Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2, Страница 14 - Книги

же самое видим, а у бедных неутоление

потребностей, зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина

упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: Свободен ли такой

человек? Я знал одного "борца за идею", который сам рассказывал мне, что,

когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением сим,

что чуть не пошел и не предал свою "идею", чтобы только дали ему табаку. А

ведь этакой говорит: "за человечество бороться иду". Ну куда такой пойдет и

на что он способен? На скорый поступок разве, а долго не вытерпит. И не

дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и

человеческому единению впали напротив в отъединение и уединение, как говорил

мне в юности моей таинственный гость и учитель мой. А потому в мире все

более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и

целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо

как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык

утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал? В уединении

он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше,

а радости стало меньше.

Другое дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвой даже

смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже

свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую

волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощию божьей,

свободы духа, а с нею и веселья духовного! Кто же из них способнее вознести

великую мысль и пойти ей служить, - уединенный ли богач или сей

освобожденный от тиранства вещей и привычек? Инока корят его уединением:

"Уединился ты, чтобы себя спасти в монастырских стенах, а братское служение

человечеству забыл". Но посмотрим еще, кто более братолюбию поусердствует?

Ибо уединение не у нас, а у них, но не видят сего. А от нас и издревле

деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же

смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое

дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом.

Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит по-нашему, а

неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен

сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его,

и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце

его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ

богоносец.

е) Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам

стать взаимно по духу братьями.

Боже, кто говорит, и в народе грех. А пламень растления умножается даже

видимо, ежечасно, сверху идет. Наступает и в народе уединение: начинаются

кулаки и мироеды; уже купец все больше и больше желает почестей, стремится

показать себя образованным, образования не имея ни мало, а для сего гнусно

пренебрегает древним обычаем и стыдится даже веры отцов. Ездит ко князьям, а

всего-то сам мужик порченый. Народ загноился от пьянства и не может уже

отстать от него. А сколько жестокости к семье, к жене, к детям даже; от

пьянства все. Видал я на фабриках девятилетних даже детей: хилых, чахлых,

согбенных и уже развратных. Душная палата, стучащая машина, весь божий день

работы, развратные слова и вино, вино, а то ли надо душе такого малого еще

дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю

любви к нему. Да не будет же сего, иноки, да не будет истязания детей,

восстаньте и проповедайте сие скорее, скорее. Но спасет бог Россию, ибо хоть

и развратен простолюдин и не может уже отказать себе во смрадном грехе, но

все же знает, что проклят богом его смрадный грех, и что поступает он худо,

греша. Так что неустанно еще верует народ наш в правду, бога признает,

умилительно плачет. Не то у высших. Те во след науке хотят устроиться

справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже

провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно

по-ихнему: ибо если нет у тебя бога, то какое же тогда преступление? В

Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно

ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но "проклят гнев их, ибо

жесток". А Россию спасет господь, как спасал уже много раз. Из народа

спасение выйдет, из веры и смирения его. Отцы и учители, берегите веру

народа, и не мечта сие: поражало меня всю жизнь в великом народе нашем его

достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу,

видел и удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа

нашего. Не раболепен он, и это после рабства двух веков. Свободен видом и

обращением, но безо всякой обиды. И не мстителен, и не завистлив. "Ты

знатен, ты богат, ты умен и талантлив, - и пусть, благослови тебя бог. Чту

тебя, но знаю, что и я человек. Тем, что без зависти чту тебя, тем-то и

достоинство мое являю пред тобой человеческое". Воистину, если не говорят

сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам

испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в

нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во

множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения

нашего вышло! Но спасет бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим.

Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже

самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред

бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью и

лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то

идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь

у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не

разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему

миру... Буди, буди!

Отцы и учители, произошло раз со мною умилительное дело. Странствуя,

встретил я однажды, в губернском городе К., бывшего моего денщика Афанасия,

а с тех пор, как я расстался с ним, прошло уже тогда восемь лет. Нечаянно

увидел меня на базаре, узнал, подбежал ко мне, и боже, сколь обрадовался.

так и кинулся ко мне: "Батюшка, барин, выли это? Да неужто вас вижу?" Повел

меня к себе. Был уже он в отставке, женился, двух детей младенцев уже

прижил. Проживал с супругой своею мелким торгом на рынке с лотка. Комнатка у

него бедная, но чистенькая, радостная. Усадил меня, самовар поставил, за

женой послал, точно я праздник какой ему сделал, у него появившись. Подвел

ко мне деток: "благословите, батюшка". "Мне ли благословлять, отвечаю ему,

инок я простой и смиренный, бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович,

и всегда, на всяк день, с того самого дня, бога молю, ибо с тебя, говорю,

все и вышло". И объяснил ему я это, как умел. Так что же человек: смотрит на

меня и все не может представить, что я, прежний барин его, офицер, пред ним

теперь в таком виде и в такой одежде: заплакал даже. "Чего же ты плачешь,

говорю ему, незабвенный ты человек, лучше повеселись за меня душой, милый,

ибо радостен и светел путь мой". Многого не говорил, а все охал и качал на

меня головой умиленно. "Где же ваше, спрашивает, богатство?" Отвечаю ему: "В

монастырь отдал, а живем мы в общежитии". После чаю стал я прощаться с ними,

и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю,

сует мне в руку, торопится: "это уж вам, говорит, странному,

путешествующему, пригодится вам может, батюшка". Принял я его полтину,

поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный, и думаю дорогой: "вот мы

теперь оба, и он у себя, и я идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся

радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как бог

привел встретиться". И больше я уж с тех пор никогда не видал его. Был я ему

господин, а он мне слуга, а теперь, как облобызались мы с ним любовно и в

духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло. Думал я

о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое

и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж

наших русских людей? Верую, что произойдет, и сроки близки.

А про слуг прибавлю следующее: сердился я прежде, юношею, на слуг

много: "кухарка горячо подала, денщик платье не вычистил". Но озарила меня

тогда вдруг мысль моего милого брата, которую слышал от него в детстве моем:

"стою ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я, за нищету и

темноту его, им помыкал?" И подивился я тогда же, сколь самые простые мысли,

воочию ясные, поздно появляются в уме нашем. Без слуг невозможно в миру, но

так сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы был не

слугой. И почему я не могу быть слугою слуге моему и так, чтоб он даже видел

это, и уж безо всякой гордости с моей стороны, а с его, неверия? Почему не

быть слуге моему как бы мне родным, так что приму его наконец в семью свою и

возрадуюсь сему? Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием

к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе

человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а

напротив изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по евангелию. И неужели

сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах

просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, - в объядении,

блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим?

Твердо верую, что нет, и что время близко. Смеются и спрашивают: когда же

сие время наступит и похоже ли на то, что наступит? Я же мыслю, что мы со

Христом это великое дело решим. И сколько же было идей на земле, в истории

человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг

появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по

всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш и скажут все люди:

"камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла". А насмешников

вопросить бы самих: если у нас мечта, то когда же вы-то воздвигнете здание

свое и устроитесь справедливо лишь умом своим, без Христа? Если же и

утверждают сами, что они-то, напротив, и идут к единению, то воистину веруют

в сие лишь самые из них простодушные, так что удивиться даже можно сему

простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят

устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир

кровью, ибо кровь зовет кровь а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не

обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух

человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей

удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и

себя самого. И сбылось бы, если бы не обетование Христово, что ради кротких

и смиренных сократится дело сие. Стал я тогда, еще в офицерском мундире,

после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня

дивились: "что же нам, говорят, посадить слугу на диван да ему чай

подносить?" А я тогда им в ответ: "почему же и не так, хотя бы только

иногда". Все тогда засмеялись. Вопрос их был легкомысленный, а ответ мой

неясный, но мыслю, что была в нем и некая правда.

ж) О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным.

Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна,

мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал, и

которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни

еще: на каждый день, и когда лишь можешь, тверди про себя! "Господи, помилуй

всех днесь пред тобою представших". Ибо в каждый час и каждое мгновение

тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред

господом, - и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому

неведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о

них вовсе: жили ль они или нет. И вот, может быть с другого конца земли

вознесется ко господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его

вовсе, а он тебя. Сколь умилительно душе его, ставшей в страхе пред

господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что

осталось на земле человеческое существо и его любящее. Да и бог милостивее

воззрит на обоих вас, ибо если уже ты столь пожалел его, то кольми паче

пожалеет он, бесконечно более милосердый и любовный чем ты. И простит его

тебя ради.

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие

уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание

божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите.

Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую

вещь и тайну божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно

начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец

весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им бог дал начало

мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте

у них радости, не противьтесь мысли божией. Человек, не возносись над

животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим

появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя, - увы, почти

всяк из нас! - Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и

живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание

нам. Горе оскорбившему младенца. А меня отец Анфим учил деток любить: он

милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и

леденцу бывало купит и раздаст; проходить не мог мимо деток без сотрясения

душевного: таков человек.

Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и

спросишь себя: "взять ли силой, али смиренною любовью?" Всегда решай:

"возьму смиренною любовью". Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить

возможешь. Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной

которой и нет ничего. На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и

смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого

ребенка, прошел злобный со скверным словом, с гневливою душой; ты и не

приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и

нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а

может быть ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно пожалуй, а

все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви

осмотрительной, деятельной не воспитал в себе. Братья, любовь учительница,

но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого

покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь

случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может,

и злодей полюбит. Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно как бы и

бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в

одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек

прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче и ребенку и всякому

животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь,

хоть на одну каплю да было бы. Все, как океан, говорю вам. Тогда и птичкам

стал бы молиться, всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и

молить, чтобы и они грех твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как

бы ни казался он людям бессмысленным.

Други мои, просите у бога веселья. Будьте веселы как дети. как птички

небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что

затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите: "силен грех,

сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас

скверная среда и не даст совершиться благому деланию". Бегите, дети, сего

уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за

весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь

себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так

и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая

свою же лень и свое бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской

приобщишься и на бога возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так:

трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и

приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Да и

многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не

можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может

тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог

постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все узришь

правильно и спорить уже не станешь. На земле же воистину мы как бы блуждаем,

и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и

заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от

нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой

связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и

чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности

вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей

земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное

живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным,

если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное

в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так.

з) Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца.

Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на

земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой

же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление,

стоящего пред ним, может прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то

возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я

сам праведен, может и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если

возьможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого

сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его

же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею,

то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и

осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим

бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит срок

его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он,

так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и

правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит

все упование и вся вера святых.

Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: "я не исполнил

что надо было", то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди

злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у

них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя

слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в

уничижении, никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят

тебя силой, то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами

твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя

никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что

все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда

жертву и восхвали бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое

сойдутся, - то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в

умилении и восхвалите господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась

правда его.

Если сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах твоих, или

о грехе твоем внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за праведного,

возрадуйся тому, что если ты согрешил, то он зато праведен и не согрешил.

Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже

необоримою, даже до желания отомщения злодеям, то более всего страшись сего

чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем

злодействе людей. Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и

поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый

безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим

путь, и тот, который совершил злодейство, может быть не совершил бы его при

свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже

и при свете твоем, то пребудь тверд, и не усомнись в силе света небесного;

верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и

потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер.

Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти

спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят

люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого работаешь,

для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика

тебе награда на сей земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный

обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда

благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь,

молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно,

ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга, и исступления сего.

Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего

не стыдись, дорожи им, ибо есть дар божий, великий, да и не многим дается, а

избранным.

и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое.

Отцы и учители, мыслю: "что есть ад?" Рассуждаю так:

"Страдание о том, что нельзя уже более любить". Раз, в бесконечном

бытии, неизмеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему

духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: "я

есмь и я люблю". Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной,

живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же:

отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не

возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным. Таковой, уже

отшедший с земли, видит и лоно Авраамово, и беседует с Авраамом, как в

притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко господу

восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко господу взойдет он не

любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший. Ибо зрит ясно и

оговорит себе уже сам: "ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже

подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и

не придет Авраам хоть каплею воды живой (то-есть вновь даром земной жизни,

прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою

пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни и времени более не

будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо

прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь

бездна между тою жизнью и сим бытием". Говорят о пламени адском

материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был

пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в

мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука

духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не

внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы

от того еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая,

созерцав муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им

еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень

жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В

робости сердца моего мыслю однако же, что самое сознание сей невозможности

послужило бы им, наконец, и к облегчению, ибо приняв любовь праведных с

невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего,

обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою,

пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное... Сожалею,

братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но горе самим истребившим

себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже несчастнее сих и не может

быть никого. Грех, рекут нам, о сих бога молить, и церковь наружно их как бы

и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться.

За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь

молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день

молюсь.

О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание

бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся

сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и

ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв

бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в

пустыне кровь собственную свою сосать из своего же тела начал. Но ненасытимы

во веки веков и прощение отвергают, бога, зовущего их, проклинают. Бога

живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было бога жизни,

чтоб уничтожил себя бог, и все создание свое. И будут гореть в огне гнева

своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти...

Здесь оканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова. Повторяю;

она не полна и отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают лишь

первую молодость старца. Из поучений же его и мнений сведено вместе, как бы

в единое целое, сказанное очевидно в разные сроки и вследствие побуждений

различных. Все же то, что изречено было старцем собственно в сии последние

часы жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о духе и

характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи

Алексея Федоровича из прежних поучений. Кончина же старца произошла воистину

совсем неожиданно. Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и

понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя было представить,

что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как уже и заметил я

выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым,

убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы

и на малое лишь время. Даже за пять минут до кончины, как с удивлением

передавали потом, нельзя было еще ничего предвидеть. Он вдруг почувствовал

как бы сильнейшую боль в груди, побледнел, и крепко прижал руки к сердцу.

Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и

страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на

пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои

руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил),

тихо и радостно отдал душу богу. Известие о кончине его немедленно

пронеслось в ските и достигло монастыря. Ближайшие к новопреставленному и

кому следовало по чину стали убирать по древнему обряду тело его, а вся

братия собралась в соборную церковь. И еще до рассвета, как передавалось

потом по слухам, весть о новопреставленном достигла города. К утру чуть не

весь город говорил о событии, и множество граждан потекло в монастырь. Но о

сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел

еще и день, как совершилось нечто, до того для всех неожиданное, а по

впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы

странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет,

сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание о том столь для многих

тревожном дне...

--------