Адамов Григорий - Победители недр

н из-под кислорода и приварить к его верхней части новое дно. Закончив эту работу, он вспомнил, что давно не разговаривал с поверхностью. За последние сутки было столько волнений и забот, что действительно можно было забыть многое, даже более важное. Но Мареева удивляло молчание Цейтлина. С некоторым беспокойством он подошёл к микрофону и сейчас же заметил, что радиоприёмник снаряда выключен. Он вспомнил вчерашний поступок Брускова и подосадовал на свою забывчивость.

  Цейтлин так обрадовался установлению связи, что даже не расспрашивал, почему она была нарушена. Он спешил сообщить Марееву счастливую весть о прибытии бригады бурильщиков, которая через трое-четверо суток подаст в снаряд воздух, кислород и, по выражению Цейтлина, "всё, что угодно".

  Это была очень важная новость, но Мареев сейчас же понял, что она имеет значение лишь при условии отправления торпеды и только для тех, кто останется в снаряде. Если же все останутся ждать, то скважина подойдёт слишком поздно: оставшегося кислорода даже при самом скромном расходовании хватит для четырёх человек только на трое суток. Таким образом, торпеда оставалась единственным шансом на спасение.

  - Очень хорошо, Илья, - сказал Мареев, быстро придя к этим выводам. - Бурильщики увеличат наши шансы. Но всё-таки нам не обойтись без помощи торпеды...

  - Торпеды? Что ты этим хочешь сказать?

  Мареев подробно ознакомил Цейтлина с действительным положением вещей и со своим решением отправить в торпеде на поверхность Володю и одного из взрослых членов экспедиции. Цейтлин был чрезвычайно поражён.

  - Как же так, Никита? - спросил он. - Ведь раньше ты сообщал совсем другое о запасах кислорода. У вас должна была получиться какая-то экономия?

  - Она и получилась. Но сегодня её пришлось всю целиком израсходовать и сверх того много истратить из основного запаса...

  И Мареев осторожно рассказал Цейтлину о внезапной болезни Брускова, которая вызвала необходимость в усиленной трате кислорода как для него, так и для остальных членов экспедиции, много работавших в эти тяжёлые часы. Что касается воды, то её так мало и так приходится уже страдать от жажды, что надеяться на электролиз нечего.

  В конце концов Цейтлин, донельзя огорчённый, всё же согласился, что без отправления торпеды не обойтись. Решили, что Цейтлин немедленно начнёт готовить площадку для приёма торпеды, всячески ускоряя в то же время работу бурильщиков.

  Отправление торпеды назначили на восемь часов утра следующего дня. Необходимо было проверить её механизмы, радиостанцию, зарядить аккумуляторы, обеспечить людей продовольствием и водой. Дел оставалось много, и они требовали добавочного расхода кислорода для увеличения работоспособности людей.

  Окончив разговор с Цейтлиным, Мареев позвал Володю и спустился с ним в нижнюю камеру. Надо было начать снаряжение торпеды в долгий, опасный путь.

  После перемены положения всего снаряда торпеда лежала почти горизонтально, днищем на трёхногом домкрате, а корпусом на трёх слегка изогнутых полозьях, протянутых до выходного люка.

  - Никита Евсеевич, - сказал Володя, разворачивая длинный провод для зарядки аккумуляторов, - Никита Евсеевич, с какой скоростью сможет идти торпеда в этих породах?

  - Если в габбро она могла делать по восемь метров в час, то здесь не менее десяти, - ответил Мареев, тщательно осматривая выходной люк торпеды.

  - Значит, в пути придётся быть около восьмидесяти шести часов, или трое с половиной суток, - подсчитал Володя, думая о чём-то своём.

  - Да, немного больше этого, - согласился Мареев. - Я тебе потом подробно объясню, как нужно будет вести торпеду, - добавил он.

  Володя помолчал, сохраняя всё то же выражение сосредоточенности. Задумчивость не покидала его с тех пор, как было твёрдо решено, что он отправится в торпеде. Через некоторое время он опять обратился к Марееву:

  - Никита Евсеевич, а какой запас кислорода будет в торпеде?

  Мареев повернул голову и бегло посмотрел на него.

  - На четверо суток, - ответил он.

  - Для полного... то есть нормального дыхания? - продолжал допрашивать всё с тем же сосредоточенным видом Володя.

  - Да, конечно...

  После короткого молчания Володя опять спросил:

  - А в снаряде сколько останется кислорода? На сколько времени?

  - Чего это ты допытываешься, Володя? - спросил в свою очередь Мареев и, не дождавшись ответа, сказал: - После вашего отъезда в снаряде останется некоторая часть кислорода из того, что приходилось бы на вашу долю. Благодаря этому остающиеся смогут, экономно расходуя его, ждать около пяти суток.

  - Пять суток... пять суток... - задумчиво повторял Володя. - И не больше, Никита Евсеевич?

  - Может быть, немного больше.

  - Но ведь и в торпеде можно экономно дышать, - быстро сказал Володя. - Зачем же давать нам полный запас? Оставьте ещё немного для себя...

  Мареев усмехнулся и покачал головой.

  - Спасибо, Володя... Но этого нельзя делать... Мало ли что случится с торпедой в пути! Скорость, может быть, будет не та... Какая-нибудь неожиданная задержка... Ну, иди, присоедини аккумуляторы...

  Когда Володя уже скрылся в торпеде, Мареев сказал ему вслед:

  - Через пять минут после того, как начнётся зарядка, пусти на малый ход буровой аппарат...

  - Хорошо, Никита Евсеевич, - донёсся голос Володи.

  Скоро послышалось приглушенное гудение мотора в торпеде, и её тупая вершина, покрытая чешуёй из острых пластинок, начала медленно вращаться. Мареев внимательно осматривал каждую пластинку и с помощью приборов проверял её прочность. Но мысль возвращалась к вопросам, неотступно следовавшим за Мареевым.

  Сможет ли торпеда благополучно добраться до поверхности? Трое с половиной суток! А подпочвенные воды? Что, если торпеда встретит пласты, сильно насыщенные водой? Геологи с поверхности говорят, что почва насыщена умеренно. Но это общее заключение о всём геологическом разрезе местности, а точных, детальных сведений у них нет... И ещё вопрос - кого оставить в снаряде? Кто отправится с Володей в торпеде?

  Отправить Нину? Это было бы правильно, и от этого радость и грусть одновременно сжимают сердце... Нина будет спасена!.. И это значит, что больше он никогда не увидит её... Никогда!.. Они разойдутся: она - в жизнь, светлую, радостную, а он... Успеют ли бурильщики?.. Сомнительно, сомнительно... Но можно ли оставлять Михаила? После всего пережитого им сможет ли он перенести новые страдания? Кроме того, оставить Нину - значит морально убить Михаила... И ещё - радиостанция... Михаил необходим здесь на случай её аварии...

  Мареев не знал, на что решиться. Глаза следили за приборами, руки привычно, почти бессознательно, но твёрдо, уверенно работали...

  В шаровой каюте Малевская собирала один из киноаппаратов торпеды. Она уже давно работала над увеличением дальности его действия хотя бы ещё на несколько метров. Теперь она добилась этого, доведя максимальную дистанцию до тридцати двух метров. Надо было ускорить сборку аппарата и поставить его на место. Но работа валилась из рук. Малевская поминутно вскакивала, делала несколько шагов по каюте, но сейчас же, усталая, с трудом дыша, возвращалась на место и принималась опять за аппарат. Она часто бросала нетерпеливые взгляды на гамак у противоположной стены, где за занавеской спал Брусков.

  Он недолго испытывал её терпение. Вскоре после ухода Мареева и Володи в нижнюю камеру он проснулся, окрепший и голодный.

  - Ниночка, есть хочу! - были первые его слова.

  Он быстро оделся и сел за стол, на котором Малевская приготовила ему ужин.

  Брусков ел жадно, с волчьим аппетитом, пытаясь одновременно вести разговор. Однако Малевская отвечала скупо, нехотя, занятая какими-то своими мыслями.

  - Что ты такая скучная, Нина? - нерешительно спросил её Брусков, складывая салфетку и собирая посуду со стола.

  Малевская, склонившись над киноаппаратом за своим рабочим столиком, с минуту помедлила ответом. Потом энергично тряхнула головой и резко повернулась к Брускову.

  - Как ты себя чувствуешь, Михаил?

  - Спасибо, хорошо, - с некоторым удивлением ответил Брусков. - К чему это ты?

  - Мне нужно серьёзно поговорить с тобой... Ты решительно настаиваешь на том, чтобы именно я отправилась в торпеде?

  Брусков посмотрел на Малевскую и сейчас же отвёл глаза.

  - Да, - проговорил он, насупившись.

  - Почему? Потому что я - женщина?

  - Да.

  - Почему же именно теперь ты вспомнил об этом? - Малевская уже не скрывала своего волнения. - Кажется, за время нашей экспедиции я не давала повода делать различие между нами. Я работала наравне с вами, я подвергалась тем же опасностям, я физически здорова, сильна и закалена не менее, если не более, чем ты... Почему же ты теперь вытащил из сундуков прошлого это пыльное рыцарское знамя и размахиваешь им, даже не спрашивая моего мнения? Кто дал тебе право говорить за меня и диктовать Никите правила рыцарского поведения?

  Брусков не отвечал. С красными пятнами на лице он молчал, складывая и разворачивая салфетку.

  - Почему ты молчишь, Михаил? - говорила Малевская, не сводя с него глаз. В них появилось что-то новое, необычное для Малевской. Сурово сжались тонкие брови, всегда весёлые, ласковые глаза жгли горячим голубым пламенем. Она глубоко и с трудом дышала.

  - Почему ты молчишь, Михаил? - настойчиво и нетерпеливо повторила она и, опять не получив ответа, продолжала: - После того, что ты... что ты... пережил за эти сутки, разве не... жестоко было бы подвергать тебя тем же... или, может быть, ещё худшим испытаниям?..

  - Нина... - не поднимая глаз, глухим голосом прервал её Брусков. - Нина... Прошу тебя... Не говори об этом...

  - Я имею столько же права остаться в снаряде, как ты... как Никита! - страстно продолжала Малевская. - И никто этого права отнять у меня не может!.. Никита останется... Это его право и... его... обязанность... Он останется один на один с другим человеком... в самый тяжёлый... в самый опасный момент... когда придётся собрать всё мужество своё... всю силу...

  Её голос задрожал, и, тяжело дыша, она на мгновение остановилась. Потом, почти шёпотом, продолжала:

  - Сможет ли другой человек поддержать в нём это мужество? В тот час, который, может быть, будет последним... Так... только так стоит вопрос, Михаил!.. После того, что произошло...

  - Нина!.. Нина!.. Замолчи!..

  Брусков вскочил со стула. Он смотрел на Малевскую глазами, полными мольбы и растерянности.

  - Ты думаешь... - с усилием проговорил он, - ты думаешь только о Никите...

  - Потому что он остаётся безусловно... И он имеет право на товарища...

  - Подожди, Нина... - протянул к ней руки Брусков. - Дай сказать... Разве я для тебя и для него уже не товарищ?

  Малевская протестующе тряхнула головой.

  - Глупость!

  - Подумай же и обо мне, Нина!.. Подумай, как я покажусь на поверхности вместо тебя! Что я скажу там, Нина!.. Ты права, я не должен был мотивировать своё требование тем, что ты - женщина. Но факт остаётся... Там, на поверхности, ещё существует, ещё действует неписаный закон, что женщина должна в первую очередь... Пойми, Нина, ты гонишь меня на позор... Он останется со мной на всю жизнь!..

  С упрямой складкой на лбу Малевская смотрела на носок своей туфли.

  - Все знают на поверхности, что ты заболел... Это достаточное основание...

  - Но моя совесть, Нина! Ты сомневаешься во мне?.. После всего, что я пережил и передумал, я знаю, что до конца буду с Никитой...

  Почти задыхаясь от волнения, он опустился на стул.

  - Я верю тебе, Михаил, - тихо, но твёрдо сказала Малевская, - и всё же я буду настаивать перед Никитой, чтобы он оставил именно меня. Путь он сам решает. А теперь прекратим этот разговор... Мне нужно закончить работу. Да и тебе следует им помочь. Полежи, отдохни и пойди к ним.

  Она повернулась к своему столику и принялась за киноаппарат. Но руки дрожали, перед глазами стоял туман, а сердце билось с такой силой, что казалось - разорвётся грудь...

  Опустив лицо на руки, Брусков застыл на стуле в неподвижности.

  В каюте наступило долгое молчание. Изредка сквозь опущенную крышку люка глухо доносились голоса Мареева и Володи из нижней камеры.

  Мареев показался в люке неожиданно, почти испугав Брускова и Малевскую.

  - Ты уже встал, Михаил? Ну, как ты себя чувствуешь?

  - Хорошо, Никита... Очень хорошо... Я собирался спуститься к тебе...

  - Мы с Володей уже порядочно успели... Зарядили аккумуляторы, проверили моторы, буровой аппарат... Ну, что же, пойдём, Михаил! Работы ещё много... А как у тебя, Нина?

  - Сейчас кончу.

  - Прекрасно!.. Потом возьми на себя продовольственный вопрос.

  - Хорошо. Через десять минут займусь этим.

  - Ну, идём, Мишук!

  Он пристально посмотрел на Брускова.

  - Ты что-то неважно выглядишь... Может быть, ты лучше полежишь, отдохнёшь?

  - Да нет же, Никита! - торопливо возразил Брусков. - Я прекрасно себя чувствую... Пойдём, пойдём...

  Но у самого люка он вдруг остановился.

  - Одну минуту, Никита! Ты решил уже? Я останусь с тобой?

  Мареев в нерешительности развёл руками.

  - Право, не знаю... совершенно ли ты здоров? Нина! Ты ведь вроде врача экспедиции... Как ты думаешь, он совершенно оправился?

  От этого неожиданного вопроса Малевская на мгновение растерялась, но потом твёрдо и решительно сказала:

  - Да! Он совершенно здоров! Но имей в виду, Никита, я возражаю против моего отъезда в торпеде... Я не менее здорова, чем Михаил, и у меня не меньше права остаться здесь. Я прошу тебя не отправлять меня. Я дождусь с тобой помощи с поверхности...

  Мареев пристально смотрел на Малевскую, потом перевёл глаза на Брускова.

  - Я говорил уже тебе, Никита, - невнятно сказал Брусков. - Я не могу... не могу появиться на поверхности... оставить тебя...

  Он замолчал.

  В мучительном раздумье стоял Мареев. Потом покачал головой.

  - Вы мне задали тяжёлую задачу, друзья мои... Но если Михаил настаивает, если он здоров, то отправиться должна будешь ты, Нина!

  - Никита! - бросилась к нему Малевская. - Почему? Почему именно я? Почему такая несправедливость?

  - Нина... - Мареев взял её руки. - Нина, я знаю всё, что ты скажешь... Да, это несправедливость! И всё-таки я не могу нарушить правила: "Женщины и дети - первыми в шлюпку!" Это долг. Это обязанность каждого командира в момент крушения судна.

  - До каких же пор! - в отчаянии и бессильной ярости закричала Малевская. - До каких пор вы будете проводить эту унизительную грань между мужчиной и женщиной? До каких пор вы будете считать женщину второразрядным человеком?

  Мареев криво усмехнулся и сказал тихо:

  - До тех пор, дорогая, пока женщина является носительницей нашего будущего, наших будущих поколений, счастливых, радостных людей страны социализма... Можешь ли ты считать это второразрядным?.. В этом, я думаю, новый смысл старого правила о шлюпке. Может быть, я ошибаюсь, но я верю...

  Малевская закрыла лицо руками и опустилась на стул. Плечи её вздрагивали.

  - Успокойся, Нина, - продолжал Мареев всё так же тихо. - Подумай, и ты поймёшь, что иначе нельзя... Кроме того, Михаил здесь нужен как радист.

  Он с усилием повернулся к Брускову.

  - Пойдём, Михаил!

  К часу ночи большая часть работы была закончена. Мареев отправил товарищей спать. Малевская и Володя нуждались в отдыхе перед отправлением в дорогу, особенно перед долгим и тяжёлым маневрированием, связанным с выходом торпеды из снаряда и переходом её на вертикаль. Брускова тоже нельзя было переутомлять.

  Мареев остался один в нижней камере. Надо было наполнить кислородом резервуар и баллон, проверить аппарат климатизации, доделать некоторые мелочи. Он продолжал работать со всевозрастающей энергией.

  Наконец сделано последнее, и он остался одиноким в безмолвии недр, в мёртвой тишине слепых глубин. Идти спать? Сна не будет - это Мареев твердо знал. Он провёл рукой по лбу, постоял минуту, потом погасил все лампы, оставив лишь одну, самую слабую, и опустился на мягкие, зашитые в мешки связки неиспользованных проводов.

  Как будто сам собой открылся в душе какой-то клапан, и мысли, чувства, образы ринулись на свободу и заполнили камеру. И сразу из этого хаоса выплыл и властно всё закрыл собой один образ - бесконечно милый и родной... И с ним надолго остался Мареев в тишине этой ночи, прощаясь с жизнью, со всеми незавершёнными и захватывающими планами, с мечтой об ослепительном, неизведанном ещё счастье, так неожиданно найденном здесь, в мёртвых глубинах, и здесь же потерянном... Время остановилось, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в душе Мареева. Иногда он выпрямлялся, привычно проводил рукой по лбу и вновь опускал голову на руку.

  Лёгкий скрип приподымающейся люковой крышки наполнил камеру грохотом поезда в туннеле. Мареев вскочил и, стремительно подавшись вперёд, замер на месте.

  Малевская тихо спускалась по лестнице, придерживая одной рукой опускающуюся над ней крышку люка. Так она простояла несколько мгновений, пока в слабом свете лампочки разглядела горящие глаза и окаменевшее движение Мареева.

  Она приблизилась к нему.

  - Никита... - Её голос был чуть слышен и дрожал. - Никита... Я не могла заснуть... Я хотела ещё раз поговорить с тобой...

  Мареев молчал.

  - Никита... Ты должен изменить решение...

  Неповинующимися губами Мареев с трудом произнёс:

  - Это невозможно...

  - Никита... пойми... Я не могу уйти отсюда...

  - Я понимаю, Нина... - медленно сказал Мареев. - Через несколько часов мы расстанемся... Ты унесёшь с собой... мою любовь... Я могу это сказать тебе теперь... Да, я люблю тебя...

  Малевская вздрогнула. Мареев порывисто обнял её и прижал к себе.

  - Я люблю тебя, Нина... - шептал он, склонившись над ней. - Я жил до сих пор полной, насыщенной жизнью. Мне казалось, что я беру от неё всё, что она может дать. Но ты открыла мне новую, такую яркую, такую ослепительную страницу её. Почему же ты молчишь?..

  Малевская как-то по-детски рассмеялась. Её тихий смех, казалось, приподнял непроницаемые толщи над ними, наполнив весь мир радостью.

  Они долго взволнованно говорили, в неутолимом желании всё сказать, о радости зарождавшейся любви, о новых планах, о будущем счастье...

  Чёрная, непроницаемая тьма лежала вокруг снаряда.

  - Никита, - нерешительно прошептала Малевская, - надо идти.

  - Да, Ниночка, - с усилием ответил Мареев.

  - Никита... Я теперь останусь? Правда?

  Мареев покачал головой.

  - Нет, Нина, - сказал он тихо и твёрдо, - ты отправишься с Володей. Иди, не беспокойся обо мне. Я твёрдо убеждён, что всё кончится благополучно. Бурильщики вовремя доберутся до снаряда... подадут нам кислород... Мы дождёмся окончания шахты и выберемся отсюда... Это будет, Нина! Иди и жди меня!..

  

   ГЛАВА 25.ВОЛОДЯ ПЛАТИТ ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ

  Понадобилось больше четырёх часов, чтобы вывести торпеду из снаряда и направить её вверх точно по вертикали.

  Лишь теперь, после окончания взволнованных сборов, последних тяжёлых минут прощания, напряжённой работы в торпеде, Малевская и Володя смогли подумать об отдыхе. Впрочем, вопрос об отдыхе, по-видимому, меньше всего интересовал Володю. Он был взбудоражен, его голос звенел, щеки пылали, радостно сверкали глаза.

  - Ну, Нина, ты теперь садись на скамеечку и отдыхай, а я на этих пакетах устроюсь. Хорошо?.. Я сейчас достану тебе чего-нибудь поесть... Бульону хочешь? Или какао?

  Он чувствовал себя в торпеде по-хозяйски, свободно, заботливо ухаживал за Малевской, стараясь помочь ей в необычной для неё обстановке. Всё было ему здесь знакомо и близко. После памятного путешествия в торпеде с Брусковым нынешний рейс казался ему совсем не сложным.

  Тепло, по-родному гудели моторы, тихо скрежетали буровые ножи и коронка, за стенкой уютно шуршала размельчённая порода, спускаясь по виткам архимедова винта вниз, под могучие колонны давления...

  Они уселись в самых необычайных позах: Малевская - на краешек узкой откидной скамеечки, а Володя - на груде пакетов с продовольствием, сложенных вокруг стены центральной камеры. Стоять же можно было, лишь вплотную прижавшись друг к другу, на тех крошечных пространствах пола, которые оставались свободными.

  Володя возился, поудобнее усаживаясь, поглядывая на приборы и аппараты, всё в том же необычайном возбуждении. Оно переполняло его, и он непрерывно болтал.

  - Как я рад, что мы наконец отправились!

  - Да... - нехотя отозвалась Малевская, - я вижу... - и, помолчав, добавила: - И Никита Евсеевич и Михаил тоже видели это. Ты рад, что вырвался из снаряда?

  - Ну да! - ответил Володя, думая о чём-то своём. - Жалко, что раньше не вспомнили про торпеду.

  Малевская замолчала. У неё чуть дрогнули губы. Володя тоже молчал и, прищурив глаза, о чём-то думал.

  - Никита Евсеевич смеялся и даже сказал Михаилу: "Володьке-то, верно, до смерти надоело с нами... Смотри, как он счастлив!" - тихо сказала Малевская.

  Всё с тем же сосредоточенным видом Володя поправил:

  - Не с вами надоело, а в снаряде.

  - Почему ты, Володя, всё кричал напоследок: "Не прощайте, а до свидания! Держитесь подольше!" Ты думаешь, их спасут? Скажи, почему ты так кричал?

  Малевская открыла глаза и с жадным, почти болезненным нетерпением смотрела на Володю. Утихшее было возбуждение опять овладело Володей. Он посмотрел на Малевскую, потом стремительно перегнулся к ней и звенящим голосом сказал:

  - Уверен, что спасут! Уверен, уверен! Не скучай так, Ниночка! Их обязательно спасут!

  Ошеломлённая этим порывом, Малевская не знала, что сказать. Не дожидаясь ответа, Володя неожиданно и деловито спросил:

  - Скажи, пожалуйста, Нина, кто теперь наш начальник?

  Малевская опять закрыла глаза.

  - Не знаю, Володя... Я не думала... Зачем тебе понадобилось знать это?

  - Нужно, - упрямо кивнул головой Володя, нахмурив брови. - Наверное, уже не Никита Евсеевич? Правда? Ведь мы идём на поверхность, а там начальник Цейтлин... Правда?

  - Вот нашёл себе заботу! - слабо усмехнулась Малевская. - Тебе не всё равно?.. Пожалуй, ты прав, что Цейтлин...

  - Ну, вот, - расцвёл Володя, - это очень важно.

  Он помолчал, точно борясь с собой, не решаясь и порываясь что-то сказать. Наконец он почувствовал, что не в силах совладать с тем, что переполняло его.

  - Это очень важно, Нина... Никита Евсеевич запретил бы. Я знаю, обязательно запретил бы. А Цейтлин разрешит...

  - Говори толком, Володя! Что разрешит? Что важно? - нетерпеливо сказала Малевская.

  - Чтобы торпеда вернулась обратно к снаряду! - выпалил Володя. Размахивая от возбуждения руками, он продолжал: - Я хочу, чтобы торпеда вернулась и вывезла всех из снаряда! Ты понимаешь? Сначала одного, например Михаила, потом Никиту Евсеевича... Правда, хорошо будет? Ну, скажи! Что же ты молчишь?

  - Ты всё выдумываешь, Володька! - произнесла ошеломлённая Малевская. - Как она пойдёт обратно? Кто её поведёт?

  - Да я же и поведу! - вскочил с места Володя, поражённый её непонятливостью. - Ну, конечно, я! Ну, как ты не понимаешь? Я тебя отвезу, а потом поеду за Михаилом, привезу его, и опять спущусь за Никитой Евсеевичем! Как на такси!

  Он залился неудержимым счастливым смехом.

  - Подземное такси! Нина! Я буду шофёром подземного такси! Ха-ха-ха!.. Вот здорово!

  Он был в восторге от этого смешного сравнения.

  - Ту-ту-ту! Такси подкатывает... Где тут пассажиры? Пожалуйте! Вам куда? На улицу Горького? Ту-ту-ту...

  - Перестань глупости городить, Володька! - рассердилась Малевская. - Ты с ума сошёл! Кто тебя пустит? Замолчи сейчас же, глупый мальчишка!

  Но руки у неё дрожали, лицо покраснело, глаза растерянно смотрели на взбудораженного Володю.

  - И совсем я не глупый... Только напрасно я тебе это рассказал... Спросим у Цейтлина! Вот, спросим у Цейтлина! Увидишь, что он разрешит! Ты просто не понимаешь...

  У Малевской глаза сделались тёплыми, влажными. Взволнованная, она притянула к себе Володю, обняла, прижала к себе.

  - Не дуйся, Володюшка, милый! Ты хороший, славный мальчик... - Из стиснутого горла с трудом пробивались слова. - Только это невозможно... Нет... нет... Это слишком опасно... Не думай об этом...

  Её голос дрогнул. Она замолчала.

  - Ну, что тут опасного? Честное пионерское! Это же просто, как педальный автомобиль! Ведь торпеда пойдёт по старой, уже проложенной дороге. Она никуда с неё сбиться не сможет. Ну, как ты не понимаешь? И пеленгатор работает, и всё в порядке. И я уже раз привёл торпеду, когда всё было хуже. И теперь я вывел торпеду на вертикаль. Ты только два раза мне помогла, но я же не просил тебя, я сам сделал бы всё... Ведь правда?

  Малевская молчала, грустно глядя мимо Володи. У Володи защемило сердце, и он торопливо, горячо продолжал:

  - Ну, знаешь что? Я буду теперь один вести торпеду, а ты только смотри... Вот увидишь! Почему ты мне не веришь? Что, я хуже тебя знаю торпеду?

  У радиоаппарата, одновременно с тихим гудком, зажглась зелёная лампочка: вызывал снаряд. Малевская поднялась, чтобы включить репродуктор. С неожиданным испугом Володя схватил Малевскую за руку и, густо покраснев, быстро и взволнованно зашептал:

  - Нина, послушай... Только ты ничего не говори Никите Евсеевичу! Обещай мне! Он вдруг захочет быть нашим начальником и запретит. Я тебе доверил... Пожалуйста!

  - Хорошо, хорошо, обещаю.

  Голос Мареева звучал бодро, хотя слышно было, что дышит он прерывисто, с трудом. Он сообщил, что у них всё благополучно, по-старому. Они с Брусковым решили держаться на минимуме кислорода и для этого будут побольше спать, меньше двигаться, жить мирно и не спорить: для споров тоже нужен кислород... Как поживают Нина и Володя? Как идёт торпеда?

  Беседовали минут десять и разъединились.

  - Ниночка, - сказал вскоре после этого Володя, - я всё-таки поговорю с Цейтлиным. Ведь можно? Правда? Пусть он скажет... Ладно?

  Пожав плечами, Малевская согласилась.

  Торпеда шла со скоростью одиннадцать метров в час. Через киноаппарат виден был влажный известняк, который легко брался буровой коронкой и ножами. За обедом Володя заявил, что можно ещё повысить скорость, но Малевская возражала:

  - Не надо перенапрягать моторы, Володя. Мы и при этой скорости выигрываем часов восемь!

  - Ну, что ты беспокоишься, Нина! Я ведь отлично знаю. Когда я вёл торпеду в габбро, она делала по восемь метров в час и моторы работали на полную мощность, а теперь, смотри, - Володя указал на стрелку прибора, - ещё десять процентов мощности не использовано... Я знаю... Ты не думай... Уверяю тебя, что скорость совершенно свободно можно довести до двенадцати метров. Мы сэкономим массу времени, и я смогу скорей отправиться обратно к снаряду.

  - Ты вбил себе в голову эту мысль и не можешь, видно, забыть её. Подожди, что ещё Цейтлин скажет.

  - Цейтлин разрешит. Он молодец! Он понимает.

  - Не то, что другие... которые не понимают? - улыбнулась Малевская и тут же, с загоревшимися глазами заметила: - Можно будет отправить заодно Никите Евсеевичу немного кислороду. Правда, Володька? Торпеда ведь пойдёт туда наполовину пустая! Он тогда сможет легко дождаться прихода торпеды за ним или бурильщиков.

  - Ну да! Ну, конечно! - с восторгом согласился Володя, но Малевская, неожиданно рассердившись, оборвала его:

  - Ну, довольно... Я и сама начинаю глупости говорить! Всё равно Цейтлин тебе не разрешит и будет, конечно, прав... Наверное, бурильщики работают теперь вовсю.

  Цейтлин действительно страшно рассердился, когда Володя, запинаясь, стал ему рассказывать о своём проекте. Он на него даже накричал. При этом он так тяжело дышал, сопел, отдувался, что казалось - у репродуктора работает паровая машина. Малевская, огорченная не меньше, чем Володя, машинально поддакивала и грустно злорадствовала:

  - Ну, конечно! Я же говорила...

  Под конец, накричавшись, Цейтлин сказал Володе:

  - Ты и думать, Володька, не смей об этом... Вот... - Он опять засопел, помолчал, очевидно, вытирая пот на лице и шее, и добавил: - Да... Ты об этом молчи... И никому не говори... Ишь ты, какой храбрый! Вот тут отец тебя встретит. Он тебе всыплет. Да... Ты лучше скажи: когда вы будете здесь, на поверхности?

  Чуть не плача от досады и обиды, Володя ответил:

  - Мы теперь идём по двенадцать метров... Я хотел... Я хотел поскорее, чтобы скорее вернуться...

  - М-да, понимаю... Головёнка у тебя не глупая... Выходит, что торпеда будет здесь без малого через трое суток. Да обратно столько же.

  - Обратно скорее, Илья Борисович, - с безнадёжностью в голосе заметил Володя. - Потому что торпеда пойдёт вниз и... и дорога будет мягкая...

  - Верно. Что верно, то верно... Положим, двое суток. Значит, пять - пять с половиной суток... Постой, постой...

  Из репродуктора послышались странное хрипение, кашель, всхлипывания: нельзя было понять, задыхается Цейтлин в припадке удушья или смеётся. Среди этой каши диких звуков до Володи донеслось:

  - Володичка... можно скорей... Честное слово... Ведь можно направить торпеду в шахту! Вот здорово! Шахта-то ведь прошла уже на двести семьдесят метров в глубину! Это сбережёт торпеде в два конца сорок пять часов!

  - Пра-а-вильно! - неистовым голосом закричал было Володя, вне себя от восхищения, но его перебил голос Цейтлина:

  - Да не ори ты, сумасшедший! Ты, пожалуйста, не думай... Я бегу... Я ещё подумаю... Я сейчас созову комиссию... Володичка... Володичка... Ты умница, честное слово... Целую твою головку, пионерчик мой дорогой... Я бегу... Через час будем опять говорить, тогда дам ответ... Я, кажется, сам начинаю с ума сходить. Ниночка, до свидания...

  

  

  

  

  * * *

  Казалось, сама торпеда сделалась живой, одухотворённой, полной нетерпеливого стремления вперёд и вверх!.. Она жадно грызла, перемалывала и глотала породу, её колонны дрожали от напряжения, выпирая торпеду кверху, туда, где её ждали, считая часы и минуты. Лампочки пеленгатора вновь затеяли свою молчаливую разноцветную игру, направляя торпеду на новую, короткую дорогу - в шахту, прямо в шахту!

  Нетерпение, радость, уверенность в победе, переполнявшие теперь камеру торпеды, перекинулись вскоре в шаровую каюту снаряда, в шахту, на поверхность и разлились по необъятной стране. Всё расцвело и помолодело, новые силы влились туда, где, казалось, они были уже до отказа напряжены отчаянием.

  В шахте шла непрерывная, радостная работа. В одну ночь были убраны оттуда все роющие, долбящие, сверлящие машины. На её выровненном дне с лихорадочной быстротой вырастала площадка для приёма и отправления торпеды. Подвозили баллоны с кислородом, устанавливали приспособления для новой зарядки аккумуляторов, монтировали краны для подъёма и поворота торпеды.

  Гирлянды зелёных ветвей, ярких цветов, разноцветных лампочек обвивали сверху донизу круглые железобетонные стены шахты. Цейтлин не выходил из неё, горя от нетерпения, забывая об отдыхе, пище и питье.

  Торпеда бешено рвалась наверх. Как в масло, врезались её коронки и ножи в рыхлый песчаный пласт, давно сменивший известняк. Несколько десятков метров лежали над ней последней податливой преградой.

  Со всех сторон Советского Союза по железным дорогам, на самолётах, автомобилях, электромобилях прибывали в Красноград жаждущие видеть героев подземного мира, присутствовать при их возвращении на поверхность после стольких испытаний.

  Фабрики, заводы, дворцы культуры, научные и профсоюзные организации отправляли многочисленные делегации и экскурсии со своими знаменами, оркестрами, хорами. Все помещения агрогородка - его единственная гостиница, его клубы, школы, театр - переполнены до отказа. В обширных садах и скверах, на лугу у небольшой речки раскинуты палатки, строятся шалаши, живописные группы располагаются на траве, под деревьями. На несколько километров в окружности всё запружено народом. Ночью вокруг города пылают огромные костры, в воздухе стоит мощное гудение неисчислимых толп, звенят восторженные речи, вспыхивают песни и пляски, гремят оркестры.

  Всюду слышны имена Мареева, Малевской, Брускова, никто не может без восхищения вспомнить о Володе - всеобщем любимце. Пионеры с чувством особого достоинства ежеминутно поправляют свои красные галстуки. То тут, то там они собираются группами, и тогда несутся в праздничную, пылающую огнями ночь звенящие, ликующие песни счастливого детства и смелых дерзновений.

  Ночь незаметно таяла и переходила в утро.

  С первыми лучами восходящего солнца многочисленные громкоговорители сообщили, что торпеда приближается к шахте.

  Бесконечные спирали разноцветных огоньков, перемежаясь с изумрудными полосами зелени и красными приветственными плакатами и транспарантами, уходили далеко в глубину земли по круглым стенам шахты. Там, на её дне, всё было залито ярким светом мощных электрических ламп. Сверху казалось, что шахта раскрыла раскалённые добела недра земли и потоки расплавленной лавы готовы подняться и хлынуть на поверхность.

  Массивная стальная площадка с металлическим барьером под ней возвышалась на шести стальных колоннах. Многочисленные кабинки непрерывного лифта спускались по одной стороне шахты и подымались по другой, проходя у края площадки.

  На дне шахты находились члены штаба, отец и мать Володи, сестра Малевской, прилетевшая из Ташкента, несколько рабочих и инженеров, готовившихся к приёму торпеды.

  С площадки, на которой стоял небольшой, но мощный подъёмный кран, свисали стальные тросы, крючья, челюсти огромного грейфера.

  Рядом с краном поместился ящик с походной радиостанцией, пеленгатором, микрофоном и репродуктором. Цейтлин, в широкой русской рубашке, с открытой головой, и радист Василий Егорович стояли возле ящика у микрофона.

  Цейтлин был озабочен. Только что он получил сообщение, что у бурильщиков случилось несчастье: на глубине четырёхсот двадцати метров буровой инструмент сломался; теперь придётся его вылавливать, вытаскивать на поверхность и заменять. Хорошо, если всё это удастся сделать быстро. А если затянется - придётся начать бурение в новом месте. Тогда вся надежда - на торпеду, на Володю.

  Тревога, вызванная этой аварией, перемежалась теперь у Цейтлина с радостной надеждой.

  В шахте было жарко, несмотря на потоки свежего воздуха, которые мощный вентилятор гнал по трубам с поверхности.

  Все были бледны от волнения и напряжённого ожидания.

  Внезапно громкий голос Володи прозвучал из репродуктора:

  - Я вижу... вижу, Илья Борисович!.. Положите что-нибудь небольшое, металлическое в центре шахты!

  - Сейчас, Володя!.. Сейчас... Готово!

  - Хорошо видно!.. Торпеда идёт прямо к центру.

  У Цейтлина дрожала правая щека, но он даже не замечал этого. То носовым платком, то рукавом своей рубашки он непрерывно вытирал пот с лица.

  Стояла напряжённая тишина. Изредка шёпотом переговаривались друг с другом люди, боясь проронить малейший звук из репродуктора.

  - Я слышу торпеду! - закричал вдруг Цейтлин, застыв на месте с поднятым в руке платком. - Я слышу её приближение! Площадка дрожит!

  Его крик ударился о стены шахты, наполнил её гулким колодезным эхом и, подхваченный микрофоном, разнёсся через десятки репродукторов над стотысячными массами, замершими вокруг шахты. Слабым отзвуком донесся сверху шквал восторженных криков, и вновь наступила тишина.

  Все почувствовали чуть заметное дрожание почвы под ногами. Из недр послышался глухой, ровный гул. Гул нарастал, становился всё громче и громче, он заполнял шахту, вливаясь мощным, радостным потоком в уши и сердца людей.

  - Осталось полтора метра, Илья! - прозвучал взволнованный голос Малевской. - Освободи центр шахты!

  - Есть! - хрипло ответил Цейтлин. - Убрать металл с центра шахты!

  На глазах у присутствующих дно шахты вспучивалось, поднималось под огромным напором колонн давления торпеды. Гул становился всё громче и сильнее. Дрожала почва под ногами. Нервы людей напряглись до последней степени.

  - Володя! Володя! - вскрикнула его мать, не выдержав этого напряжения, и затихла, судорожно сжав руку мужа.

  Подземный гул превратился в мощный, торжествующий рёв.

  Внезапно целая сеть тонких трещин раскинулась по дну шахты. И сразу же за этим, внезапно и неожиданно, блеснула светлая, металлическая, быстро вращающаяся точка.

  - Торпеда показалась!.. - неистовым голосом закричал Цейтлин. - Ура! Ура!..

  Ответная буря донеслась сверху, и сейчас же её покрыла громкая команда Цейтлина:

  - Приготовиться к приёму! Подтянуть тросы! Раскрыть грейфер!

  Из земли показалась, поднимаясь всё выше и выше, конусовидная вершина торпеды, как будто одетая в блестящую, сверкающую кирасу из серебряных пластинок. Она вращалась, разбрасывая далеко вокруг себя комья земли и песка, с каждой минутой вырастая, как гигантский металлический жёлудь. Вершина продолжала вращаться, когда показалось отшлифованное цилиндрическое тело торпеды.

  - Подводи грейфер! - гремела восторженная команда Цейтлина. - Майна помалу! Ещё помалу!.. Стоп! Стоп! Смыкай под вершиной! На шейке! На шейке! Вира помалу!.. Помалу!.. Помалу!

  Ещё через десять минут торпеда повисла в паутине стальных тросов под площадкой, как необычайная серебряная акула, выловленная из таинственных подземных глубин.

  Откинулась внизу люковая крышка, мелькнули в выходном отверстии одна за другой две гибкие голубые фигуры, и восторженные крики "ура", наполнившие шахту, прорезал звонкий, ликующий голос Володи:

  - Мама!.. Мамочка!..

  ...Среди сверкающих разноцветных огней они стремительно неслись в кабинах лифта всЁ выше и выше, к поверхности, к солнцу, к свежему воздуху родины, к пьянящим просторам её голубого неба...

  Солнце брызнуло дождЁм горячих золотых лучей и ослепило Малевскую и Володю, когда они рступили на высокую трибуну возле шахты. Тысячи флагов и плакатов с приветствиями, зелень садов и белые стены домов, бесчисленные лица с глазами, полными радости, восхищения и любви, - всЁ смешалось и завертелось, подхваченное ураганом восторженных криков стотысячной толпы. Крики сливались в потрясающий гром, перекатывались из одного конца площади в другой, проносились над крышами и деревьями.

  Сияющая счастьем Малевская пыталась произнести слова приветствия, но безуспешно. Вдруг Володя голубой птицей высоко взлетел в воздух и, подхваченный руками Цейтлина, уселся на его могучих плечах, смеясь и протягивая руки вперЁд. От новой бури восторженных криков, казалось, задрожали стены домов, закачались деревья, сотрясались небо и земля.

  У подножия трибуны собрались представители партийных, советских и общественных организаций, чтобы приветствовать первых счастливо вернувшихся членов экспедиции.

  Внезапно с лица Володи исчезла улыбка, беспокойство и тревога сменили её. Он что-то громко кричал Цейтлину, стараясь соскользнуть вниз с цейтлиновских плеч.

  - Торпеда!.. Торпеда!.. - едва доносился среди бушующего шторма голос