| Главная » Книги |
Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2, Страница 3
Достоевский Федор Михайлович - Братья Карамазовы. Часть 2ич, она слишком
капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей
Федорович! А ведь в самом деле она может быть при вас спать захотела. Как
это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
- Ах мама, как вы мило стали говорить, целую вас, мамочка, за это.
- И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, - таинственно и
важно быстрым шепотом заговорила г-жа Хохлакова. уходя с Алешей, - я вам
ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами
увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия:
она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что
любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и,
если не прогонят меня, дождусь конца.
Но в гостиной беседа уже оканчивалась; Катерина Ивановна была в большом
возбуждении, хотя и имела вид решительный. В минуту когда вошли Алеша и г-жа
Хохлакова, Иван Федорович вставал, чтоб уходить. Лицо его было несколько
бледно, и Алеша с беспокойством поглядел на него. Дело в том, что тут для
Алеши разрешалось теперь одно из его сомнений, одна беспокойная загадка, с
некоторого времени его мучившая. Еще с месяц назад ему уже несколько раз, и
с разных сторон внушали, что брат Иван любит Катерину Ивановну и, главное,
действительно намерен "отбить" ее у Мити. До самого последнего времени это
казалось Алеше чудовищным хотя и беспокоило его очень. Он любил обоих
братьев и страшился между ними такого соперничества. Между тем сам Дмитрий
Федорович вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад соперничеству брата
Ивана и что это ему же, Дмитрию во многом поможет. Чему же поможет? Жениться
ему на Грушеньке? Но дело это считал Алеша отчаянным и последним. Кроме
всего этого, Алеша несомненно верил до самого вчерашнего вечера, что
Катерина Ивановна сама до страсти и упорно любит брата его Дмитрия, - но
лишь до вчерашнего вечера верил. Сверх того ему почему-то все мерещилось.
что она не может любить такого, как Иван, а любит его брата Дмитрия, и
именно таким, каким он есть, несмотря на всю чудовищность такой любви. Вчера
же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы померещилось иное. Слово "надрыв",
только что произнесенное г-жой Хохлаковой, заставило его почти вздрогнуть,
потому что именно в эту ночь, полупроснувшись на рассвете, он вдруг,
вероятно отвечая своему сновидению, произнес: "Надрыв, надрыв!" Снилась же
ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины Ивановны. Теперь вдруг прямое и
упорное уверение г-жи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и
только сама, нарочно, из какой-то игры, из "надрыва", обманывает себя и сама
себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы
благодарности, - поразило Алешу: "Да, может быть и в самом деле полная
правда именно в этих словах!" Но в таком случае, каково же положение брата
Ивана? Алеша чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру как
Катерина Ивановна надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над
таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким как Иван. Ибо Дмитрий только
(положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею "к своему же
счастию" (чего даже желал бы Алеша), но Иван нет, Иван не мог бы пред нею
смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия. Такое уж понятие Алеша
почему-то невольно составил себе об Иване. И вот все эти колебания и
соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот миг, когда он вступал
теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль: вдруг и неудержимо: "А
что, если она и никого не любит, ни того ни другого?" Замечу, что Алеша как
бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний
месяц, случалось, приходили ему: "Ну что я понимаю в любви и в женщинах и
как могу я заключать такие решения", с упреком себе думал он после каждой
подобной своей мысли или догадки. А между тем нельзя было не думать. Он
понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев его это
соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит.
"Один гад съест другую гадину", произнес вчера брат Иван, говоря в
раздражении про отца и брата Дмитрия. Стало быть брат Дмитрий в глазах его
гад и может быть давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван
Катерину Ивановну? Слова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но
тем важнее, что невольно. Если так, то какой же тут мир? Не новые ли,
напротив, поводы к ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему,
Алеше, жалеть? И что каждому пожелать? Он любит их обоих, но что каждому из
них пожелать среди таких страшных противоречий? В этой путанице можно было
совсем потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому
что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог,
возлюбив, он тотчас же принимался и помогать. А для этого надо было
поставить цель, надо твердо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а
утвердившись в верности цели, естественно каждому из них и помочь. Но вместо
твердой цели во всем была лишь неясность и путаница. "Надрыв" произнесено
теперь! Но что он мог понять хотя бы даже в этом надрыве? Первого даже слова
во всей этой путанице он не понимает!
Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану
Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:
- На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот
этого человека, которому я всем существом моим доверяю. Катерина Осиповна,
не уходите и вы, - прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила
Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.
- Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, -
горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы,
и сердце Алеши опять разом повернулось к ней. - Вы, Алексей Федорович, вы
были вчера свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была. Вы не видали
этого, Иван Федорович, он видел. Что он подумал обо мне вчера - не знаю,
знаю только одно, что повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала
бы такие же чувства, какие вчера, - такие же чувства, такие же слова и такие
же движения. Вы помните мои движения, Алексей Федорович, вы сами удержали
меня в одном из них... (Говоря это, она покраснела, и глаза ее засверкали.)
Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем примириться.
Слушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне
стал жалок, это плохое свидетельство любви. Если б я любила его, продолжала
любить, то я может быть не жалела бы его теперь, а напротив ненавидела...
Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул
внутри себя: эта девушка правдива и искренна. - подумал он, - и... и она
более не любит Дмитрия!
- Это так! так! - воскликнула-было г-жа Хохлакова.
- Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала
окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что может быть решение
мое ужасно, - для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за
что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой
всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец, и единственный
друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем
и хвалит мое решение... Он его знает.
- Да, я одобряю его, - тихим, но твердым голосом произнес Иван
Федорович.
- Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович простите, что я вас
назвала Алешей просто), - я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне
теперь же при обоих друзьях моих - права я или нет? У меня инстинктивное
предчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый),
- восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею
рукой, - я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все
муки мои, подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и
примирюсь, - я это предчувствую!
- Я не знаю, о чем вы спросите меня, - выговорил с зардевшимся лицом
Алеша, - я только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья
больше, чем себе самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах... - вдруг
зачем-то поспешил он прибавить.
- В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперь главное - честь
и долг, и не знаю что еще, но нечто высшее. даже может быть высшее самого
долга. Мне сердце сказывает про это непреодолимое чувство и оно непреодолимо
влечет меня. Все впрочем в двух словах, я уже решилась: Если даже он и
женится на той... твари (начала она торжественно), которой я никогда,
никогда простить не могу, то я все-таки не оставлю его! От этих пор я уже
никогда, никогда не оставлю его! - произнесла она с каким-то надрывом
какого-то бледного вымученного восторга. - То-есть не то, чтоб я таскалась
за ним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его - о нет, я уеду в
другой город, куда хотите, но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним
не уставая. Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же
будет, то пусть придет ко мне и он встретит друга, сестру... Только сестру
конечно и это навеки так, но он убедится наконец, что эта сестра
действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая. Я добьюсь
того, я настою на том, что наконец он узнает меня и будет передавать мне все
не стыдясь! - воскликнула она как бы в исступлении. - Я буду богом его,
которому он будет молиться, - и это по меньшей мере он должен мне за измену
свою и за то, что я перенесла чрез него вчера. И пусть же он видит во всю
жизнь свою, что я всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему раз
слову, несмотря на то, что он был неверен и изменил. Я буду... Я обращусь
лишь в средство к его счастию (или как это сказать), в инструмент, в машину
для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это
впредь всю жизнь свою! Вот все мое решение! Иван Федорович в высшей степени
одобряет меня.
Она задыхалась. Она может быть гораздо достойнее, искуснее и
натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и
слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь
вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала
сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша
тотчас же заметил все это и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как
раз подбавил и брат Иван.
- Я высказал только мою мысль, - сказал он. - У всякой другой вышло бы
все это надломленно, вымученно, а у вас - нет. Другая была бы неправа, а вы
правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей
степени, а потому вы и правы...
- Но ведь это только в эту минуту... А что такое эта минута? Всего лишь
вчерашнее оскорбление, - вот что значит эта минута! - не выдержала вдруг
г-жа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг
сказавшая очень верную мысль.
- Так, так, - перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь,
что его перебили, - так, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление,
и только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута - протянется
всю ее жизнь. Что для других лишь обещание, то для нее вековечный, тяжелый,
угрюмый может быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого
исполненного долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь, в
страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и
собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша
обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и
гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае
отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое
полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным...
Проговорил он это решительно с какою-то злобой, видимо нарочно, и даже
может быть не желая скрыть своего намерения, то-есть, что говорит нарочно и
в насмешку.
- О боже, как это все не так! - воскликнула опять г-жа Хохлакова.
- Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы
мне скажете! - воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша
встал с дивана.
- Это ничего, ничего! - с плачем продолжала она, - это от расстройства,
от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще
чувствую себя крепко... потому что знаю... вы оба меня никогда не оставите.
- К несчастью, я завтра же может быть должен уехать в Москву и надолго
оставить вас... И это к несчастию неизменимо... - проговорил вдруг Иван
Федорович.
- Завтра, в Москву! - перекосилось вдруг все лицо Катерины Ивановны, -
но... но боже мой, как это счастливо!- вскричала она в один миг совсем
изменившимся голосом, и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не
осталось. Именно в один миг произошла в ней удивительная перемена
чрезвычайно изумившая Алешу: вместо плакавшей сейчас в каком-то надрыве
своего чувства бедной оскорбленной девушки, явилась вдруг женщина,
совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная, точно вдруг
чему-то обрадовавшаяся.
- О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, - как бы
поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, - такой друг как вы не может
этого подумать; я слишком напротив несчастна, что вас лишусь (она вдруг
стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с
горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами,
лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое
положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя
милую тетушку, так как сами сумеете это сделать. Вы не можете себе
представить, как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая, как я
напишу им это ужасное письмо... потому что в письме этого никак, ни за что
не передашь... Теперь же мне легко будет написать, потому что вы там у них
будете налицо и все объясните. О, как я рада! Но я только этому рада,
опять-таки поверьте мне. Сами вы мне конечно незаменимы... Сейчас же бегу
напишу письмо, - заключила она вдруг и даже шагнула уже, чтобы выйти из
комнаты.
- А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так
непременно желалось выслушать? - вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и
гневливая нотка прозвучала в ее словах.
- Я не забыла этого, - приостановилась вдруг Катерина Ивановна, - и
почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? - с
горьким, горячим упреком произнесла она. - Что я сказала, то я и
подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что
он скажет, так и будет - вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов,
Алексей Федорович... Но что с вами?
- Я никогда не думал, я не могу этого представить! - воскликнул вдруг
Алеша горестно.
- Чего, чего?
- Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады. - это вы нарочно
вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что
напротив жалеете, что... теряете друга, - но и это вы нарочно сыграли... как
на театре, в комедии сыграли!
- На театре? Как?.. Что это такое? - воскликнула Катерина Ивановна в
глубоком изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.
- Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а все-таки вы
настаиваете ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает... - проговорил
как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.
- О чем вы, я не понимаю...
- Да я и сам не знаю... У меня вдруг как будто озарение... Я знаю, что
я не хорошо это говорю, но я все-таки все скажу, - продолжал Алеша тем же
дрожащим и пересекающимся голосом: - озарение мое в том, что вы брата
Дмитрия может быть совсем не любите... с самого начала... Да и Дмитрий может
быть не любит вас тоже вовсе... с самого начала... а только чтит... Я право
не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать...
потому что никто здесь правды не хочет сказать...
- Какой правды? - вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое
зазвенело в ее голосе.
- А вот какой, - пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши; -
позовите сейчас Дмитрия - я его найду, - и пусть он придет сюда и возьмет
вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому
что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите... а мучите потому, что
Дмитрия надрывом любите... в неправду любите... потому что вверили себя
так...
Алеша оборвался и замолчал.
- Вы... вы... вы маленький юродивый, вот вы кто!- и побледневшим уже
лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван
Федорович вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его.
- Ты ошибся, мой добрый Алеша, - проговорил он с выражением лица,
которого никогда еще Алеша у него не видел, - с выражением какой-то молодой
искренности и сильного неудержимо откровенного чувства: - никогда Катерина
Ивановна не любила меня! Она знала все время, что я ее люблю, хоть я и
никогда не говорил ей ни слова о моей любви, - знала, но меня не любила.
Другом тоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая женщина в моей дружбе
не нуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного мщения. Она мстила
мне и на мне за все оскорбления, которые постоянно и всякую минуту выносила
во весь этот срок от Дмитрия, оскорбления с первой встречи их... Потому что
и самая первая встреча их осталась у ней на сердце как оскорбление. Вот
каково ее сердце! Я все время только и делал, что выслушивал о любви ее к
нему. Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы действительно
любите только его. И по мере оскорблений его все больше и больше. Вот это и
есть ваш надрыв. Вы именно любите его таким, каким он есть, вас оскорбляющим
его любите. Если б он исправился, вы его тотчас забросили бы и разлюбили
вовсе. Но вам он нужен, чтобы созерцать беспрерывно ваш подвиг верности и
упрекать его в неверности. И все это от вашей гордости. О, тут много
принижения и унижения, но все это от гордости... Я слишком молод и слишком
сильно любил вас. Я знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы
больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для
вас оскорбительно. Но ведь я еду далеко и не приеду никогда. Это ведь
навеки... Я не хочу сидеть подле надрыва... Впрочем я уже не умею говорить,
все сказал... Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться,
потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что
никогда вас не увижу. Прощайте. Мне не надобно руки вашей. Вы слишком
сознательно меня мучили, чтоб я вам в эту минуту мог простить.. Потом прощу,
а теперь не надо руки.
Den Dank, Dame, begehr ich nicht,
прибавил он с искривленною улыбкой, доказав впрочем совершенно неожиданно,
что и он может читать Шиллера до заучивания наизусть, чему прежде не
поверил бы Алеша. Он вышел из комнаты, даже не простившись и с хозяйкой,
г-жой Хохлаковой. Алеша всплеснул руками.
- Иван, - крикнул он ему, как потерянный вслед, - воротись, Иван! Нет,
нет, он теперь ни за что не воротится! - воскликнул он опять в горестном
озарении, - но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо.
Несправедливо и злобно... Он должен опять придти сюда, воротиться,
воротиться... - Алеша восклицал как полоумный.
Катерина Ивановна вдруг вышла в другую комнату.
- Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел, - быстро
и восторженно зашептала горестному Алеше г-жа Хохлакова. - Я употреблю все
усилия, чтоб Иван Федорович не уехал...
Радость сияла на ее лице к величайшему огорчению Алеши; но Катерина
Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.
- Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович, - начала она,
прямо обращаясь к Алеше повидимому спокойным и ровным голосом, точно и в
самом деле ничего сейчас не случилось. - Неделю, - да, кажется неделю назад,
- Дмитрий Федорович сделал один горячий и несправедливый поступок, очень
безобразный. Тут есть одно нехорошее место, один трактир. В нем он встретил
этого отставного офицера, штабс-капитана этого, которого ваш батюшка
употреблял по каким-то своим делам. Рассердившись почему-то на этого
штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его за бороду и при всех вывел в
этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и, говорят, что
мальчик, сын этого штабс-капитана. который учится в здешнем училище, еще
ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и просил за отца и
бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись. Простите, Алексей
Федорович, я не могу вспомнить без негодования этого позорного его
поступка... одного из таких поступков, на которые может решиться только один
Дмитрий Федорович в своем гневе... и в страстях своих! Я и рассказать этого
не могу, не в состоянии... Я сбиваюсь в словах. Я справлялась об этом
обиженном и узнала, что он очень бедный человек. Фамилия его Снигирев. Он за
что-то провинился на службе, его выключили, я не умею вам это рассказать, и
теперь он с своим семейством, с несчастным семейством больных детей и жены,
сумасшедшей кажется, впал в страшную нищету. Он уже давно здесь в городе, он
что-то делает, писарем где-то был, а ему вдруг теперь ничего не платят. Я
бросила взгляд на вас... то-есть я думала, - я не знаю, я как-то путаюсь, -
видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, - добрейший мой Алексей
Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то-есть к этому
штабс-капитану, - о боже! как я сбиваюсь, - и деликатно, осторожно, - именно
как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) - суметь отдать
ему это вспоможение, вот, двести рублей. Он наверно примет... то-есть
уговорить его принять... Или нет, как это? Видите ли, это не то, что плата
ему за примирение, чтоб он не жаловался (потому что он кажется хотел
жаловаться), а просто сочувствие, желание помочь, от меня, от меня, от
невесты Дмитрия Федоровича, а не от него самого... Одним словом, вы
сумеете... Я бы сама поехала, но вы сумеете гораздо лучше меня. Он живет в
Озерной улице, в доме мещанки Калмыковой... Ради бога, Алексей Федорович,
сделайте мне это, а теперь... теперь я несколько... устала. До свиданья...
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что
Алеша не успел и слова сказать, - а ему хотелось сказать. Ему хотелось
просить прощения, обвинить себя, - ну что-нибудь сказать, потому что сердце
его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но г-жа
Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять
остановила его, как и давеча.
- Гордая, себя борет, но добрая, прелестная, великодушная! -
полушепотом восклицала г-жа Хохлакова. - О как я ее люблю, особенно иногда,
и как я всему, всему теперь вновь опять рада! Милый Алексей Федорович, вы
ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все - я, обе ее тетки, - ну все,
даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем, и молим, чтоб
она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не
хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и
превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете. Мы
ведь целый заговор тут составили, и я даже может быть не уезжаю лишь из-за
этого...
- Но ведь она же плакала, опять оскорбленная! - вскричал Алеша.
- Не верьте слезам женщины, Алексей Федорович, - я всегда против женщин
в этом случае, я за мужчин.
- Мама, вы его портите и губите, - послышался тоненький голосок Lise
из-за двери.
- Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! - повторял неутешный
Алеша в порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрывая руками
лицо от стыда.
- Напротив вы поступили, как ангел, как ангел, я это тысячи тысяч раз
повторить готова.
- Мама, почему он поступил как ангел, - послышался опять голосок Lise.
- Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя,- продолжал Алеша,
как бы и не слыхав Лизы, - что она любит Ивана, вот я и сказал эту
глупость... и что теперь будет!
- Да с кем, с кем? - воскликнула Lise, - мама, вы верно хотите
умертвить меня. Я вас спрашиваю - вы мне не отвечаете.
В эту минуту вбежала горничная.
- С Катериной Ивановной худо... Оне плачут... истерика, бьются.
- Что такое, - закричала Lise, уже тревожным голосом. - Мама, это со
мной будет истерика, а не с ней!
- Lise, ради бога не кричи, не убивай меня. Ты еще в таких летах, что
тебе нельзя всего знать, что большие знают, прибегу все расскажу, что можно
тебе сообщить. О боже мой! Я бегу, бегу... Истерика - это добрый знак,
Алексей Федорович, это превосходно, что с ней истерика. Это именно так и
надо. Я в этом случае всегда против женщин, против всех этих истерик и
женских слез. Юлия, беги и скажи, что я лечу. А что Иван Федорович так
вышел, так она сама виновата. Но он не уедет. Lise, ради бога не кричи! Ах
да, ты не кричишь, это я кричу, прости свою мамашу, но я в восторге, в
восторге, в восторге! А заметили вы, Алексей Федорович, каким молодым,
молодым человеком Иван Федорович давеча вышел, сказал это все и вышел! Я
думала, он такой ученый, академик, а он вдруг так горячо-горячо, откровенно
и молодо, неопытно и молодо, и так это все прекрасно, прекрасно, точно вы...
И этот стишок немецкий сказал, ну точно как вы! Но бегу, бегу. Алексей
Федорович, спешите скорей по этому поручению и поскорей вернитесь. Lise, не
надобно ли тебе чего? Ради бога не задерживай ни минуты Алексея Федоровича,
он сейчас к тебе вернется...
Г-жа Хохлакова наконец убежала. Алеша, прежде чем идти, хотел было
отворить дверь к Lise.
- Ни за что! - вскричала Lise, - теперь уж ни за что! Говорите так,
сквозь дверь. За что вы в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.
- За ужасную глупость, Lise! Прощайте.
- Не смейте так уходить! - вскричала было Lise.
- Lise, у меня серьезное горе! Я сейчас ворочусь, но у меня большое,
большое горе! И он выбежал из комнаты.
У него было действительно серьезное горе, из таких, какие он доселе
редко испытывал. Он выскочил и "наглупил",- и в каком же деле: в любовных
чувствах! "Но что я в этом понимаю, что я в этих делах разбирать могу?" - в
сотый раз повторял он про себя, краснея, - "ох, стыд бы ничего, стыд только
должное мне наказание, - беда в том, что несомненно теперь я буду причиною
новых несчастий... А старец посылал меня, чтобы примирить и соединить. Так
ли соединяют?" Тут он вдруг опять припомнил, как он "соединил руки", и
страшно стыдно стало ему опять. "Хоть я сделал это все и искренно, но вперед
надо быть умнее", заключил он вдруг и даже не улыбнулся своему заключению.
Поручение Катерины Ивановны было дано в Озерную улицу, а брат Дмитрий
жил как раз тут по дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке. Алеша решил
зайти к нему во всяком случае прежде, чем к штабс-капитану, хоть и
предчувствовал, что не застанет брата. Он подозревал, что тот может быть
как-нибудь нарочно будет прятаться от него теперь, - но во что бы то ни
стало надо было его разыскать. Время же уходило: мысль об отходившем старце
ни на минуту, ни на секунду не оставляла его с того часа, как он вышел из
монастыря.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство,
чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о
маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал,
плача в голос, подле отца, - то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль,
что этот мальчик есть наверное тот давешний школьник, укусивший его за
палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел. Теперь уж Алеша
был почти уверен в этом, сам не зная еще почему. Таким образом, увлекшись
посторонними соображениями, он развлекся и решил не "думать" о сейчас
наделанной им "беде", не мучить себя раскаянием. а делать дело, а там что
будет, то и выйдет. На этой мысли он окончательно ободрился. Кстати завернув
в переулок к брату Дмитрию и чувствуя голод, он вынул из кармана взятую у
отца булку и съел дорогой. Это подкрепило его силы.
Дмитрия дома не оказалось. Хозяева домишка - старик столяр, его сын и
старушка жена его - даже подозрительно посмотрели на Алешу. "Уж третий день,
как не ночует, может куда и выбыл", - ответил старик на усиленные вопросы
Алеши. Алеша понял, что он отвечает по данной инструкции. На вопрос его: "Не
у Грушеньки ли он, и не у Фомы ли опять прячется" (Алеша нарочно пустил в
ход эти откровенности), все хозяева даже пугливо на него посмотрели. "Любят
его стало быть, руку его держат", подумал Алеша, "это хорошо".
| |
| Просмотров: 511 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры