Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

в и вполне отдаются ремесленному труду. Курс ученья заканчивается с поступлением в "старшие". Только раза три в неделю педагогична Антонина Николаевна знакомит девушек с кратким курсом отечественной литературы да повторяет с ними русскую историю.

   Теперь все внимание главным образом уделяется шитью меченью, вышиванью, вязанью. Большую часть времени старшеотделенки проводят в рабочей за белошвейной и портняжной работой; в прачечной и гладильной - за уборкой белья, в кухне, где под наблюдением опытной стряпухи пробуют свои силы в кулинарном искусстве.

   - Дуняша! - наклоняясь к уху подруги, спросила Дорушка. - Ты слышала, что Оня Лихарева предлагает сделать на Рождество, а?

   - Нет, не слыхала, - таким же чуть слышным голосом отзывается Дуня.

   - Театр, слышь, предлагает представить... Екатерину Ивановну потешить, Софью Петровну и гостей.

   - Да ну?

   - Ей-ей! Уж такая она зачинщица, эта Оня!.. Нынче за чаем сговаривалась и Антониночку нашу привлекла. Обещалась помочь, чем сможет. То-то забавно будет, а?

   - Тише, девицы! Болтать перестаньте! Не время! - усталым голосом оборвала шепот девочек Павла Артемьевна.

   После рукодельных часов за дневным чаем, за ужином и в спальне оживленная беседа в старшем отделении не прерывалась ни на минуту. Говорили о предстоявшем на Рождество спектакле, советовались, спорили и шумели. Не прекратилась эта беседа и после ужина в дортуаре, куда воспитанницы пришли в десять часов.

   - Тебя, Дорушка, мальчиком нарядим. Ишь ты высокая какая, а косу под платьем спрячем. Вот-то потеха будет, - смеялась Оня.

   - Мальчиком! Ни в жизнь! Да что вы, ополоумели, девицы! Да разве я штаны надену! Срамота-то какая! - искренно возмущалась серьезная Дорушка.

   - Ну, так Соню Кузьменко! Ей как есть к лицу пристало! - не унималась шалунья.

   - Да ты рехнулась, Лихарева! - взвизгнула не своим Голосом приютская "подвижница". - Ври да не завирайся... Я в обитель поступать хочу... чин принять монашеский, а ты меня... тьфу, чур меня, чур! Типун тебе на язык, девушка! - И, крепко отплевываясь, Соня Кузьменко отошла к своей постели.

   - Ха-ха-ха, - расхохоталась шалунья, - и впрямь занятно... Монашка и вдруг в одежде мужской! Ай-да мы что придумали-то! - тут веселая Оня уперла руки в боки и, дробно перебирая ногами, пошла пристукивать каблучками вдоль широкого прохода между кроватями, напевая во весь голос слова всем известной плясовой:

   "За холодной ключевой!" - подхватил мигом сорганизовавшийся хор старшеотделенок.

   За Оней поплыла костлявая Васса, потряхивая платочком над головою и делая уморительные гримасы.

   За Вассой запрыгала лисичкой Паша Канарейкина.

   Вдруг Оня неожиданно повернулась на каблуке и, задорно блеснув глазами, закинула голову и затянула на высокой ноте:

   - Да замолчите вы, ненасытные! - с отчаянием выкрикнула Кузьменко и, заткнув уши, зарылась в подушках своей постели.

   - Вот-то наваждение! Надоумь ты их, господь, - зашептала она уже получасом позднее, становясь на колени и усердно отбивая поклоны.

   - Спать пора, девицы! Что это как вы расшумелись нынче! - неожиданно появляясь из своей комнаты, окликнула приюток Антонина Николаевна.

   - И то спать, девоньки, утро вечера мудренее. За спаньем и грешишь меньше, - паясничала Оня.

   И минут через десять огромный дортуар погрузился в полутьму, чуть озаренную ночником, затянутым абажуром.

   Без признака дремоты лежала Дуня, закинув руки под голову и острыми глазами впиваясь в темноту. Уже четвертую ночь не спится девочке. Странное, непонятное явление тревожит ее ум. У Дуни появилась тайна, тайна от Дорушки, любимой ее подружки, тайна ото всех. Слишком робка и неуверенна в себя Дуня, чтобы поделиться тем, что вот уже четвертую ночь происходит с нею. А что, если это наваждение одно? Что, если все это только кажется ей, Дуне? Может быть, так мерещится ей от страха?.. Видится, как будто во сне. Нет, доподлинно это узнать надо, наяву или в сонном видении видит она, Дуня, то, чего не видят другие воспитанницы.

   И вся холодея и замирая от страха, она по-прежнему зоркими, внимательными глазами вглядывается в полутьму. Постепенно затихают вокруг нее вечерние звуки... Прекращается шепот сонных девушек... Воцаряется обычная ночная тишина... Вот только вздохнул во сне кто-то... да тихо вскрикнул в противоположном конце спальни, и все снова затихло в тот же миг.

   Снова тишина...

   - Неужели же и сегодня?.. Как вчера, как третьего дня, как и в субботу опять... Неужели опять? - с тоской и страхом думает Дуня.

   И жуткое раскаяние охватывает все ее существо.

   Зачем хоронилась она ото всех?.. Зачем не поведала Дорушке? - твердит ей ее внутренний голос...

   Но замирая от ужаса, с холодными капельками пота на лбу, Дуняша уже не слушает его...

   Тихо, чуть слышно скрипнула дверь, смежная с умывальной, и через порог спальни перешагнула "она".

   Дуня снова, как и в те три предыдущие ночи, увидела невысокую, довольно плотную фигуру женщины, с головы до ног одетую во что-то черное, длинное, покрывающее ее с головой.

   С похолодевшими от ужаса конечностями, во все глаза Дуня глядит на незнакомку, как будто завороженная ею, не смея оторвать взгляда от ее черной фигуры...

   Черты лица женщины расплываются в полутьме; только темные точки зрачков горят среди общего бледного тона.

   Затаив дыхание, глядит без устали Дуня...

   Как и в те три предыдущие ночи, черная фигура метнулась привычным ей уже путем, мимо ряда кроватей, мимо Дуни и остановилась у крайней, совершенно тонувшей во мраке постели... Дуня знает, что там, на этой постели, спит Соня Кузьменко.

   Черная фигура мелькнула еще раз и опустилась, словно присела за постелью Сони. Только конец ее черной одежды предательски торчит теперь из-за спинки кровати, и Дуне кажется, что бледные руки незнакомки поднялись над Соней и легли ей на плечи, на горло, на грудь...

   "Она задушит ее!" - вихрем промелькнуло в голове девочки, и вне себя Дуня рванулась с постели.

   Последней полусознательной Дуниной мыслью было броситься будить Антонину Николаевну, помещение которой находилось по другую сторону умывальной комнаты. Едва владея собою, девочка бросилась к двери.

   - Ты зачем? - раздался в тот же миг чей-то властный топот за ее плечами, и две сильные руки схватили ее плечи.

   - Молчи! Молчи, ради господа! Храни бог, если еще кого-нибудь разбудишь! - и бледное лицо рыжей Варварушки очутилось перед лицом Дуни.

   - Нянюшка, что же это? - могла только произнести дрожащими губами девочка.

   - Ах, Дунюшка, Христа ради, молчи! - убедительно и моляще зашептал снова над ней Варварушкин голос, исполненный трепета, - не мешай ты, ради господа, свершиться тому, что он, милостивец небесный наш батюшка, соизволил повелеть!

   - Да что же это? Кто она, эта "черная"? - волнуясь и трепеща, в свою очередь вопрошала Дуня.

   - Девонька, успокойся, милая! Не пугайся. Монашка это... Из нашего города монашка, мать Хиония... Сестрицей мне родной приходится она. Пострижена в обители уже с десяток лет... Не раз... Сонюшке я о ней еще, как вы все в стрижках были, рассказывала, ну и возгорелась к ней Сонюшка и к ее житью святому. Сызмальства потянуло в монастырь нашу Кузьменко... А как подросла, все пуще и пуще стала туды рваться... Меня Христом богом умолять зачала: "Отпиши твоей сестре, Варварушка, чтоб за мной приезжала. Хочу, говорит, тишком в обитель убечь". "Зачем же, - говорю, - тишком, Сонюшка, попроситься тебе бы у Катерины Ивановны, чин чином, по-хорошему". А она это, как заплачет: "Не пускает меня она, сколько раз просилась... И молода-то я, и неопытна, и слаба здоровьем, не вынесу будто, - говорит, - и регентом меня над хором опять Онуфрий Ефимович к тому же поставил. Кому клиросом управлять без меня?.. Нет, уж я тишком лучше, - говорит, - потому добром не пущают". И тут, как нарочно, мать Хиония приехала в Питер сюда со сборами. Пуще разгорелась Сонечка. Устроить повидаться с нею молила меня со слезами... Ну, что было делать, согласилась я... Грех, думалось мне, влечению душеньки ее чистой препятствовать. И четыре ночи подряд приводила к ней Хионию... Потому днем бы не допустили... У нас строго, сама знаешь. А тут еще про Сонюшкино желание весь приют знает...

   - Когда же она уйдет отсюда? - чуть слышным шепотом осведомилась Дуня.

   - А ты, девушка, зря не болтай... - строго оборвала Дуню нянька. - Тогда и уйдет, когда приступит ее время; ты вот что, ложись-ка почивай, а коли про чего услышишь, один ответ давай! Знать не знаю, ведать не ведаю... Ни о какой монашке не слыхала... Помни, девушка, иначе погибель Соне придет. Пожалей ты ее, ради господа, невинную чистую душу не погуби... Ведь умрет она от тоски по монастырю, совсем изведется бедная.

   - Не бойся, Варварушка, все сделаю, как ты велишь, - согласилась Дуня и сразу замолкла, сраженная неожиданностью.

   На пороге умывальной стояла уже не одна, а две черные фигуры. Плотная пожилая женщина с лицом, как две капли воды похожим на лицо Варварушки, и Соня Кузьменко, одетая в черную скромную одежду монастырской послушницы и черным же платком, плотно окутывавшим голову и перевязанным крест-накрест на груди. При виде Дуни она попятилась было назад, но ободряющий голос Варварушки успокоил ее.

   - Не бойся, Сонюшка, иди со Христом... Дуня - добрая душа, понимающая, она не выдаст.

   - Прощай, Дуня! - произнесла Кузьменко и низким монашеским поклоном, исполненным неизъяснимого смирения, поклонилась подруге. Потом таким же поклоном склонилась и перед Варварушкой. И не выдержав, кинулась в ее объятия.

   - Спасибо тебе... Век за тебя господа нашего молить буду! Спасибо! - страстным шепотом роняла она.

   А минуту спустя ее высокая, тонкая фигурка вместе с матерью Хионией и провожавшей их Варварушкой исчезла за дверью...

   На другое же утро обнаружилось сразу исчезновение Сони. Бросились искать ее по всему приюту, в подвалах, на чердаке, в саду... Нигде не оставалось никаких следов девушки... Догадливая Варварушка сумела так вывести окольными путями ночную посетительницу, что никто не приметил беглянок.

   Весь приют стал на ноги, переполошился, заволновался... Дали знать полиции... снарядили сторожа и служанок в город на поиски беглянки... Соня не находилась...

   Тайна приютской "подвижницы" была в надежных руках няньки и Дуни.

   Только на другой день посыльный принес заболевшей от волнения Екатерине Ивановне письмо от Сони, где девушка слезно молила "ради Христа добрую благодетельницу" не возвращать ее в приют, не отнимать у нее последней радости, не лишать давно желанной и теперь исполненной заветной мечты.

   В этом же письме, умалчивая о сочувствии Варварушки, Соня писала, что поступила в монастырь, пока послушницей, потом же надеется удостоиться и монашеского чина. В трогательных выражениях она умоляла ненаглядную Екатерину Ивановну простить ее... Слала поклоны надзирательницам, Софье Петровне и подругам.

   "А я ваша вечная молитвенница перед господом по самый гроб моей жизни", - так заканчивала она словами письмо.

   Добрая Екатерина Ивановна после долгих переговоров с баронессой и другими попечителями приюта решила оставить девушку в монастыре, предварительно наведя справки и найдя след исчезнувшей Сони.

  

   Рождественская приютская выставка брала немало времени. Чтобы иметь удовольствие показать гостям и почетным посетителям груды изящного белья, нарядные шелковые, батистовые блузки, шерстяные юбки на длинных рождественских столах под елкой, для того чтобы сбывать все эти вещи, а на вырученную сумму поддерживать благосостояние приюта, воспитанницы должны были работать с утра до полуночи, не складывая рук. В то время как малыши-стрижки, захлебываясь от восторга, шептались о предстоящей елке, средние и старшие, усталые, нервные и взвинченные, как никогда, торопливо кроили, шили, метали, вышивали, метили при свете висячих ламп в огромной рабочей.

   Шили до ужина и после ужина... Шили целыми днями, чтобы полуживыми от усталости лечь на несколько часов в постель до рассвета, а там снова приняться за тяжелый труд. Смолкали обычные разговоры, смех и перешептывания.

   Не приходилось Павле Артемьевне подбадривать ее обычными покрикиваниями нерадивых. Пустовал обыкновенно занятый наказанными угол у печки... Не до наказаний было теперь. Каждая пара рук была на счету... Каждая работница необходима для работы.

   И только поздно перед полуночью, ложась в свои захолодевшие, жесткие постели, девушки устало переговаривались на интересующие их темы.

   Говорилось в десятую тысячу раз о побеге Сони Кузьменко, строились бесконечные предположения на этот счет да проектировали предстоящий спектакль. До сих пор приютки видели только два зрелища, часто повторяемые в праздничные дни: туманные картины с пояснениями да пресловутый кинематограф. Теперь же предстояло нечто совершенно новое и захватывающе интересное - спектакль...

   Сами они выбрали под руководством Антонины Николаевны пьесу, распределили роли, сами заготовили собственными усилиями костюмы и с захватывающим интересом ждали назначенного для спектакля дня.

  

   Наступил сочельник.

   С утра дежурившие по кухне воспитанницы: Дуня, Маша Рыжова и маленькая Оля Чуркова, отнюдь не выросшая за эти три года и такая же болезненно-золотушная, как и раньше, под наблюдением эконома Павла Семеновича и стряпухи Дементьевны разбирали провизию, резали рыбу для ухи, чистили картофель и промывали мак для сладкого рождественского пирога.

   Маком, впрочем, занялась одна Маша Рыжова. Забравшись в уголок подальше, она, перемывая его крупчатые зернышки, смешивала их с медом, находившимся в большой кадке.

   Получилась сладкая вкусная медово-маковая масса, одним своим видом уже прельщавшая лакомку. Оглянувшись на Жилинского и убедившись, что тот ничего не замечает, занятый наблюдением над чистившими рыбу Дуней и Олей, Маша проворно поднесла ложку ко рту и добросовестнейшим образом облизала прилипшую к ней сладкую массу. Медовое тесто пришлось ей по вкусу... Еще раз погрузила ложку и еще раз отведала понравившегося ей лакомства...

   Дальше больше, дальше больше... Сладкая масса сама так и таяла во рту... Так и просилась в рот Маши. Сама того не замечая, девушка ела до тех пор, пока в кадушке не уменьшилось довольно значительное количество массы, а в голове Маши Рыжовой не появился какой-то странный туман, похожий на дремоту. Это чувство сонливости все сильнее и сильнее охватывало воспитанницу; неотразимо потянуло Машу броситься в спальню, ничком ринуться на кровать и заснуть, забыться вплоть до самого ужина. Но это было невозможно сделать по самой простой причине. Сегодня вечером должен был состояться спектакль, в котором она, Маша Рыжова, играла довольно видную роль.

   Вернувшись с кухонной работы, Маша ходила как во сне. В голове стоял тот же туман, сгущавшийся с каждой минутой... Осовелые глаза девушки буквально отказывались ей служить.

   - Маша? Да что ж это с тобою? Ты не выспалась, что ли? - волнуясь, приставала к ней Дорушка, которая была назначена Антониной Николаевной главной помощницей при постановке спектакля.

   - Ты смотри, - уже строго увещевала ее, волнуясь, благоразумная девушка, - ты роль-то не забудь... Да говори громче... На репетициях едва под нос себе что-то шептала. Ведь пойми, ради господа, Маша, попечители, гости, все будут... Не осрами, ради самого Христа... За тебя да за мою Дуняшу пуще всего боюсь я... Ну да, та ежели и сробеет, Антониночка подскажет. Сбоку за кулисой будет она сидеть. А вот ты уж и не знаю, право, как справишься, - сокрушалась девушка.

   - Отстань ты от меня, пожалуйста. Других учи, ученая! - огрызнулась на нее заплетающимся языком Маша.

   - Что-то будет... Что-то будет! - с замирающим сердцем переживала Дорушка.

  

   Ax, как изменился сегодня приютский зал! Добрая треть его была отгорожена темною занавеской с расшитыми по ней диковинными фигурами драконов и каких-то невиданных зверей, державших огромную лиру в не менее огромных лапах. Эту занавесь расшили самые искусные мастерицы из старшеотделенок: Дорушка, Васса и маленькая Чуркова. Вся мебель, все вещи из квартиры начальницы были перенесены сюда за эту расписную завесу.

   Добрая Екатерина Ивановна, руководимая горячим желанием позабавить своих девочек, не пожалела ничего. С трех сторон доморощенной сцены висели кулисы, вернее, куски холста, разрисованные искусными руками самой Антонины Николаевны.

   Их было две перемены: одна - изображающая лес, другая - дворец с колоннами. Кадки и горшки с зимними цветами, пальмами, феладендрами и фикусами, какие только имелись в комнатах надзирательниц, - все было снесено сюда и расставлено на сцене в самом поэтичном беспорядке.

   Ровно в семь часов началось празднество. В то время как старшеотделенки хлопотали "за кулисами, вернее, в рабочей", прилегавшей к зале, средние, заменив их, зажигали елку и раздавали подарки.

   Приглашенных гостей набралось много. Веселая, щебечущая и нарядная баронесса Софья Петровна заняла свое обычное место по правую сторону начальницы.

   Рядом с нею поместилась Нан. Выросшая, выровнившаяся за эти три года, теперь уже восемнадцатилетняя девушка, Нан казалась теперь изящнее, грациознее, менее угловатой... Лицо ее оставалось таким же некрасивым... Но в зорких маленьких глазках вспыхивали то и дело мягкие, теплые, ласковые огоньки.

   Это же мягкое и теплое сквозило теперь во всех ее движениях и сообщало какую-то особенную женственность некрасивой Нан.

   Она прошла "за кулисы" и, зорко оглядев одевавшихся там девочек, преображенных искусными руками Антонины Николаевны и Дорушки в совершенно новых по внешнему облику существ, отыскала Дуню.

   Как раз в эту минуту Антонина Николаевна подрумянивала слегка бледные щечки Дуни и подводила жженой пробкой ее поминутно мигающие от волнения веки. В белой коленкоровой хламиде с распущенными льняными волосами в венке из бумажных роз Дуня, изображавшая добрую фею в пьесе-сказке, была такая нарядная и хорошенькая, что Нан едва узнала ее.

   - Я пришла сказать тебе, Дуняша, что большая радость ждет нынче тебя! - успела шепнуть ей юная баронесса.

   - Что? Что такое? - взволновалась Дуня. Но Нан не пришлось ей отвечать.

   Антонина Николаевна звала воспитанниц прорепетировать еще раз плохо удававшиеся им сцены.

   Между тем в зале за темною занавесью шло обычное торжество. Соединенный хор больших, средних и маленьких под управлением Фимочки, такого же злого и нервного, как и в былые годы, а теперь еще более взвинченного благодаря побегу своей помощницы по церковному пению регента Сони Кузьменко, которую он никак не мог кем-либо заменить, пел и "Серую Утицу", и "Был у Христа-Младенца сад", и "Весну-красну", и "Елку-Зеленую", словом, все песни приютского репертуара.

   Затем маленькие стрижки декламировали в лицах басни Крылова... Потом пели солистки...

   Звонким своим контральто лучшая после Кузьменко певица-старшеотделенка Оня Лихарева, не участвовавшая в спектакле, исполнила "Нелюдимо наше море" и "Вниз по матушке по Волге" вместе с хором, минутами покрывая последний.

   А там за темной завесой суетливо готовились к представлению...

   Наконец, роздали подарки, рассмотрели приглашенные гости обычную рождественскую выставку работ, погасили и сдвинули в угол елку...

   В тот же миг раздался звонок, и все заняли свои места. Взвился расписной занавес, и глаза всех обратились на "сцену"...

  

   Это была несложная пьеса-сказка... Двое бедных подростков заблудились в лесу... По дороге они жаловались на бедность, на тяжелую долю нищих детей и выражали желание стать принцем и принцессой.

   Хорошенькая Любочка играла девушку. Благодаря короткому платью и спущенной до пояса косе, сейчас она имела вид пятнадцатилетнего подростка... Высокая, костлявая Васса была ее братом... Ее ровная, как у мальчика, фигура, размашистые жесты, мужская шляпа, куртка и штаны дополняли сходство.

   Похорошевшая под легким слоем пудры и румян, с подрисованными глазами, Васса казалась весьма милым подростком-мальчуганом с его настоящими размашистыми и резкими движениями.

   Когда же добрая фея, Дуня, с ее кротким личиком, в длинной белой одежде доброй феи, с льняным каскадом белокурых волос появилась из-за деревьев, олеандров и филодендр, наполнявших "сцену", тихий ропот одобрения пронесся по зале.

   Если красавица Любочка поражала своим очаровательным личиком с его правильными чертами, миловидное задумчивое лицо Дуни пленяло своей кроткой улыбкой и тем особенным выражением доброты, которое дается далеко не каждому человеку, но одинаково очаровывает всякого.

   - Возможно ли? Простая крестьяночка! Какое нежное, прелестное и грациозное дитя! - чуть слышными возгласами восторга доносилось до ушей Дуни. Эти возгласы скорее смущали, нежели радовали ее... Уже само появление ее под столькими взглядами чужих глаз и страх, что вот-вот выскочит из ее памяти довольно длинный монолог доброй феи, и туманный намек Нан на какую-то близкую радость, все это вместе взятое несказанно волновало Дуню.

   Однако под ободряющим взором Дорушки, игравшей королеву и стоявшей за боковой кулисой в короне из золотой бумаги на голове и в длинной мантии под "царственный горностай", попросту в белой простыне, разрисованной углем наподобие горностаевых хвостиков, Дуня ободрилась...

   Ее нежный голосок трогательно зазвучал по зале:

   - Вы хотите роскоши и богатства, бедные дети, вы получите и то и другое, - между прочим говорила она, отчеканивая каждое слово этим своим нежным голоском, - но предупреждаю вас: я не ответственна за то, что постигнет вас в вашей новой доле. Не жалуйтесь же на добрую фею, если новая жизнь не понравится вам.

   И взяв за руки Любочку и Вассу, она увела их на минуту за кулисы, чтобы вернуть их на сцену уже переодетыми в пышное одеяние королевских детей.

   Под гром аплодисментов снисходительных зрителей сдвинули занавес...

   Кричали "браво" и хлопали без устали. Особенно старался добряк доктор Николай Николаевич. Он поместился "в райке", по его собственному выражению, среди своих "курносеньких", попросту в задних рядах скамеек, а не на своем обычном месте, среди начальства и почетных гостей.

   Приложив трубою обе руки ко рту, своим могучим басом Доктор вызывал на всю залу исполнительниц, обращая на себя всеобщее внимание:

   - Дуняша Прохорова, молодец, браво!.. Васса Сидорова, Люба Орешкина, браво, браво, молодец! Курносенькие, молодцы! Браво! - неистовствовал он.

   Второе действие изображало королевский дворец. Король - Маша Рыжова, особенно громоздкая в своей царской мантии, с тщательно запрятанной под нею русой косой, с огромной короной, поминутно съезжавшей ей на кончик носа, похожего на картофелину, рядом с Дорушкой-королевой сидела она на возвышении в мягком и удобном кресле начальницы, изображающем трон.

   Утреннее "маковое" лакомство давало себя теперь особенно чувствовать Маше. Всем известно свойство дурмана и сонливости, которым обладает мак, и покушавшая его не в меру Маша с ужасом замечала на себе его ужасное действие. Пока шли хлопоты и приготовления к спектаклю, она боролась еще кое-как с одолевавшим ее желанием уснуть, но сейчас, очутившись в мягком, удобном кресле в полутьме за сдвинутой занавесью, бедная Маша переживала нестерпимые муки. Между тем занавесь раздвинулась снова, и второе действие началось.

   В этом втором действии придворные дамы представляют королю и королеве их близнецов-детей, которым исполнилось шестнадцать лет этим утром.

   - Ваше королевское величество, - начинает Дорушка самым почтительным тоном, обращаясь к королю-Маше, - взгляните, как пышные розаны, расцвели наши сын и дочь... Как они прелестны... Не угодно ли будет вашему королевскому величеству отдать им те роскошные подарки, которые заключены в этом драгоценном ларце. Прошу вас!

   Тут Дорушка протягивает оклеенную серебряной бумагой рабочую шкатулку Маше и, нечаянно взглянув в лицо "королю", замирает от неожиданности.

   "Король" как-то не вполне естественно опустился в кресле, уронив голову на грудь. "Золотая" корона при этом сползла на самый кончик носа Рыжовой, великолепная белая борода, сделанная из ваты, и такие же усы грозили каждую минуту отлепиться и полететь вниз. Но ужаснее всего было то, что "его королевское величество" храпело на всю сцену, отчаянно присвистывая носом.

   В ужасе Дорушка стала изо всей силы трясти за руки уснувшую сладко и крепко под влиянием злодейского мака Машу Рыжову...

   - Марья! Ты с ума сошла... Маша! проснись! - в отчаянии шептала девушка.

   - Мы... - простонала неожиданно на всю залу сонным голосом Маша, на минуту бессмысленно приоткрывшимися глазами глянув на Дорушку, и снова громко, отчетливо крякнула в голос: - Чего тебе? Спать время, а она лезет!

   И тотчас же, откинувшись на спинку стула, захрапела снова на весь зал своим богатырским храпом.

   Под оглушительный хохот сдвинули далеко не своевременно занавес; спящую непробудным сном Рыжову утащили со сцены, а вместо нее, облекшись в белую "горностаевую" мантию и золотую корону, на ее месте появилась сама Антонина Николаевна с белой ватной бородою в роли короля, успевшая запомнить по репетициям роль Рыжовой.

   Но веселое настроение уже не покидало публику... Нет-нет да и вспыхивал в зале веселый смешок при воспоминании об инциденте с королем-предшественником...

   Особенно заразительно смеялась одна молодая девушка, сидевшая подле Нан. Дуня хорошо видела эту красавицу-девушку в те минуты, когда другие говорили на сцене, она то и дело обращала глаза в ее сторону.

   В нарядном платье цвета утренней зори, с гирляндой роз на чернокудрой головке с рассыпанными по плечам локонами, юная красавица казалась воплощенной мечтой поэта.

   Чем-то знакомым повеяло на Дуню от этого прелестного лица и воздушно-грациозной фигуры.

   - Боже мой! Да неужели?.. - с сильно бьющимся сердцем взволнованно думала девочка, боясь поверить своему счастью. - Так вот она какова, радость, о которой говорила Нан!

   Как во сне прошла вторая половина спектакля для Дуни... Бедные нищие юноша и девушка, по ходу пьесы обращенные феей в королевских детей, скоро, однако, тяготятся своей новой долей. Им скучно без обычного труда, среди роскоши и богатства придворной жизни... Дворцовый этикет с его церемониями скоро надоедает им, и они со слезами бросаются к ногам доброй феи, умоляя ее превратить их снова в бедных крестьян. И волшебница Дуня исполняет их просьбу.

   Красивой живой картиной, освещенной заревом красного бенгальского огня, закончился спектакль.

   Под шумные рукоплескания и крики "браво" снова задвинулся завес...

   Не успели смущенные от бури похвал старшеотделенки в своих фантастических костюмах сориентироваться в зале, как чудесные мелодичные звуки рояля запели под чьей-то искусной рукой.

   - Можете танцевать и веселиться, дети! - прозвучал милостивый голос одной из самых важных попечительниц приюта.

   Приютки, не обучавшиеся танцам, однако переняли одна от другой это несложное искусство. Редкая из воспитанниц среднего и старшего отделения не умела танцевать.

   Доктор Николай Николаевич, эконом, и кое-кто из гостей любезно приняли на себя роль кавалеров. И сами приютки охотно кружились друг с другом. Танцевала по обычной своей привычке с детьми и баронесса Софья Петровна, и Нан, и другие дамы и барышни.

   За пианино сидел Вальтер.

   Теперь это уже был не прежний юноша. Он возмужал, окреп...

   Закончив курс консерватории за границей, он стал довольно крупной известностью в музыкальном мире за эти три последних года.

   Он давал концерты и с каждым днем приобретал все большую и большую популярность.

   Его длинные артистические пальцы бегло скользили по клавишам, исполняя им самим созданную мелодию вальса. А изменившееся благодаря усам и мягкой бородке лицо было мужественнее и строже.

   Под звуки этого вальса с каким-то высоким офицером кружилась по зале поразившая Дуню юная красавица.

   "Она или не она? - с напряженным вниманием следя за кружившейся парой, в сотый раз вопрошала себя девочка. - Нет, не она... Если бы это была она, то бросилась бы ко мне прежде всего. Ведь она так любила меня!"

   Теперь платье утренней зори и черные локоны пронеслись совсем близко около Дуни.

   - Наташа! - невольно вырвался из груди девочки радостный крик.

   Розовое платье перестало кружиться... Воздушная фигурка остановилась в двух шагах... Знакомые черные смеющиеся глаза озарили Дуню их жизнерадостным ярким светом.

   - Дуняша! Милая! Как выросла! Похорошела! Не узнать! Здравствуй, голубонька, здравствуй!

   И быстрый поцелуй коснулся щеки Дуни.

   В следующую минуту девушки сидели в уголке залы, вдали от всех, взявшись за руки, крепко прижавшись друг к другу.

   Сжимая пальцы Дуни, обдавая ее тем же искрящимся светом своих жизнерадостных глаз, Наташа трещала без умолку, не смолкая ни на минуту:

   - Ах, как я счастлива, если бы ты знала. В этом году окончила гимназию... Что? Не веришь? Но ведь мне уже семнадцать лет... Княгиня Маро меня обожает... Буквально на руках носит... Задаривала с головы до ног... Какие у меня платья, наряды, обстановка! А сколько драгоценных вещей! И знаешь, она хлопочет, чтобы удочерить меня... Чтобы я стала княжной Обольянец, ее настоящей дочерью! Ты подумай, я, Наташа Румянцева, дочка кучера Андрея! И вдруг княжна! Точно в сказке! Весь Тифлис у нас бывает! И сколько у меня поклонников. Ей-богу! Еще бы, я красива, богата, да еще вдобавок наследница всех имений княгини. А их у нее много-много... И завещание уже сделано в мою пользу... Я могу выбрать себе достойнейшего мужа... Но это еще не скоро будет, не скоро... Я еще так молода! Я хочу наряжаться, выезжать на балы, в театры, на веселые пикники, рауты, обеды. Я до смерти люблю танцевать, кружиться... Ради этого княгиня Маро дает четыре больших праздника в мою честь ежегодно, на которых я бываю постоянно царицей бала... Тебе нравится это платье? Что? Но оно еще хуже прочих... всех тех, что остались дома... Ты знаешь, у меня есть одно: вообрази только, вышитый блестками голубой тюль по зеленому фону... Получается цвет морской глубины...

   Все звонче, все радостнее звучит голос Наташи... Лицо ее горит оживлением, глаза сверкают. Описание нарядов, праздников, поклонников так и сыпется у нее непрерывным лепетом слов... Но чем оживленнее и радостнее звучат ее речи, тем грустнее, тоскливее делается личико Дуни.

   Полно! Та ли это Наташа, что уверяла ее в вечной дружбе, которая так любила ее... Да неужели же эта пустая, тщеславная барышня, бредящая выездами, балами, - прежняя, славная, простая и чуткая девочка, ее, Дунин, любимый, дорогой друг?

   Все о себе да о себе... Эгоистичные, бездушные речи... И ни одного вопроса о том, как жила-поживала все эти годы без нее Дуня, что поделывает она, куда думает устроиться в недалеком будущем.

   Ни одного вопроса... Ни единого слова участия. "Пышный махровый бутон розы... Рожденный для праздника"! - -вспоминаются Дуне слова, сказанные тетей Лелей в минуту отъезда Наташи, и глухая обида закипает в ее груди.

   - Княжна! Разрешите пригласить вас на тур вальса! Эти глупышки-воспитанницы тяжелы, как прыгающие гиппопотамы, - слышит Дуня веселый голос высокого офицера, склонившегося в почтительнейшем поклоне перед княжеской воспитанницей.

   - Ну, Дуня, прощай. Может быть, увидимся еще сегодня. А я пойду танцевать. Танцы - моя жизнь! - И, вспорхнув веселой птичкой со своего места, Наташа вскользь небрежно чмокнула в щеку Дуню и закружилась по зале с высоким офицером, почтительно, как с настоящею княжною, обращавшимся с нею.

   Со страдальческим лицом и крепко стиснутыми до боли губами, бледная, бледнее своего коленкорового хитона доброй волшебницы, откинулась Дуня на спинку стула, провожая взором танцующих.

   И в недавно еще детском беззаботном сердечке зрела первая сознательная обида первой незаслуженной несправедливости, причиненной ей жестокосердной судьбой.

   Обида первой глубокой привязанности, непонятой и исковерканной жесткой рукою жизни.

   И под наплывом первого крупного разочарования жизнью исчезало недавнее детство и в душе подростка, а более сознательная пора юности спешила ему на смену.

   Девушка Дуня сменяла недавнюю еще Дуню-ребенка.

  

   Закончилось веселое Рождество с его неизбежными святочными гаданиями... Старшие приютки вплоть до Крещения ставили еженощно блюдечки с водою под кровати друг другу с переброшенными в виде мостика через них щепками... Надеясь увидеть во сне "суженого", который должен был перевести через этот первобытный мостик. Слушали под банею и у церковной паперти, убегая туда тишком праздничными вечерами. И в зеркала смотрелись, высматривая там свою судьбу при двух свечных огарках в час полуночи... Молодость брала свое...

   Ходили ряжеными к "самой", к эконому на квартиру и доктору Николаю Николаевичу, жившему через улицу.

   Жена доктора, добродушная маленькая женщина, любила воспитанниц, как родных детей.

   Ездили к баронессе, в Народный дом на представление, слушали оперу "Снегурочка", глядели "Восемьдесят тысяч верст". И долго-долго потом менялись впечатлениями, не засыпая до полуночи и волнуясь о красивом пережитом.

   Прошло Рождество, Новый год, Крещение, и снова закипела в приюте прежняя трудовая жизнь.

   Теперь уже не было слышно в старшем отделении звучного молодого смеха. Не слышалось, как раньше, беспечного, резвого говора. Тихо и чинно собирались группами, толковали о "главном", о том "неизбежном", что должно было случиться не сегодня-завтра - о выходе из приюта на "вольные" места. Ждали нанимателей, загадывали, какие-то они будут - добрые или злые, хорошее или дурное "место" выпадет на долю каждой...

   Теперь ежедневно со старшеотделенками приходили заниматься от четырех до семи закройщицы из французского магазина дамских нарядов. Павла Артемьевна была специалисткою по другой отрасли - белошвейной и вышивальной. Кроме того, она чувствовала себя все слабее с каждым днем и собиралась уезжать лечиться в имение к брату.

   Бойкая француженка m-lle Оноре, беспечно болтая про последние городские новости, как бы шутя преподавала свое искусство. Теперь из-под ловких рук более способных к шитью воспитанниц - Вассы, Дорушки, Оли и Любы - выходили шикарные воланы, роскошные буффы, какие-то особенные отделки, похожие на гирлянды цветов, умопомрачительные костюмы, матинэ, капоты. Все это шло на продажу к весенней выставке. А в другом углу рабочей перед большим зеркалом парикмахерский подмастерье обучал другую группу воспитанниц своему сложному искусству. Многие из приюток шли на места в качестве горничных "с прической головы", и эти уроки были для них необходимы. Намечались уже те счастливицы, которые должны были поступить на курсы учительниц в Большом приюте ведомства императрицы Марии. Счастливицы потому, что доля "сельской учительницы" как заправской барышни, почти независимой и бесконтрольно проводившей свой рабочий день, казалась для девушки апогеем высшего счастья.

   Дуня Прохорова, Любочка Орешкина и Оня Лихарева должны были продолжать свои занятия по предметам в другом приюте.

   В предстоящую осень их решено было поместить в учительскую школу-интернат. Предложена была и Дорушке, как лучшей из воспитанниц приюта, та же почетная доля, но Дорушка категорически отказалась от своего "счастья", имея важнейшую, по ее мнению, цель впереди: помочь матери в деле устройства мастерской и этой помощью отстранить лишние хлопоты и невзгоды с пути начинавшей уже заметно стариться Аксиньи.

   Что же касается Дуни, девочка была, как говорится, на седьмом небе. Пройти в два года курс сельской учительницы ей, уже подготовленной первоначально обучением в приюте, и получить место в деревне, в селе, где-нибудь в глуши, среди любимых полей и лесного приволья - это ли была не радость, не счастье для нее, бедной сиротки, настоящего деревенского дитяти!

   Она опять увидит то, по чему истосковалась за все эти бесконечные годы ее маленькая, тихая душа! Лес, поле, покосившиеся избушки, золотые нивы... все близкое сердцу и такое родное! Услышит давно не слыханные ею звуки, блеяние овец, мычание коров, почувствует этот сладковато-назойливый запах навоза, такой знакомый и милый каждому ребенку, выросшему в глуши деревень! При одной мысли о том, что она может быть выбрана надзирательницею в другом приюте или оставлена учительницей в городских школах, Дуня замирает от страха... Нет, нет! Она вымолит у святых угодников свою долю быть "сельской", она даст Царице Небесной какой-нибудь трудный-трудный обет, лишь бы исполнилась ее заветная мечта, цель ее молоденькой жизни. Она вымолит себе это счастье у небес!

  

   Первой получила место Рыжова...

   Необыкновенно повезло толстухе... Помещица из Новгородской губернии приехала искать ключницу. В ее имении оказывался большой скотный двор и огромный птичник. Маша Рыжова сияла от счастья.

   - Коровушки-буренушки, овечки, птиченьки, утятки, гусятки, цыпляченьки! - с далеко не свойственной ей нежностью и оживлением лепетала толстуха, спешно собирая свое приютское приданое в кованный железом красный сундук. Не менее довольные за участь Маши подруги проводили сиявшую девушку на вокзал.

   За нею проводили Вассу, Олю Чуркову и Малашу Кузнецову, бледную, запуганную, недалекую девушку, но большую мастерицу по классу метки белья.

   Худая, длинная, как жердь, хозяйка белошвейной приехала за ними однажды цветущим весенним утром.

   С испуганными лицами, взволнованные и смущенные три девушки обегали весь приют, прощаясь с подругами и начальством. Васса горько плакала, повисая на шее то у той, то у другой приютки. Маленькая болезненная Чуркова рыдала истошным голосом.

   - Бог весть, свидимся ли когда! - всхлипывая, лепетала девочка.

   После отъезда веселой, говорливой и насмешливой Вассы как-то опустело в приюте, стало тише и скучней.

   - А я выйду отсюда, так и вовсе с тоски помрете! - с апломбом заявляла притихшим девушкам Оня Лихарева и тут же, упершись в бока руками, дробно постукивая каблуками, фертом проплывала по рабочей, мимо сразу оживлявшихся при этом воспитанниц.

   Перед наступлением лета две крупные новости ожидали приюток.

   Во-первых, строгая и не в меру требовательная Павла Артемьевна покидала приют вследствие какого-то хронического недуга, требующего спокойной домашней жизни, и переселялась навсегда в имение к брату. А на ее место ожидалась новая надзирательница к средним.

   Во-вторых, ввиду учащавшихся в городе оспенных заболеваний баронесса Софья Петровна перевозила остающихся в приюте на лето воспитанниц к себе в Дюны, на морское побережье Финского залива, где у нее была огромная дача, целая мыза, спрятанная на горе среди сосновых сестрорецких лесов.

   Это была такая радость, о которой не смели и мечтать бедные девочки. Теперь только и разговору было, что о даче. Говорили без устали, строили планы, заранее восхищались предстоящим наслаждением провести целое лето на поле природы. Все это казалось таким заманчивым и сказочным для не избалованных радостями жизни детей, что многие воспитанницы отказались от летнего отпуска к родным и вместе с "сиротами" с восторгом устремились на "приютскую" дачу.

  

   Пески... сосны... холмы... пограничная с Финляндией речонка Сестра, вбегающая в залив, и "оно", самое море, серо-сизое, холодное, далекое, с темнеющими берегами Финляндии с одной стороны, окруженное дачными местностями чуть не вплоть до самого Петербурга с прочих сторон...

   Узкая, мелководная и тихая Сестра... Пограничные посты на ее берегу... А там, по ту сторону заставы с шлагбаумом, там уже начинается сама Финляндия, суровая, важная, холодная и красиво-печальная страна.

   Когда воспитанницы поднимались на гору, заросшую хвойным лесом, и перед ними развернулся во всей его красе Финский залив, Дуне и Доруш