Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

жать", старалась изо всех сил обратить на себя его внимание. Она то во время еды как-то особенно оттопыривала руки локтями вверх и, держа нож и вилку тремя пальцами, манерно отставляла два остальные, то жеманно поджимала губки, что, по ее мнению, было лучшим признаком хорошего тона, то потупляла глаза, словом, ломалась и жеманничала вовсю.

   Начитавшись глупейших бульварных романов, Феничка изо всех сил старалась подражать их героиням, каким-то несуществующим герцогиням и маркизам, которыми кишели добываемые ею книги.

   Не замечая, что гости за большим столом, едва сдерживая улыбки, смотрят во все глаза на ее ломанья, Феничка продолжала проделывать все свои манипуляции.

   - Нет, мерси-с, я уже кушамши! - неожиданно выпалила она подававшему ей во второй раз жаркое лакею.

   И тут же, подобрав весь соус со своей тарелки, оттопырив мизинчик правой руки до пределов возможного, на кончике ножа отправила его в рот.

   - Ах, боже мой! Кто же с ножа ест! Брось, Феничка! Это варварство! - с веселым смехом шепнула ей Наташа, наблюдавшая уже несколько минут за ломавшейся старшеотделенкой.

   - Не твое дело! - фыркнула таким же шепотом Феничка и преспокойно облизала лезвие ножа с обоих концов, к немалому удовольствию Наташи.

   После завтрака Нан провела приюток на свою половину.

   Она занимала целых четыре комнаты. У нее был прелестный будуар-гостиная с голубой шелковой мебелью, с широким трюмо во всю стену, с массой безделушек на этажерках и столах, светлая уютная спальня с белоснежной постелью, с портретом ее отца, покойного барона, на которого Нан походила как две капли воды. Портрет во весь рост, занимавший простенок между двух окон, был исполнен масляными красками. На нем был изображен высокий, худой человек в генеральском мундире с баками и усами, типичный немец, сухой и чопорный на первый взгляд, как и его дочь.

   - Это отец! - произнесла Нан, подняв свои маленькие глазки к портрету, причем лицо ее чуть заалелось, и какое-то несвойственное выражение мягкости легло на ее угловатые черты. Она даже похорошела в эту минуту от озарявшего ее чувства.

   - О, он был такой добрый! - прошептала она как бы про себя. Потом, словно спохватилась сразу и, придав своему лицу выражение обычной светской непроницаемости, повела приюток через небольшую классную комнату с рабочим столом и книжными шкафами в четвертую горницу - небольшой изящный кабинет.

   - Мурка! - радостно в один голос вскричали Дуня и Любочка, едва только успели переступить порог этой комнаты.

   Действительно, на великолепной тумбе красного дерева, сделанной в тон изящному письменному дамскому столику и мебели, на мягкой малиновой бархатной подушке важно возлежал очаровательный котяшка, успевший возмужать и растолстеть за последние четыре года.

   - Мурка! Мурка! Здравствуй, миленький! Ты ведь узнал нас, правда? Да какой же ты стал большой и толстый, красивый! А шерстка-то - чистый шелк! И белая, как снежинка! Ну, теперь тебя не упрячешь, братец, в муфту! Громадный какой!

   И девочки, большие и маленькие, теснились вокруг тумбы, на которой по-прежнему важно, без малейшего признака движения лежал красавец-кот. Они наперерыв гладили и ласкали очаровательное животное. Дуня и Любочка особенно нежно льнули к своему давнишнему любимцу.

   Еще бы! Ведь он был их воспитанником! Они, тогда еще маленькие стрижки, так долго кормили и лелеяли его! Пока Нан не увезла к себе Мурку, спасши его от преследований Павлы Артемьевны, он принадлежал им и только им.

   Добрая Нан! Несмотря на ее чопорную и сухую внешность, как она хорошо заботилась о их общем питомце! Как она откормила его!

   И Дуня с Любочкой, а за ними Паланя, Феничка и Евгеша бросали благодарные взгляды на молоденькую баронессу, стоявшую тут же около их милого зверька.

   Но что это сталось с ней?

   Обычно бледное и без того, личико Нан стало еще бледнее. И глубокая-глубокая тоска отразилась в ее маленьких, умных и печальных глазках.

   - Нан! Нан! Что с вами?

   Девушка с трудом подняла глаза на своих сверстниц. В них блестели слезы.

   - Да разве вы не видите? Вы не видите? Ведь мертвый Мурка, не живой! А это... это... только чучело прежнего Мурки... прекрасно артистически исполненное за границей... Но все же чучело, - с трудом, через силу, выдавила из себя Нан.

   - Как? Чучело? Неужели? Ax! - посыпались вокруг молоденькой хозяйки взволнованные, полные недоумения возгласы ее гостей.

   - Да, чучело! - с тяжелым вздохом продолжала Нан. - Уезжая отсюда, четыре с лишком года тому назад, я взяла живого Мурку с собою.

   Года два он прожил там со мною, мой милый, единственный друг... И вот однажды его укусила бешеная собака... Я всеми силами старалась спасти его... И не могла... Он умер, и начальница нашего пансиона, очень жалевшая меня, приказала сделать с него чучело и подарила его мне... моего бедного мертвого Мурку... Но мертвый не может заменить живого... А я так привязалась к нему! Ведь он был единственным существом в мире, которое меня любило! - глухо закончила свой рассказ Нан...

   Протянулась мучительная пауза. Все шесть девочек чувствовали себя как-то не по себе. Особенно тоскливо стало на душе Дуни. Впечатлительное, чуткое сердечко подростка почуяло инстинктом какую-то глухую драму, перенесенную этой молоденькой аристократкой, жившей среди роскоши и богатства и в то же время чувствовавшей себя такой одинокой и печальной.

   "Единственное существо в мире, любившее меня", - звучала отзвуком в душе Дуни сказанная Нан фраза.

   А ее мать? Баронесса Софья Петровна, такая ласковая, обходительная со всеми чужими девочками, неужели она не любит своего единственного и родного детища? Неужели?

   Но дальнейшие мысли Дуни были прерваны прежним ровным и невозмутимо спокойным голосом юной хозяйки.

   - Пойдемте в залу... Вы слышите? Там играют? Это кузен Вальтер! О, он настоящий большой артист! Идемте слушать его!

   И она первая вышла из своего прекрасного кабинета. За нею следом поспешили приютки.

   Из апартаментов баронессы действительно неслись сладкие, печальные, рыдающие аккорды. Они врывались во все уголки огромного дома и своей грустной мелодией затопляли маленькое, сильно бьющееся сердечко Дуни... "Нан несчастна... Нан одинока... - выстукивало это маленькое, чуткое до болезненности сердечко, - одинока и несчастна, несмотря на всю роскошь, все богатство, окружающее ее... Но что же надо, чтобы сделать ее радостной и счастливой?" О! Она, Дуня, с удовольствием приласкала бы, утешила, ободрила ее! Ей жаль бедняжку Нан! Если бы она могла подружиться с нею как с Дорушкой и с Наташей... Окружить заботой и лаской, о, если бы можно!

   А чудные звуки дивной, незнакомой Дуне и ее спутницам мелодии все лились сладкой волною и, остро волнуя чуткую, нежную, как цветок, детскую душу, звали, манили ее безотчетно к неясным подвигам самоотречения и добра.

  

  

   - Тс! Тише! Тихонько! - послала шепотом навстречу вошедшим в залу приюткам баронесса Софья Петровна, смягчая замечание самой обворожительнейшей из своих улыбок.

   Затаив дыхание, на цыпочках воспитанницы переступили порог огромной комнаты. Гости попечительницы с чашками кофе в руках сидели здесь на низеньких диванах, табуретах и на золоченых стуликах, уставленных вдоль стен. Барон Вальтер Фукс был за роялем.

   Как испуганное стадо барашков с недоумевающими глазами, сбившись в кучку, девочки столпились у дверей. То, что услышали они, казалось, было выше их понимания. После скромной музыки тети Лели, игравшей им бальные танцы в досужий вечерний час, после грубого барабанения по одной ноте Фимочки во время часов церковного и хорового-светского пения, игра юного Вальтера казалась им как будто и не игрою; это было пение вешнего жаворонка в голубых небесных долинах, быстрый, серебряный, журчащий смех студеного лесного ручья, тихое жужжанье пчелки над душистой медвяной розой, ясный, радостный говор детишек и шум отдаленного морского прибоя вдали.

   Потом неожиданно тихая мирная музыка перешла в бурные, грозные раскаты грома... в сверкание молний на почерневшем пологе неба, в бурные вихри, гнувшие столетние дубы до самой земли, и чей-то рыдающий вопль, исторгнутый из недр надорванной осиротевшей души.

   Громче, громче становился этот вопль... Все слышнее и реальнее звучал он в звуках рояля. Из глубины рыдающей симфонии он перебежал в залу и потряс ее своды, зловещий, источный, рыдающий голос человеческого горя и неописуемого страдания...

   Занятые неземным исполнением божественной, бессмертной симфонии, передаваемой Вальтером, присутствующие не заметили, как невысокая фигурка девочки с короткими вихрами черных волос, с горящими, как звезды ночного неба, глазами рванулась вперед... На цыпочках перебежала она залу и очутилась в углублении ребра рояля, прямо перед бледным, вдохновенным, поднятым кверху и ничего не видевшим, казалось, сейчас взором юного музыканта.

   Горящие глаза девочки впились в это светлое, вдохновенное лицо, на котором переживалась теперь целая гамма ощущений.

   В разгоряченной головке зароились недавние пережитые впечатления: такая же нарядная огромная зала в барском имении. Такой же рояль... Но за ним не этот бледный красивый юноша, а представительная, полная фигура дамы, генеральши Маковецкой... Но та же симфония, та же... И исполнение такое же... Та же игра... Тот же гимн жаворонка в поднебесной выси... те же переливчатые серебряные трели ручейка, тот же победный вихрь перед бурей, те же жуткие грозовые раскаты вдали... И тот же вопль людского горя... Все то же... Но нет уже в живых прежней исполнительницы этой божественной музыки. Она умерла, зарыта в могиле... И никогда, никогда не вернется к своей приемной дочурке она...

   Острая, жгучая тоска... Боль пережитых воспоминаний... Сожаление о минувшем... Все это вихрем поднялось из глубины детской души и закружилось, и завертелось, и зашумело в ней, наполняя неописуемым страданием эту бедную маленькую душу!

   И когда раскаты отдаленного грома затихли, умерли в их мрачных аккордах и снова где-то вдали заиграл рожок пастушка, собиравшего привычной музыкой разбежавшееся среди бури перепуганное стадо, Наташа рванулась еще ближе к роялю, с силой ухватилась обеими руками за руки музыканта и, сорвав их с клавиатуры с рыданием, потрясшим все ее существо. истерически закричала:

   - О, перестаньте... Я не могу... не могу больше... Это играла моя покойная maman. Моя maman дорогая! - прорыдала она голосом, полным недетской муки переживаний и отчаянной, острой тоски.

   И, закрыв лицо руками, опустилась на стул подле рояля.

   - Боже мой! Да ведь это Наташа! Девочка милая, где же твои кудри... И это платье? К чему такой маскарад?

   Высокая полная старая дама в сером шелковом платье наклонилась над плачущей.

   Ее доброе лицо с длинным, типично армянским носом, с большими грустными восточными глазами и маленьким ртом с недоумением и тревогой приблизилось к девочке.

   Вокруг плачущей Наташи толпились гости, взволнованные, недоумевающие... Суетилась баронесса хозяйка, предлагая воду, успокоительные капли... Вышедшая из своего равнодушного спокойствия Нан и Вальтер бросились за лекарством в спальню хозяйки.

   Но Наташа не видела и не слышала никого до той минуты, пока не раздался над нею голос старой дамы армянского типа.

   Тут девочка быстро оторвала платок от глаз, взглянула влажным от слез взглядом и с громким, радостным криком повисла на шее у последней.

   - Тетя Маро! Тетя Маро! - неистово залепетала она, покрывая слезами и поцелуями пухлые щеки обнимавшей ее с не меньшей радостью гостьи.

   - Дитя мое! Наташенька милая! Как ты здесь очутилась? - едва успевала спрашивать та.

   Обычное жизнерадостное настроение сразу вернулось к Наташе. Ничуть не смущаясь удивленных и сочувственных взглядов гостей, устремленных на нее, она прижалась к груди своей старой знакомой и, нежно обнимая ее за полную шею, заговорила, вернее, залепетала быстрым-быстрым говорком:

   - О, тетя Маро! Вы и не знаете, сколько за все это время пережила ваша бедная Наташа! Помните, сколько раз вы навещали вашу подругу, мою покойную maman-благодетельницу, наезжая из Тифлиса в наши края... Помните, как вы меня любили?.. Сколько раз, лаская меня и задаривая конфектами и подарками, вы говорили моей maman: "Ты счастливица, Мари, у тебя есть муж и Наташа. А я одинока совсем. Отдай мне Наташу, если тебе прискучит девочка..." Вы шутили тогда, а maman смеялась. Ах, как она меня любила! - тут голос Наташи, упав до шепота, зазвенел слезами... - Вы слышали, конечно, что maman умерла вскоре по смерти генерала... А потом... потом меня отдали в приют... Ах, тетя Маро! Вы в вашем далеком Тифлисе не могли знать, что родственники покойной maman так поступят со мною!.. Ведь вас известили о том, что я в надежных руках, не правда ли?

   - Да, моя девочка! Мне написали, что племянница покойной Мари берет тебя к себе в дом... Я и поверила этому... Хотя решила с первою же возможностью узнать о твоей судьбе. Помнишь, как я лелеяла маленькую Наташу? Неужели же я могла забыть о тебе!.. К сожалению, дела требовали моего присутствия в Тифлисе и я не могла приехать даже на похороны твоих близких. Теперь, когда я устроилась и вырвалась, наконец, в Петербург, первое, что я сделала, это отправилась в Восходное навести о тебе справки и поклониться дорогой могиле покойного друга... Там меня успокоили на твой счет, подтвердили, что ты взята на воспитание племянницей Мари и что тебе прекрасно живется...

   - Они обманули вас! Они отдали меня в приют... - горячо с негодованием вырвалось у Наташи.

   - О! - могла только вздохнуть княгиня Маро Георгиевна Обольянец и нежно прижала к себе ребенка.

   Действительно, Наташа сказала правду, что когда-то княгиня мечтала удочерить эту девочку.

   Прелестное дитя, взятое в дом ее подругой по институту (княгиня Маро воспитывалась в Петербурге, хотя и была уроженкой Кавказа), очаровывало бездетную вдовствующую княгиню... Не раз она упрашивала Марию Павловну Маковецкую уступить ей Наташу, привязавшись к девочке со всем материнским пылом своей горячей души.

   Если бы она могла только знать, какая участь ожидала этого обожаемого ребенка! Она, эта прелесть - Наташа - воспитанница ремесленного приюта!

   Уж полно, не сон ли снится ей, княгине, ужасный и мрачный сон! С тупой болью отчаяния она смотрит на исколотые иглой пальчики девочки, на ее бедный скромный приютский наряд, и слезы жалости и обиды за ребенка искрятся в черных огромных глазах княгини. А кругом них по-прежнему теснятся знакомые Софьи Петровны во главе с самой хозяйкой дома. Кое-кто уже просит Маро Георгиевну рассказать сложную повесть "девочки-барышни", попавшей в приют наравне с простыми детьми.

   Баронесса оправдывается, волнуясь:

   - О, разве она знала! И если бы знала, могла ли допустить такую трагедию! Да, это целая трагедия! Девочка, воспитанная богатою наследницею, попадает чуть ли не на положение прислуги. Бедная, милая крошка! Что она только перенесла!

   И с этим патетическим восклицанием Софья Петровна нежно несколько раз подряд поцеловала Наташу.

   - Не беспокойтесь, - бойко ответила та, уже вполне оправившаяся от своего волнения, - мне жилось в общем недурно, меня там любили, кроме Пашки, пожалуй.

   - Ax! - она смущенно смолкла, заметя свою ошибку... - Павлы Артемьевны, хотела я сказать, - прибавила она чуть слышно. - Но и с нею мы стали друзьями в конце концов...

   Потом, оглядев группу приюток, все еще теснившихся в углу у двери, добавила громко:

   - Но больше всех я видела любви от Дуняши. О, тетя Маро! Если бы вы знали, какая она прелесть! Вот она!

   Тут, быстро отбежав от своего старого друга, Наташа схватила за руку сгоравшую со стыда Дуню и насильно вытащила ее вперед.

   - Вот, тетя Маро, кто мне помогал переносить тяжелые дни! Ну, не правда ли, ведь она прелесть, моя Дуняша! Я же говорила... И когда вы будете навещать меня в приюте, вы должны получше познакомиться с нею... Не правда ли, ведь вы будете навещать меня, да?

   Черные восточные глаза княгини обратились пристальным взором к Наташе.

   - Нет, моя девочка! - твердо произнесла Обольянец. - Мне не придется тебя навещать там.

   - Но... - взор Наташи мгновенно погас и стал совсем печальным. - Разве вы уезжаете так скоро? - чуть слышно прошептала она.

   - Да, моя девочка! Да!

   - Но... вы... вы будете мне писать по крайней мере?

   - Нет, дитя, и писать тебе я не буду!

   И еще зорче, еще пристальнее заглянули глаза старой дамы в самую, казалось, душу девочки.

   - Но мне будет очень грустно в таком случае! Вы единственный близкий мне человек, родная душа, которую я так любила в дет...

   Наташа не докончила... Губы княгини прижались к ее губам...

   - Если ты меня еще любишь и помнишь, деточка, то останься всегда со мною, моя Наташа! Я увезу тебя в Тифлис, на мой милый Кавказ, и весь остаток моей жизни посвящу тебе, чтобы вернуть тебе все то, что ты потеряла, дитя!

   И княгиня, обняв девочку, с напряженным вниманием ждала ответа...

   Наташа задумалась на мгновение, во время которого на лице ее промелькнула снова целая буря переживаний.

   Потом с легким криком радости упала на грудь княгини.

  

   Весь остаток дня был сплошным торжеством для Наташи, "приюткой-барышней" интересовались все. Ее расспрашивали, ласкали, угощали сластями.

   Талантливый Вальтер играл, казалось, для нее одной, лучшие свои симфонии и сонаты.

   Потом заставили играть Наташу. Не успевшие еще загрубеть в работе пальчики девочки после долгого перерыва бойко забегали по клавишам. Она грациозно и мило исполняла нетрудные пьески... Софья Петровна радовалась, что нашла способ, чем занять гостей... Гости искренно восхищались оригинальной приюткой. Легкомысленная Феничка не спускала с Наташи восхищенных взоров и как верная собачка ходила по ее пятам.

   Но Наташа давно уже знала цену такой привязанности и не доверяла больше своей почитательнице.

   Она не расставалась с Дуней, которая льнула к ней неудержимо и поминутно шептала: "Неужели ты уедешь и оставишь меня? Да неужели же, Наташа?"

   Но и Дуня мало интересовала нынче ее подружку.

   Счастливая, радостная и возбужденная, Наташа с удовольствием выслушивала похвалы гостей. Каждый хотел угодить богатой и известной чуть ли не целой России княгине Обольянец.

   И прежняя, давно не слышанная уже Наташей лесть заклубилась словно паром над ее стриженой головкой.

   Ее заставляли петь, декламировать, говорить по-немецки и по-французски, ею восторгались, восхищались наперерыв. И когда с неподражаемым комизмом девочка передала на чистейшем французском языке одну из басен Лафонтена, восторгу присутствующих не было границ.

   Баронесса Софья Петровна буквально засыпала Наташу поцелуями и цветами, опустошив для этого все вазы, стоявшие на столах...

   - Сказочная Сандрильона! Не правда ли? Маленькая принцесса, превращенная на время в бедную девочку по капризу злой волшебницы-судьбы! - звенел ее голосок, и снова поцелуи и цветы сыпались дождем на Наташу.

   В это время княгиня Обольянец, отведя в сторону Вальтера, говорила ему:

   - Сердечное вам спасибо, милый юноша... Благодаря вашей бесподобной игре, заставившей прорваться наружу Наташино горе, вы вернули мне потерянную было мою любимицу, и теперь одинокая старуха нашла свое счастье на закате дней!

   И она благодарно сжала тонкую руку юного музыканта.

   Перед обедом разъехались гости... Уехала и княгиня Маро, расцеловав Наташу и пообещав ей на другой же день приехать за нею.

   Приютки должны были отобедать и провести вечер в доме попечительницы.

   Перед самым обедом хватились Дуни.

   - Где маленькая Прохорова? Куда девалась она? - раздавались тревожные голоса, и дети и взрослые разошлись по всему дому в поисках за Дуняшей.

   Баронесса Нан, спокойная по виду, но с целой бурей, тщательно скрытой в тайниках души, проскользнула на свою половину.

   Что-то говорило одинокой девушке, что другая такая же одинокая молоденькая душа тоскует здесь, у нее, вдали от шумных людей, безучастных к чужому горю... С далеко не свойственной ей порывистостью она распахнула стремительно дверь своего кабинета...

   У большой тумбы красного дерева, обвив руками чучело Мурки и прижав к его шелковистой шерсти залитое слезами лицо, отчаянно и беззвучно рыдала Дуня...

  

   Нан неслышно и быстро приблизилась к ней... Положила на плечи плачущей свои худые, некрасивые руки и прошептала, склоняясь к ее плечу:

   - Плачь, девочка, плачь... Знаю твое горе! Слезы облегчат его... Ах, если бы я могла и умела плакать, как ты!.. Слушай, девочка, я знаю, это очень тяжело и горько... Уезжает друг, которого любишь, к ласке которого ты привыкла... Но это еще не так горько, как видеть постоянно близкое, дорогое существо, расточающее свою любовь и ласки другим детям! Я гордая, Дуня, и никому другому не скажу того, что мучит меня с детства. А тебе скажу... Ты сама такая тихая и грустная... Такая честная, добрая... И ты сумеешь молчать... Слушай! Все кругом считают меня холодной, бесчувственной, жестокой, слишком жестокой и сухой для моих пятнадцати лет, а между тем... Ах Дуня, Дуня! Если б ты знала, как я несчастна! У меня есть мать и нет ее... Для всех других детей моя мама, но не для меня... Меня она не любит. Я худая, неласковая, сухая, без сердца... Я некрасивая, дурнушка, а она, моя мама, любит добрых, мягких и ласковых детей... Если б я умела ласкаться! Я бы, кажется, слезами и поцелуями покрыла ее ноги, руки, подол ее платья! Но, Дуня! Милая Дуня! Тебе не понять меня...

   А мне так больно бывает порою, так мучительно тяжко и больно... Феничка, Любочка, Паланя... все они дороже моей маме, нежели я... Еще бы! они умеют вслух восхищаться ею, Целуют, обнимают ее. Они смелые, потому что хорошенькие, потому что сознают свое право красивых и ласковых детей. А я смешна была бы, если бы осмелилась приласкаться! Но, Дуня... и у меня есть сердце, и в нем живет огромная любовь к матери... Веришь ли, я часто не сплю полночи и жду того мгновения, когда, вернувшись с какого-нибудь великосветского вечера или из театра, мама пройдет ко мне в спальню, наклонится над моей постелью, перекрестит и поцелует меня... А я, притворяясь спящей, ловлю этот поцелуй с зажмуренными глазами... И сердце у меня бьется вот так... сильно-сильно, как сейчас... И я замираю от счастья... А утром делаю спокойное деревянное лицо, когда официально целую ее руку, здороваюсь с нею... А душа кипит, кипит в эту минуту. Так бы и бросилась к ее ногам, прижалась к ее коленам, вылила ей всю свою любовь к ней и тоску по ее ласке... Ах, Дуня! Зачем я такая некрасивая, неудачливая, такая трусиха! Видишь, я несчастливее тебя!

   Нан кончила и закрыла глаза рукой, и сквозь ее тонкие пальцы заструились слезы, одна за другой, одна за другой...

   И при виде чужого горя собственное несчастье предстоявшей ей разлуки с Наташей показалось Дуне таким маленьким и ничтожным!

   Драма Нан была не детская драма... И острое чувство жалости к девушке сожгло дотла, казалось, сердце Дуни.

   - Нан... барышня моя золотенькая... Анастасия Германовна... Не горюйте... Я вас понимаю... Я вас очень даже понимаю... - зашептала она... - Вы только одному поверьте, барышня... Я вас всей душой жалею и... и... люблю... За горе ваше полюбила... Я давно приметила... и ежели... когда еще грустно вам станет... Вы меня кликните... Я еще маленькая, глупая, а все же понять могу... Так позовите меня, барышня, либо сами ко мне придите! - и сказав эти непривычно смелые для нее слова, Дуня потупилась, крутя в руках кончик передника с не высохшими еще слезинками, повисшими на ресницах.

   Нан оторвала руку от лица и долго, внимательно смотрела на свою собеседницу... И мягкая улыбка, счастливая и грустно-радостная, озаряла ее лицо, сделавшееся благодаря ей таким привлекательным и милым...

   - Спасибо, Дуня, - произнесла она, наконец, - с этого дня я не буду такой печальной... Ты мне пришла на помощь в тяжелую минутку, и этого я не забуду тебе никогда, никогда!

   И быстро наклонившись к лицу оторопевшей девочки, Нан запечатлела на ее щеке горячий, искренний, дружеский поцелуй...

  

   На следующий день Наташа Румянцева уезжала из приюта.

   Княгиня Маро Георгиевна Обольянец увозила девочку на свой родимый Кавказ.

   Всю эту ночь не спали среднеотделенки. Новая благодетельница Наташи прислала им целые бельевые корзины с закусками, фруктами и конфектами, которыми Наташа должна , была угостить на прощанье своих подруг.

   К счастью, Павла Артемьевна была в гостях у родственников в этот вечер, а замещавшая ее на дежурстве педагогична Антонина Николаевна, понимая со свойственной одной молодости чуткостью всю исключительность "события", решила побаловать приюток и закрыть глаза на многое, что при иных условиях не согласовалось со строгим приютским уставом.

   Уже в девять часов поднявшись в дортуар, среднеотделенки были предоставлены самим себе милой надзирательницей старших.

   Начался пир...

   Были приглашены старшие: Феничка, Евгеша, Липа Сальникова, Паланя, Шура Огурцова и другие...

   Зажглись свечные огарки на "постельных" столиках... Воспитанницы составили несколько постелей вместе, накрыли их бумагой, уставили яствами, присланными княгиней. И гости, и хозяева расселись вокруг этого импровизированного стола. Загорелась оживленная беседа.

   - Подумайте, девочки, Кавказ увижу! Горы там до неба... В небе кружат орлы... Шумят речки, горные потоки, черкесы в бурках скачут в ущельях... - рассказывала со слов княгини, сверкая глазами, Наташа, сидевшая на почетном месте.

   - Ах, душки! - восторгалась Феничка. - Боже мой, в бурках! Неужто настоящие черкесы! Ах!

   - Ну, знаешь, эти душки - такие, что тебя из-за каждого камня подстрелить норовят!.. - вмешалась со смехом Васса. - Не читала ты, а?

   - Как подстрелят? - округлила свои без того круглые глазки Феничка.

   - Да очень просто... Я читала в одной книжке, что кавказцы разбойники и жулики, каких мало, - уверяла Васса, отправляя при помощи рук жирную сардинку в свой крупный рот большого лягушонка.

   - Девочки! А что это за зверь? - извлекая из корзины желтый спелый банан, спрашивала Оня Лихарева.

   - Какое невежество! - фыркнула презрительно Феничка. - Неужели никогда не едала?

   - В твоих книжках небось все графини да маркизы этим только и питаются, скажешь? - лукаво отпарировала та.

   - А то нет? Я сама очень одобряю эту штучку. Банан называется! Кушала много раз... - не без гордости заявила Феничка.

   - Да как их едят-то, прах его возьми, - не знаю! - сокрушалась Маша Рыжова, с жадностью поглядывая на невиданный ею плод.

   - Ах, боже ты мой, вот деревня-то! Кушают как надо кушать, обыкновенно. Одни мужики этого не знают! Вот так!

   И храбро схватив банан, Феничка, в жизни своей не едавшая "заморского фрукта", как она мысленно окрестила его тут же, впилась в его шкурку острыми зубками и с гримасой отвращения принялась его жевать.

   Кислая, противная, несъедобная оболочка плода сразу набила оскоминой небо и десны девушки. Но не желая показаться "невежей и мужичкой" перед подругами, Феничка продолжала храбро жевать неочищенный плод, едва не давясь шелухою, тараща от кислоты его глаза и делая при этом невозможные гримасы. Когда же последний кусочек был с невероятным усилием проглочен ею, Наташа, сдерживавшаяся с трудом до этой минуты, неожиданно расхохоталась на всю спальню.

   - Ай да Феничка! Вот так аристократка! Съела то, что коровы да еще кой-какие животные с носами в виде пятачков только едят! Кто же бананы с кожею кушает! Вот уж подлинно осрамилась!

   - Осрамилась! Осрамилась Клементьева, что и говорить! - подхватили девочки со смехом.

   Красная, как пион, Феничка вскочила со своего места, потопталась бессмысленно на одном месте и неожиданно бросилась к двери дортуара. На пороге она остановилась на минуту и, презрительно фыркнув, прокричала:

   - Отлично я знала, как кушают банан, а только нарочно так сделала, чтобы Наташеньку посмешить! А вы уж и обрадовались, бессовестные! - И скрылась за дверью умывальной под дружный взрыв хохота девиц.

  

  

  

   - Не плачь, Дуня, не плачь, моя тихая, грустная голубонька... Приеду я к тебе... Через год даже, может статься, приеду с Кавказа тебя проведать! - тараторила Наташа, обнимая прильнувшую к ее груди подружку.

   Одетая в нарядное "домашнее" платьице Наташа казалась старше и красивее. Нелепо выстриженную головку прикрывал бархатный берет. Черные глаза сверкали оживлением. Яркий румянец не сходил с пылающих щек девочки. Это была прежняя Наташа, живая, беззаботная птичка, почуявшая "волю", довольство и прежнюю богатую, радостную жизнь, по которым бессознательно тосковала ее маленькая душа. Дуня, едва удерживая слезы, стояла перед нею.

   - Ты нас скоро забудешь! - с тоскою шептала она.

   - Тебя-то уж никогда! Да и всех вас тоже! - с тем же радостным оживлением говорила Наташа толпившимся вокруг нее девочкам.

   И тут же восторженно прибавляла, сияя яркими глазками:

   - У княгини дом как дворец, лошади всех мастей на конюшне... Стада баранов, овец, а под самым Тифлисом именье... усадьба в горах, сплошь заросшая виноградниками. Я вам присылать каждую осень виноград стану. Целые корзины буду присылать.

   - Сладкого самого! - облизываясь, вставила Маша Рыжова.

   - Вспомнит, ежели не забудет! - сострила Васса.

   Пока княгиня Маро завершала последние формальности с бумагами Наташи в квартире Екатерины Ивановны, Наташа, нарядная и оживленная, как мотылек в сопровождении ближайших своих подруг-сверстниц, обегала весь приют, прощаясь со всеми.

   - Прощайте, Фаина Михайловна! - звонко выпевал ее колокольчик-голосок. - Так-таки и не пришлось вам меня остричь, а? - лукаво прибавляла она шепотом, обнимая старушку.

   - Прощай, плутовочка, нас не забывай!

   - Павла Артемьевна, прощайте! - и низким реверансом "настоящей" барышни Наташа присела перед своим недавним врагом.

   - Прощай, девочка, веди себя хорошенько в твоей новой семье, старайся... - Но Наташа уже упорхнула дальше, не дослушав фразы надзирательницы до конца.

   - Прощайте, милая, милая тетя Леля! - повиснув на шее горбуньи, искренно, с дрожью в голосе, растроганно шептала она.

   - Прощай, моя Наташа! Прощай, нарядная, веселая птичка, оставайся такою, какова ты есть, - со сладкой грустью говорила Елена Дмитриевна, прижимая к себе девочку, - потому что быть иной ты не можешь, это не в твоих силах. Но сохраняя постоянную радость и успех в жизни, думай о тех, кто лишен этой радости, и в богатстве, в довольстве не забывай несчастных и бедных, моя Наташа!

   На минуту легкое облачко набежало на оживленное лицо девочки.

   Она внимательно, мягко и любовно глянула в прекрасные глаза горбуньи.

   - Да, тетя Леля, я постараюсь... да! - чуть слышно произнесли малиновые губки уезжающей.

   Последнее прощанье с начальницей, со старшими, со своими...

   - Прощай, Наташа! Принцесса заколдованная! Фея моя! Душенька! Красавица моя! - рыдала Феничка, покрывая поцелуями лицо и плечи девочки. - Тебя одну я любила "по-настоящему", а за другими бегала, дурила, чтоб тебе досадить...

   - Уж будто? - лукаво улыбнулась Наташа.

   - Вот тебе господь свидетель!

   - Полно тебе, Феня! И так верю! - и неожиданная шаловливая улыбка пробежала по Наташиному лицу.

   - А тебе-то уж я бананов пришлю, наверное... Только раньше поучись их кушать хорошенько! - шепотом добавила она в раскрасневшееся ушко девушки.

   Еще последние объятия... поцелуи... Последний прощальный привет Дуне, окаменевшей в своей безысходной тоске, и стройная фигурка подростка в бархатном берете резво выбежала на приютский подъезд...

   - Прощайте! Все прощайте! - кричала, глядя на окна приюта, Наташа, садясь подле княгини в извозчичью коляску у крыльца.

   - До свиданья, Дуняша, любимая моя!

   Заняв все подоконники в зале, выходившей окнами на улицу, приютки махали платками, кивали, кланялись и кричали последнее приветствие уезжавшей подруге.

   Но вот отъехала коляска... завернула за угол, и скрылась из виду черноглазая девочка с радостной праздничной и свежей, как майское утро, душой.

   - Уехал ангел наш... покинул голубь сизой гнездышко свое... - запричитала было Феничка.

   - Молчи! - неожиданным резким движением дернув ее за руку, шепнула Дорушка, глазами указывая ей на Дуню, прильнувшую к оконному стеклу бледным без кровинки лицом.

   - Была Наташа, и нет Наташи! - почти беззвучно проронили эти побелевшие губки.

   - И надо радоваться, что такая судьба выпала ей на долю, - послышался позади приюток знакомый милый голос. И тетя Леля с улыбкой сочувствия и ласки положила худенькую ручку на Дунино плечо.

   - Наташа - дитя не нашей серой среды... - продолжала она с грустью. - Она предназначена судьбою для иной доли... Наташа - это пышный махровый бутон розы среди рас, скромных полевых цветочков, девочки мои. Она бы зачахла в нашей рабочей трудовой обстановке, непривычная к ремесленной работе и труду. Она как рыбка среди родной стихии, в богатстве, довольстве и холе... И надо радоваться, что так сложилась ее судьба. Будем надеяться, что на своем празднике жизни Наташа не забудет тех, кому суждены будни, полные лишений, борьбы и труда.

  

   Снова завертелись бесшумно и быстро колеса приютской машины...

   Прошла весна... Наступило пышное лето. Снова зазеленели ивы и березы в приютском саду... От Наташи с Кавказа приходили редкие письма... От них веяло тонким ароматом дорогих духов, от этих голубых и розовых листочков, и таким радостным молодым счастьем, что невольный отблеск его загорался и в сердцах приютских девочек.

   Дуня с наслаждением сладкой печали читала и перечитывала эти письма, в которых говорилось о новой счастливой доле ее подруги... О любви и нежных о ней заботах доброй благодетельницы княгини Маро... О том, что она поступила в Тифлисскую гимназию и что о лучшей жизни ей, Наташе, нечего и мечтать. Княгиня Маро стала ее второю матерью, не отказывающей ей ни в чем, решительно ни в чем. И под впечатлением этих писем тоска по уехавшей подруге незаметно таяла в Дунином сердце.

   Новая возникшая дружба с Нан, приезжавшей теперь в приют чаще прежнего, старая привязанность к Дорушке - все это облегчало тоску Дуни по Наташе и примиряло с нею.

   А время шло... В неустанной работе, в труде, в ученье проходили часы, дни, недели, месяцы и годы... Как молодые деревца, росли и поднимались девочки...

   Старшие выходили на "волю", младшие поступали в приют, маленькие, смешные и робкие стрижки. Годы шли незаметно и быстро...

   Уехали из приюта и поступили на учительские курсы Феничка, Паланя, Гуня Рамкина, Евгеша... Других воспитанниц разобрали на места... Лучшие рукодельницы водворились в мастерские белошвеек и модисток... Старшие разлетались из приютского гнездышка... На смену их шли средние... Подросло новое поколение девочек и заняло насиженное прежними гнездо...

  

  

   С утра дул неприятный холодный ветер с реки, и хлопья мокрого снега тяжело падали с неба и таяли сразу, едва достигнув земли. Холодный, сырой, неприветливый ноябрь, как злой волшебник, завладел природой... Деревья в приютском саду оголились снова. И снова с протяжным жалобным карканьем носились голодные вороны, разыскивая себе коры... Маленькие нахохлившиеся воробышки, зябко прижавшись один к другому, качались на сухой ветке шиповника, давно лишенного своих летних одежд.

   В рабочей комнате непрерывно целый день горят лампы. Наступили темные дни. Первое декабря не за горами. В три-четыре часа уже темнеет на дворе.

   За большими столами шьют приютки.

   За эти три года недавние еще "средние", - теперь уже старшеотделенки, выросли и изменились так, что их не узнать. Те же и не те как будто... Дорушка, Оня, Любочка, Васса, Дуня...

   Глаза у Дуни - те же... Лесные незабудки после дождя. Ясные, чистые, с переливающею в них влагой. Коса до колен того же чистого льняного цвета. Некрасивое неправильное личико, кажущееся таким привлекательным и милым благодаря задумчивому, мягкому взгляду и необычайно кроткой, светлой улыбке...

   Рядом с пятнадцатилетней Дуней семнадцатилетняя разумница Дорушка кажется совсем взрослой. У нее умное серьезное лицо и толстая-претолстая темная коса, венчиком уложенная вокруг головки.

   Маша Рыжова стала настоящей тумбой. Глаза заплыли от жира, залоснились щеки. Еще неуклюжее и крупнее стала фигура.

   Зато Оня Лихарева подросла, сравнялась, похудела и не кажется прежней толстушкой. Оня как и была, так и осталась прежней шалуньей. Так и искрятся, так и бегают ее щелочки-глазки. А прежний яркий румянец не сходит с лица.

   Но кто стал настоящей русской красавицей, так это Любочка. Баронесса не наглядится на свою любимицу. Действительно, Любочка Орешкина расцвела настоящей пышной лилией, белая, нежная, как барышня, с лебединой поступью, с плавными движениями стройной фигуры.

   Васса вытянулась еще больше и еще как будто стала костлявее и угловатее... Но еще худее и бледнее Вассы стала Соня Кузьменко. Эта - настоящая монашка. Желтая, изнуренная, она бредит обителью, постится по средам и пятницам, не говоря уже о постах, до полуночи простаивает на молитве. Еще больше девочек изменилась Павла Артемьевна, оставившая их для новых среднеотделенок.

   Она заметно поддалась за эти три года. Несмотря на цветущие еще лета, сильная седина посеребрила ее голову, глаза утеряли их прежнюю ястребиную проницательность... Не так уже энергичны и властны теперь ее обычные окрики на воспитанниц.

   Какой-то мучительный недуг подтачивает до сих пор здоровую натуру Павлы Артемьевны.

   Тетя Леля осталась та же... Та же бедная горбатенькая фигурка калеки, те же чудесные лучистые глаза, отразившие в себе целый океан любви и самоотвержения. У вновь испеченных старших новая наставница. Педагогичка Антонина Николаевна уже два года как приняла на свое попечение новых старшеотделенок. Она добра, ласкова и держит себя со своими взрослыми девочками скорее как старшая подруга. Воспитанницы не чуждаются этой уже начинающей блекнуть молодой девушки, всегда одинаково чуткой и отзывчивой к горестям и радостям молодежи.

   - Младшая сестра тети Лели, - удачно назвал ее кто-то из приюток, - только не такая нежная да ласковая, как та.

   - Что и говорить, тетя Леля у нас особенная, такой, как она, обойди целый свет, не сыщешь, - решили давным-давно воспитанницы.

  

   Холодная осенняя мгла сгустилась круче. За окнами сильнее воет и стонет ветер. Гудит словно эхом в трубах его зычный неприятный вопль.

   А в рабочей комнате тепло и уютно. Горят висячие лампы над заваленными грудами холста, ситца и коленкора столами. Жарко пышет накаленная печь.

   Работают одни старшеотделенки, шьют себе приданое для выхода из приюта. Каждой из воспитанниц дается при окончательном отъезде сундук с полдюжиною носильного белья, теплым пальто, двумя платьями, двумя парами сапог, шалью и шерстяной косынкой на голову.

   Но приданое это, помимо пальто и сапог, конечно, шьют они себе сами.

   Вообще с переходом в старшее отделение воспитанницы почти освобождаются от научных предмето