
за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!
- Им оченно теперь нужны деньги-с, до последней крайности нужны, Иван
Федорович. Вы даже не знаете сколь нужны, - чрезвычайно, спокойно и с
замечательною отчетливостью изъяснил Смердяков. - Эти самые три тысячи-с они
к тому же считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: "мне,
говорят, родитель остается еще три тысячи ровно должен". А ко всему тому
рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что
наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят
они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина
то-есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, - ну, а ведь они может
быть и захотят-с. Ведь я только так говорю, что она не придет, а она может
быть и более того захочет-с, то-есть прямо барыней сделаться. Я сам знаю,
что их купец Самсонов говорили ей самой со всею откровенностью, что это дело
будет весьма не глупое, и при том смеялись. А они сами умом очень не
глупые-с. Им за голыша, каков есть Дмитрий Федорович, выходить не стать-с.
Так вот теперь это взямши, рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни
Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж
ничего-то ровно после смерти родителя не останется, ни рубля-с, потому что
Аграфена Александровна для того и выйдут за них, чтобы все на себя отписать
и какие ни на есть капиталы на себя перевести-с. А помри ваш родитель
теперь, пока еще этого нет ничего-с, то всякому из вас по сорока тысяч
верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу, которого они так
ненавидят-с, так как завещания у них ведь не сделано-с... Это все отменно
Дмитрию Федоровичу известно...
Что-то как бы перекосилось и дрогнуло в лице Ивана Федоровича. Он вдруг
покраснел.
- Так зачем же ты, - перебил он вдруг Смердякова, - после всего этого в
Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и у вас вот
что произойдет. - Иван Федорович с трудом переводил дух.
- Совершенно верно-с, - тихо и рассудительно проговорил Смердяков,
пристально однако же следя за Иваном Федоровичем.
- Как совершенно верно? - переспросил Иван Федорович, с усилием
сдерживая себя и грозно сверкая глазами.
- Я говорил вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тут я, так все
бы это тут же бросил... чем у такого дела сидеть-с... - ответил Смердяков, с
самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба
помолчали.
- Ты кажется большой идиот и уж конечно... страшный мерзавец! - встал
вдруг со скамейки Иван Федорович. Затем тотчас же хотел было пройти в
калитку, но вдруг остановился и повернулся к Смердякову. Произошло что-то
странное: Иван Федорович внезапно, как бы в судороге, закусил губу, сжал
кулаки и - еще мгновение, конечно, бросился бы на Смердякова. Тот по крайней
мере это заметил в тот же миг вздрогнул и отдернулся всем телом назад. Но
мгновение прошло для Смердякова благополучно, и Иван Федорович молча, но как
бы в каком-то недоумении, повернул в калитку.
- Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать,- завтра рано утром -
вот и все ! - со злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе
потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать
Смердякову.
- Самое это лучшее-с, - подхватил тот, точно и ждал того, - только
разве то, что из Москвы вас могут по телеграфу отсюда обеспокоить-с, в
каком-либо таком случае-с.
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к
Смердякову. Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность
его соскочили мгновенно; все лицо его выразило чрезвычайное внимание и
ожидание, но уже робкое и подобострастное: "Не скажешь ли дескать еще чего,
не прибавишь ли", так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана
Федоровича взгляде.
- А из Чермашни разве не вызвали бы тоже... в каком-нибудь таком
случае? - завопил вдруг Иван Федорович, не известно для чего вдруг ужасно
возвысив голос.
- Тоже-с и из Чермашни-с... обеспокоят-с... - пробормотал Смердяков
почти шепотом, точно как бы потерявшись, но пристально, пристально продолжая
смотреть Ивану Федоровичу прямо в глаза.
- Только Москва дальше, а Чермашня ближе, так ты о прогонных деньгах
жалеешь, что ли, настаивая в Чермашню, аль меня жалеешь, что я крюк большой
сделаю?
- Совершенно верно-с... - пробормотал уже пресекшимся голосом
Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись во время
отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся
и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо,
тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так
весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту
минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Да и говорил тоже. Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя,
он вдруг закричал ему, махая руками: "Я к себе на верх, а не к вам, до
свидания", и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на отца. Очень может
быть, что старик слишком был ему в эту минуту ненавистен, но такое
бесцеремонное проявление враждебного чувства даже и для Федора Павловича
было неожиданным. А старик и впрямь видно хотел ему что-то поскорей
сообщить, для чего нарочно и вышел встретить его в залу; услышав же такую
любезность, остановился молча и с насмешливым видом проследил сынка глазами
на лестницу в мезонин, до тех пор пока тот скрылся из виду.
- Чего это он? - быстро спросил он вошедшего вслед за Иваном
Федоровичем Смердякова.
- Сердятся на что-то-с, кто их разберет, - пробормотал тот уклончиво.
- А и чорт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей сам убирайся,
живо. Нет ли чего нового?
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас
жаловался Ивану Федоровичу, то-есть все насчет ожидаемой посетительницы, и
мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный
старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот
раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в
них не видя кроме ночи.
Было уже очень поздно, а Иван Федорович все не спал и соображал. Поздно
он лег в эту ночь, часа в два. Но мы не станем передавать все течение его
мыслей, да и не время нам входить в эту душу: этой душе свой черед. И даже
если б и попробовали что передать, то было бы очень мудрено это сделать,
потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное, а главное -
слишком взволнованное. Сам он чувствовал, что потерял все свои концы. Мучили
его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж
после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз,
отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы, за
что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности,
кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий
обидчик, какого только можно приискать на свете. С другой стороны не раз
охватывала в эту ночь его душу какая-то необъяснимая и унизительная робость,
от которой он, - он это чувствовал, - даже как бы терял вдруг физические
силы. Голова его болела и кружилась. Что-то ненавистное щемило его душу,
точно он собирался мстить кому. Ненавидел он даже Алешу, вспоминая давешний
с ним разговор, ненавидел очень минутами и себя. О Катерине Ивановне он
почти что и думать забыл, и много этому потом удивлялся, тем более, что сам
твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у
Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул
про себя: "а ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться,
как ты теперь фанфаронишь". Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван
Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с
дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял
двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и
похаживал там внизу Федор Павлович, слушал - подолгу, минут по пяти, со
странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего
он все это проделывал, для чего слушал - конечно, и сам не знал. Этот
"поступок" он всю жизнь свою потом называл "мерзким" и всю жизнь свою
считал, глубоко про себя, в тайниках души своей - самым подлым поступком изо
всей своей жизни. К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты
никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он
там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать,
предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные
окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать - не стучит ли
кто. Выходил Иван Федорович для этого занятия на лестницу раза два. Когда
все затихло и уже улегся и Федор Павлович, часов около двух, улегся и Иван
Федорович с твердым желанием поскорее заснуть, так как чувствовал себя
страшно измученным. И впрямь: заснул он вдруг крепко и спал без снов, но
проснулся рано, часов в семь, когда уже рассвело. Раскрыв глаза, к изумлению
своему он вдруг почувствовал в себе прилив какой-то необычайной энергии,
быстро вскочил и быстро оделся, затем вытащил свой чемодан и не медля
поспешно начал его укладывать. Белье как раз еще вчера утром получилось все
от прачки. Иван Федорович даже усмехнулся при мысли, что так все оно
сошлось, что нет никакой задержки внезапному отъезду. А отъезд выходил
действительно внезапный. Хотя Иван Федорович и говорил вчера (Катерине
Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера
спать, он очень хорошо помнил, что в ту минуту и не думал об отъезде, по
крайней мере совсем не мыслил, что поутру проснувшись первым движением
бросится укладывать чемодан. Наконец чемодан и сак были готовы: было уже
около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным
ежедневным вопросом: "Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?"
Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в
словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое. Приветливо
поздоровавшись с отцом, и даже особенно наведавшись о здоровьи, он, не
дождавшись впрочем окончания ответа родителя, разом объявил, что чрез час
уезжает в Москву, совсем, и просит послать за лошадьми. Старик выслушал
сообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об
отъезде сынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как раз
кстати одно насущное собственное дело.
- Ах ты! Экой! Не сказал вчера... ну да все равно и сейчас уладим.
Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь
тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать
каких-нибудь версточек, и вот она, Чермашня.
- Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции в Москву в семь часов вечера - ровно только, чтоб поспеть.
- Поспеешь завтра, не то послезавтра, а сегодня сверни в Чермашню. Чего
тебе стоит родителя успокоить! Если бы здесь не дела, я сам давно слетал бы,
потому что штука-то там спешная и чрезвычайная, а здесь у меня время теперь
не такое... Видишь, там эта роща моя, в двух участках в Бегичеве, да в
Дячкине, в пустошах, Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч дают
на сруб, а всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать
давал, да не здешний, вот где черта. Потому у здешних теперь сбыту нет:
кулачат Масловы отец с сыном стотысячники: что положат, то и бери, а из
здешних никто и не смеет против них тягаться. А Ильинский батюшка вдруг
отписал сюда в прошлый четверг, что приехал Горсткин, тоже купчишка, знаю я
его, только драгоценность-то в том, что не здешний, а из Погребова, значит
не боится он Масловых, потому не здешний. Одиннадцать тысяч, говорит, за
рощу дам, слышишь? А пробудет он здесь, пишет батюшка, еще-то всего лишь
неделю. Так вот бы ты поехал, да с ним и сговорился...
- Так вы напишите батюшке, тот и сговорится.
- Не умеет он, тут штука. Этот батюшка смотреть не умеет. Золото
человек, я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а
смотреть ничего не умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет. А ведь
| |
| Просмотров: 510 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры