Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

у летнее время в душных помещениях "углов" и "подвалов" или в убогих квартирках под самой крышей, все же они были "дома" на "воле", а не взаперти, среди четырех стен казенного, мрачного здания. И рвалась из казны "на эту волю" сложная детская душа. Были между ними и такие счастливицы, которые попадали "на дачу".

   Часто матери, тетки, сестры, отцы, братья, дяди, деды и бабки, служившие у "господ" в прислугах, испрашивали разрешение хозяев взять на лето в свой жалкий уголок кухарки либо кучера дочь или родственницу из приюта.

   Господа великодушно разрешали. И вот, осчастливленные до бесконечности, девочки попадали "на дачу". Не чуя от радости ног под собой, покидала она скучный приют и душный городок и, ютясь где-нибудь на чердаке или в боковушке дачного барака, питаясь объедками с барского стола, она с наслаждением вкушала всю прелесть дачной жизни. По четыре раза на дню купалась в реке, бегала по лесу до изнеможения, собирая цветы, ягоды, грибы позднее. А вечером и рано утром старалась работой по дому вознаградить благодетелей за данное ей счастье: ни во что считалась беспрестанная беготня в лавочку, раздувание самовара по двадцати раз на день, чистка сапог, мытье полов дачи, уборка дома и сада... А когда такая счастливица возвращалась снова в приют по осени, рассказам о проведенном "на поле" лете не было конца и предела...

   Впрочем, и в самом приюте за лето шибко изменялась обычная, серая, скучная однотонная жизнь.

   Отменялись уроки и рукодельные часы в рабочей. Уезжали в отпуск Павла Артемьевна и Антонина Николаевна, и бразды правления всецело переходили в руки тети Лели, не решившейся даже ради необходимого отдыха покинуть своих девочек.

   Целые дни проводились на воздухе в саду, в его тенистых, густо разросшихся аллеях.

   До обеда шили, заготовляя приданое выходным приюткам: неизбежные два платья и по полдюжины белья для каждой покидавшей приют и уходившей на место воспитанницы.

   После обеда играли, качались на качелях, состязались в крокет на садовой площадке, купались в садовом пруду, обтянутом парусиной.

   А когда спадала жара, снова шили и слушали чтение тети Лели, умевшей выбирать книги, одинаково интересные для взрослых девушек и детей.

   В первое же лето своего пребывания в приюте неожиданное горе поразило Дуню. Приехала мать Дорушки и увезла девочку на летние месяцы "на дачу".

   Горько плакала Дуня, расставаясь с подружкой, и совсем было слегла от слез, если бы та же добрая тетя Леля не занялась девочкой.

   Не отходя ни на шаг от ребенка, горбатенькая надзирательница со своей обычной изобретательностью сумела развлечь осиротевшую малютку.

   Она гуляла и играла с Дуней, уводила ее в свою уютную маленькую комнатку, показывала ей картинки, учила собирать и сушить цветы, играла ей на пианино, умело втягивала скучавшую девочку в общие шумные игры и добилась-таки своего: Дуня повеселела, окрепла, поправилась за лето и загорела, как цыганенок, целые дни проводя в саду.

   И когда вернувшаяся "с дачи" Дорушка увидела смуглую, краснощекую высоконькую девочку, резво выбежавшую к ней навстречу, то едва признала в ней свою тихую, пугливую и робкую подружку.

  

  

  

  

   Прошли-промчались четыре года...

   Та же яркая, ясная и приветливая весна заглядывала в хмурые окна угрюмого коричневого здания.

   В нижнем этаже приюта помещается огромная прачечная с каменным полом, с большими медными баками и гигантской печью-плитой.

   Рыжая Варварушка и ее две помощницы, приютские служанки, в это ясное весеннее утро усердно стирают белье на "волю" для "господ", обычных клиентов и клиенток N-ского ремесленного приюта.

   Над двумя другими лоханками стоят две дежурные по прачечной воспитанницы и тщательно выполаскивают в пенящейся воде тонкие платки, кружева, чулки, воротнички и кружевные и батистовые кофточки, словом, более тонкие вещи.

   Мелкое белье, изящные принадлежности туалета стирают сами воспитанницы среднего и старшего отделений приюта.

   Над одной из лоханок наклонилась худенькая белокурая девочка с жидкой косичкой совершенно льняных волос. Голубые глаза, несколько широкий нос, тонкие темноватые брови и длинные лучи ресниц на бледном личике - все в ней чрезвычайно привлекательно и мило. Что-то робкое, пугливое в каждом движении тоненького тела, в каждом взгляде кротких, по-детски ясных голубых глаз, что-то стремительное и покорное в одно и то же время.

   Мечтательная улыбка изредка трогает тонкие губы и тотчас же отражается в голубых, как лесные незабудки, глазах. Это Дуня. Двенадцатилетняя Дуня Прохорова, проведшая в коричневых стенах приюта долгие, однообразные четыре года. Еще пройдет год, и она станет старшеотделенкой, самой молоденькой воспитанницей изо всех "выпускных" старших девиц. А там через два-три года и коричневые стены раздвинутся перед нею и выпустят на волю, на "место", самостоятельной маленькой девушкой эту тоненькую и гибкую, как тростинка, белокуренькую девчурку, такую робкую и тихонькую от природы.

   Рядом с нею работает Дорушка. Эта тоже сильно переменилась за четыре года. Из хрупкой, нежной девочки Дорушка стала крупным, рослым четырнадцатилетним подростком. У нее густая темная коса чуть не до пояса. Бойко и разумно глядят карие немного выпуклые глаза. Уверенно улыбаются на добром честном лице пухлые губы, Дорушке нечего бояться будущего. У ее матери оказались небольшие сбережения, позволившие Аксинье уйти от господ и открыть свою собственную малюсенькую мануфактурную лавочку. За лавочкой есть две небольшие светлые каморки-горницы, которые Аксинья решила обратить в мастерскую "дамских нарядов" (правда, очень маленькую, крошечную мастерскую, но все же в мастерскую), лишь только Дорушка окончит свое ученье в приюте.

   Девочке своей она поручит место мастерицы и закройщицы, возьмет ей еще двух девиц-швеек на помощь, и, даст господь, они наработают с нею, Аксиньей, не одну копейку на черный день.

   Вот эти-то планы матери и дают уверенность в своем счастье и Дорушке; позволяют ей спокойно и ясно глядеть в неведомую жизненную даль.

   С Дуней они дружны, но не по-прежнему.

   Счастье Дорушки смущает Дуню... Казалось ей, как-то важнее и отчужденнее стала эта новая самоуверенная и самодовольная Дорушка, толкующая уже теперь о предстоявших заработках "ее" мастерской. У Дорушки нашлись неожиданно подруги из старшего отделения, предлагавшие будущей юной хозяйке мастерской свои рабочие руки.

   Бедность и сиротство учат быть дальновидными, и дети, помимо собственной воли, рано перестают быть детьми. Каждая приютка с детства приучается к мысли о заработке.

   Вот почему теперь Дорушка, будущая хозяйка, ходит в досужие часы, обнявшись со старшими. Около нее теснятся теперь Липа Сальникова, Паланя Заведеева, Шура Огурцова, ставшие уже два года тому назад старшеотделенками.

   Что же касается Фенички Клементьевой и еще двух или трех ее сверстниц, их судьба определялась ясно. Впереди их ждут учительские курсы и места сельских учительниц. О Феничке хлопочет сама баронесса, а этого уже достаточно, чтобы стать "человеком" по-настоящему.

   Однако и Дуня не лишена дружбы Дорушки, очень доброй по природе. Несмотря на новых подруг, Дорушка по-прежнему раздает свои гостинцы подругам, и делится добрячка с ними каждым куском. По-прежнему ровна и ласкова она со всеми, а с Дуней ласковее всех, но нет теперь времени Дорушке посвящать все свои досуги Дуне. Целыми днями просиживает она за работой. Изучает выкройки, образцы... Шьет больше, нежели требуется в приюте, словом, всячески готовится к сложной роли будущей хозяйки мастерской.

   И Дуня изменилась немало...

   Всегда молчаливая, с книжкой в руках или с мечтательно устремленным вдаль взором девочка невольно обращает на себя всеобщее внимание. Подруги любят ее за "тихость", начальство за безответность, даже сама "страшная Пашка" снисходительно относится к ней и "спускает" Дуне ее беззаветную привязанность к "тете Леле", принявшей вновь поступивших новеньких младшеотделенок под свое покровительство. А всем хорошо известно, как недолюбливает Пашка горбунью...

   Два года тому назад Дуня в один такой же радостный, празднично-яркий весенний день рыдала беззвучно, прильнув к худой и плоской груди горбатенькой тети Лели. Это был незабвенный день расставанья с доброй надзирательницей.

   - Не плачь, дитя мое, не плачь, - гладя дрожавшими руками белобрысенькую головку девочки, шептала Елена Дмитриевна, расставаясь с нею, - не на век расходимся, я же остаюсь в приюте, только передаю вас средней наставнице. А ты приходи ко мне, как только сомненье какое-нибудь тебя одолеет или просто взгрустнется, Дунюшка, ты и приди, непременно, слышишь? А я тебе всегда рада буду, как родной, ты и Оля Чуркова самые малюсенькие были у меня... Мне вас всех жальче поэтому, доченьки вы мои... крохотки бедненькие! - заключила, прослезившись, горбунья.

   Век не забудет этого дня прощанья Дуня... Ласковая, чуткая, сердечная, как мать родная, любящая их тетя Леля оставляла их, чтобы принять более нуждающихся в ее ласке новых маленьких стрижек и сдавала их на руки строгой, суровой и требовательной Павле Артемьевне, передавшей в свою очередь своих подростков-среднеотделенок "педагогичке" Антонине Николаевне, воспитанницы которой уже были определены на места.

   Таков был обычай N-ского приюта... И не маленьким рыдающим от горя расставанья девочкам было изменять его.

   "Ангел - тетя Леля" оставляла их... И "страшная Пашка" принимала на свое попечение не любивших ее воспитанниц.

   Перебирая в своей памяти эту незабвенную картину прощанья с обожаемой горбуньей, Дуня и сейчас ниже склоняется над лоханью, и слезы невольно туманят ее обычно ясные голубые глаза.

  

   - Девоньки, новость! Такая новость! Такая! Сейчас помрете на месте! Рты разинете до ушей!

   В облаке пара, наполнявшем прачечную, невысокая тонкая фигура Паши Канарейкиной и ее веснушчатое, с птицеобразным носиком лицо выглядит очень забавным...

   Паша - это первая вестовщица и большая проныра среди своих среднеотделенок. Случалось ли какое-нибудь из ряда вон выходящее событие в приюте, происходила ли какая-либо неожиданность в хмурых коричневых стенах, Паша каким-то ей одной свойственным нюхом узнавала обо всем первая и в тот же час благовестила о "событии" по всему приюту.

   И сейчас, появившись в неурочное время среди прачечной, Паша явилась непременно с новостью самого неожиданного свойства.

   Дуня с Дорушкой, нянька Варварушка и две служанки с любопытством подняли от лоханей головы и воззрились на вошедшую.

   - Ну, чего еще выдумала, непутевая? - деланно-сердитым тоном заворчала Варварушка. - Убежала небось из рукодельной, попадет на орехи от Павлы Артемьевны! Как пить дать, влетит!

   - Ну, вот! Так вот тебе сейчас, как же, держи карман шире! Небось и Пашка, да и "сама"-то, все с ног сбились. Не до нас нынче. Такая новость! Такая!..

   Врешь ты все, Паша, - усомнилась Дорушка и плечом поправила соскользнувшую на потную щеку прядь волос...

   - Не я вру, сивый баран врет... А не любо, не слушай, коли вру... - усмехнулась ничуть не обидевшаяся Паша. - Уж эта умница-разумница наша Дорушка, скажет тоже! Все у нее вруньи, одна она только святоша!

   - Да будет тебе! Говори кака-така новость! - осведомилась Варварушка, и глаза ее блеснули понятным любопытством.

   - Ага, разлакомились! - торжествующе расхохоталась Паша. - Ну, так и быть, скажу: барышня к нам в приют поступает! Вот что! - И довольная произведенным эффектом действительно выдающейся новости, Паша обвела всех присутствующих сияющим взглядом.

   - Ну? - не то недоверчивым, не то изумленным звуком вырвалось у всех.

   - Вот тебе и ну! Ну - лошадям кричат, а мне, Пашеньке, за такую новость поклон и почтение! - засмеялась девочка и даже руки в боки уперла и притопнула ногой.

   - Господи! Да неужто барышня? Дорушка, а Дорушка? Верно это? - зашептала Дуня, наклоняясь к подруге.

   - А то, вру? - неожиданно выкрикнула Канарейкина. - Вот те Святая пятница. Сама Пятидесятница! Все святители! Провались я на месте, - затараторила с необычайной живостью девочка.

   - Пашенька! Не божись! О том свете подумай! - остановила ее Варварушка.

   - Да вы послушайте, новенькая-то какая! Сейчас пришла это она в рукодельную. Барышня, как есть барышня! Платье суконное по два с полтиной за аршин, не вру, ей-богу, локоны по плечам, ровно у херувима. А лицо - картинка. И в корсете, миленькие, сейчас помереть, в корсете. Совсем барышня! Сказывали, генеральская воспитанница. Си-ро-то-чка! А чулки на ногах-то шелковые со стрелками. Сейчас помереть...

   - Да брось ты клясться! Что это! И без того верим! - строгим голосом остановила свою сверстницу четырнадцатилетняя Дорушка.

   - Барышня, говоришь? Да что ж это в ремесленный приют, и вдруг барышня! - удивленно проронили губы рыжей Варварушки.

   - Вот те, Христос свят, правда! - так и вскинулась снова Канарейкина. - Сами увидите. Ой, батюшки! Что ж это я? Не хватилась бы Пашка! Ой! Ой! Ой! Побегу я, девоньки! Счастливо оставаться! Барышне от вас передам поклон. Передать аль нет?

   И, хитро прищурившись, Паша мотнула головой и исчезла, как призрак, в облаке дыма.

  

  

   Новенькую Дуня и Дорушка увидели только вечером.

   Веселое мартовское солнце еще заливало залу, когда обе девочки, управившись с бельем и наскоро поужинав остывшим картофелем с маслом и селедкой, вышли в залу и сразу остановились как вкопанные.

   Тетя Леля сидела за пианино и играла по обыкновению танцы.

   Маленькие стрижки с визгом гонялись друг за другом по огромной комнате, а посреди залы, окруженная старшими и средними воспитанницами, стояла девочка лет четырнадцати в черном траурном платье, сшитом, бесспорно, у очень дорогой портнихи, с большим креповым поясом вокруг талии.

   Платье доходило до щиколотки его владелице, но тонкие ручки девочки красивым движением подобрали его, и таким образом обнажились тонкие стройные ножки в шелковых чулках и безукоризненных лакированных ботинках.

   Но не костюм, а лицо поразило девочек в этой странной, необыкновенной новенькой. Короткие пушистые кудри чудесной рамкой окаймляли это лицо, неправильное, резкое, скорее некрасивое со слишком крупным ртом и широким мясистым носом. Но что-то было в этом лице такое, что сразу привлекало в нем каждого яркостью красок, огнем сверкающих, как темные вишни под дождем, огромных и прекрасных глаз, ослепительно-яркой улыбкой обнажавших белые, как сахар, зубы, в горделиво изогнутых прихотливым изгибом бровях, в алом румянце на молочно-белой коже, во всей фигурке, высокой и стройной, как молодой тополь в саду.

   Девочка обеими ручками держала юбку, красиво округлив локти, и стройными ножками под музыку выделывала какое-то па.

   - Раз! Два! Три! - отсчитывала она звонким, как хрусталь, голосом и медленно, легко и плавно кружилась на месте.

   "Какая красотка!" - мелькнуло в мыслях Дуни, и она, не сговариваясь со своей спутницей Дорушкой, быстро метнулась вместе с нею в сторону танцующей девочки и примкнула к окружающим ее зрительницам.

   Темнокудрая девочка сделала еще несколько кругов и остановилась на месте, сияя своими лучезарными глазами, сверкая необыкновенно красивой улыбкой.

   - Какая прелесть! Какая душечка! - восторженно вскричала Феничка Клементьева, теперь уже старшеотделенка и кандидатка на учительские курсы.

   - Вам нравится этот танец? Он называется "pas d'Espagne", его все нынче танцуют! Он - модный! - сказала новенькая и обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сияющим взглядом.

   - Какой душонок! Картинка! Прелесть! Красавинька! - вспыхивая до ушей, прошептала Феничка, влюбленными глазами глядя на девочку. - Я выбираю ее своим предметом, девицы. Слышите? - неожиданно обратилась она ко всем.

   - Ха! Ха! Ха! - засмеялась теми милыми металлическими звуками новенькая, какие свойственны только детям да еще очень молоденьким девушкам. - Что это означает "выбирать предметом"? Объясните! - уже повелительным, властным голосом точно приказала она окружающим.

   Черноглазая бойкая Паланя Заведеева выступила вперед и, непонятно краснея и смущаясь, стала объяснять новенькой, что значило на приютском языке выбирать предмет.

   - Ага! Стало быть, за меня будут исполнять всю черную работу! Превосходно! - весело рассмеялась новенькая. - Я ничего не имею против, чтобы за меня стирали в прачечной и исполняли мое дело по уборке приюта. Я согласна! - и она кивнула головкой снова вспыхнувшей Феничке и закружилась снова по кругу, припевая в такт кружению: - Раз, два, три! Раз, два, три!

   Потом внезапно остановилась и, щуря сияющие черные глаза, проговорила, чуть запыхавшись от танца:

   - Ну, довольно! Показала вам модные па! А то вы топчетесь в этом надоедливом вальсе и старой допотопной польке. Скучно это. А сейчас мне бы хотелось выбрать кого-нибудь себе в подруги. Только кого бы? Все вы в этих серых платьях на одно лицо.

   Это уже была совершенная неожиданность для воспитанниц. Обычно новенькие поступали в приют робкими, пугливыми стрижками, в редких случаях среднеотделенками, но те и другие были застенчивы и тихи, как мыши. Они покорно дожидались, когда им предложат свою дружбу старенькие воспитанницы и не смели заикаться первыми о чем-либо подобном. Эта же, смелая, странно-уверенная в самой себе девочка как куклами распоряжалась сейчас большими и маленькими приютками, чувствуя инстинктивно всю власть своего обаяния над ними. Она обвела зорким, смелым взором теснившихся вокруг нее и ее сверстниц, и почти взрослых старшеотделенок, вглядываясь внимательно чуть щурившимися глазами в каждое детское или молодое девичье лицо.

   И странное дело! Каждая из воспитанниц N-ского приюта, двух его старших отделений, по крайней мере, теснившихся вокруг новенькой, чувствовала непреодолимое, жгучее желание в глубине сильно бьющегося сердечка быть избранной этой обаятельной девочкой, этой барышней с головы до ног, игрой слепого случая попавшей в коричневые стены ремесленного учебного заведения.

   - Я! Меня выберите!

   - Нет, меня!

   "Я бы хотела быть вашей подругой", - казалось, говорили эти восхищенные детские и девичьи глазки. Феничка буквально из себя выходила от волнения.

   "Я ее предметом выбрала. Обожать обещалась. Так ужели она подругу себе выберет другую!" - вихрем проносилось в хорошенькой головке юной мечтательницы.

   - Она точно переодетая принцесса! - произнесла шепотом Паланя, и ее цыганские глаза, как ножами, врезались в глаза новенькой.

   Высокая, вытянувшаяся до смешного за эти четыре года и без того нескладная фигура Вассы так и лезла вперед, вытягивая длинную шею, чтобы обратить на себя внимание "барышни".

   Но блестящие глаза "переодетой принцессы" мельком пробежали по ней, задержались на мгновение на хорошеньком личике Любочки Орешкиной... скользнули равнодушно по шаловливо-лукавой мордочке Они Лихаревой... Промелькнули мимо благоразумных глазок Дорушки и внезапно остановились на лице Дуни. Дуня густо покраснела под взглядом красивых и бойких глаз новенькой.

   - Как тебя зовут? - услышала она неожиданно у своего уха звонкий, металлический голос.

   И едва сумела принудить себя ответить чуть слышно, назвав свое имя.

   - Ты мне нравишься, Дуня! - проговорила тем же уверенным голосом новенькая и жестом владетельной принцессы опустила ей руку на плечо.

   - Дуняша, счастливица! - прошептала завистливо Феничка.

   - Есть чему завидовать! - засмеялась искренне Оня Лихарева. - Наша Дуня тихоня, святая! А эта новенькая - боец, видать по всему. На ней верхом станет ездить, на Дуне! Ей-богу!

   - Правда! Правда! - подхватила Васса.

   - Бог с ней, с такой дружбой! Не ровни они! - пробурчала Паланя, и цыганские глаза ее сердито сверкнули.

   Новенькая рассмеялась снова. И так заразительно весело, что все лица невольно при первом же звуке этого смеха растянулись в улыбке. Дорушка зашептала на ухо Дуне:

   - Ты... ничего... ты не бойся, Дуняша! Я тебя в обиду не дам.

   - А кто же ее обижать намерен? - внезапно делаясь серьезной, произнесла новенькая. - Ее обижать не за что! Смотрите, какое у нее открытое, честное лицо! Какие добрые глаза! - И она осторожно, двумя пальцами подняла за подбородок заалевшее личико Дуни.

   Непонятная самой Дуне радость разлилась по ее лицу... Сердечко забилось шибко-шибко. Хотелось броситься на шею этой "прелестной" барышне-новенькой и крепко расцеловать ее в розовые щечки.

   - Румянцева! - послышался в эту минуту громкий призывный голос Павлы Артемьевны, неожиданно появившейся в зале.

   Новенькая повернула было в пол-оборота свою отягощенную темными кудрями головку и тотчас же, как бы не замечая воспитательницы, обратилась к Дуне:

   - Так мы будем друзьями с тобою?

   - Да, - прошептала Дуня, - и Дорушка тоже, - прибавила она тихо.

   - Кто это Дорушка? - нахмурила свои гордые бровки новенькая.

   - Вот она! - И Дуня вытащила вперед Дорушку. - Мы с нею уже четыре года дружим! - произнесла она смущенно.

   - Ладно! Все трое друзьями будем! - усмехнулась "барышня", пристальным, зорким взглядом обдав Дорушку с головы до ног.

   - Румянцева! - снова настойчиво и громко прокричал резкий голос Павлы Артемьевны.

   И быстрыми шагами подойдя к кругу, она, сердито нахмурившись, заговорила, обращаясь к новенькой:

   - Что ж ты? Тебя зовут. Отчего ты не откликаешься?

   Изящная фигурка барышни повернулась в сторону надзирательницы.

   - Меня зовут Наташа, - твердо отчеканивая каждое слово, произнес металлический голосок, - Наташа Румянцева. Так ведь, кажется, у вас называют в приюте? Я не откликалась вам, думая, что фамилию Румянцевых может носить еще кто-нибудь из воспитанниц, а Наташа Румянцева - я одна! - с неуловимо гордым оттенком в голосе заключила девочка.

   В первую секунду глаза Павлы Артемьевны расширились и стали совсем круглыми, как у птицы, а губы побелели от гнева.

   Она с минуту смотрела в самые глаза новенькой, глаза, отвечавшие ей невинным, ясным и невозмутимым взглядом, в то время как у самой надзирательницы багровый румянец то и дело все приливал и приливал к лицу.

   Тонкая, едва уловимая усмешка заиграла на губах Наташи Румянцевой.

   И вот буря разразилась внезапно...

   - Ступай переодеваться... Сию минуту... Нечего щеголять как барышня!.. - закричала Павла Артемьевна, поймав, очевидно, эту тонкую, едва уловимую усмешечку. - Марш! Серое платье и холстинковый передник... Живо... И помни: здесь надо оставить твои манеры барышни... Здесь этого не потерпит никто!

   И схватив за руку новенькую, Павла Артемьевна резким движением вывела ее из круга и слегка подтолкнула по направлению дверей.

   На прелестном ярком личике Наташи не было ни тени протеста или неудовольствия.

   Но черные глаза ее тихо смеялись, насмешливо сверкая под стрелами длинных ресниц.

  

  

   Весенняя ночь тихо спустилась над коричневым домом. Крепко спит под ее прозрачной дымкой ремесленный приют. Спят воспитанницы, надзирательницы, рыжая нянька Варварушка, спят другие служанки... Все тихо, безмятежно заснуло, пользуясь наступившей тишиной...

   Белесоватый полумрак мартовской ночи серым призраком вползает в огромный дортуар.

   Ряды постелей... Неподвижные головки мирно заснувших девочек, и тишина... Глубокая, мертвая тишина. Изредка только нарушается она сонным бормотаньем или вздохом, приподнявшим во сне юную грудь.

   На крайней постели, у двери, неподвижно лежит стройная фигурка "барышни-приютки".

   Вот уже около месяца живет в приюте Наташа Румянцева, а все не может привыкнуть ни к приютским порядкам, ни к новой жизни. Тяжела эта жизнь для девочки, выросшей и проведшей свое детство в довольстве и холе... Правда, сверстницы-подруги и кое-кто из взрослых старшеотделенок балуют Наташу, исполняют за нее "грязную" черную работу по прачечной и уборке приюта незаметно, тишком от строгой Павлы Артемьевны шьют за нее в рукодельной, в то время как она ковыряет что-либо "для отводки глаз" во время рабочих часов иглою.

   Но тем не менее и эта облегченная ей чуть не втрое приютская жизнь не под силу ей, "барышне", как ее прозвали воспитанницы.

   Не под силу подниматься с петухами, не под силу долгие однообразные часы проводить на одном месте за работой, не под силу лежать на этой жесткой, гадкой приютской постели и есть простую грубую пищу приютского стола.

   Но больше всего не под силу переносить ей, Наташе, окрики и придирки Павлы Артемьевны. С первого же часа поступления Наташи в приют надзирательница средних возненавидела свою новую воспитанницу.

   Павла Артемьевна, властная и гордая от природы, любила беспрекословное подчинение и слепое послушание себе во всем. Всякое неповиновение, проявление независимости и воли в девочке-воспитаннице раздражало ее. А в Наташе Румянцевой этой воли и независимости было больше, чем во всех остальных приютках, вместе взятых. И глухая борьба разгорелась между надзирательницей и девочкой. Особенно допекала Павлу Артемьевну эта самодовольная, яркая улыбка Наташи, насмешливый взгляд смеющихся глаз и локоны.. Особенно последние...

   О, эти локоны! Прелестной, живописной рамкой обрамляющие подвижное, неправильное, но очаровательное личико, они далеко не соответствовали приютской скромной одежде и положению воспитанницы учебно-ремесленного заведения. Но приказать остричь среднеотделенку было немыслимо.

   Стригли только маленьких. Старшим же и средним обрезали волосы исключительно по болезни или же в наказание А наказывать Наташу было не за что. Несмотря на природную веселость, живость и шаловливую бойкость, она не делала ничего такого, что не допускалось бы правилами приюта. Правда, шила Наташа из рук вон плохо, пела на клиросе очень неохотно и постоянно перевирала слова тропарей и церковных молитв, но зато прекрасно шла по научным предметам, зная гораздо больше того, что полагалось знать старшеотделенкам. И как ни старалась Павла Артемьевна "поймать" Румянцеву, ей это не удавалось.

   Поминутные окрики, замечания и бранные слова сыпались дождем на Наташу, но по-прежнему безмятежно было оригинальное, подвижное личико новенькой, и по-прежнему чуть заметно насмешливо смеялись ее черные, как черешни, глаза.

  

   Ночь... Тихо вздыхает рядом костлявая Васса... В головах ровно дышит голубоглазая Дуня, Наташина любимица... Дальше благоразумная, добрая и спокойная Дорушка... Все спят... Не спится одной Наташе. Подложив руку под кудрявую голову, она лежит, вглядываясь неподвижно в белесоватый сумрак весенней ночи. Картины недалекого прошлого встают светлые и мрачные в чернокудрой головке. Стучит сердце... Сильнее дышит грудь под напором воспоминаний... Не то тоска, не то боль сожаления о минувшем теснит ее.

   Вспоминается то далекое светлое... Как это было недавно и в то же время давно!..

   Большой дом генерала Маковецкого стоит в самом центре обширной усадьбы "Восходного"... А рядом, между сараями и конюшнями, другой домик... Это кучерская. Там родилась малютка Наташа с черными глазами, с пушистыми черными волосиками на круглой головенке, точная маленькая копия с ее красавца-отца. Отец Наташи, Андрей, служил уже девять лет в кучерах у генерала Маковецкого... Женился на горничной генеральши и схоронил ее через два месяца после рождения Девочки.

   Побежали годы... Овдовевший Андрей все силы своей любви к жене перенес на девочку... Выписана была его мать из деревни для ухода за внучкой, и под ее призором росла и хорошела, что белый цветик в поле, хорошенькая девочка Наташа.

   Было яркое весеннее утро... В огороде Восходного сажали на грядах зелень... Пололи сорную траву, убирали гряды. Бабушка и Наташа, двухлетняя малютка с сияющими глазками, приплелись поглядеть на работу женщин. Серебристый смех девочки достиг до чопорного дома Маковецких. Вышел генерал в сюртуке с пестрыми погонами "отставного", покончившего свою службу служаки, вышла генеральша в теплом бурнусе, увидали Наташу и сразу очаровались прелестной девочкой.

   Позвали в дом с бабушкой, угощали конфектами, шоколадом; картинок, безделушек разных надарили, кусков шелка и бархата на платьице... Заласкали, замиловали Наташу...

   А вечером, как поехал Андрей объезжать поля с генералом, стал приставать барин к любимцу кучеру:

   - Отдай нам в дом твою девочку, Андрюша, мы ее как барышню воспитаем. Видишь, бог нас с генеральшей детьми не благословил. А мы ее вырастим, всяким наукам выучим... Замуж отдадим хорошо, снабдим приданым. Уж очень она у тебя уродилась пригожая... да веселенькая... точно принцесса. Не место ей в твоей убогой кучерской, Андрей. А тебе запрета нет... Приходи взглянуть на дочку во всякое время... И к себе бери ее на побывку, когда захочешь. Гуляй с нею вместе, катайся... Не отвыкнет она от тебя, а для нас с генеральшей светлым солнышком будет. А? Андрюша? Согласен?

   Недолго думал Андрей. Уж очень завидной показалась ему доля, выпадавшая его Наташе... Барышней станет... образованной... богатой... Да можно ли такой случай упускать.

   И отдал в генеральский дом свою Наташу.

   А годы не идут, а мчатся...

   Вспоминает огромный, великолепный дом Маковецких Наташа... Всюду ковры... хрусталь... бронза... Роскошная, удобная старинная мебель... бархатные портьеры на дверях, такие же на окнах. Пол гладкий как зеркало... паркетный... В деревне живут, точно в городе... Со всеми удобствами! Роскошно... богато...

   У Наташи бонна немка. Гувернантка француженка... Учитель музыки, учитель танцев. Из ближнего губернского города наезжают по три раза в неделю... Русской грамматике, истории, арифметике учит учительница из женской губернской гимназии. За тою Андрей ежедневно ездит в город: привозит и отвозит назад, благо недалеко, верст десять туда и обратно.

   Батюшка отец Илиодор, настоятель сельской церкви, находящейся в версте от Восходного, преподает Закон Божий Наташе. Все это зимою, а летом генеральша Мария Павловна ездит лечиться на теплые воды и возит с собой Наташу. Потом путешествует по Европе.

   В девять лет девочка уже видит "заграницу"... Знает чопорный Берлин... Веселый Париж... Высокие Альпы... Изрезанную каналами Венецию, "водяной город"... и немеет от восторга при виде Адриатического моря...

   Генеральша души не чает в своей "Наточке". Всем пылом своего стареющего сердца привязалась она к девочке.

   Отца Наташа видит мало и редко... Сам Андрей не знает, как держать себя с дочкой-барышней... Смущается, будто робеет даже. Но Наташа любит отца. Любит его открытое лицо нестареющего красавца, его мозолистые руки, его зычный голос. Любит Наташа до безумия птицей лететь в быстрой тройке, управляемой отцом, по покрытым снегом полям Восходного... Рядом француженка m-lle Arlette, живая, молоденькая, веселая, как ребенок... Впереди отец... Стоит на передке тройки, гикает, свищет на быстрых, как ветер, коней.

   В корню идет Ураган, Наташин любимец... Девочка часто бегает на конюшню, кормит его сахаром... Болтает с отцом, Андрей любуется подрастающей дочуркой и хочет и не смеет, смущается приласкать эту изящную, нарядную барышню, казалось, и рожденную для того только, чтобы все любовались ею...

   Зато здесь, в тройке, управляя ею с редким мастерством, Андрей ближе к дочери, чем когда-либо... Оба сливаются в безумном экстазе восторга, быстроты и радости бешеной скачки, среди родных сердцу, пленительных картин русской зимы.

   - Хорошо ли, дочка? - оглядываясь на девочку, кричит кучер, и его глаза, такие же черные, яркие и сверкающие, как у Наташи, любовно сияют навстречу восхищенному взору ребенка.

   - Ах, папаша! - может только выговорить она, захлебнувшись от счастья.

   Возвращаются домой возбужденные, розовые от мороза, радостные, свежие...

   У Маковецкого гости... Соседи помещики... знакомые из города...

   Среди них нередко наезжала в Питер с далекого Кавказа подруга генеральши княгиня Маро, одинокая богатая вдова, обожающая Наташу, как другая вряд ли бы и могла любить собственное дитя.

   - Natalie, - говорит Марья Павловна, - сыграй нам на рояле... А потом потанцуешь... Менуэт и русскую... M-lle Arletta vous alles jouer les dances... (Вы сыграете танцы.)

   Сначала Наташа играет... Потом танцует. Мило, изящно, грациозно... Генерал с генеральшей в восторге, гости в восхищении. На прелестную девочку сыпятся похвалы. Ей тонко льстят, как настоящей дочери богачей Маковецких и богатой наследнице...

   И потом, она на самом деле очаровательна, эта черноглазая Наташа! Кто скажет, что отец ее кучер, мать была гор-ничною. Она прирожденная принцесса, эта грациозная девочка с кудрями Миньоны... Целый дождь похвал сыпется на Наташу... Она принимает их как должную дань со снисходительной улыбкой. Она так привыкла, чтобы окружающие восхищались ею. Генеральша целует, ласкает ее. Целует и ласкает княгиня Маро.

   - О, если бы мне отдали тебя, я бы сделала тебя настоящей княжной, - шепчет княгиня Маро.

   И новые радости льются потоком на Наташу: сюрпризы, подарки, новые костюмы, от которых и так ломятся шкалы.

   - Прелестное дитя! Очаровательный ребенок, чернокудрая принцесса! Сказочная царевна! Прелесть! - слышится изо всех углов барской гостиной. И от всех этих похвал кружится темная головка, и недетская самоуверенность, самодовольное тщеславие затопляют до краев юную душу.

   Снова лето... На этот раз на берегу Женевского озера проводят его они - генеральша, Марья Павловна, Арлетта и Наташа.

   Один особенно яркий и солнечный день особенно запал в сердце девочки. Трагический день... Из России пришло письмо от генерала. У них несчастье... Ужас... Непоправимое горе... Красавец Андрей, объезжая новую тройку диких коней, до которых генерал Маковецкий большой любитель, был выброшен на всем скаку взбесившимися лошадьми и умер на месте, ударившись о телеграфный столб головою. Его уже схоронили. Надо приготовить Наташу... С первых же слов по бледному лицу своей благодетельницы Наташа поняла, в чем дело, и с отчаянием не привыкшего сдерживать свои порывы избалованного ребенка бурно отдалась горю.

   - Где мой папаша! Я хочу к папаше! - кричала она неистово на весь отель и рвала волосы и билась головою об пол. Генеральша совсем растерялась.

   Но тут пришла на помощь молоденькая Арлетта.

   - Ее надо развлекать. Natalie! II tout la jolument destraire! - посоветовала она испуганной Марье Павловне. Та стремительно ухватилась за эту мысль.

   Наташу повезли в Женеву, показали ей театр марионеток... потом отправились в Париж, возили ее в оперу, в знаменитую Comedie Francaise, в первые же дни открытия сезона... Оттуда прокатились до Ниццы... И только когда горе девочки притупилось среди массы разнородных впечатлений, Маковецкая вернулась в Россию.

   Стоя у холмика отцовской могилы, Наташа уже тщетно старалась вызвать слезы при воспоминании об отце... В ее душе жил еще образ молодца кучера, управлявшего тройкой, а с ним рисовалась быстрая скачка по белым полям, снежная пыль и звонкий голос, пониженный до шепота, любовно спрашивающий ее:

   - Хорошо, дочка?

   А мысль о мертвом отце, лежавшем в могиле, не уживалась как-то в душе впечатлительной девочки. Зато, когда наступила зима и земля побелела от снега и веселая Арлетта опрометчиво предложила своей воспитаннице проехаться в тройке, девочка разрыдалась неутешными слезами и долго, страстно и отчаянно рыдала, целые сутки, напугав весь дом.

   Горе не приходит одно... За ним обычно следует и другое...

   Через два года после смерти Андрея генерал Маковецкий внезапно скончался от разрыва сердца.

   Наташа никогда не забудет того страшного призрака неизбежного, что вползло с той минуты в роскошные комнаты Маковецких.

   Большой парчовый гроб... Завешанные прозрачные зеркала в гостиной... Тропические растения в кадках, принесенные в огромный зал из оранжерей... Дребезжащий старческий голос отца Илиодора... Дамы и мужчины в черном... Сама генеральша с трясущейся, поседевшей за эти сутки головой, обезумевшая от горя, в глубоком трауре, с помутившимися глазами, все это сплелось в один сплошной кошмар. Этот кошмар в глазах испуганной недоумевающей девочки сгустился и надвинулся еще страшнее, когда сраженная ударом генеральша через две недели после похорон лежала в том же самом зале, среди завешанных зеркал и тропических растений, где полмесяца тому назад покоился в парчовом гробу ее муж.

   Похоронили и генеральшу... Со всех сторон понаехали наследники, дальние и близкие родственники Маковецких. Косо и злобно поглядывали они на осиротевшую Наташу. Последняя точно не вполне сознавала всю тяжесть своего положения.

   Она то горько плакала у гроба Марьи Павловны, то неожиданным, как будто любопытным взглядом оглядывала все эти незнакомые лица слетевшихся голодною стаею наследников. Она была спокойна за будущее, Наташа... Сколько раз прежде благодетельница генеральша и сам Маковецкий говорили ей:

   - Ты, Наточка, не бойся. Будешь богатой девушкой, мы тебя не оставим!

   Ей было бесконечно жаль дорогих покойников, но избалованная, изнеженная девочка больше их любила себя...

   Впереди была еще целая жизнь... Надо было подумать о том, с кем и где проведет она ее.

   Ужасный вечер!

   Наташе показалось, что жизнь окончена, что впереди же один сплошной, непроглядный мрак, когда несколько дней спустя к ней в спальню вбежала испуганная Арлетта.

   - Natalie! - в ужасе залепетала француженка. - Бедное дитя! Ты - нищая! Они не сделали духовного завещания... Смерть застигла их слишком внезапно... Все богатство экселенц переходит к законным наследникам... А они... они... бедная моя птичка, отдадут тебя в приют! - И до безумия любившая свою воспитанницу парижанка разрыдалась горькими, неудержимыми рыданиями.

   Наташа, еще плохо сознавая всю важность такого известия, плакала, вторя своему другу.

   Потом пошла новая жизнь...

   Отъезд Арлетты... Сборы Наташи... Какая-то чопорная дама в глубоком трауре, одна из многочисленных племянниц покойной генеральши, долго и подробно поясняла Наташе о том, что вся ее жизнь в генеральском доме была одной сплошной печальной ошибкой... Не место дочери кучера быть барышней... Напрасно только Маковецкие выбили ее из колеи.

   Потом, коля ее своими жесткими глазами, дала ей понять, что выхлопотала ей поступление в приют, куда ее и отвезут на днях из Восходного...

   И странное дело! Эта новость скорее обрадовала, чем огорчила Наташу.

   Приют!.. Там много девочек-сверстниц. Ее будут там любить, лелеять! Ведь она должна быть интересна для них. Они - бедные, ничего не видавшие на своем веку крошки. Она же, Наташа, объездила полмира и может им многое рассказать... Ах, ей всегда так недоставало детского общества - Наташе! Она всегда росла и вращалась среди больших, а тут - дети, сверстницы, девочки-однолетки! Это куда приятнее и радостнее, нежели жить у чопорной генеральской племянницы.

   О да! Конечно, новая жизнь будет полна захватывающего интереса.

   И Наташа бесстрашно, почти радостно приняла неожиданную новость о своей дальнейшей судьбе...

  

   - Сними локти со стола! Что за манера сидеть вразвалку! Покажи твой платок... Что это? Метка это или червяк?

   Мартовское солнце светит ярко. Оно освещает и гневное, раздосадованное лицо Павлы Артемьевны и тонкое, улыбающееся личико Наташи.

   - Что это? Ты, кажется, смеешься? Дерзость или глупость позволяешь ты, моя милая, себе по отношению меня? И потом, изволь встать, когда с тобой говорит начальство. Или ты все еще воображаешь себя генеральской наследницей? Пора выкинуть из головы эти бредни!

   Тонкая, изящная фигурка "барышни" (Наташу с первого дня появления здесь прозвали так воспитанницы) поднимается нехотя со скамейки. Кудрявая головка встряхивает всеми своими черными локонами, завязанными лентой у шеи,