Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

е пичужкой малой сделал... И исчез коршун с пичужкой, ровно братец старший с младшим, в поднебесье. А Кащей не исчез... Идет долго по поляне... Идет теперь прямо на Дуню, прямо на нее...

   Сердце замерло в груди девочки... Похолодели конечности. Ужас сковал все существо.

   Мечты перестали казаться мечтами и перешли в действительность... Кащей идет худой и белый в сорочке до пят с горящими взорами... Только по мере своего приближения он все меньше и меньше делается... Вот ростом немногим больше Дуни стался, а все же приближается, все надвигается прямо на нее.

   - Господи! Господи! - едва шевелясь, шепчут побледневшие губенки Дуни. - Что ж это? Богородица Дева, радуйся... - смятенно лепечет она, скованная страхом.

   - Ай!

   Белый Кащей совсем придвинулся к узенькой, детской кроватке и наклонился над Дуней.

   - Ну, что кричишь! Не признала? - говорит страшный Кащей голосом Вассы Сидоровой. - Няньку разбудить, что ли, хочешь? А я за тобою! К гадалке, к среднеотделенкам пойдем! Страсть занятно. Оня, Паша, все идем, ты будешь четвертая! Ну!

   Голос Вассы звучит обычно присущими ему властными нотками, и робкой, пугливой Дуне и в голову не приходит ослушаться ее.

   Она так рада к тому же своему исчезнувшему страху, так счастлива видеть девочку Вассу вместо страшного чудовища из Варварушкиной сказки, что и рассуждать больше незачем.

   Мгновенно вихрем проносится в голове короткая мысль:

   "А Дорушка-то! Ведь она ходить не велела".

   - А Дорушка? - смущенно прорывается вслух у Дуни.

   - Эвона! Кого хватилась! - бесшумно расхохоталась Васса. - Спит твоя Дорушка и, почитай, четвертый сон видит, да и что она тебе за указчица? Скажи на милость, няньку какую себе выискала! Дорушка сама по себе, ты сама по себе. И нечего много разговаривать, идем!

   Васса вошла в свою роль как нельзя лучше и командовала теперь отрывистым, коротким шепотом.

   - Сапоги не надо... В одних чулках пойдем, чтобы не услыхали. Сама знаешь, по головке не больно погладят, коли встретит кто. Нас и днем-то в чужие отделения не пущают, а сейчас поймают - беда! Юбку накинь... так... ну ладно. Ступай за мною.

   И осторожно крадучись, на цыпочках Васса пошла вперед. За нею, затаив дыхание, проскользнула сквозь дверь умывальной Дуня...

   За другой коридорной дверью, щелкая зубами от холода и перепрыгивая с ноги на ногу, их ждали Оня Лихарева и востроносенькая Паша Канарейкина, две величайшие в младшем отделении шалуньи.

   - Прежде чем идти, надо сговориться, девоньки, - шепотом оживленно затараторила Васса. - Пашки нет, она со двора ушедши, так это хорошо, а все же зевать не след... Надо тут же сейчас решить, о чем гадать будем.

   - Я про Хвостика и Мурку спросить хочу, - решила Паша Канарейкина, - не найдут их у нас, не отнимут ли?!

   - Ладно. А ты, Оня?

   - Я-то? - Оня задумалась на минуту. Потом глаза ее лукаво блеснули.

   - Попаду ли в это лето на дачу! Вот о чем хочу спросить!

   - Ну, а я насчет Фенички... - смущенно призналась Васса.

   Феничка Клементьева, знакомая уже читателям увлекающаяся фантазерка - Феничка, в свою очередь, была предметом самого пылкого обожания со стороны Вассы.

   Но Феничка пренебрежительно относилась к поклонению некрасивой, костлявой стрижки.

   Феничка любила все красивое, изящное и, будучи избалована со стороны сверстниц и подруг, милостиво разрешала любить себя "малышам", очень мало заботясь о возбуждаемом ею восторженном чувстве последних.

   Вассу она игнорировала вполне и не называла иначе как Костяшкой за чрезмерную худобу девочки.

   Но Васса мечтала постоянно о дружбе с хорошенькой беленькой, "словно барышня", среднеотделенки...

   Тяжелая, крикливая, властная и капризная Васса в кругу своих однокашниц-стрижек делалась совершенно неузнаваема в обществе Фенички. Тихая, робкая и застенчивая, она едва решалась отвечать односложными "да-с" и "нет-с" на вопросы своего кумира. Разумеется, и для "гаданья" Васса не могла найти более подходящего для нее вопроса: полюбит ли ее когда-нибудь Феничка и подарит ли своей дружбой или же этого не случится никогда?

   И уже заранее волновалась услышать ответ на интересующую ей тему.

   - А ты, Дуня, о чем гадать будешь? - неожиданно огорошила Оня Лихарева девочку.

   - Ха-ха, гадать! Куда уж гадать такой малышке! - снова беззвучно рассмеялась Васса. - Пускай только идет с нами. Попадемся - она выручит. Тетя Леля и бранить не станет. Она Дунятку любит. А через нее, смотришь, спустит и нам вину... Ну, айда, девоньки, вперед! - И костлявая Васса засеменила полуобутыми, в одних чулках, ногами по холодным доскам коридора, держа крепко за руку Дуню. Оня и Паша поспешили за ней.

  

   - Смотрите, девицы, стрижки пожаловали!

   - Стрижки к нам пришли! Стрижки! - зазвенели по дортуару среднеотделенок веселые, возбужденно приподнятые голоса.

   Четыре девочки робко и смущенно остановились у порога, боясь и не решаясь войти.

   - Ну, что же вы, - послышался насмешливый и звонкий голосок Фенички, и вся она, тоненькая, стройная, вынырнула откуда-то из темноты.

   - Что ж ты, Васса! Входи! Ведь ты не из робких! - взяв за руку смущенную и сиявшую от счастья девочку, говорила она не то радушным, не то насмешливым тоном.

   - Оня тоже явилась. Девицы, "сорвиголова - Оня Лихарева" тоже пришла! - смеясь, кричала Шура Огурцова и легонько подтолкнула вперед нимало не робевшую среди "чужих" Оню.

   Высокая полная девочка лет четырнадцати подошла к Дуне.

   - А ты зачем пожаловала, малышка? - наклонясь к самому лицу маленькой стрижки, спросила она.

   Дуня увидела перед собою приятное, свежее личико и серьезные темные глаза.

   - Это Гутя Рамкина! "Примерница", - наскоро шепнула ей Паша Канарейкина, знавшая все тайное и явное, происходившее в стенах приюта.

   Гутя Рамкина сразу понравилась Дуне, и она доверчиво протянула ей ручонку.

   - Ну, к кому же вы пришли, малыши?

   Хорошенькое личико Фенички складывалось каждый раз, как она обращалась к стрижкам, в чуть презрительную усмешечку.

   Задыхаясь от счастья находиться так близко к своему кумиру, Васса, багровая и сияющая, заявила:

   - Нас Липочка Сальникова погадать пригласила... Говорит, гадалка объявилась у вас.

   Веселый взрыв смеха вспыхнул и тотчас же погас в дортуаре...

   - Шшш! - усиленно зашикали на хохочущих "примерницы", то есть лучшие по успехам и поведению воспитанницы. - Огалтели вы, что ли? Тес, непутевые! Нашли время смеяться тоже! Как раз Пашка придет! - послышались несмелые голоса в разных концах спальни.

   - Пашки нет! Пашка со двора ушла! - давясь от приступов смеха, возражали шалуньи.

   - А Антонина Николаевна? Небось забыли? Она заместо Пашки оставлена. Как раз нагрянет!

   - Придет лампу тушить в половине одиннадцатого, а к тому времени тихо будет небось.

   Средние и старшие ложились спать на час позднее стрижек, и этим объяснялось то обстоятельство, что во время абсолютного покоя в спальне малышей в двух "старших" дортуарах еще и не думали укладываться в постели.

   - Так это они к гадалке притащились! Ну, ладно, будет вам и гадалка! - вытирая выступившие от смеха в ее крошечных свиных глазах слезы, говорила Липа Сальникова, задорно улыбаясь детям.

   - Паланя, - обратилась она затем к высокой, вертлявой, похожей на цыганку девочке с бойко поглядывающими на всех цыганскими же глазами. - Паланя! Ты им погадаешь? А?

   - Понятно, погадаю! - лукаво усмехнувшись, симпатичным звонким голосом отозвалась "цыганка", как прозвали подруги Паланю Заведееву, первую шалунью и заправилу всех проказ в среднем отделении приюта.

   - Гадать, так гадать! - рассмеялась Феничка, и черные глазки ее шаловливо блеснули.

   - А хныкать не будете? - сурово обратилась к стрижкам рябая Липа.

   - Не будем, - робко за всех отвечала Васса.

   - Подумаешь - хныкать, как страшно тоже! - расхрабрившись, крикнула Оня, упирая руки в боки и задирая кверху свою и без того задорную рожицу.

   - Ну, смотри! Кто заревет если, того вовеки вечные в наш дортуар не пустим, - пригрозила цыганка.

   - А теперь глаза закрыть! Все четверо закройте сразу и носом в стену!.. Раз! Два! Три!

   Едва успела произнести последнее слово Паланя, как все три стрижки зажмурились крепко и одним поворотом обернулись спинами к теснившимся к ним среднеотделенкам.

   - Когда велю смотреть, можете открыть глаза снова! - командовала "цыганка".

   - Ну, а ты что же? - наклонилась к Дуне хорошенькая Феничка. - Делай же все то, что другие...

   - Она еще мала! Я лучше ей у себя на постели книжку покажу с картинками, - заступилась за малютку серьезная Гутя.

   - Какие нежности - при нашей бедности! - расхохоталась Феничка. - Кто ее звал, а раз пришла с артелью, от артели ни на шаг! Так-то, милые вы мои!

   И хорошенькая Клементьева бесцеремонно повернула Дуню лицом к стенке.

   Тут между средними поднялось какое-то веселое, чуть внятное шушуканье, какая-то подозрительная беготня... Шорох.. легкий звон... потом с шумом был придвинут табурет под лампу, и кто-то легко и ловко вспрыгнул на него... Минутная пауза, и та же быстрая рука уменьшила свет в дортуаре.

   Теперь в нем царила полутьма. С трудом можно было разглядеть лица.

   - Готово! - громким голосом заявила Липа Сальникова. - Можете повернуться, малыши!

   Четыре девочки не заставили повторять приглашения и любопытными глазенками окинули дортуар.

   Четверо из средних, Липа, Феничка, Шура Огурцова и маленькая, худенькая Шнурова, держали за четыре конца большой теплый платок на полтора аршина от пола. Под платком на опрокинутом набок табурете сидела "гадалка" Паланя. В темноте под платком черные глаза "цыганки" горели яркими огоньками, а из-за малиновых губ сверкали две ослепительно белые полоски зубов.

   "И впрямь цыганка-гадалка!" - мелькнуло в головке Дуни, и она пугливо шарахнулась в угол.

   - Кто не боится, кто не страшится, - загудел умышленно грубый глухой голос из-под платка, - пусть войдет в мою палатку и узнает всю правду-матку и про то, что было, и что есть, и что будет, и гаданья моего вовек не забудет. Входи!

   - Входи! - эхом откликнулись стоявшие по четырем углам платка девочки.

   - Я не пойду. Хоть убейте, не пойду! - испуганно зашептала Паша Канарейкина. - Я с Дуняткой лучше останусь.

   - Трусихи! - презрительно фыркнула на них Васса. - А я не боюсь... Глядите! Иду!

   - И я тоже! - крикнула Оня.

   - Я первая! - тоном, не допускающим возражений, проговорила Васса и шагнула вперед, бросив на Феничку взгляд, без слов выражавший: "Вот видишь, какая я храбрая! А ты и знать меня не хочешь".

   Несколькими секундами позднее она уже стояла под платком перед тоненькой фигуркой Палани.

   - Я хочу знать... - начала Васса и тотчас же смолкла.

   Худенькая ручка Палани протягивала ей в полутьме какой-то холодный круглый предмет. Такой же точно предмет держала в руке и сама "гадалка".

   - Молчи и делай все то, что я буду делать! - произнесла заглушенным до шепота голосом Заведеева и, подняв кверху указательный палец правой руки, опустила его под дно небольшого предмета, оказавшегося самым обыкновенным чайным блюдечком. Такое же точно блюдечко имелось и в руках Вассы.

   - Повторяй всякое мое движенье! - еще раз приказала цыганка.

   Тут Васса тоже опустила палец под свое блюдечко и долго водила им там, стараясь подражать Палане.

   Последняя величавым торжественным жестом перенесла палец от дна блюдца к своему лицу и стала производить движения у себя по лбу, по щекам, по носу, по обе стороны носа, вокруг глаз и подбородка. И в то же время не переставала ронять слова глухим, деланным голосом.

   - Не спрашивай, ничего не спрашивай... Гадалка все видит, все знает и без вопросов... Насквозь тебя глядит. Все примечай за мною и делай то же, и все твои заветные желания исполнятся не позже конца недели...

   И опять тоненький палец Палани заскользил сначала по дну блюдца и затем, быстро перенесенный к лицу, с удивительной ловкостью забегал по носу, лбу, щекам и подбородку девочки.

   Затаив дыхание, вся охваченная волнением, Васса проделывала со своим блюдцем и лицом то же самое. То есть сначала водила своим детским пальчиком под дном блюдца, затем поднимала костлявую ручонку и на своем собственном птичьем лице производила такие же движения, что и Паланя.

   Так длилось минут пять, может быть, немного больше. Внезапно тот же глуховатый бас произнес из-под края палатки:

   - Кончено. Можно припустить свету. Уберите платок. С тем же непонятным для малышей-стрижек хихиканьем среднеотделенки отбросили на чью-то постель самодельную палатку. Затем Липа Сальникова вприпрыжку кинулась к лампе, вскочила на табурет и прибавила света.

   - Ах!

   Это "ах" вылетело из нескольких десятков грудей сразу. И в тот же миг гомерический хохот громкой, без удержу стремительной волной раскатился по дортуару...

   И было чему смеяться...

   Посреди спальни стояла костлявая фигурка Вассы с на диво размалеванным сажей лицом.

   Индеец не мог бы придумать для себя лучшей татуировки. Глаза Вассы, замкнутые в черных кольцах, были точно в очках... На конце носа сидела комическая клякса из сажи... Над бровями были выведены другие брови... Вокруг рта, на лбу, на щеках целая географическая карта рек с притоками морей и озер... Сажа, образовавшаяся от копоти над дном блюдечка, сделала свое дело!

   Не подозревавшая о проделке над нею Васса, смущенная общим смехом, поворачивалась с глупым, недоумевающим видом вправо и влево, и всюду, куда бы ни обращала это пестрое, как у зебры, черное с белым лицо, всюду вспыхивал с удвоенной силой тот же гомерический хохот.

   Наконец, Оня Лихарева, хохотавшая вместе с Пашей Канарейкиной и робко хихикавшей Дуней, схватила с ближайшего ночного шкапика кем-то забытое здесь зеркало и поднесла его к лицу Вассы.

   - Ай! - вырвалось с отчаянием и испугом из горла последней.

   Мгновенно смущение захватило девочку... И тотчас же перешло в самое жгучее бешенство.

   Она вся затряслась от злобы... Затопала ногами и внезапно, прежде, нежели кто мог остановить ее, залилась целым потоком слез, и закрыв лицо руками, кинулась вон из спальни среднеотделенок. За нею бросились бежать Оня, Паша и Дуня, все еще не перестававшие смеяться. А за ними летел тот же оглушительный смех и звучали насмешливые голоса:

   - Что же вы? Куда же вы? Стрижки! Вернитесь! Не хочет ли кто-нибудь распознать судьбу?.. Не погадать ли кому еще? А? Да вернитесь же! Ха! Ха! Ха! Вот так погадали! Небось долго не забудете! Ха-ха-ха-ха!

   Действительно, долго не могли забыть девочки своего "похода" к гадалке. Даже маленькая Дуня от души смеялась, вспоминая потешную птичью физиономию Вассы, мастерски размалеванную "гадалкой".

   Одна только Васса не разделяла общего веселья. В оскорбленной, недоброй душе девочки глубоко-глубоко затаилась обида. Простая шутка получила в глазах Вассы какую-то неприятную окраску.

   - Ужо отплачу, будете помнить, как надо мною издевки делать! - мысленно грозила она своим обидчицам. За этой обидой погасло и самое ее чувство к хорошенькой Феничке, и она возненавидела ее почти так же, как и смуглую цыганку-Паланю, один вид которой поднимал теперь в десятилетней Вассе далеко не детскую глухую злобу и гнев.

  

  

   Однажды, за две недели до Рождества, когда все три отделения приюта при свете висячих ламп (день выдался особенно тусклый, темный) и под неустанное покрикивание всем и всегда недовольной Павлы Артемьевны прилежно работали, заготовляя рождественские подарки для попечителей и начальства, широко распахнулась дверь рабочей комнаты, и приютский сторож торжественно возвестил во весь голос:

   - Ее превосходительство баронесса Софья Петровна пожаловали!..

   И все сразу засуетились и заволновались при этой вести... В рабочей поднялась неописуемая суета. Девушки и девочки стремительно повскакали со своих мест и спешно стали приводить в порядок свои платья и волосы.

   - Баронесса пожаловала! Баронесса! - перелетало с одного края комнаты на другой.

   Наказанные - а таковых набиралось немало за время рукодельных часов Павлы Артемьевны, - не решаясь отойти от печки, где стояли "на часах", по выражению воспитанниц, робко напомнили о себе жалобными, полными мольбы голосами:

   - Баронесса приехала! Простите, ради бога, Павла Артемьевна!

   - Ради Софьи Петровны только! - буркнула им в ответ Пашка, и "часовые" получили желанное прощение.

   Баронесса Софья Петровна Фукс, главная попечительница и благодетельница N-ского ремесленного приюта, была всегда Желанной гостьей в этих скучных казенных стенах. Желанной и редкой. Баронесса Фукс, богатая, независимая вдова генерала, большую часть своей жизни проводила за границей со своей единственной дочерью, маленькой Нан, переименованной так по желанию матери из более обыкновенного имени Анастасии.

   И теперь баронесса Софья Петровна пожаловала сюда после пятимесячного отсутствия из Петербурга. Баронессу буквально боготворило все население N-ского приюта.

   Ее приезды были чудесным праздником в приютских стенах. Не говоря уже о ласковом, нежном обращении с воспитанницами, не говоря о бесчисленных коробах с лакомствами, жертвуемых баронессой "своим девочкам", как она называла приюток, сама личность Софьи Петровны была окружена каким-то исключительным обаянием, так сильно действующим на впечатлительные натуры детей.

   Веселая, жизнерадостная, моложавая, она обладала драгоценной способностью, уменьем покорять людские сердца вообще, а детские в частности.

   Баронесса вошла как раз в ту минуту, когда отрывистым, строгим шепотом Павла Артемьевна приказала лучшим рукодельницам разложить на видном месте их работы.

   Эти лучшие рукодельницы были Васса и Дорушка, с редким для таких маленьких девочек искусством вышившие подушку для дивана; среднеотделенки Феничка Клементьева и Катя Шорникова сделали удивительные метки на батистовые платки, а старшие, заготовлявшие тончайшее белье на продажу, все вышитое гладью с удивительными строчками и швами, похожими легкостью и воздушностью своей на мечту.

   Но лучшей рукодельницей во всем приюте считалась Паланя, "цыганка"... Перед нею в пяльцах была растянута великолепно исполненная полоса английского шитья, наложенного на клеенку. Хитрый, замечательно искусно выполненный рисунок белым шелком по французскому батисту не мог не восхищать "понимающую" публику, знатоков дела. Паланя сама великолепно сознавала цену подобной работе и очень гордилась ею. Она с особенной тщательностью разгладила пальцами прошивку и загоревшимися глазами любовалась ею.

   - Вот ужо посмотрит Софья Петровна, похвалит небось, - мелькало в черноволосой головке "цыганки".

   Точно солнце бесчисленными своими лучами прорезало ненастье декабрьского утра и заиграло в большой рабочей комнате N-ского приюта... Чем-то свежим, радостным и счастливым пахнуло с порога.

   В дверях залы подле близоруко щурившейся начальницы стояла стройная, тоненькая, изящная, как французская статуэтка, нарядно, почти роскошно одетая дама в синем шелковом платье и в огромной шляпе со страусовыми перьями на голове. Из-под широких полей шляпы весело улыбалось, сияя бесчисленными ямочками, красивое, совсем еще молодое лицо. Огромные бриллианты в ушах, золотые часы на массивной цепочке, масса драгоценных браслетов и колец - все это еще более подчеркивало изысканность и роскошь туалета вновь прибывшей. Подле нее находилась другая фигурка, гораздо менее изящная, некрасивая и неуклюжая в одно и то же время.

   Дочь баронессы Нан являлась полной противоположностью ее матери. Худая, тонкая, высокая, почти одного роста с матерью, несмотря на свои одиннадцать лет, юная баронесса походила на покойного своего отца-барона. У нее были такие же белобрысые волосы, худое, тонкое, некрасивое лицо с длинным птичьим носом, тонкими губами и умным, чересчур проницательным для ребенка взглядом маленьких с беловатыми ресницами глаз.

   За Нан и ее матерью, казавшеюся скорее сестрой своей дочери, теснились надзирательницы, нянька Варвара и неожиданно вызванный начальницей по случаю торжественного приезда попечительницы Онуфрий Ефимович Богоявленский.

   - Здравствуйте, милушки, здравствуйте, крошки мои! Душечки! Клопики! Пичужечки! Рыбоньки! Здравствуйте, мои пыжички, канареички, пташечки мои холосые! - зазвучал, переливаясь на десяток нежнейших интонаций, и без того нежный и звонкий, как серебряный колокольчик, голос баронессы. И она протягивала вперед свои так и сверкающие драгоценными каменьями руки.

   - Здравствуйте, Софья Петровна! - хором радостных веселых голосов крикнули в ответ дети.

   Баронесса раз и навсегда приказала называть себя по имени-отчеству, без всяких прибавлений титула и наименований "благодетельницы", так распространенных в приюте.

   - Как поживаете, рыбки мои? Где моя Любаша? Феничка где? - быстро обегая ряды заалевшихся от радости воспитанниц глазами, спрашивала баронесса.

   Ее "любимицы" выступили вперед. Хорошенькая Любочка Орешкина по-детски бросилась в раскрытые объятия Софьи Петровны и, прижавшись к ней, стала ласкаться, как котенок, к нарядной красивой попечительнице.

   Степенным шагом, как взрослая, улыбающаяся миловидная Феничка приблизилась к Софье Петровне и, быстро нагнувшись, прильнула к ее руке.

   Это послужило как бы сигналом для других.

   Вся толпа больших и маленьких девочек ринулась вперед и окружила баронессу. Та едва успела опуститься на первый попавшийся стул, как все вокруг нее уже запестрело серыми платьями и розовыми полосатыми передниками. Сидели на скамейках около, стояли сзади, спереди, на коленях, на корточках у ног всеобщей любимицы. Несколько бритых шариков-головенок прильнуло к коленям Софьи Петровны. Тонкие унизанные кольцами пальцы попечительницы, ее выхоленные, розовые ладони ласкали эти круглые головенки, а нежный, почти детский голосок звенел на всю рабочую комнату, не переставая:

   - Ну, птички, ну, рыбки мои! Ну, пичужечки милые, что поделывали без меня? Феничка, плутишка моя! Сколько книжек проглотила, пока я пять месяцев за границей была? А ты, Любаша, как в рукоделиях преуспеваешь? Маруся Крымцева! Кра-са-ви-ца по-прежнему? Все цветешь, как роза, прелесть моя! А Паланя? Цыганочка черноокая! Все в рукоделии преуспеваешь? Оня Лихарева, башибузук ты этакий! Толстеет все и свежеет, шалунишка этакая! А Дорушка, где наша умница-разумница? Не вижу Дорушки!

   - Тут я, Софья Петровна! - И маленькая фигурка стрижки с трудом протискалась вперед.

   - А у нас новенькая, Софья Петровна! "Деревенскую" привезли, Дуней Прохоровой звать! Ма-а-лень-кая! С августа уж! - запищали со всех сторон младшеотделенки.

   - Как же, как же, знаю! Мне Екатерина Ивановна, милая наша, писала о ней. А где она - новенькая эта? Дуняшей зовут, говорите? Где ты, Дуняша? - зазвучал еще нежнее, еще мелодичнее голосок попечительницы.

   - Дуня! Дуняша! Дунятка! Прохорова! К Софье Петровне ступай! Софья Петровна Дуню Прохорову требует! - заливались кругом детские голоса.

   Разделилась толпа воспитанниц, и голубоглазая, белокурая девочка, смущенная и испуганная, очутилась перед лицом нарядной барыни в огромной шляпе.

   - Ах, душенок какой! Ах, ты прелесть моя! Пташечка! Букашечка! Червячок ты мой тоненький! - восторгалась баронесса и душистой рукою потрепала по щечке взволнованную Дуню.

   - Она уже привыкла немного, не такой дичок, как раньше! А вначале беда с ней была, - докладывала начальница попечительнице. - Теперь и басни знает! Елена Дмитриевна, заставьте их прочесть басни в лицах!

   Красная и не менее детей взволнованная, горбатенькая надзирательница вынырнула из-за спин взрослых приюток.

   - Сейчас! Сейчас! - засуетилась она и, пристально оглядев свое маленькое стадо, крикнула веселым, приподнятым голосом: - Дорушка Иванова, Соня Кузьменко и ты, Дуняша. Ну-ка, дети, басню "Ворона и Лисица". Ты, Дора, за лисицу, Дуняша за ворону, а Соня самую басню. Начинайте, ребятки, позабавьте Софью Петровну! Она вас любит и лелеет! Отплатите ей посильно, порадуйте ее!

   Три маленькие стрижки выстроились чинно в ряд. И сложив ручонки "коробочками" поверх пестрых фартуков, впились глазенками в баронессу.

   - Вороне где-то бог послал кусочек сыру, - начала, отчеканивая каждое слово. Соня Кузьменко. Плавно, без малейшей запинки потекло содержание басни... Заговорила с неподражаемым комизмом лисица-Дорушка, и это послужило сигналом к смеху. Что-то забавное было в манере передавать слова хитрой лисы у Дорушки, и нельзя было не хохотать, слушая девочку. Когда же молчавшая до сих пор Дуня неожиданно взмахнула руками, как крыльями, и "каркнула во все воронье горло", баронесса, начальство и девочки громко расхохотались во весь голос. Крепко расцеловав исполнительниц, Софья Петровна пожелала послушать еще декламацию приюток.

   Ее любимица Любочка с Вассой Сидоровой и с малюткой Чурковой прочли "Лесного царя", причем болезненная, слабенькая Оля Чуркова для своих восьми лет прекрасно изобразила волнение и страх больного мальчика, сына путника. Баронесса расцеловала, одобрив и это трио. Потом благодарила сияющую тетю Лелю за ее плодотворные занятия с малютками.

   На смену явилось пение. Фимочка протискался вперед, поднял неразлучный с ним камертон и дал ноту.

   - Был у Христа-Младенца сад... - запели соединенным хором старшие, средние и маленькие прелестную наивно-трогательную легенду Чайковского.

  

   Красиво, звучно и мелодично звучали низкие грудные голоса старших, высоко звенели еще не установившиеся средних, и колокольчиками заливались малыши.

   Если кому-нибудь приходилось сфальшивить, Фимочка бросал искрометный взор на преступницу и шипел как змей, дирижируя камертоном.

   Кончили тихим, обворожительным пиано, исполненным благоговения.

  

   Совсем-совсем чуть слышно растаяла мелодия И воцарилась минутная тишина.

   - Но они поют, как ангелы! Маленькие волшебницы! Что они сделали со мной! Я плачу! плачу! - восторженным замирающим голосом говорила баронесса и прикладывала батистовый платок к своим влажным глазам.

   На некрасивом умном личике Нан тоже примечалось волнение... Белые брови сдвинулись, длинные большие зубы прикусили нижнюю губу. Она смотрела в окно и, казалось, была Далека от окружающей ее обстановки.

   - Ангелы! Ангелы! - шепнула Софья Петровна - И подумать только, что многие из них принуждены будут принять места домашней прислуги, жить в грязи, исполнять черную работу. О! - совсем тихо заключила она.

   - Ваше превосходительство, - польщенный похвалою попечительницы, высунулся вперед Фимочка, - новую Херувимскую не желаете ли прослушать?

   - О, пойте! Пойте! - восторженно произнесла баронесса. - Я как на небесах!

   Фимочка задал тон, ударив камертоном о левую руку, и хор запел Херувимскую... За Херувимской проследовал еще целый ряд других песен, духовных и светских, и все закончилось "славой", посвященной желанной, дорогой гостье.

   Баронесса улыбалась, счастливая, удовлетворенная... У Нан по-прежнему были сдвинуты брови. Начальница щурилась добрыми близорукими глазами и в такт пению все время отбивала ногой.

   Пылающие румянцем волнения за своих питомниц воспитательницы сияли и улыбались, улыбались и сияли без конца.

   После пения Павла Артемьевна выступила вперед:

   - Софья Петровна, не откажите взглянуть на работы воспитанниц.

   Розовые щеки удивительно моложавой попечительницы порозовели еще больше. Она до безумия любила всю эту смесь тончайшего батиста и прошивок, рисунки гладью, тонкие строчки на нежном, как паутинка, белье. Быстро приложив к глазам черепаховую лорнетку, она устремилась к рабочим столам, увлекая за собою Нан.

   Вот перед нею работы малышей-стрижек. Косыночки, фартуки, юбочки, сшитые еще неискусными детскими ручонками, все это малозанятные для блестящей светской барыни вещицы... Дальше! Дальше...

   Но что это? Глаза баронессы широко раскрылись от удовольствия... Пред нею чудесная атласная подушка с вышитой на ней по зеленому фону, изображающему воду, белой водяной лилией. Подбор красок и теней шелка изумителен. Лилия как живая.

   - Какая прелесть! Неужели это сделали мои крошки! - и Софья Петровна окинула недоверчивым взглядом теснившихся к ней стрижек.

   - Но кто же? Кто же? - допытывалась она.

   Пунцовая от счастья, выступила вперед костлявая Васса.

   - Лилию я вышивала, Софья Петровна, а воду Дорушка.

   - Рыбки мои! - Одним широким движением баронесса обвила головки Вассы и выглянувшей следом за ней Дорушки и обеих прижала к груди...

   - Пташеньки! Пичуженьки! Рыбки мои золотые! - приговаривала она, лаская девочек. - Такие крошки и так могли, так сумели исполнить работу, дивно, бесподобно, прелестно!

   И она гладила без конца две черненькие головки, прильнувшие к ее душистому платью, и целовала то один, то другой эти гладенькие живые шары.

   Дорушка довольно спокойно принимала эти ласки, в то время как Васса вся таяла от чувства удовлетворенного тщеславия. "Моя работа лучше всех! Я моложе всех других хороших работниц!" - пело и ликовало в глубине души Вассы, и она готова была вместе с душистыми ручками баронессы расцеловать и свою прелестную лилию.

   И вдруг...

   Что это?

   Перед баронессой стоит смуглая Паланя и двумя пальцами, как самую хрупкую вещь, держит свою драгоценную вышивку, вынутую из пялец.

   Лорнет снова у глаз Софьи Петровны. Она с удвоенным вниманием впивается в работу. Как тонкий знаток, баронесса Может понять и оценить всю искусную сложность и умопомрачительную трудность такой работы.

   - Паланя! Душка моя! Да неужели это ты сама? - допытывается у девочки Софья Петровна.

   - Сама! - с тихой гордостью проронила цыганка.

   - Но ведь этому цены нет! Ведь это такая роскошь! Ведь это лучшее, что я видела до сих пор в этой комнате. Паланя, птичка моя, ты волшебница! Ничего подобного не ожидала! - восторгалась Софья Петровна и, совершенно забыв про Дору и Вассу, обняла и расцеловала несколько раз подряд смуглую Паланю. Потом она вынула из кожаной изящной сумочки миниатюрное портмоне, достала из него новенький золотой пятирублевик и вложила его в смуглую ладонь Палани. - Вот тебе за твою работу, умница. В четырнадцать лет с небольшим быть такой мастерицей - да это чудо, настоящее чудо, милка моя! Господь с тобою, - совсем растроганным голосом проговорила она.

   - Ну, а теперь дети мои, в столовую, ваша Софья Петровна хочет знать, чем вас кормят, - веселым тоном обращаясь уже ко всем приюткам, крикнула баронесса.

   - Ну, детки, кто скорее добежит туда? А? - добавила она шаловливо и, подобрав юбки, шурша шелками и перебирая изящными ножками в лакированных туфлях и ажурных чулках, Софья Петровна с легкостью молоденькой девушки кинулась из рабочей.

   Огромная толпа больших и маленьких девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.

   Одна только небольшая фигурка, незаметно шмыгнув за столы, осталась в рабочей.

   Бледная, как смерть, Васса Сидорова смотрела вслед уходившим.

   Крепко стиснув зубы, нахмурив брови и блестя загоревшимися глазами, девочка с ненавистью перевела глаза на небрежно брошенную вышивку Палани, и самый образ Палани, насмешливый и торжествующий, как живой встал в ее воображении. С того самого вечера, когда лукавая шалунья-"цыганка" так ловко провела Вассу и высмеяла ее перед всем отделением, уязвленная в своем самолюбии, Васса не имела покоя... Она возненавидела "цыганку" за проделанную с нею, Вассой, там в среднеотделенском дортуаре шутку. Но до сих пор эту ненависть десятилетняя девочка умела затаить в себе. Сегодня же новый прилив злобы против ненавистной Пашки сжег дотла завистливую и ожесточенную душу Вассы.

   И золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице, и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей, и всеобщий восторг, вызванный действительно искусной работой "цыганки", - все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью и враждой. А тут еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор...

   Какой-то глухой внутренний голос нашептывал в оба уха девочке:

   - Если бы не она, не эта Паланька большеглазая, ты бы, несмотря на малые годы, стала бы первой в рукодельной!

   И умолкая на мгновенье, голос зашептал снова:

   - Сейчас это еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину "полоску", и твоя подушка будет на первом месте.

   Васса вздрогнула с головы до ног от одной этой мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась ярким, багровым румянцем. Сердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке... Глаза вспыхнули, ярче, острее...

   Капельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую... И вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся печи в дальний угол комнаты. Открыть дверцу и бросить в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.

   Когда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение. Черные глаза девочки заискрились злым огоньком.

   - Вот и ладно... Вот и у праздника! Ну-ка, гадалка Паланя! Небось не нагадала для своей работы судьбы! - и быстро захлопнув печную заслонку, Васса бесшумно на цыпочках выскочила в коридор.

  

  

  

  

   В столовую Васса попала как раз вовремя, когда воспитанницы садились за стол. Тетя Леля встретила ее у двери.

   - Где ты была, Васюта? - обратилась она к девочке, глядя на нее своими добрыми лучистыми глазами. На мгновенье дух захватило в груди Вассы.

   - Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! - храбро солгала она и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела. Горбатенькая надзирательница внимательно и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова. Васса поспешила к своему месту. Она издали еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них - младших.

   Васса подоспела в то время, когда дежурная воспитанница разносила жидкий перловый суп с кусочками плавающего в нем мяса.

   - Неужели вы будете есть эту бурду, мои пташечки? - прозвучал в эту минуту по всей столовой звонкий голосок баронессы.

   - Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта! - отвечала спокойным и кротким голосом Екатерина Ивановна, и ее близорукие глаза сощурились еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.

   - Но это ужасно! - волнуясь, подхватила Софья Петровна.

   - Ничего-с, помилуйте, ваше превосходительство, - произнес невесть откуда вынырнувший Павел Семенович Жилинский, и его шарообразная фигурка скорчилась в три погибели в самом подобострастном поклоне, - помилуйте, не барышень же мы растим здесь, а будущую прислугу и бедных ремесленниц... - продолжал он, нервно потирая руки.

   - Но это ужас, то, что вы говорите, monsieur, monsieur... - волновалась баронесса.

   - Жилинский! - предупредительно подхватил толстенький эконом.

   - Monsieur Жилинский, это невозможно! Тем более невозможно, что этим бедным крошкам предстоит нелегкая будущность труда и, может быть, лишений... Надо, чтобы они были сыты хоть в детстве, чтобы в более зрелом возрасте...

   - У нас нет средств! - послышался короткий ответ Наруковой, и глубокий вздох, полный затаенной печали, всколыхнул грудь этой старой женщины.

   - А на второе что дадут детям? - спросила баронесса, хмуря свои тонкие брови.

   - Кашу с маслом.

   - Но она по крайней мере питательна и здорова! - успокоившись немного, проронила Софья Петровна.

   - Если не с прогорклым маслом, как давали осенью, - прозвучал резко чей-то молодой демонстративный голосок.

   Мгновенная тишина воцарилась за столом попечительницы. Багрово покраснела начальница. Бледнее своей белой манишки стал эконом.

   - Кто сказал это? - прозвучал затем спокойно и громко голос Екатерины Ивановны.

   - Я! - И высокая фигура Тани Шингаревой поднялась со скамьи.

   - Танечка Шингарева - известная бунтовщица! - промямлил Жилинский, нервно подергивая кончики усов.

   Бледная не менее его самого старшеотделенка Таня взглянула пристально и серьезно в самые глаза баронессы.

   - Это правда, - проговорила она, - все же помнят, что и осенью два раза, и зимою, еще недавно, в начале декабря, было худое масло в каше и мы жаловались Екатерине Ивановне... Она нам из своих денег колбасы покупала. А я не бунтовщица, а люблю правду... Софья Петровна, поверьте мне... Вон и Антонина Николаевна и тетя Леля не раз заступались... - и взволнованная Таня махнула рукой и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.

   - Нервы-с! Как у барышни, подумайте-с! - чуть слышно прошипел Жилинский.

   - Павел Семенович, а ведь это правда... То есть правду Татьяна сказала, - вмешалась Екатерина Ивановна, и ее обычно прищуренные, плохо видящие глаза теперь раскрылись широко, как у ребенка, - масло было дурное... Ну, да дело прошлое, былого не исправишь никак! Вот мы с Софьей Петровной попросим вас поставщика сменить; может быть, другой молочный торговец будет лучше и станет поставлять продукты свежее, - и, кивнув головой растерявшемуся Жилинскому, начальница заговорила с попечительницей, присаживаясь тут же за стол рядом со старшими приютскими на их скамейке.

   Получив должную мзду по заслу