Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

">   - Екатерина Ивановна, мне надо серьезно поговорить с вами! - произнесла тихим голосом тетя Леля, опускаясь в кресло, и без дальних проволочек поведала начальнице обо всем случившемся.

   Вся честная, прямая натура Наруковой возмутилась до глубины души поступком Вассы.

   - Вон! Ее надо выключить вон из приюта, - произнесла она решительным тоном, - она испортит мне других девочек... Дурную овцу из стада долой!..

   - Но...

   - Пожалуйста, не заступайтесь, Елена Дмитриевна, - вспыльчиво оборвала она надзирательницу. - Всем известно, что вы обладаете ангельской добротой. Но на все есть границы, моя милая.

   Маленькая фигурка тети Лели выпрямилась при этих словах, словно выросла сразу. Глаза вспыхнули. Лицо побледнело...

   - Так вы непременно удалите Вассу? - глухим голосом проговорила она.

   - Обязательно! - прозвучал короткий ответ. - Такие проступки не могут быть терпимы в стенах приюта.

   - В таком случае завтра же вы не откажите принять и мое прошение об отставке.

   - Что? - Близорукие глаза Наруковой сощурились более обыкновенного, стараясь рассмотреть выражение лица ее помощницы. - Что вы хотите делать? Но это сущее безумие... Ради одной испорченной девчонки бросать насиженное место... бросать детей, к которым вы привыкли... нас, наконец... уж не говорю о себе... кто вас так любит... так ценит. Подумайте хорошенько, Елена Дмитриевна... Вы бедная девушка без связей и знакомств... Куда вы пойдете? Где будете искать места?

   - Я все обдумала, дорогая Екатерина Ивановна, - твердо произнёс снова окрепший голос тети Лели... - И я верю твердо тому, что сказал Христос в своей притче о заблудшей овце... Помните, как бросил все свое стадо пастырь и пошел на поиски одной заблудшей овечки? Я возьму к себе Вассу, если вы прогоните ее, и приложу все мои старания исправить девочку и сделать из нее хорошего человека. И верю свято - мне это удастся... Верю, что душа у нее далеко не дурная - у этой бедной маленькой Сидоровой. Не испорченная, отнюдь... Откуда у ребенка может быть дурная душа? Неправильное воспитание в раннем детстве, привычка лгать и притворяться, чтобы не быть битой, сделали таковою Вассу. А зависть к другим породила собственная неприглядная обстановка... Вы не знаете ее детства? А я знаю... Нет, нет, если и преступница она по вашему понятию, то преступница поневоле, и я не могу бросить ее на произвол судьбы. Повторяю, если вы исключите ее из приюта, я уйду вместе с нею. Этого требует мой долг!

   - Долг! долг! - рассердилась Екатерина Ивановна. - Бог с вами, неисправимая вы фанатичка долга. Успокойтесь! Никто не исключит вашей Вассы, раз вы ставите такие ужасные к тому условия. Но девочку надо наказать примерно.

   - А не думаете ли вы, что она наказана и без того достаточно? - тихо прозвучал вопрос горбуньи.

   - Чем это?

   - Муками, угрызениями совести, волнением и страхом за будущее и, наконец, публичным признанием ее проступка перед всем приютом, - отчеканивая каждое слово, говорила Елена Дмитриевна.

   Екатерина Ивановна задумалась на мгновенье. Легкая тень промелькнула на ее добром лице.

   - А пожалуй, вы и правы, - произнесли тихо губы начальницы.

   Две тонкие руки протянулись к ней.

   - Вы ангел, Екатерина Ивановна! - произнесла с жаром горбунья. - И если вам не противно поцеловать такого урода - поцелуйте меня.

   - Бог с вами, милушка! Неисправимая вы фанатичка! Ишь что выдумала. Подавать в отставку! - заворчала Нарукова, обнимая и целуя любимую свою помощницу. - Ради какой-то негодной девчонки и в отставку... Куда как хорошо!

   - Но ведь "негодная", по-вашему, девчонка прощена, стало быть, и отставки не будет! - почти весело проговорила горбатенькая надзирательница и, пожав руку начальнице, поспешила к своим стрижкам.

  

   Воспитанницы были очень удивлены в тот вечер, когда после вечерней молитвы услышали громкий возглас хорошо знакомого им всем голоса тети Лели.

   - Подождите минуту в столовой, дети!

   И горбатенькая надзирательница, остановившись у крайнего стола стрижек, шепнула мимоходом Вассе:

   - Ну, дитя мое, решайся! Не задерживай нас!

   Чуть живая от волнения Васса, едва держась на ногах, выступила вперед... Пошатываясь на подгибающихся коленях, словно лунатик, не видя ничего перед глазами, прошла она на середину столовой и, обведя затуманенным волнением взором столы приюток, дрожащим, звонким голосом, далеко слышным по всей столовой, проговорила, срываясь на каждом слове:

   - Паланя Заведеева... Прости, меня, Христа ради, прости... Я твою работу погубила... в печке сожгла из сердца... из зависти... прости, Паланя, Христа ради!

   - А! - отозвался эхом рыдающий голос "цыганки"... - А! - и она дала волю слезам, упав головой на стол.

   Приютки, взволнованные и потрясенные этой сценой, повскакали с мест и частью окружили Паланю, частью бросились к Вассе.

   - Как! Ты? Сидорова! За что? Ах, господи! Грех-то какой! И с чего ты это?

   Но Васса, бледнее известковой стены столовой, молчала и только с мольбою глядела на тетю Лелю.

   Расталкивая воспитанниц, с торжествующей улыбкой на губах к ней подходила Павла Артемьевна.

   - Ага! Вот ты как! Так вот как! - заспешила она, волнуясь и задыхаясь, - полюбуйтесь на нее, дети! Хороша! Нечего сказать! Преступница! Дрянная злюка! Лгунья! Воровка! Ага! Осмелилась! Ну, да ладно - получишь свое, поделом получишь! Поделом! Марш со мною сейчас к Екатерине Ивановне! И духу твоего завтра же не будет у нас, мерзкая девчонка!

   Тут надзирательница средних, пылая негодованием и гневом, схватила за руку потерявшуюся Вассу и потащила ее к дверям.

   В тот же миг перед ними как из-под земли выросла маленькая фигурка горбуньи.

   - Оставьте девочку, Павла Артемьевна! - прозвучал твердо и резко ее далеко слышный голос, и она в волнении провела рукою по своим стриженым волосам. - Оставьте Вассу. Она поступила очень дурно и нечестно. Но и перенесла, понятно, тяжелое наказание укоров собственной совести и того стыда, который пережила сейчас и еще переживает в эти минуты. К Екатерине Ивановне же ее не трудитесь вести. Екатерина Ивановна знает все о ее поступке и простила девочку.

   При последнем слове горбатенькой надзирательницы Васса вырвала свою руку из руки державшей ее Павлы Артемьевны и, кинувшись к тете Леле, разрыдалась у нее на груди.

   - Никогда... Никогда... не буду больше... Вы увидите... Я исправлюсь... я другая буду... Спасибо вам! Спасибо Катерине Ивановне... Милая, родненькая тетя Леля. Золотенькая! Ангелочек! Век... не забуду, век! - И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Васса скользнула на пол к ногам горбуньи и, обвив руками ее колени, покрыла их градом исступленных поцелуев и слез...

  

   Рождество... Сочельник... Целый день бушевала метелица за окнами, пела, выла, и ветер крутил и плакался в старом приютском саду... К вечеру вызвездило прояснившееся морозное небо... Ярче и красивее всех других звезд показалась голубовато-золотистая Вифлеемская звезда.

   Кучка малышей-стрижек сгруппировалась у одного из окон и, приникнув захолодевшими лбами к стеклу, смотрят не отрываясь на притягивающую их с высоты своего небесного терема красавицу звезду, тихо перешептываясь между собою.

   В другом, противоположном углу рабочей, тесно прижавшись друг к другу, сидят Дуня с Дорушкой.

   Дорушка, блестя разгоревшимися глазками, оживленно рассказывает маленькой своей подружке:

   - Вот погоди, Дунюшка, откроют двери, тетя Леля за рояль сядет, а мы войдем парами... На середине залы елка... Зеленая... пышная... до потолка... А под елкой подарки и гостинцы на столе разложены... А кругом мы кружиться и хороводы водить будем. Песни петь... А гости на нас смотреть будут, слушать нас... Гостей понаехало видимо-невидимо, все важнющие барыни в шелках да бархатах... А потом баронесса подарки раздавать будет. Старшие плясать пойдут, а для нас игры устраивать будут. Большие играть с нами станут тоже... А на елке свечи горят! Много... А потом елку уберут... На двор вынесут... Ты никогда не видала елки, Дуняша?

   Не успела ответить Дуня, как широко распахнулась дверь рабочей, и тетя Леля в новом сером, с пелериной из кружев, скрывающей ее горб, платье появилась на пороге комнаты.

   - В залу, детвора, в залу... В пары стройтесь, клопики мои... Без шума только, без суеты... Тихонько!

   Радостно взволнованные детишки с напряженно выжидательными рожицами, шумя новеньким ситцем праздничных платьев, торопливо становились в пары.

   Шибко билось сердечко Дуни, когда она входила в залу, где уже собралось все начальство, гости и два старших отделения, целый день украшавшие ель.

   - Ax! - одним общим вздохом вырвался крик восторга из детских грудок.

   Пышная зеленая красавица-елка, отягощенная грузом блестящих безделушек в виде стеклянных шаров, звезд и цепей, сверкающая бесчисленным множеством огней, величественная и гордая, стояла посреди залы, распространяя чудеснейший и сладкий запах смолы и хвои далеко вокруг себя.

   Дуня даже ручонки прижала к сердцу, замирая от охватившего ее при виде пленительного зрелища восторга... Ничего, ничего подобного не видела она еще в своей коротенькой детской жизни!

   - Хорошо? - шепотом осведомилась у нее Дорушка.

   - Ax! - могла только снова вздохнуть восхищенная девочка.

   Как и предсказывала Дорушка, тетя Леля села за рояль.

   Звуки рождественского тропаря огласили залу, наполненную блестящей толпою приглашенных.

   Все встали и повернулись к образу, гости, начальство и воспитанницы. "Рождество твое Христе боже наш", - зазвучало соединенным хором молодых и детских голосов. За рождественским тропарем следовал национальный гимн, по окончании которого все приютки, как один человек, повернулись к Наруковой и проговорили тем же дружным хором:

   - С праздником вас, Катерина Ивановна! - Затем, отыскав изящную, нарядную в белом роскошном платье фигуру баронессы: - С праздником вас, Софья Петровна!

   Тем же порядком, обращаясь к каждой из помощниц, поименно поздравили всех трех воспитательниц... Елену Николаевну, Павлу Артемьевну и всеобщую любимицу тетю Лелю. И наконец обратились ко всем гостям:

   - С праздником вас, господа наши благодетели!

   Во время этих обязательных ежегодных поздравлений глазенки малышей-стрижек то и дело косили на правую сторону елки, о бок которой помещался длинный стол с лакомствами и подарками. По другую, левую сторону находился точно такой же стол с подношениями начальству, с рукодельными работами девочек, предназначенными для попечителей, начальницы и почетных гостей.

   Зоркие детские глазенки издали старались рассмотреть надписи на билетиках, прикрепленных к вещицам, уложенным на правом столе. Каждая из девочек мечтала о том, что придется на ее долю.

   Вон, на самом краюшке стола лежит недорогая куколка в розовом платье... Кому-то достанется она! А вон ящик с красками! Какой счастливице достанутся краски! Дальше прехорошенькая шкатулочка для работы... Кто-то получит ее!

   Впрочем, и старшие волновались не менее малышей, силясь разглядеть подарки.

   Куски батиста на кофточки, шерстяные платки, цветные чулки, дешевые муфточки, туфли, недорогие серебряные брошки с эмалью - все это заставляло разгораться молодые, выжидательно устремленные на подарки глаза.

   Но и девушки, и дети знали прекрасно, что прежде, нежели приступят к раздаче подарков, пройдет еще целая вечность. Приютки по примеру прошлых лет помнили это. И действительно, тотчас после поздравлений начальства началась программа праздника.

   Маруся Крымцева, регент приюта, вышла на середину залы и своим звучным красивым голосом рассказала историю рождения Спасителя в Вифлеемской пещере.

   Потом Феничка Клементьева прочла стихотворение на ту же тему.

   Затем соединенный хор пропел под аккомпанемент пианино красивую старинную песню о Рождестве Христа.

   Наконец крошка Оля Чуркова вышла вперед с огромной звездой, сделанной из золотой бумаги, и заговорила скороговоркой:

  

   - А вас всех с праздником поздравляю, - поклонилась низко и юркнула в толпу стрижек под всеобщий одобрительный смех.

   - Дети, окружите елку! - послышался наконец голос начальницы, и стрижки, чинно взявшись за руки, повели вокруг зеленой красавицы огромный хоровод, выпевая высокими пискливыми голосами:

  

   Празднично настроенная детвора, с замиранием сердца ожидающая счастливого мгновения - раздачи подарков, должна была степенно двигаться, выступая медленно и чинно под звуки заунывного, самим Фимочкой сочиненного пения...

   Ни одного нерассчитанного, резкого движения... Ни одной восторженно-детской нотки! Все монотонно, скучно и чинно. Задавленная искренняя детская радость не пробивалась ни на йоту под этой ненужной чинностью ребят.

   Начальница, важные посетители и гости: старички в нарядных мундирах с орденами и знаками попечительства о детских приютах, не менее их нарядные дамы в роскошных светлых платьях, - все это внимательно слушало тихо и медленно топчущихся в плавном тягучем хороводе девочек, воспевающих монотонно пискливыми детскими голосами:

  

  

   И никому, по-видимому, не приходит в голову мысль о том, что эти степенные, чинные по виду малютки таят в глубине своих детских сердчишек необузданное, страстное желание броситься, окружить стол, стоящий по правую сторону елки, и прочесть на заветном билетике свое имя!

   Один только человек во всей этой нарядной толпе гостей понимал детское настроение.

   Этот человек огромного роста, широкий в плечах, с кудлатою, тронутой ранней проседью головою, казавшийся атлетом, давно уже следил за приютками, с самого начала их появления в зале, и на его подвижном, выразительном лице поминутно сменялось выражение досады, жалости, сочувствия и какой-то почти женственной грусти.

   Наконец темные густые брови атлета-доктора энергично сдвинулись, и он, наклонившись над креслом начальницы, шепнул на ухо Екатерине Ивановне:

   - И вам не надоело еще мучить ребят?

   - Мучить? - Она удивленно прищурила на него свои близорукие глаза.

   - А то нет, скажете! Да моим курносеньким до смерти хочется броситься к столу, а вы велели им какую-то панихиду разводить на сметане! Помилуйте, да разве это веселье?

   - Вы правы! - согласилась так же тихо начальница. - Велите раздавать подарки детям, Николай Николаевич.

   Большой человек только, казалось, и ждал этой минуты. Вздохнув облегченно всей грудью, он с чисто ребяческой стремительностью помчался с приятной вестью к своим "курносеньким стрижкам".

   Радостный возглас детей огласил залу, и веселая суетливая толпа взрослых девушек и ребяток в тот же миг окружила стол, подле которого тетя Леля громким голосом уже выкликала имена осчастливленных раздачей подарков старших и маленьких приюток.

  

   - А ну-ка, курносенькие! Кто со мною в "кошки-мышки"? - прозвучал далеко слышный по всей зале басистый голос доктора.

   - Я...

   - Я...

   - Я...

   - Мы все! Мы все, Миколай Миколаевич! - радостно отозвались отовсюду веселые пискливые голоса.

   Свечи на елке давно догорели. Самую елку сдвинули в сторону, в угол. Подарки давно розданы и детям, и взрослым. Фимочка, сменивший на этот раз тетю Лелю за пианино, уже давно играл польку за полькой, кадриль за кадрилью...

   Под нехитрые мотивы бальных танцев, имеющихся в Фимочкином распоряжении, старшие и средние плавно кружились или выступали по зале.

   К ним присоединились кое-кто из гостей. Сама баронесса Фукс, легкая и воздушная, как сильфида, носилась по зале, увлекая за собой своих любимиц: то Любочку, выучившуюся, несмотря на свой детский возраст, танцевать не хуже старших, то Феничку Клементьеву, то Марусю Крымцеву, приютскую красавицу-запевалу... Ее дочка Нан уклонилась от танцев и серьезными, недетски строгими глазами следила за всем, что происходило в зале.

   - Нан! Нан! - услышала она призывный голос Дорушки. - Иди играть с нами в "кошки-мышки"!

   Посреди залы, мешая танцующим, образовался огромный круг взявшихся за руки маленьких стрижек; здесь под наблюдением добряка-доктора игра кипела вовсю.

   Прижимая только что полученную куклу к груди, не сводя с белокурой головки фарфоровой красавицы восхищенного взгляда, Дуня неохотно встала в круг играющих. Шумная, суетливая толпа, веселый визг и хохот, беготня и возня пугали и смущали робкую, застенчивую от природы девочку.

   Неожиданно ровный, глуховатый голос Нан прозвучал подле нее:

   - А тебе Мурка кланяется. Всем стрижкам тоже. Он у меня совсем принцем сделался... Спит на бархатной подушке, кушает молоко, шоколад, косточки от дичи, супы разные... Я ему розовую ленту на шею привязала, с серебряным колокольчиком. Хочешь к нам приехать в будущее воскресенье, посмотреть его?

   Дуня испуганно взглянула на маленькую баронессу.

   - Нет! Нет! Не хочу! - испуганно вырвалось из ее тонких губок. - Нет, нет! Не хочу! Боюсь.

   Она действительно боялась и красивой Софьи Петровны, и ее угловатой, суровой на вид дочери.

   Ей была жутка сама мысль попасть в важную, пышную обстановку попечительского дома.

   - Нет! Нет! - еще раз испуганно произнесла она.

   Нан досадливо передернула худенькими плечиками.

   - Глупая девочка, - произнесла она сурово, - никто не повезет тебя к нам насильно. Вот-то дурочка! - И она, повернувшись спиной к Дуне, заговорила с Дорушкой.

   Между тем круг играющих все увеличивался... Приходили "средние" и становились в круг. И Дуня поместила свою куколку между собой и Дорушкой, осторожно держа ее за замшевые ручки, тоже примкнула к игре.

   Дети медленно кружили и пели звонкими голосами:

  

   А доктор Николай Николаевич ходил, подражая кошке, по кругу, фыркал, мяукал и отряхивался по-кошачьему, строя уморительные гримасы и приводя своими выходками в полный восторг детишек.

   - Мяу! Мяу! - опускаясь на корточки и забавно "умываясь лапкой", как это делают кошки, мяукал доктор.

   - Я буду мышкой! - решительно заявила Оня Лихарева. И выскочив из цепи, бросилась вдоль круга.

   Неуклюже изгибаясь всей своей огромной фигурой, доктор помчался за нею.

   - Ай-ай-ай! - визжали девочки каждую минуту, когда огромная богатырская фигура Николая Николаевича приближалась к толстенькой фигурке юркой Лихаревой.

   Но у толстушки Они были проворные ноги. Она прыгала козою по кругу, перескакивала через руки, подлезала на четвереньках в круг и при этом отчаянно визжала и от удовольствия, и от опасения быть пойманной.

   По лицу доктора лились целые потоки пота. Наконец, он изловчился, подхватил Оню и при общем смехе посадил ее к себе на плечо.

   - Поросята хорошие! Продаю поросенка молочного, упитанного! Покупайте, господа, покупайте! - кричал он, растягивая слова по образцу настоящего торговца.

   - Теперь я буду мышкой, а кто кошкой? - вызвалась Нан.

   - Позвольте и мне примкнуть к вам, детки! Примите и меня в вашу веселую игру! - послышался поблизости играющих приторно-сладкий голос.

   И шарообразная фигура эконома Жилинского и его голая лысая голова появились перед детьми.

   - Милости просим! Милости просим! Места на всех хватит, - добродушно пригласил его доктор.

   Дети, не любившие Жилинского, глядели на него смущенно и неприветливо. Слишком уже досаждал он даже маленьким стрижкам, кормя их несвежей провизией в их и без того скудные обеды.

   - Пожалуйте! - неохотно буркнули девочки постарше.

   Павел Семенович не заставил повторять приглашения. Сияя сладкой улыбочкой и гладкой, словно отполированной лысиной, он погнался за убегающей Нан, семеня маленькими ножками.

   Но против ожидания толстяк не уступил в прыткости быстроногой, вертлявой и живой маленькой баронессе.

   - Сейчас поймает! Сию минуту! - задыхаясь от волнения, шептала Васса, поднимаясь на цыпочки и следя горящими глазами за катящимся шариком толстой экономовой фигуры.

   Маша Рыжова, отличавшаяся помимо своей лени, еще особенной любовью плотно покушать и не терпевшая особенно Жилинского за то, что тот так мало заботился об улучшении стола приюток, внезапно потеряла свое обычное спокойствие.

   - Ан не поймает! ан не поймает! - с несвойственной ей живостью проговорила она.

   - А вот увидишь! - шептала не менее оживленно Васса. - Ишь он какой прыткий, не убежит Нан.

   - Ладно! Еще бабушка надвое сказала! Нан, Нан! - крикнула Маша, и обычно сонное лицо ее оживилось еще больше. - Сюды беги, сюды, Нан!

   Длинноногая Нан с быстротою молнии метнулась между Вассой и Машей. Те подняли руки. Пропустили бегущую и снова опустили их перед бросившимся следом за девочкой Жилинским.

   Но не успели.

   Павел Семенович проскочил в круг и помчался по нему, настигая Нан.

   - Ага! Так-то ты! - озлилась Маша Рыжова, следя недобрыми глазами за стремительно несущейся шарообразной фигуркой, словно катившейся на коротеньких ножках.

   И тут-то произошло что-то невероятное, неожиданное и печально-смешное в одно и то же время. Маленькая детская нога в приютском шлепанце-туфле выставилась вперед, словно ненароком навстречу шарообразной фигурке.

   Павел Семенович не заметил маневра и несся вперед с прежней стремительностью.

   - Ах!

   Что-то метнулось вправо, потом влево, замахало короткими руками в воздухе, и шарообразная с увесистым брюшком фигура Жилинского со всего размаха шлепнулась на пол.

   В первую минуту толстяк так смутился, что не мог сообразить, в чем дело. Он силился подняться, встать на ноги и не мог. Только беспомощно махал в воздухе короткими толстыми руками. Доктор бросился к нему на помощь, подхватил под мышки смущенного Жилинского и поставил его на ноги.

   - Не стукнулись ли вы? - с серьезным, озабоченным лицом обратился он к эконому.

   Потом быстро принес стул и посадил на него окончательно растерянного Жилинского, усиленно потиравшего себе колено.

   Дуня внимательными глазами смотрела на все происшествие. Она заметила перемену в лице, очевидно, причиненную болью при падении, у злополучного эконома, и ей стало бесконечно жаль этого толстенького старого человека, которому было очень больно в эту минуту. Привыкшая поступать по первому же влечению своего чуткого сердечка, она высвободила себя и свою куколку из общей цепи и решительно шагнула к сгорбившейся на стуле жалкой фигуре Жилинского.

   Ее голубые глаза, полные сострадания, приникли взглядом к красному, потному лицу Павла Семеновича.

   - Тебе больно, дядя? - прозвучал далеко слышный детский голосок, звонкий, как ручеек в лесу летом. - Ну да ничего это, ничего, пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви, пройдет, говорю, право слово! - И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от бега и падения, совершенно лишенную волос голову.

   - О! - не то стоном ужаса, не то задавленным воплем смеха прошуршало по кругу.

   Николай Николаевич до боли закусил губу, чтобы не расхохотаться, отвел ручонку Дуни, приготовившуюся снова приласкать бедного дядю по простоте невинной души.

   Кое-кто из приюток не выдержал и фыркнул в руку.

   Сам Жилинский взглянул было сердитыми глазами на Дуню, подозревая насмешку, но, увидя крошечную девочку с добрым кротким личиком, улыбающуюся ему милыми голубыми глазенками, смягчился сразу.

   - Ну, ну. Ты хорошая, славная девчурка, - произнес он ласково и, погладив одной рукой Дуню по головке, другой полез в карман, достал оттуда апельсин и подал его девочке.

   Потом, чуть прихрамывая, пошел из круга.

   Играющие возобновили игру. Но уже не было в ней прежнего веселья. Было жаль старика. Добрые от природы девочки поняли, что падение нелюбимого эконома случилось неспроста.

   Что-то неуловимое, как дымка тумана, повисло над детьми. Смутная, непонятная досада закипела в справедливых детских сердечках.

   А виновница происшедшего чувствовала себя отвратительнее всех. Маша Рыжова поняла всю несправедливость своего поступка, и сердце ее мучительно и больно щемило сознанием тяжелой вины.

   С трудом добряку-доктору удалось развеселить его курносеньких, и только перед окончанием вечера снова закипел прежний веселый детский смех в большой праздничной зале.

  

  

  

   Пролетело Рождество. Промчалась масленица. Заиграло солнышко на поголубевшем по-весеннему небе. Быстрые ручьи побежали по улицам, образуя лужи и канавы... Снег быстро таял под волшебным веяньем весны. В воздухе носилось уже ее ароматное веяние.

   Приютский сад преобразился. Обнажились почерневшие дорожки... Освобожденная из-под оков снега трава выглянула наружу... Кое-где уже зазеленели ранние побеги... Шла животворящая, молодая, радостная весна!

   Великий пост подходил к концу, приютки говели на Страстной неделе.

   Целыми днями слышался заунывный благовест соседней богаделенской церкви. По два, а то и по три раза в день шли туда стройными парами певчие воспитанницы, шли по мокрым от стаявшего снега улицам, входили в церковь и занимали обычные места на обоих клиросах.

   Фимочка самолично руководил правым клиросом, доверяя левый своей помощнице Марусе Крымцевой.

   В зале между церковными службами то и дело происходили спевки. Пели пасхальные тропари и репетировали Светлую заутреню. Под управлением выходившего из себя учителя пели "Да исправится" и "Разбойника" особенным концертным напевом.

   Меньше, реже теперь посещалась рабочая. Говенье, спевки, долгие церковные службы отнимали большую часть времени у приютских воспитанниц.

   Дуня шла нынче на исповедь впервые. Со страхом и трепетом прислушивалась она к речам Сони Кузьменко, самой набожной и религиозной девочки из всего младшего отделения приюта.

   Соня садилась где-нибудь в дальнем уголку залы, ее окружали стрижки, преимущественно те, кому не удавалось еще побывать на исповеди, и жадно прислушивались к каждому слову Сони.

   Плавным, деланно-тягучим голосом десятилетняя Соня наставляла младшеотделенок:

   - Каяться надо чистосердечно, девоньки, потому что сам господь Иисус Христос присутствует невидимо на исповеди, - говорила она. - Как за ширмочки к отцу Модесту войдешь, так перво-наперво земной поклон положить надоть, а там, на крест его животворящей глядя, и грехи сказывать. Без утайки, как есть все...

   - А ежели не все сказать? Утаить? - расширяя глаза от ей самой непонятного страха и теряя обычную свою сонливость, осведомлялась Маша Рыжова, не попавшая в первые два года своего пребывания в приюте на исповедь вследствие болезни.

   - А вот это уж худо... - авторитетным тоном говорила Соня. - Спроси няньку Варварушку, она тебе расскажет, что на том свете будет за то.

   - А что?

   - А спроси. Узнаешь!

   Соня смолкает, важная, торжественная, преисполненная таинственности и значения предстоящего события.

   Стрижки-первоговелки, подчиняясь ее указанию, летят со всех ног отыскивать Варварушку. Та охотно соглашается на их просьбы "рассказать". Огромная, рыжая, басистая, садится она подле Сони и гудит своим "трубным" басом о Страшном суде, о праведниках и грешниках, о горячих сковородках, которые предстоит лизать лжецам и клеветникам на том свете. О железных крючьях, на которых повесят за руку воров, за ребра преступников... Варварушка сама наивно верит в те бессмысленные бредни, которых в детстве наслушалась сама от таких же темных людей. Перед детьми разворачиваются страшные картины возмездия, пугая детские впечатлительные умы...

   Многие из "малодушных" горько плачут от страха... С красными веками и распухшими от слез носами бродят унылые стрижки по коричневому зданию.

   Одна Оня Лихарева не унывает... Веселая по обыкновению и разбитная шалунья бойко трунит над подружками:

   - Ладно... Ладно .. сказывайте грехи, малыши, а батюшка-то отец Модест выведет на средину церкви, сядет тебе на спину многогрешную да вокруг храма божия трижды на тебе и проедет. Не греши, мол, милая, не греши!

   - Что?

   Новый страх, новое смятение.

   - Ужели так и поедет? А? - звучат робкие голоса.

   - Да полно тебе врать-то, непутевая... - сердится Варвара, - им и без того боязно, а ты еще пугаешь, бессовестная! Не верьте ей, девоньки! Ишь язык-то у нее без костей Мели Емеля - твоя неделя! Нет того греха, чтоб не простился господом, батюшкой нашим милосердным. Только проститься надо.

   - Как проститься?

   - Перед исповедью прощения у всех испросить смиренно с покаянием о содеянном. Перед кем согрешили, у того... - поучала Варвара.

   - У всех?

   Задумывается Маша Рыжова... В туповатой голове, не привычной к мозговой работе, тяжело ворочается мысль.

   Тогда... давеча... в Рождестве-то... Она подножку эконому Павлу Семеновичу... Неужто и ему покаяться? Прощения просить .. А как осерчает да "самой"-то и донесет? Что-то будет! Ох, батюшки!

   В тот же вечер поздно, после ужина незаметно задерживается у стола Маша Рыжова... Юркает за шкап с посудой. Дожидается, пока не исчезли пары воспитанниц одна за другою в коридоре, смежном с дверью столовой.

   Мимо, торопясь к себе на квартиру, спешно прокатывается шарообразная фигурка эконома.

   Бледная, трепетная, взволнованная появляется перед ним девочка.

   - Павел Семенович... простите... ради Христа... давеча... я ногу выставила, играючи... На елке... А вы запнулись... и упали... Признаться боялась шибко... Попадет, думалось... Простите, извините, Христа ради! Нарочно ведь это я!

   Жилинский смотрит в бледное детское лицо, слушает рвущийся от страха и смущения голос... Гневная краска внезапно заливает толстые щеки, лоб, лысину, шею...

   - Ты смела? Нарочно, говоришь? За что?

   Слезы брызжут фонтаном из глаз Маши.

   - Простите... не гневайтесь... Нарошно... Ах, господи... Обидно было... На вас... Ради Христа... простите... Обиделась за то... что кушать хотелось... А... кормят мало... и худым... Вот я... со злости, значит, отплатить думала. Ах, ты, господи! Простите! На исповедь... Надо... Варварушка проститься велела... А я перед вами грешна...

   Маша уже не плачет, а рыдает навзрыд на всю столовую...

   Павел Семенович испуганно косится на дверь. Не ровен час, войдет еще кто-нибудь. Узнают причину... И ему не лестно. Кормит он, действительно, плохо воспитанниц... По дешевой цене скупает продукты, чтобы экономию собрать побольше, показать при расчете, как он умело, хорошо ведет дело... Местом дорожит... Семья у него... Дети... сынишка... Виноват он, правда, перед воспитанницами. Ради собственной выгоды их не щадил... А эта девочка, дурочка, можно сказать, а его нехотя сейчас пристыдила...

   И, живо наклонившись к плачущей Маше, Павел Семенович положил ей свою пухлую руку на плечо и проговорил ласково:

   - Ну, полно, полно, не реви... Не сержусь я... Ну, уж ладно, ступай... Да не болтай зря-то никому об этом... Слышишь? А кормить вас лучше будут, я уж распорядился! Да не реви ты, экая глупышка!

   И легонько и ласково он вытолкал плачущую девочку из столовой.

   Сдержал слова Жилинский. Частью из страха за свою участь, частью из-за смутно промелькнувших угрызений совести по отношению ребят... Но кормить он стал много вкуснее и лучше с этого дня приюток.

   Вечер... Только что прошла всенощная. Церковный сторож вынес ширмы из ризницы и поставил их на правом клиросе богаделенской церкви.

   В черном подряснике с тускло поблескивающим шитьем епитрахили и наперстным крестом на груди отец Модест, еще более бледный и усталый, нежели зимой на уроках, проходит туда, где таинственно сверкает золотом застежек Евангелие и крест на аналое в темном углу клироса. И сразу потянулись длинной серой вереницей старушки-богаделенки на исповедь, за темные ширмочки, к отцу Модесту.

   При слабом свете лампад и единственных свечей перед образами как-то особенно хмуро и сурово выглядят нынче на иконах аскетические лица угодников и святых.

   Дуня в который раз уже обегает глазами хорошо знакомый ей за последние восемь месяцев, проведенных в приюте, иконостас. Сегодня и ей изображенные там на иконах святители кажутся несколько иными, более суровыми и строгими, не как всегда. Легкий холодок страха забегает в душу девочки. С жутким чувством вглядывается Дуня в обычно милостивый и кроткий лик Богородицы. И он сегодня особый... Будто требовательнее и строже глядят на бедную маленькую стрижку обычно мягкие ласковые глаза безгрешной Матери Бога. В вихре мыслей, закружившихся в детской головке, проносится целая вереница грехов перед Дуней...

   Сколько раз она, Дуня, забывала молиться по вечерам. Кое-как убирала по утрам в горницах приюта. Дорушке частенько завидовала, что та не сиротка круглая, что у той мать есть. Оскоромилась намедни шоколадной конфеткой, что Маруся Крымцева дала. Пашку, то есть Павлу Артемьевну, сколько раз ругала заглазно. А когда все пошли "артелью" прощения у той просить, она, Дуня, прыснула со смеха, когда Оня Лихарева тишком Пашку индюшкой назвала. Ну, как тут не сокрушаться, когда грехов пропасть!..

   "А что, ежели и впрямь за них батя на спину сядет да по церкви погонит", - замирала она со страха.

   "Все одно, утаить нельзя греха ни единого. Вон нянька Варварушка говорит, что за ложь на том свете грешников горячие сковороды заставят лизать. Что уж лучше перенести, один бог знает!"

   И маленькая восьмилетняя говельщица стремительно опускается на колени и усердно отбивает земные поклоны и шепчет молитвы пересохшими, робкими губами.

   Отысповедовались богаделенки... Потянулись старшеотделенки к правому клиросу... За ними средние... Наконец дошла очередь до стрижек...

   Сама не своя стоит точно к смерти приговоренная Дуня. И опять всякие ужасы мерещутся ей. То отец Модест выезжает на спине той или другой "грешницы" из-за ширм, то муки на том свете мерещутся, раскаленные докрасна сковороды, горячие крючья... Гвозди, уготованные для грешников непрощенных. А рядом Дорушка как ни в чем не бывало степенно крестится и кладет земные поклоны.

   И Васса так же... И Васса спокойна... А она ли не грешница! Чужую работу в печке сожгла! А лицо спокойное, ясное! Будто ничего не боится Васса! И глядя на подружек, и сама отходит сердцем Дуня.

   Не успела заметить, как пробежало время. Она за ширмой.

   - Ну, дитятко милое, говори мне, твоему отцу духовному, какие грехи за собой помнишь? - звучит над ее склоненной головкой добрый, мягкий задушевный голос. Робко поднимает глаза на говорившего девочка и едва сдерживает радостный крик, готовый вырваться из груди.

   Кто это? Не тятя ли покойник перед нею? Его глаза, ласковые, добрые, сияют в полутьме клироса ей, Дуне. Его большая тяжелая рука ложится на ее стриженную гладким шариком головку. Он! Как есть, он!

   - Тятя! Родненький! Не помер ты! Ко мне пришел! Вернулся! - шепчет словно в забытьи девочка, и слезы катятся одна за другой по встревоженному и радостному Дуниному лицу.

   А большая рука гладит маленькую головку, и бархатными нотами звучит обычно прежде строгий голос отца Модеста.

   Тускло поблескивает крест и золотые застежки Евангелия в полутьме за ширмами, блестят ярко-голубые глазенки Дуни, и огромная бессознательная радость пышным цветком распускается и рдеет в невинной детской душе...

  

   На Пасхе от баронессы Фукс прислали огромные корзины с ветчиною, яйцами, куличами и пасхами для разговения приюток.

   Сама баронесса, вся белая, душистая, нарядная и розовая, как молодая девушка, приезжала с особенно нескладной в ее нарядном платьице Нан христосоваться с детьми на второй день праздника. А на третий "любимицы" Софьи Петровны были приглашены к попечительнице в гости.

   Назначили в их число и Дуню по желанию упрямой Нан, но девочка так расплакалась, так крепко вцепилась в свою подружку Дорушку, не попавшую в список приглашенных, что на нее махнули рукой и оставили ее в приюте.

   - Мне она начинает нравиться, - тоном взрослой девушки, не сводя глаз с Дуни, произнесла Нан, ни к кому особенно не обращаясь, - у нее, у этой крошки, есть характер! - И ее маленькие глазки впились зорко в голубые, как день мая, глаза Дуни.

   Пролетела, как сон, пасхальная неделя. За нею еще другие... Прошел месяц. Наступило лето... Пышно зазеленел и расцвел лиловато-розовой сиренью обширный приютский сад. Птичьим гомоном наполнились его аллеи. Зеленая трава поднялась и запестрела на лужайках... Над ней замелькали иные живые цветики-мотыльки и бабочки. Зажужжали мохнатые пчелы, запищали комары... По вечерам на пруду и в задней дорожке лягушки устраивали свой несложный концерт после заката солнца.

   Многих воспитанниц родители брали домой на побывку на три летних месяца. Завистливыми глазами поглядывали на уезжавших счастливиц их менее счастливые сверстницы.

   Как ни печальна была доля бедных девочек проводить лучшее в год