Чарская Лидия Алексеевна - Приютки

ке, особенно чутким к красоте природы, казалось, что сердчишки их дрогнут и расколются от счастья в груди.

   - О, это не Крестовский остров, - шептала в восторге Дорушка, проводившая там до сих пор лето на даче у бывших господ ее матери, - это настоящее... Понимаешь ли, настоящее, Дуня!

   Но Дуня ничего не понимала. Смотрела, как зачарованная, то на сверкающий под солнцем залив, то на хвойные лучистые шапки сосен, сбегавшие вниз по склону к обрыву, то на дачу баронессы, настоящий дворец с разбитым вокруг него садом. И опять на море, на сосны, на раскинувшийся над нею голубой простор.

   - Это рай! Рай! - повторяла она то и дело.

   - И то рай! - соглашалась и тетя Леля, подставляя свою горбатую спину калеки горячему июньскому солнцу и улыбаясь счастливой улыбкой и небу, и заливу, и вечно зеленым соснам, и самой даче, казавшейся дворцом.

   - О, девочки, мои милые девочки! Как вы поправитесь здесь за лето! - умиленным голосом говорила она окружившим ее воспитанницам. - Как здесь хорошо!

   И впрямь хорошо здесь было!

   Приютки переехали в числе ста человек на дачу. Двадцать девочек разлетелись на летние вакации по родным.

   Но дача вместила всю эту "сотню" с удобствами и комфортом.

   Сама баронесса, Нан и Вальтер, перебравшиеся сюда же ради отдыха, поместились в другой небольшой дачке со стеклянной террасой, заставленной деревьями олеандров и розовыми нежными кустами, далеко вокруг дачи распространяющими свой медвяный чарующий аромат...

   Запах цветов, смолы, хвои и близкого соседа - залива давал чудеснейшее гармоничное целое... Какой-то букет чистейших эссенций, чудесный букет!

   Теперь с самого утра до позднего вечера приютки были на воздухе.

   В большом саду, похожем, скорее, на лес, нежели на сад, окружавшем дачу, расчистили площадку, протянули сетку для лаун-тенниса, повесили гамаки, качели, устроили крокет.

   Целый день звучали среди зеленых сосен молодые, звонкие и детские голоса. По желанию баронессы работали меньше, больше гуляли, играли в подвижные игры на вольном воздухе, устраивали хоровое пение, купались в море, ходили за ягодами в дальний лес.

   Девушки и дети загорели, посвежели, окрепли на диво.

   Цветущие щечки, блестящие глаза, довольные улыбки вознаграждали благодетельницу Софью Петровну за ее доброе дело.

   Дуня поправилась и загорела больше других. Просыпаясь утром от звука пастушьего рожка и мычанья коров, проходившего мимо окон дачи стада, она, как безумная, вскакивала с постели и, подбегая к окну, настежь распахивала его.

   - Как у нас! Как у нас в деревне! - лепетала она, восторженными глазами провожая стадо.

   И хотя песочные, хвойные приморские Дюны с их мрачно красивым лесом мало походили своим видом на обычную русскую деревеньку, где родилась и провела свое раннее детство Дуня, душа девочки невольно искала и находила сходство между этих двух вполне разнородных красот.

   - Скорее бы, скорее окончить школу учительниц. Сдать экзамен, получить место где-нибудь поблизости от нашей деревеньки! - часто вслух мечтала теперь Дуня, углубляясь с Дорушкой в тенистые аллеи леса-сада.

   - Мы вместе уедем, Дуняша, ты в учительскую школу свою, я к маменьке, в магазин, открывать мастерскую. То-то радость будет! Совсем измаялась без помощниц моя старушка! - и Дорушкины обычно спокойные рассудительные глазки принимали нежное, мягкое выражение.

   Девушка горячо любила свою мать.

  

   Тихий летний вечер. Давно закатилось солнышко, утонув до утра в побагровевших водах залива. Затихли веселые голоса купающихся на берегу.

   Воспитанницы давно отужинали и пропели вечерние молитвы. Напрыгавшиеся за день стрижки ушли спать. Средние с их новой надзирательницей, стройной барышней в высокой модной прическе, заменившей больную Павлу Артемьевну, пошли играть последнюю партию в теннис. Антонина Николаевна со своими старшими уселась на балконе дачи...

   - Девицы, давайте петь хором, - предложила Оня Лихарева.

   - Сыро стало, голос сядет, - опасливо заметила Любочка Орешкина.

   - Сядет, как же! Да что же это? Ты ему, что ли, стул подашь, чтобы сел? - нехитро сострила Паша Канарейкина, у которой ее лисья мордочка стала совсем коричневой от загара за все время пребывания на даче.

   - Ну, уж ты не остри, пожалуйста! - отмахнулась от Паши обидевшаяся Любочка. - Я своим голосом дорожу.

   - И руками и лицом тоже! - засмеялась Оня. - Загара боишься, молоком моешься и глицерином на ночь руки натираешь. Видали мы!

   - Не твое дело! - вспыхнула Любочка.

   - Да полно вам ссориться, девицы!

   - Петь лучше давайте! Ишь, вечер-то какой!

   Девушки откашлялись, и после недолгой паузы их стройные голоса зазвенели в тихом, вечернем воздухе.

   Пели: "Выхожу один я на дорогу", и "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", и "Нелюдимо наше море", и "Хаз-Булат удалой", и "Собрались у церкви кареты" - словом, все излюбленные песни старшеотделенок.

   - А ну-ка, девоньки, плясовую! Кто во что горазд! - бойко крикнула Оня и, сбежав со ступеней крылечка, уперла руки в боки, запрокинула задорную головку и, поводя плечиками, замерла в выжидательной позе.

   - Ах, вы сени, мои сени! - согласно и звучно грянул хор.

   Белой лебедкой сначала поплыла Оня, подергивая плечиками, поблескивая глазами. Но по мере того как ускорялся темп песни, все живее и бойче носилась она, помахивая белым платочком над головой.

   Быстро-быстро семеня ногами, порхала она с одного конца площадки, разбитой перед крыльцом, на другой, лихо вскрикивая по временам:

   - Ой, жарче! Ой, лише! Девоньки, удружите! Милые, не посрамите! Вот и этак, вот и так!

   И волчком завертелась на месте.

   - Браво! Браво! Молодец, Онюшка! И ловко же пляшешь, рыбка моя!

   И нарядная, по своему обыкновению одетая во что-то легкое, белое и прозрачное, баронесса словно из-под земли выросла перед сконфуженными девушками.

   - Батюшки мои! - не своим голосом взвизгнула сгоревшая от стыда плясунья и бросилась было наутек...

   - Нет! Нет! Не пустим! Не пустим! Куда! Стой! - И высокая фигура Нан преградила ей путь, расставив руки.

   В лице Нан было какое-то особенное оживление сегодня. Глаза юной баронессы горели не свойственным им огнем. Нежный румянец рдел на щеках. Ее изменившееся за последние годы, возмужавшее лицо уже не казалось таким сухим, жестким и некрасивым.

   Улыбка чаще обыкновенного появлялась теперь на губах девушки и сообщала какую-то новую черту привлекательности этому умному и серьезному лицу.

   В то время как баронесса шутила с воспитанницами, ласкала их и оделяла конфектами, имевшимися всегда с нею в ее элегантном мешке-саке, Нан успела пробраться под шумок к Дуне и шепнуть ей:

   - Пойдем со мною в плющевую беседку, мне нужно сообщить тебе одну тайну, большую тайну, Дуняша.

   И, схватив за руку девушку, она увлекла ее в глубь сада за собой.

  

   Плющевая беседка, небольшой ажурный домик, весь обвитый гибкими ползучими, как зеленые змеи, ветками плюща, успела приобрести в глазах приюток за их сравнительно недолгое присутствие здесь репутацию вместилища всяких тайн и секретов.

   Сюда приходили для того только, чтобы поделиться новостями первой важности с подругой, или задумать проект новой шалости, или просто поболтать и помечтать о будущем, представлявшемся, несмотря ни на что, таким радостным и светлым всем этим бедным девушкам, далеко не избалованным судьбою.

   Плющевая беседка находилась над самым обрывом. Из нее можно было видеть всю зеркальную поверхность залива и приморский сестрорецкий курорт. Его крыши и трубы домов выглядывали из-за сплошной стены розовых стволов и зеленых шапок сосен, пихт и елей.

   В противоположной стороне синел огромный разлив реки Сестры - большое озеро в восемь верст в окружности, темное, ропчущее, бурное и предательское, похожее на маленькое море.

   Не доходя десяти шагов до беседки, Нан неожиданно остановилась и крепко конвульсивно сжала руку своей спутницы.

   - Ты слышишь? Ты слышишь, Дуня?

   Ее обычно маленькие теперь расширенные восторгом глаза впились в лицо Дуняши... Румянец ярче и гуще прежнего заиграл на щеках.

   - Ты слышишь? Слышишь? - прерывистым шепотом снова зашептала она.

   Из маленькой дачи, нанимаемой баронессой и ее семейством, слышались тихие замирающие аккорды.

   Это молодой барон Вальтер играл на рояле в тихий вечерний час.

   Нежные, задумчивые звуки вылетали из открытых окон и неслись в объятия вечера, растворяясь и тая в его мечтательной, заколдованной тишине.

   Где-то недалеко чуть слышно рыдало своим отливом море, и синее ясное и высокое небо, тоже околдованное в своем вечном бесстрастии, казалось, слушало роскошную песнь.

   В плющевой беседке было сумрачно и прохладно.

   Обхватив руками шею подруги, Нан приблизила Дунину голову к своей и зашептала с не свойственным ей оживлением и жаром:

   - Ты слышишь, как он играет, Вальтер, и что он играет! Ах, Дуня, эту бесподобную симфонию он сочинил сам... для меня... То, что он играет сейчас, называется "Встреча"... В ней юноша встречает девушку и дает ей слово вечно любить ее... Да, Дуня, глупенькая, маленькая птичка... Талантливый, знаменитый, прекрасный Вальтер любит меня! Меня, одинокую, никому не нужную, холодную, черствую, нелюбимую даже собственной матерью.

   Помнишь, когда ты три года назад рыдала у нас на петербургской квартире? Я призналась тебе во всем. Я говорила тебе, как я несчастна! Но теперь я счастлива, как вряд ли кто другой может быть счастлив на земле... Дуня, милая Дуня! Я - невеста Вальтера, моего дорогого двоюродного брата... Мы сильно любим друг друга, и через год назначена наша свадьба... Моя мать так рада, что ее гадкая, некрасивая и эгоистичная Нан нашла свою судьбу; она сразу дала свое согласие Вальтеру... Если бы ты знала только, какое огромное счастье ждет меня на земле! Как прекрасна такая любовь, как наша!

   Нан замолкла, потрясенная своей исповедью, а Дуня с расширенными зрачками и с улыбающимся застенчивым лицом ловила каждое слово юной баронессы. Ее детское сердечко билось спокойно и ровно, не сознавая всей важности такой любви, но чужое счастье захватило эту маленькую впечатлительную душу.

   А звуки все таяли и умирали в благовонном июньском воздухе. На смену им рождались новые вдохновенно-прекрасные, молодые и мощные, без конца, без конца. Как никогда прежде, божественно хорошо играл в этот вечер счастливый любящий Вальтер.

  

   - Девицы, кто нынче идет папоротник собирать! Сегодня Иванова ночь... Завтра Купала праздник! - громко заявила с утра Оня Лихарева, первая из старшеотделенок, раскрыв заспанные глаза.

   - И впрямь, девушки, клад бы поискать! - мечтательно предложила Любочка.

   - Ну, вот выдумала... Какой еще клад! Клад - чепуха. Бабьи выдумки... А вот двенадцать травок бы собрать в полночь, девицы, вот это хорошо! - вставила Паша Канарейкина свое слово.

   - Это что, гаданье, что ли? Про суженого? - поинтересовалась Любочка.

   - Тебе бы только о суженом, - засмеялась Паша. - Нет, просто судьбу свою увидать можно, ежели двенадцать травок, сорванных ночью, под подушку подложить.

   - Ай, девоньки, как же это ночью? Жутко, поди, в лесу в полночь-то?.. - И Акуля Скрипцова, самая трусливая из старшего отделения, даже в лице изменилась от одной мысли пробыть в лесу ночное время.

   - И то жутко, - согласилась Любочка, - а все же хорошо бы свою судьбу увидать!

   - Помнишь, как Васса у Палани Заведеевой увидела, когда были в стрижках! - лукаво, прищурив один глаз, со смехом напомнила Оня.

   - Так то стрижками были, - презрительно протянула Любочка, - трубочистов боялись, а нынче мы, слава богу, выросли под облака.

   - Ладно уж! До облаков далече! - усмехнулась Оня.

   - А я все же пойду... Лестно судьбу попытать! - настойчиво повторила Любочка.

   - И думать не смей. Одна - в лес! Не пущу! - решительно заявила Дорушка и строго сдвинула брови.

   Однако упрямую Любочку трудно было переупрямить. Пышная белокурая красавица, совсем уже взрослая годами Любочка постоянно думала о своей наружности, ухаживала за собою и верила твердо, что не доля сельской учительницы, не место мастерицы, модистки, закройщицы и швеи должно ожидать такую красавицу, как она, Любочка, а гораздо более заманчивая судьба... Любочке казалось, что должен был встретиться на ее пути какой-нибудь добрый человек, прекрасный, как сказочный принц, богатый и непременно "благородный", который возьмет ее за себя замуж, увезет Любочку из этого скучного приюта, и будут они жить да поживать в счастье, довольстве и холе. Об этом воображаемом, добром и прекрасном принце Любочка и на картах гадала, и на святках ради него в зеркало смотрела в полночь, и под двери церковные бегала слушать, не раздадутся ли там венчальные напевы "Исайя ликуй".

   И сегодня она твердо решила пойти собирать двенадцать трав в соседнем с дачей лесу, чтобы положить их, согласно обычаю, себе под подушку.

   Что приснится ей в эту ночь, благодаря душистым волшебным купальным травам, то и будет с нею, Любочкой, в ее жизни.

   Весь день девушка была сама не своя, ходила как сонная, ничего не видя и не слыша, была рассеянна, как никогда, и отвечала невпопад.

   Чем ближе подвигалось вечернее время, тем мучительнее чувствовала себя Любочка. Трусиха по натуре, она с ужасом думала о том, что несла ей с собою предстоящая ночь.

   Поужинав позднее обыкновенного и выпросив разрешение у Екатерины Ивановны, жившей тут же при даче, в особом флигельке, пойти на берег посмотреть, как будут гореть костры, зажженные местными дачниками и коренными жителями местечка - финнами, старшеотделенки под начальством Антонины Николаевны отправились на пляж.

   Поплелась было за другими воспитанницами и Любочка. Но, поравнявшись с опушкой леса, мимо которого тянулась дорога к берегу, молодая девушка вынырнула из толпы подруг и, никем не замеченная, юркнула за первое попавшееся дерево.

   - Двенадцать трав... двенадцать трав! И узнаю судьбу свою... и узнаю своего суженого... - беззвучно шептали губы Любочки, пока она шла по узкой, влажной от росы тропинке, убегавшей в самую глубь большого соснового леса.

   Кругом теснились старые, мохнатые, вековые сосны, дальше молодой, душистый березняк, еще дальше холмы направо и налево... Песчаные горы, поросшие тем же сосновым лесом. А там невдалеке тихо ропчущий своим прибоем залив. Его вечерняя песнь едва уловленными звуками долетала теперь до слуха Любочки. Веселые голоса дачников и финнов, окружавших береговые костры, покрывали сейчас этот тихий и сладкий рокот.

   Яркие точки костров, их огневое пламя сквозило между стволами деревьев, освещая лес. Но там, в глубине его, царит темнота. И туда хорошенькая Любочка направила свои шаги, замирая от охватившего ее чувства ужаса.

   Все слышанные с детства от няньки Варвары и от других простолюдинок рассказы про Иванову ночь с ее кладом и с бесовскою силою воскресли с особенной яркостью в памяти девушки. Ей казалось сейчас, что там, в полутьме, в кущах хвойного бора, там, где не видно огней, куда не достигает пламя костров, медленно и важно плывут высокие тени странных, неведомых и таинственных существ леса. Любочке слышится чей-то смех, раздражающий и жуткий за кустами волчьей ягоды, тут же, за канавкой сразу, совсем близко-близко около нее.

   Не может быть, чтобы дачная молодежь пришла сюда в темноту от веселых костров и шумной суеты на пляже...

   Что же это такое? Неужели ночные тени, падающие от деревьев? Ноги стали подкашиваться от страха у Любочки. Зорче вглядывается она в темноту широко раскрытыми, вытаращенными глазами... Сердце бьется все сильнее и громче в груди... Капельки пота выступили на захолодевшем лбу.

   "Русалки! Либо леший! Кто их знает!" - вихрем пронеслась взволнованная мысль в юной головке девушки.

   Идти назад?

   Любочка призадумалась на минуту. В руке ее насчитывалось уже несколько гибких травяных стеблей: тут был и одуванчик с его шарообразным верхом, похожим на клубок ваты, готовый разлететься пухом при малейшем колебании ветерка, и лиловая кашка на шершавом стебельке, и лист подорожника, такой освежающий и прохладный, и мать-и-мачеха, и куриная слепота, и желтый лютик, и белая ромашка... и дикий левкой. Еще немного... еще пять-шесть разнородных цветочков или травинок - и желанный сон Ивановой ночи приснится Любочке с этими душистыми растениями под головой...

   А темнота в лесу сгущается все больше и больше... Розоватые у опушки стволы сосен исчезли: появились угрюмые, точно затянутые траурной пеленой хвойные деревья... Они, как мохнатые чудища, сторожат тропинки. Стуча зубами со страху, с холодным потом, выступившим на лбу, Любочка нагнулась еще раз, чтобы сорвать последнюю травинку, выпрямилась и закаменела на месте. Какая-то белая фигура прямо двигалась на нее.

   Огромной показалась она трепещущей девушке, необычайно страшной, похожей на привидение.

   Любочкины ноги подкосились со страху. Глаза буквально вылезали из орбит. Собранные травы выскользнули из рук, и, вся подавшись назад, девушка закричала тонким, пронзительным высоким голосом:

   - Помогите! Спасите! На помощь! А-а-а-а!

   - Помогите! Спасите! - неожиданным эхо завопило и белое привидение.

   Пронзительным визгом двух отчаянных воплей наполнился лес, и испуганная насмерть Любочка, и, по-видимому, не менее ее самой испуганное "привидение" со всех ног, не переставая визжать, помчались стрелою по тропинке назад, к лесной опушке.

   Получилось странное, непонятное зрелище. Две фигуры бежали, едва касаясь ногами земли, почти рядом, наравне одна около другой, но боясь взглянуть друг на друга и отчаянно визжа на весь лес.

   Не помня себя, влетела в калитку баронессиного сада Любочка... Сбила с ног попавшуюся ей навстречу няньку Варвару, только что вернувшуюся с берега вместе с воспитанницами, и замерла на груди у подоспевшей к ней навстречу Антонины Николаевны.

   - Там... в лесу... белая... страшная... За мною гналась... - рыдая и захлебываясь, роняла она, пряча лицо в складках платья своей надзирательницы.

   В ту же минуту вторично распахнулась калитка, и вторая, бледная, как смерть, девушка вбежала на террасу, где строились на вечернюю молитву старшие воспитанницы:

   - Ради бога... спасите... в лесу... привидение... Оно сюда бежало... за мною! - вне себя от страха лепетала Паша Канарейкина и смолкла на полуфразе, заметив рыдавшую Любочку.

   - Люба Орешкина! Да неужели же это была ты? - сконфуженно, теряясь, проронила она.

   Любочка подняла бледное лицо на говорившую... Увидела Пашу и смутилась не менее подруги...

   - Так это ты!.. А я-то... дура, думала... - залепетала она чуть слышно.

   - Батюшки, светы! вот так анекдот! - подбегая к сконфуженным девушкам, хохотала Оня. - Вот-то хороши обе, нечего сказать! Друг от друга бежали и визжали как поросята! То-то представление было! Ай да мы, в театр ходить не надо! - И веселая девушка залилась гомерическим смехом.

   Засмеялись следом за нею и остальные. Засмеялась и Антонина Николаевна, в первую минуту сильно испуганная непонятными слезами Любы. Но тут же умолкла сразу и, сдержав себя, строго выговорила обеим девушкам за их самовольную отлучку.

   И в этот вечер и в последующие дни в приютской даче только и было разговору, что о двух "гадальщицах", испугавшихся друг друга до полусмерти. И долго и хорошенькая Любочка, и бойкая "Паша-вестовщица" вспыхивали до ушей при первом намеке подруг об их ночном происшествии.

  

   О том, что баронесса Нан - невеста, скоро узнал весь приют.

   Софья Петровна объявила эту торжественную новость старшим воспитанницам, предлагая им шить и метить белье для ее дочери. Старшие передали средним, от средних узнали и малыши.

   Заказ приданого был огромный, и со следующего же утра воспитанницы уселись за работу.

   - Как жаль, что Павлы Артемьевны нет, - первая пожалела Дорушка, - она такие метки умеет выдумывать, что хоть самому царю впору носить!

   - Ну, уж нашла кого вспомнить! - засмеялась Оня. - А я так рада-радехонька, что нету у нас больше Пашки... Новая "рукодельная" добрая да молоденькая... Никому замечания из нас, старших, не сделает, а при Пашке я из угла да от печки не уходила! Велика радость, тоже, "спину греть"...

   - Вы о ком это, дети? О Павле Артемьевне? - осведомилась, незаметно подходя к разговаривающим, тетя Леля. - Плохо ей, бедняжке! На теплые воды доктора ее посылают. Жаль ее, бедную... - прошептала горбунья, и лучистые глаза Елены Дмитриевны подернулись туманом.

   Минутное молчание воцарилось на террасе. Слышно было, как билась оса о стекло и жужжала назойливо, ища и не находя себе выхода на волю.

   - Девицы, давайте величать невесту! - предложила бойкая Оня, которую словно кольнуло что-то в сердце после слов доброй горбуньи. - Глядишь, и работа веселее пойдет! Я начинаю. Подтягивайте!

   И звонким, чистым голоском она затянула:

   Весело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален... Такова заунывная русская песнь... На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.

   - Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! - взмолилась Любочка.

   - Еще бы! - усмехнулась Они. - Шить да метить - не то что наговорные травы собирать!

   И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.

   - Ну... уж... кто старое помянет, тому глаз вон! - заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.

   - Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! - шутила Оня.

   - Девицы! Душно! На пляж пойдемте! - предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.

   - И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! - зазвучали хором звонкие молодые голоса.

   Не успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.

   - А я к вам с приглашением, девицы! Кто хочет по Сестре прокатиться? Лодку новую maman купила. Вальтер вчера ее со мною пробовал. Чудесное суденышко! Кто со мною?

   Не успела еще молоденькая баронесса закончить своей фразы, как все старшее отделение повскакало с мест и окружило ее.

   - Баронесса! Барышня! Анастасия Германовна! Меня возьмите! И меня тоже! И я! И я с вами! - кричали на разные голоса девушки, обратившиеся мгновенно в прежних маленьких девочек-стрижек от одной возможности получить всеми любимое удовольствие.

   - Всех нельзя... Там четверым только место будет... Я на веслах, и Дорушка тоже! Дорушка умеет грести! - командовала Нан. - Еще пусть едет Дуня и Любочка. Остальных по очереди буду катать все лето. Согласны?

   - Согласны! - с придушенным вздохом отвечали воспитанницы, бросая завистливые взгляды на избранных Нан счастливиц.

   - Но надеюсь, вы не выедете из Сестры в море, m-lle Нан? - осторожно осведомилась Антонина Николаевна, дрожавшая за своих "больших девочек", как только может дрожать наседка за свой выводок цыплят.

   Нан в ответ усмехнулась только.

   - Полноте вам трусить, Антониночка, глядите, какое море нынче!..

   С вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе солнце и небо.

   Тихий, гладкий и невинный, он улыбался и манил на свое хрустальное лоно.

   - Успокойтесь, не выедем в море! Если вам это так страшно! - смеясь, говорила Нан, пока три старшие воспитанницы надевали белые косынки, без которых Екатерина Ивановна не выпускала из дома своих питомиц.

   - Как жаль, что там только четыре места! Я бы поехала вместе с вами! - произнесла Антонина Николаевна, тревожно поглядывая на приюток озабоченным взглядом.

   - Кажется, вы не доверяете мне? - холодно проронила Нан.

   - Ах, да нет же... Боже мой, совсем нет! - смущенно проговорила та. - Но только...

   - Неужели и мне нельзя примоститься где-нибудь сбоку... - вздохнула Оня Лихарева, с мольбою взглядывая на молодую баронессу.

   Но ее уже не слышали четыре девушки, выбежавшие за калитку приютской дачи.

   У маленькой пристани, попросту мостков, сколоченных на скорую руку, ждала прехорошенькая лодка, белая, как лебедь, с голубым бортом, на котором золотыми буквами с причудливыми рисунками было выведено имя: Нан.

   Жених с невестою обновили эту лодочку, похожую на большую голубовато-белую рыбу, накануне, и теперь Нан бесстрашно рассаживала в нее приюток.

   - Дорушка, на весла. Я тоже, - возбужденно говорила молоденькая баронесса. - Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто. Тяни за веревку, направо и налево. Вот так. Налево - сюда. Да ты только меня слушайся, что я буду говорить, и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?

   В сущности, Дуня поняла только одно: что она за всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не правила никогда рулем и что Нан далеко не права, усаживая ее за кормчего.

   Но по своей кротости и нежеланию делать что-либо вопреки чужому желанию, она покорилась.

   Дорушка гребла не хуже Нан. Напрактиковавшись за все предыдущие годы у господ на даче по части гребного спорта, Дорушка и за зиму не разучилась грести.

   Однако узкая, похожая на большой ручей в этом месте река Сестра, обросшая деревьями и кустарниками на каждом шагу, не представляла особого удобства для прогулки. Весла поминутно достигали дна, зацеплялись за корни подводных растений и грозили сломаться ежеминутно. Нан сердилась.

   - Какое уж тут катанье в этой луже! - процедила она сквозь зубы, бросая весла.

   - Уж, конечно! - поддакнула ей Любочка, жеманно сидевшая без дела на низкой скамеечке судна и каждую минуту улыбавшаяся своему кокетливому виду, отраженному как в зеркале водой.

   - Мы выедем в море! - решительно заявила Нан. - Дуняша, тяни за правый конец веревки...

   - Но... - заикнулась было Дорушка. - Антонина Нико...

   Она не кончила своей фразы и прикусила язык.

   - Ах! - вырвалось из груди трех девушек. Лодка сильно качнулась, наскочив на камень или большой сук, прикрытый водою, и... встала.

   - Мы на мели! Хорошенькое катанье, нечего сказать! - сделала гримаску Нан и, тут же довольно ловко и быстро, выручив из беды легко изящное суденышко, решительно заявила:

   - Право, выедем в море... При такой тихой, чудесной погоде бояться его сущая чепуха!

   - Разумеется! - поддакнула Любочка.

   Дуня и Дорушка только переглянулись молча.

   - Как вам угодно, - покорно отозвалась последняя, вспомнив вовремя, что перед нею сидит дочь ее высшего начальства, которой неудобно противоречить.

   - Итак, в путь!

   Две пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду. Еще и еще... Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги. Солнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми огнями, и белая, опоясанная голубым поясом борта "Нан" птицей метнулась по направлению залива.

   Вот и он, тихий и прекрасный, играющий всеми цветами радуги в лучах полдневного светила! Его хрустально-неподвижная гладь точно застыла в вечной, серо-голубой улыбке.

   Как хорошо оно, море! Как замкнутая в своем заколдованном дворце сказочная принцесса, лежит оно среди зеленых хвойных лесов финского и русского побережий. Залив, названный морем, красивый, таинственно величественный и такой царственно-гордый в солнечном сиянии!

   Затаив дыхание, смотрела на всю его красоту Дуня... Здесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка... Медленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива. А впереди, с боков, вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.

   Дальше, дальше уходил берег... Необъятная ширь кругом и золотой поток лучезарного солнца там, наверху, под голубым куполом неба, точно яркая безмолвная сказка голубых высот.

   Задумались девушки... Забылась Дуня, глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и моря... Снова вспомнилась деревня... Такая же беспредельность нив, пашен... Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.

   Задумалась Дорушка... В умной головке роились планы... Расширить магазин... Устроить получше мастерскую... Устроить матери спокойную, хорошую старость... Пускай хоть под конец жизни отдохнет в своем собственном гнездышке бедняжка. Сколько пережила она горя и неурядиц на "местах"! И все ради нее, своей Дорушки!

   Любочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки, думала девушка о том, что ждет ее впереди... Ужели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской? Ужели не явится прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли? Не освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться о ней всю жизнь...

   И у Нан лицо стало совсем иное... Тихое, кроткое, мечтательное... Все думы девушки теперь о Вальтере, полюбившем ее, непонятую, далекую всем. Вся душа Нан теперь поет словно от счастья. Дурная она собой, некрасивая, лицо, как у лошади, длинное, сама худая, нестройная. А он-то как любит ее! За душу любит! За то, что одинокая она росла, непонятая, жалкая, всем чужая! Ах, Вальтер! Вальтер! Любимый, талантливый, милый, чем отплачу я тебе за такое счастье! - взволнованно думает Нан. И встает милый образ перед ее духовными очами. Ласковое лицо... Любимые глаза... Добрая-предобрая улыбка! Как живой он перед нею... Как живой!

   Забылась Нан... Впереди, с боков и позади море... В лодке притихшие девушки... Каждая о своей доле мечтает... Какая тишина! Какая красота!

  

   - Ах!

   Кто заметил первый течь в лодке, так они и не узнали. Чьи ноги почувствовали первые холодную змейку студеной морской струи.

   Девушки опомнились только тогда, когда на дно лодки вливалась свободно быстрая, как маленький ручеек, струя воды.

   Тогда еще на Сестре, задев за камень на мели, "Нан", очевидно, дала трещину. И отверстие увеличилось среди вод залива.

   Течь стала сильнее... Увлекшись своими мечтами, четыре девушки не заметили ее...

   А холодная, жесткая змейка все вползала и вползала, разливаясь на сотни тоненьких струек, по дну...

   - Лодка дала течь! Надо плыть обратно! - произнесла Нан, слегка меняясь в лице.

   - До берега-то как далеко! - пугливо шепнула Дорушка, и в ее обычно спокойных глазах зажглись беспокойные огоньки.

   - Мы утонем! - истерически вырвалось у Любочки, и она неожиданно закричала, прежде, нежели кто мог остановить ее.

   - Спасите! Помогите! Мы то-о-нем!

   - Молчи! Не пугай народ! Ничего нет опасного! - стиснув зубы, проговорила Нан и, повернувшись к Дорушке, приказала отрывисто:

   - Забирай левым веслом! Поворачивай! Гребем к берегу. Мы успеем доплыть, пока...

   Она не договорила... Холодная струйка словно ужалила ей ноги сквозь тонкие туфли и ажурный чулок... Зажурчало посередине под дном лодки... И неожиданно еще с большим напором хлынула холодная струя...

   Теперь обе девушки гребли что было силы. Удалявшийся берег стал приближаться понемногу... Но как медленно! Как убийственно медленно придвигались они к нему!

   Между тем течь делала свое дело... Вода уже залила часть лодки. Пришлось с ногами усесться на лавочках. Уже по щиколотку ног стояла вода.

   Лица четырех девушек стали сосредоточенны и бледны... Двое из них гребли.. Двое испуганными, полными ужаса глазами следили за работой в воде весел. Вода же прибывала все сильнее и сильнее каждый миг. А берег еще был далеко. Так ужасно далеко был берег.

   - Мы утонем! - еще раз визгливо вскрикнула Любочка и закрыла лицо руками.

   - Какие глупости! - пропустила сквозь стиснутые зубы Нан, но набежавшие на лицо ее тени ужаса говорили совсем иное.

   - Умереть в такой ясный, чудесный полдень! - мелькнуло в голове юной баронессы. - Какая нелепость! Какая бессмыслица! Умереть в расцвете счастья! Какой ужас! Боже мой!

   - Ну, Дорушка! Ну, милая, подбодрись! Авось успеем! - процедила она сквозь зубы.

   Но Дорушка и без того знала, что делать. Трагическая складка выступила на ее гладком лбу... Покрылось потом бледное без кровинки лицо... С каким-то отчаянным упорством работала она веслами, напрягая все свои силы.

   Мать... Любимая, милая мать... Будущая мастерская... Сладкая мечта успокоить старость родимой... Не удастся все это ей, Дорушке? Не удастся ни за что. Впереди - смерть!

   Да!.. Впереди смерть!

   Визгливо плакала Любочка, обвиняя Нан грубо и резко в предстоящей им всем гибели. Нелепые, грубые слова так и рвались из ее хорошенького ротика, искаженного теперь судорогой ужаса, паники и упреков и обид.

   Нан гребла, бледная и упорная, до крови прикусив губы, и ни слова не отвечая на этот поток брани.

   - Молчи же, наконец! - вскричала за нее негодующая Дорушка, обдавая Любочку строгим видом. - Ты куда более счастлива сейчас, нежели она! Тебя любила и ласкала ее мать, как родную... тебя любили и наши приютские, и Софья Петровна... А она, Нан, только теперь узнала, что такое счастье, и вдруг...

   Дорушка не договорила...

   Лодку сильно наклонило на бок, и огромная струя снова хлынула в отверстие к ногам девушек.

   - Мы пропали! - простонала Нан, бросая весла.

   - Помогите! - снова высоким фальцетом закричала Любочка...

   Очевидно, на берегу заметили несчастье. Рыбацкая лодка, отделяясь от пляжа, плыла им навстречу... На пляже стояла огромная толпа...

   - Все кончено, - прошептала Нан, - ты права, Люба. .. Я вас погубила, всех троих погубила! И себя вместе с вами!.. Да!

   Она была бела, как белый борт лодки, носившей ее имя. Отчаянием горели ее глаза... Весь ужас сознания неминуемой гибели глядел из них, полчаса еще тому назад таких радостных и счастливых. Нан слегка поднялась и вытянулась у борта.

   - Мама не заплачет надо мной, - прошептала она беззвучно, - забудет скоро угрюмую, неласковую Нан... И Вальтер забудет... тоже... Найдет другую невесту... - И она снова опустилась на скамью со стоном, закрыв лицо руками.

   - Отче наш! - со стоном, закрыв лицо руками, прерывая шепот молодой баронессы, раздался детский, чистый голосок с кормы, и ясные голубые глаза Дуни поднялись к небу.

   - Иже еси на небесех. Да святится имя твое, - четко и громко произносила слова молитвы девушка, а голубые глаза не отрывали взора от далеких небес.

   Тоненькая, хрупкая, стоя в воде, с бледным вдохновенно-покорным личиком, готовая умереть каждую минуту, Дуня, белокурая и кроткая, казалась ангелом, явившимся напомнить гибнувшим девушкам о последнем долге земли. Чистый детский голосок с трогательной покорностью читал молитву, а кроткое лицо с выражением готовности умереть каждую минуту больше всяких слов утешений благотворно подействовало на ее подруг.

   Истерично рыдала Любочка. Мрачно хмурила брови Нан. Тихо стонала Дорушка, ломая руки.

   Молилась Дуня.

  

   Рыбацкая лодка подоспела как раз в ту минуту, когда новая волна захлестнула Нан и четыре девичьи фигуры скрылись под водою...

   Отчаянный вопль пронесся по берегу...

   Это баронесса-мать, видевшая издали гибель дочери, огласила пляж безумным криком.

   Немало работы выпало на долю рыбаков...

   К счастью, Нан и Дорушка умели плавать и облегчили работу их спасителям.

   Дуню и Любочку удалось схватить, когда обе девушки уже захлебывались в борьбе со стихией...

   Белая же "Нан" камнем пошла ко дну...

   Дрожащие, мокрые сидели четыре девушки в огромной рыбачьей лодке. Вода ручьями стекала с их мокрых насквозь одежд.

   Под быстрыми взмахами весел летела стрелой спасательная лодка к берегу.

   На берегу, рыдая, рвалась в воду баронесса Софья Петровна из рук охватившего ее крепко Вальтера.

   - Нан! Дитя мое! Детка родная! Любимая! Спасите ее! Спасите! Или дайте мне умереть вместе с нею! - кричала она диким, безумным голосом, порываясь броситься бежать по отмели, навстречу лодке. Видя издали катастрофу, не зная, жива ли, погибла ли Нан, баронесса Софья Петровна только сейчас поняла всю свою огромную материнскую любовь к дочери.

   Она не умела ласкать ее, эту холодную, сухую по виду девушку, ей некогда было заниматься ею, светские обязанности и некоторая небрежность к роли матери мешали ей в этом, но сейчас, сейчас, когда Нан гибла там, в глубине залива, безумный порыв любви к ней захватил баронессу.

   - Верните ее! Верните мне ее! И клянусь... Я не пожалею ничего, лишь бы увидеть ее живую!

   Бледный, обезумевший от горя не менее самой баронессы, Вальтер зоркими молодыми глазами первый увидел возвращающуюся невесту.

   Нан стояла во весь рост на корме рыбачьей лодки и махала платком.

   - Она жива, тетя, она жива! Глядите! - безумным криком счастья вырвалось из груди молодого человека.

   А через пять минут, полуживая от счастья, усталости и потрясения, Нан уже лежала в объятиях матери.

   Град исступленных поцелуев покрывал ее лицо, руки и плечи, ее мокрые волосы, ее посиневшие губы...

   Баронесса рыдала и смеялась в одно и то же