Адамов Григорий - Победители недр

о раненый гигант, после долгой неподвижности, пробует двинуть онемевшей, парализованной ногой. И после каждой пробы всё радостнее дышат четыре человека в скафандрах.

  Далеко наверху, над землёй, показалось солнце, когда из герметической оболочки перед люком была вынесена вся земля, выбранная раньше из узкой трубы. Ею теперь опять засыпали эту трубу, чтобы подготовить упор для ожившей третьей колонны. Люк наглухо закрыт. Снаряд готов двинуться в путь.

  Все стоят на своих местах: Мареев и Володя - в нижней камере, у дисков вращения, Брусков и Малевская - в верхней камере, у моторов бурового аппарата.

  - Алло! Алло! - послышался из шаровой каюты слегка охрипший голос Цейтлина. - Никита! Как дела?

  - Ответь, что не могу подойти, - сказал Мареев Володе. - Скажи, что начинается последняя проба. Проси отложить разговор на час.

  Володя взлетел по лестнице в каюту и передал Цейтлину слова Мареева.

  - Хорошо, Володичка, хорошо, - торопливо согласился Цейтлин. - Я потом подойду.

  Вернувшись, Володя застал Мареева у микрофона.

  - Ты готов, Михаил? - спросил Мареев.

  - Готов, Никита! - последовал ответ. - Можно включать?

  - Включай на малый ход. При малейшей заминке - выключай все моторы. Если что-нибудь случится с колоннами, я их выключу сам.

  Через минуту гуденье моторов наполнило все помещения снаряда трепетом радости и тревожного ожидания. Послышался скрежет коронки и ножей. Лёгкая, едва заметная, живая дрожь прошла по всему стальному телу снаряда. В одновременном усилии напряглись стальные мускулы трёх колонн давления.

  Люди замирали в напряжённом молчании, не сводя глаз с механизмов и приборов.

  Лёгкий шорох размельчённой породы послышался за стеной...

  "Снаряд идёт!" - радостно подумал Мареев.

  Радость длилась не более минуты и - потухла.

  Шорох за стеной прекратился. В верхней и нижней камерах четыре сердца сжались и замерли.

  Моторы гудели всё ниже и глуше, всё больше и больше увеличивалось их напряжение.

  Под возраставшим напором колонн корпус снаряда дрожал всё сильнее и ощутимее.

  Испарина покрыла лоб Мареева. С посеревшим лицом он бросился к микрофону.

  - В чём дело, Михаил?

  - Снаряд не движется с места!

  - Как работает буровой аппарат?

  - Впустую. Он не забирает твёрдой породы!

  - Не слышно движения размельчённой породы?

  - Ей нет выхода вниз, Никита!

  - Архимедов винт не работает?

  - Да, очевидно, так!

  Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Всё в нём дрожало, звенело, скрипело.

  - Выключи моторы, Михаил!

  Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провёл рукой по лбу, потом повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.

  Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.

  Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.

  - Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? - встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.

  Мареев не сразу поднял голову.

  - Н-не знаю... - медленно ответил он. - Что-то случилось с архимедовым винтом.

  - Что же с ним могло случиться? - спросила Малевская.

  Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.

  - Н-не знаю... Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, - сказал Мареев. - Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил - в шаровой каюте.

  Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.

  Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь неё тёмную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:

  - Никита!

  - Да... слушаю.

  - Подымись сюда, ко мне.

  - В чём дело?

  Малевская помедлила с ответом.

  - Тут у меня что-то не ладится.

  Мареев поднял брови.

  - Иду... Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.

  Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У неё побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву жёлтую пластинку киноснимка.

  - Посмотри!

  Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал её. Густые брови сходились всё теснее, знакомо заострились скулы.

  На снимке тёмная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.

  - Всё ясно... - глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. - Винт сломан...

  Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:

  - Продолжать... осмотр?

  - Не стоит...

  Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.

  - Что же теперь делать, Никита? - тихо спросила она, остановившись подле Мареева.

  - Ждать помощи с поверхности.

  - Исправить невозможно?

  Мареев отрицательно покачал головой:

  - Туда не доберёшься.

  Молчание воцарилось в камере.

  - Надо сообщить Цейтлину, - глухо сказал Мареев.

  Он встал перед Малевской, подняв на неё глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.

  - Нина... Нас ожидают тяжёлые испытания...

  Малевская кивнула головой. У неё дрогнули губы.

  Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.

  - Мы их вместе перенесём, Никита...

  Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.

  В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.

  - Можешь не продолжать, Мишук! - сказал Мареев. - Винт сломан на втором витке.

  Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, всё так же молча, сошёл со стула и поставил аппарат на стол.

  - Та-а-ак! - протянул он. - Начинается последний акт?

  Он нервно потёр руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.

  - Не торопись с заключениями, - сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.

  Голова Брускова скрылась в люке.

  - Алло! - позвал Мареев, переключив радиоприёмник.

  - Я здесь, Никита! - тотчас же ответил голос Цейтлина. - Как дела?

  - Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем...

  Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.

  - Что ты говоришь, Илья? - спросил Мареев. - Я не понял.

  - Сейчас... Никита... - задыхаясь, говорил Цейтлин. - Сейчас... кашель... сейчас... Ну вот, прошло...

  Он помолчал минуту и заговорил ясно, твёрдо и чётко:

  - На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?

  - Максимум на семь-восемь суток.

  - Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.

  - Шахту?!

  - Да, шахту!

  - Илюша, ведь это абсурд!

  - В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идёт о вас... о вашей жизни... Ты можешь предложить что-нибудь другое?

  Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:

  - Проходка идёт теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять - двадцать шесть суток мы доберёмся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка... умоляю... дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся... Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы... Ниночка! Я особенно тебя прошу... Ты же химичка... Ты же умница...

  И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную фигуру и прикрытые стёклами огромных очков маленькие умные глаза, полные мольбы, любви и смертельной тревоги.

  У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.

  - Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем всё, что только возможно...

  - Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем возможно... Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились, иначе... иначе вы и меня и всех тут просто подведёте!

  - Об этом не беспокойся, Илья, - твёрдым голосом сказал Мареев. - Мы будем бороться до последнего вздоха.

  - А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать ещё три лишних и вызываю Никиту на соревнование, - не мог удержаться, чтобы не побалагурить, Брусков.

  - Ну, вот и отлично! Вот и отлично! - радовался Цейтлин, придерживая рукой подрагивающую щёку. - Вы теперь идите и устраивайте своё кислородное хозяйство, а я побегу, дел масса. Ну, до свиданья... Вечерком ещё поговорим... И Андрей Иванович вернётся из Сталино к тому времени... Не теряйте бодрости. Будьте уверены: всё, что надо, сделаем... Обнимаю вас... Бегу...

  Но он никуда не убежал. Он тяжело опустился на стул и, поддерживая одной рукой щёку, другой достал свой огромный платок и принялся вытирать покрытое потом лицо.

  Он так и остался сидеть в неподвижности, с остановившимися глазами, со скомканным платком в руке.

  В аппаратной было тихо. Два члена штаба, радисты, главный инженер шахты "Гигант", руководивший проходкой шахты к снаряду, - все сидели, застыв в глубоком молчании, не зная, что сказать. Через раскрытые окна в комнату врывался смешанный, напряженный гул - лязг железа, шум моторов, крики людей: работа по проходке шахты не прекращалась.

  Наконец Цейтлин шумно вздохнул и повернул голову.

  - Василий Егорыч, - сказал он одному из радистов, - вызовите из Сталино Андрея Ивановича, скажите, чтобы немедленно возвратился сюда. Через час созывается заседание штаба.

  Он с трудом встал, держась за спинку стула.

  - Я пойду к себе, в гостиницу.

  Все молчали. Он вышел из комнаты, провожаемый взглядами, полными горя.

  После сообщения Цейтлина о безуспешной попытке снаряда двинуться с места и о ничтожных запасах кислорода у экспедиции штаб принял решение добиваться всеми мерами ещё большего ускорения работ по проходке шахты. Решили усилить взрывные работы, применить новый способ подачи выработанной породы на поверхность, предложенный бригадиром Ефременко, и обратиться ко всем рабочим шахты с призывом подавать штабу рационализаторские предложения для ускорения проходки шахты.

  Уже на третий день стали обнаруживаться результаты этих мер. Проходка шахты заметно ускорилась, и с каждым днём скорость продолжала нарастать. Цейтлин вместе с группой инженеров всё время занимался рассмотрением рабочих предложений, поступавших в огромном количестве.

  На третий день после совещания, среди сообщений об ускорении работ по проходке шахты, штаб упомянул и о затруднениях экспедиции с кислородом. Страна насторожилась, но все верили, что удастся вовремя добраться к снаряду через шахту.

  Цейтлин, Андрей Иванович и весь штаб жили теперь между страхом и надеждой: вести из снаряда о положении с кислородом получались неясные, уклончивые - "делаем всё возможное". Разговоры со снарядом происходили всё реже и короче. Бывали случаи, когда радиостанция экспедиции совсем не отвечала: радиоприёмник внизу выключали до твёрдо установленного официального часа переговоров - коротких, томительных, однообразных. Голоса звучали устало. Говорил почти всегда один Мареев, остальные не подходили к аппарату.

  На пятый день после совещания и на одиннадцатый после катастрофы Цейтлин отошёл от микрофона совершенно разбитый, в состоянии полного смятения и растерянности. Шатаясь, с посиневшими губами и трясущейся щекой, он вместе с Андреем Ивановичем вышел из аппаратной.

  - г Андрей Иванович... голубчик... - как в забытье шептал Цейтлин, когда они остались одни. - Там плохо... Там очень плохо... Они не выдержат... я чувствую это... они не дотянут.

  Хриплое клокотанье вырвалось из его горла. Он сотрясался всем своим огромным телом, как в приступе жестокой лихорадки.

  - Шахта уже пройдена на двести двадцать метров... Проходка идёт по метру в час, и с каждым днём быстрота нарастает. И всё ещё нужно двадцать суток... Двадцать суток, не меньше! Что делать?.. Андрей Иванович, голубчик, что делать?..

  Сжав потными ладонями голову, Цейтлин опустился на стул.

  Они молча сидели некоторое время: Цейтлин - сжимая голову и тихо покачиваясь на стуле, Андрей Иванович - глядя пустыми глазами в тёмный угол огромного зала.

  Послышался стук в дверь. Радист осторожно приоткрыл её и просунул голову в щель.

  - Можно, Илья Борисович?.. Радиограмма из Грозного... Лично вам в руки...

  - Потом, Василий Егорыч, - прервал его Андрей Иванович, - потом...

  - Нет, нет! - устало вмешался Цейтлин. - Давайте.

  Вяло развернув серую бумажку, он медленно читал ряды квадратных букв. Потом застыл на мгновение с раскрытым ртом и вдруг вскочил, как подброшенный гигантской пружиной.

  - Идиот! - крикнул он, хлопая себя по лбу. - Боже мой, какой идиот! Как я сам об этом не подумал?

  Он уже не мог стоять на месте. Он носился по комнате, и даже паркет под ним не успевал скрипеть.

  - Нет, нет! - продолжал он, захлебываясь от возбуждения. - Мы с вами гениальные люди... Мы настаивали, чтобы сказать через газеты всю правду!

  - Да в чём дело? - вскричал наконец совершенно сбитый с толку Андрей Иванович.

  - Читайте!.. читайте!.. - сунул ему радиограмму Цейтлин. - Ой, не могу больше! Не выдержу!

  Он остановился перед Андреем Ивановичем, радостный, сияющий, и вдруг пустился в пляс, в дикий, слоновый пляс, размахивая руками, задыхаясь и крича:

  - Ура!.. Они спасены!.. Они спасены!..

  Андрей Иванович, дрожа от нетерпения, с покрасневшими щёками, читал строчки радиограммы.

  "Понял из газеты, что экспедиции угрожает недостаток кислорода. Полагаю, что шахта не поспеет. Предлагаю бурить скважину к снаряду. Ручаюсь через трое суток добраться, пустить кислород. Радируйте Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщик-орденоносец Георгий Малинин".

  Через пятнадцать минут по эфиру неслась радиограмма:

  "Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщику-орденоносцу Георгию Малинину. Немедленно, не теряя минуты, вылетайте с новейшим бурильным станком, бригадой помощников по вашему выбору и комплектом инструментов. Одновременно радируем директору промысла. Спешите! Штаб помощи подземной экспедиции: Чернов, Цейтлин".

  Ещё через пять часов огромный самолёт "АНТ-88", распахнув широко крылья, поднялся над грозненским аэродромом, нагруженный станками, инструментами и имея на борту лучшую бригаду бурильщиков Грознефти во главе с знаменитым Георгием Малининым. Бесшумно сделав круг над аэродромом, самолёт лёг на курс и, серебрясь в лучах заходящего солнца, стремительно понёсся на северо-запад.

  Все попытки Цейтлина даже в установленный для разговора час сообщить Марееву радостную новость оставались безуспешными: радиостанция снаряда не принимала позывных, и к микрофону никто не подходил...

  

  

   ГЛАВА 23. ВСПЫШКА ЭГОИЗМА

  Володя не может заснуть. Он неподвижно лежит в гамаке, устремив глаза в одну точку. Он боится этих часов, отведённых для сна, боится мыслей, овладевающих им, как только потухают все лампы и синий колпачок опускается на одну из них, дежурную.

  В каюте тихо.

  Мареев сидит сейчас в нижней камере за столиком и всё пишет, пишет. Кажется, у него какая-то очень важная, спешная работа. Он теперь почти не отрывается от неё.

  Малевская в своей лаборатории, в верхней камере. Она добывает там кислород из остатков бертолетовой соли и производит опыты с другими химическими материалами, имеющимися в её распоряжении. Брусков спит и, тяжело дыша, что-то бормочет во сне.

  Воздух в каюте чистый, но дышится с трудом. Грудь судорожно расширяется, стараясь вобрать как можно больше воздуха, но кислорода не хватает, и всё время остается мучительное ощущение удушья. После первого разговора с Цейтлиным Мареев уменьшил подачу кислорода, чтобы использовать его как можно экономнее.

  Если бы не это, Володе скорее удалось бы заснуть и убежать от мыслей, которые теперь мучают его с особенной силой. В тысячный раз встаёт перед ним неотступный вопрос: зачем он это сделал? Как он не понимал, что влечёт за собой его поступок? Прав был Никита Евсеевич, когда так сурово встретил его появление в снаряде! Это он, Володя, пионер, звеньевой отряда, будет причиной гибели экспедиции! Из-за него погибнут три великих человека, герои Советской страны!..

  Володя застонал, как от боли, и заворочался в гамаке...

  И ничего нельзя сделать! Ничего! Шахта не успеет на помощь. Все отлично видят и знают это. Они только не говорят ничего в его, Володи, присутствии, не хотят его расстраивать. Он слышал вчера из верхней камеры, как Михаил, задыхаясь, после того как поднялся из нижней камеры в каюту, сказал, что лучше кончить эту волынку, чем так мучиться. Нина шикнула на него и потом долго и горячо что-то говорила приглушенным голосом.

  Как тихо все эти дни в каюте! Не слышно обычных шуток и смеха. Все двигаются медленно, с трудом, при малейшем усилии задыхаются - не хватает кислорода. Что хотел сказать Михаил, когда говорил, что надо кончить волынку? Пустить кислород? Но этого нельзя делать! Тогда гибель, смерть! Но ведь всё равно не хватит... Неужели смерть?.. И это он виноват! Он один!

  Дрожа от ужаса, Володя сел в гамаке и широко раскрытыми глазами посмотрел в голубую прозрачную темноту.

  Гамак тихо качнулся под ним несколько раз и остановился. Тяжело дышал Брусков. Тишина стояла немая, мёртвая, тяжёлая, как те миллионы тонн, которые придавили снаряд глубоко в подземных недрах.

  Брусков забормотал что-то сквозь сон; потом ясно послышалось: "Довольно... Не хочу...", и опять неразборчивое бормотанье. Володя вздрогнул, испуганно оглянулся, опять лёг и плотно закрыл глаза.

  Он слышал, как медленно и тяжело поднимался Мареев по лестнице, как он прошёл через каюту и поднялся в верхнюю камеру, к Малевской. Оттуда смутно доносились тихие голоса, они уходили всё дальше и дальше и наконец совсем растворились в нарастающем шуме улицы. Широкая, просторная улица с рядами высоких деревьев по обеим её сторонам... Весёлые голоса звучат всё громче и громче... Это - школа, высокая, светлая, с широким подъездом, охваченным полукругом колонн. Знакомая, родная школа, и в то же время какая-то холодная, чуждая... Володя должен войти в подъезд, его тянет туда. Но ноги приросли к асфальту, их невозможно оторвать... Голоса и смех за стеной звенят и зовут к себе. Володя рвётся туда, но нет сил идти... Вдруг кто-то огромный и мощный поднимает Володю и швыряет в подъезд... От страха обрывается сердце, и Володя просыпается.

  Тревожно проходят "ночи", как все в снаряде называют часы, предназначенные для общего сна. Часы эти совпадают с ночными часами на поверхности, чтобы поддерживать с ней связь в дневное время. Но за последние двое суток настроение из-за недостатка кислорода, скупо отпускаемого Мареевым, так упало, что постепенно у всех пропала охота вести разговоры с поверхностью.

  Да и разговоры-то все одни и те же. Говорили о кислороде, запасы которого тают на глазах, между тем как материалов для его получения почти уже нет. Сказать об этом откровенно Цейтлину, терзаемому беспокойством и страхом, сказать всем, работающим для спасения экспедиции, - значило бы лишить их последней надежды и энергии. И потому отвечали уклончиво, общими фразами, и это было мучительно. Говорили о воде, которую теперь выдавали по маленькому стакану на целый день. А Цейтлин, кроме того, постоянно и настойчиво спрашивает о самочувствии. Но какое может быть самочувствие, когда каждое движение, каждое усилие вызывает неимоверную усталость, головокружение? И опять, чтобы не огорчать своими жалобами Цейтлина и всех других на поверхности, приходится лгать или отвечать бессодержательным "ничего".

  

  

  

  

  * * *

  Вчера, когда Мареев отошёл от микрофона, Брусков встал с гамака и выключил радиоприёмник.

  - Зачем ты это сделал, Михаил? - спросил Мареев, наблюдая за Брусковым.

  - Надоело! - задыхаясь, ответил тот, медленно возвращаясь на место. - Всё равно крышка... Зачем обманывать других... и терзать себя? Я бы с удовольствием совсем разбил радиостанцию...

  В каюте, кроме них, никого не было. Малевская и Володя находились в буровой камере. Мареев бросил наверх беспокойный взгляд.

  - Не говори так громко, Михаил! Они могут услышать...

  Он глубоко вздохнул и помолчал. Было тяжело говорить.

  - Почему ты думаешь, что обязательно - крышка?.. Мы не должны приходить в отчаяние до последней минуты.

  - Самообман!

  - Нет, надежда!

  - Кому как нравится...

  - К нам придут на помощь, я уверен...

  - Не дотянем до этого.

  - Только не раскисать!

  - Не хочу изображать дурака... Повторяю: лучше кончить волынку сразу, без мучений. Дал бы ты лучше кислороду вволю напоследок...

  - Мишук, дружище, не говори так! Это недостойно коммуниста!

  - Знаю, знаю, Никита... - Брусков заглушил голос до шёпота, не сводя горящих глаз с Мареева. - Но нет сил. И... страшно, Никита, страшно... Не боюсь смерти, если разом. Но вижу её медленное, неотвратимое, мучительное приближение. Все жилы вытянет, прежде чем прихлопнет!

  Мареев ударил кулаком по столу и вскочил со стула.

  - Неправда! - крикнул он придушенным голосом. - Неправда! Будет помощь! Найдём выход! Родина всё сделает! Всё! Илья, Андрей Иванович, все наши друзья придумают!.. Придумают!.. Молчи. Идут!

  - Молчу.

  Задыхаясь, в полном изнеможении Мареев опустился на стул.

  Малевская медленно спускалась по лестнице. Она бросила взгляд на возбужденное лицо Мареева, на горящие уши Брускова, глубоко, прерывисто вздохнула, прошла к своему гамаку и легла.

  - О чём вы спорили?

  - О шахте, - торопливо ответил Мареев.

  - А-а-а... - вяло протянула Малевская и закрыла глаза.

  Она была очень бледна. Черты лица обострились, щёки впали, тёмные круги, словно колодцы, втянули глаза. Яркий свет электрической лампы падал прямо на её неподвижное, почти безжизненное тело, на застывшее матово-бледное лицо. Только грудь часто и высоко поднималась, с усилием ловя глотки воздуха.

  "Как в агонии", - промелькнуло в мозгу Мареева, и он чуть не застонал. Он привстал со стула, не сводя расширенных глаз с лица Малевской. "Ей худо, надо пустить кислород".

  - Что с тобой, Нина? - тихо спросил он.

  - Ничего особенного... - Малевская раскрыла глаза и, встретив взгляд Мареева, полный тревоги, слабо улыбнулась и сказала; - Не беспокойся, Никита. Я просто... очень устала, работать тяжело... Там остался Володя доканчивать...

  - Ну, полежи... Закрой глаза, отдохни... Я позову и Володю...

  - Пусть кончит... Там ещё немного...

  - Хорошо, хорошо... Но больше сегодня не работайте... Много получится кислорода?

  Малевская закрыла глаза и отрицательно покачала головой.

  - Пустяки... Чуть больше литра...

  Мареев опустил голову на ладони, оперся локтями о колени и задумался. Тишина, как чёрное безмолвное озеро, надолго заполнила каюту. Мареев не слышал, как Володя спустился из верхней камеры, как встала Малевская, как приготовлен был ужин на столе возле него.

  Ужин прошёл в молчании. Мареев ел машинально; голова была тяжёлая, как чугунное ядро. Когда все улеглись спать, он спустился в нижнюю камеру и принялся за отчётный доклад о результатах экспедиции: с того дня, как снаряд потерпел последнюю аварию, Мареев необычайно торопился с этой работой...

  Он поздно лёг и быстро уснул.

  

  

  

  

  * * *

  Володя только что забылся тяжёлым сном после страшной встречи со школой. Он увидел себя на лугу, залитом солнечными лучами, покрытом зелёным травяным ковром с цветами невиданной красоты. Володя за кем-то гнался, полный тревоги и страха. Он догонял, догонял и вдруг понял, что это Нина в своём голубом комбинезоне бежит от него. Он кричал, просил, плакал и всё бежал, но Нина не оборачивалась. Он уже почти догнал её, как вдруг перед ними раскрылась страшная чёрная пропасть, Нина сорвалась и, взмахнув руками, безмолвно исчезла в мрачной, бездонной глубине...

  Володя заметался и, громко вскрикнув, проснулся. Он оглядел каюту расширившимися от ужаса глазами. Всё было спокойно. В тишине он расслышал дыхание Малевской. Володя с облегчением вздохнул. Слева висит гамак Никиты Евсеевича, а там, дальше, за ним, - Михаила.

  Какое странное, свистящее дыхание доносится оттуда! Володя высунулся насколько можно из гамака и вгляделся в глубокий сумрак каюты. Почему так странно свисает чуть не до полу обнажённая белая рука? И сам Михаил лежит поперёк гамака, как-то неестественно запрокинув голову... Что это за тёмное пятно на полу под его рукой?

  Что-то ударило в мозг и в сердце, и отчаянный крик пронёсся по всему снаряду:

  - Кровь!.. Кровь!.. Нина! Кровь!..

  В следующее мгновение яркий свет залил каюту.

  - Михаил! Михаил! - кричал Мареев, бросаясь к Брускову.

  Брусков лежал, чуть заметно дыша, запрокинув голову и свесив руку. Рукав пижамы был засучен, и по обнажённой руке извилистой полоской медленно стекала густая тёмная кровь. На полу, под белыми, как мрамор, пальцами, собралась уже небольшая лужица, и свет играл на ней весёлыми и злыми искорками. Поодаль невинно и тускло поблескивала маленькая бритвенная пластинка.

  - Ничего, ничего... - шептала Малевская побелевшими губами, туго стягивая бинтом руку Брускова повыше маленькой ранки, похожей на безобидную царапину.

  Поднятая кверху рука качалась из стороны в сторону; Володя не в силах был удержать её и сам с затуманенным сознанием качался вместе с ней. Он смертельно боялся лишь одного: только бы не вступить ногой в ужасную лужицу...

  - Ничего, ничего... - продолжала невнятно Малевская, дрожащими руками завязывая узел. - Крови вытекло немного...

  - Миша... Мишук мой... - говорил Мареев, укладывая Брускова в гамаке. - Зачем ты это сделал?.. Что это? Нина, смотри!.. Записка!..

  Он выхватил из другой руки Брускова зажатую в ней узкую полоску бумаги с несколькими неровными карандашными строками и, запинаясь, прочёл:

  "Дорогие мои, ухожу от вас. Нет ни смысла, ни сил. Зато у вас останется больше шансов. Простите меня".

  Малевская молча хлопотала над неподвижно лежащим Брусковым.

  Мареев замер с запиской в руках. Потом он сорвался с места, бросился в нижнюю камеру, к баллону с кислородом, и повернул вентиль на полную подачу газа.

  Жизнь вливалась в каюту полной и мощной струей.

  - Ну что, Нина? - со страхом спросил Мареев, выходя из люка и плотно закрывая за собой крышку. - Мы не опоздали?

  - Нет, нет, Никита, - ответила Малевская, стоя над неподвижным Брусковым. - Он не успел потерять много крови... Посмотри, у него появилась уже краска на лице... дыхание глубже и ровнее. Ты хорошо сделал, что пустил кислород.

  Когда Брусков наконец очнулся, он долго смотрел на склонившихся над ним Малевскую, Мареева и Володю, на их измученные, счастливые лица и ничего не отвечал на все заботливые, полные беспокойства вопросы. Потом он повернул голову, глубоко и прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Малевская всё же заставила его проглотить немного вина и снотворного лекарства и тихо увела от гамака Мареева и Володю. Они долго сидели молча и неподвижно вокруг столика, в зыбком сумраке, опять заполнившем каюту, прислушиваясь к ровному дыханию Брускова. Потом Малевская отправила Мареева и Володю спать, заявив, что останется дежурить возле больного. Они покорно исполнили её распоряжение: в эту ночь её права были неоспоримы... Впрочем, просидев в одиночестве несколько часов и убедившись в спокойном, крепком сне Брускова, Малевская тоже легла и скоро заснула.

  ...Именно в эту ночь Цейтлин несколько раз тщетно пытался добиться разговора со снарядом, чтобы сообщить о прибытии бригады бурильщиков из Грозного. Он успокаивал себя и других:

  - Наверное, что-то там испортилось в их радиостанции... Ну, Брусков быстро исправит её... О, вы не знаете Брускова! Он на этот счёт молодец!.. Подождём до завтра.

  

  

   ГЛАВА 24. ЗАКОНЫ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ

  На поверхности был уже полдень, когда Брусков открыл глаза и увидел над собой лицо Мареева. Ладонь Мареева с неловкой нежностью прошлась по давно не бритой голове Брускова, и счастливая улыбка сгладила резкие борозды морщин на его лице.

  - Ну, что, Мишук? - тихо спросил он, чтобы не разбудить Малевскую и Володю. - Тебе лучше?

  Со странной неподвижностью в лице и взгляде Брусков ответил:

  - Да... Ты пустил кислород?

  - Конечно, Мишук! Без этого нельзя было.

  - Пойди закрой его, Никита!

  - Я подожду с этим, пока ты совсем оправишься.

  - Нет, закрой! И так уж потеряно из-за меня всё, что сэкономили.

  - Пустяки! Об этом не стоит говорить... Ты лучше не волнуйся и помолчи.

  У Брускова покраснели уши, сверкнули глаза.

  - Закрой, Никита! Я сейчас же сорву повязку, если ты этого не сделаешь!

  От неожиданности Мареев на мгновение растерялся. Он молча посмотрел на Брускова, потом, словно приняв какое-то решение, спокойно повернулся и направился к люку, ведущему в нижнюю камеру.

  - Возвращайся поскорей, Никита! - голос Брускова сразу упал. - Мне нужно с тобой поговорить...

  - Хорошо, хорошо... Сейчас...

  Он скоро вернулся и сел на стул возле гамака Брускова.

  - Может быть, отложим, Мишук? Тебе нужен покой...

  - Нет, нет... Мне совсем хорошо... Слушай, Никита... Я поступил очень дурно... Прости меня... как начальник и как товарищ...

  - Не надо говорить об этом, Мишук, - мягко сказал Мареев. - Успеем...

  - Нет, надо, Никита... Я много думал... Я уже давно не сплю... Я понял: это было похоже на бегство... Оставить вас - значит внести деморализацию, повлиять на вашу стойкость, на ваше мужество... Это было проявлением высшей степени эгоизма, почти предательством. Как я мог так упасть?!

  - Ну, не волнуйся, Мишук, дорогой мой... Это уже всё в прошлом, далёком прошлом... Забудем...

  - Если бы можно было забыть, Никита!.. А расход кислорода, вызванный моим поступком!

  Он глухо застонал, закрыв глаза, точно испытывая непереносимую физическую боль.

  - Да будет тебе, Мишук! Ну, о чём говорить! Я запрещаю тебе касаться этих вопросов. Они сданы в архив, вычеркнуты из памяти...

  - Хорошо, Никита... Перейдём к другому. Я хочу тебе кое-что предложить... Нам нужно продержаться как можно дольше. Удастся ли - неизвестно, но зачем рисковать всем, если один из нас может спастись наверняка и тем самым сохранить для остальных некоторое количество кислорода?

  Лицо Мареева делалось всё более серьёзным. Он кивнул головой и сказал:

  - Понимаю... Торпеда?!.. Я думал об этом... Но ты продолжай, продолжай...

  - Ты думал о торпеде? - удивился Брусков. - Почему же ты не хочешь использовать её?

  - Видишь ли, Мишук... во-первых, я хотел воспользоваться ею лишь в самом крайнем случае, когда мы дошли бы до предела. Ты ведь понимаешь, восемьсот шестьдесят четыре метра! Это не шутка! На такой риск можно идти, когда выбора уже нет... когда здесь ждёт... верный конец... Во-вторых, кто должен быть первым? Кого нужно первым спасти? Конечно, ребёнка, Володю! Не правда ли?

  Брусков молча кивнул головой.

  - Ну, вот, - продолжал Мареев, - его-то и страшнее всего отправлять одного.

  - Зачем же одного? - оживлённо спросил Брусков, приподнимаясь на локте.

  - Для двух человек на трое-четверо суток торпеда не сможет взять кислорода... Торпедный резервуар...

  - Пустяки, Никита... дорогой мой! - с возрастающим оживлением прервал Мареева Брусков. - Четыре часа работы - и мы из большого пустого баллона сделаем маленький дополнительный резервуар, и вот тебе двойной запас кислорода.

  - Но ты забываешь ничтожный объём торпеды. Где поместить даже маленький баллон? А двойной запас продовольствия, воды?..

  - К чёрту продовольствие! - размахивал здоровой рукой Брусков. - Можно и поголодать! Эка важность! Минимальный, голодный запас пищи и воды, а впереди - жизнь!

  Мареев задумался.

  - Имей к тому же в виду, - продолжал доказывать Брусков, - насколько увеличатся шансы для остающихся! С остатками кислорода два человека смогут протянуть вдвое больше времени!

  Становилось заметно труднее дышать. Опять знакомое удушье, недостаток воздуха, который приходится ловить судорожными глотками.

  - Надо подумать, Михаил, - медленно покачал головой Мареев. - Во многом ты, кажется, прав...

  - Решай скорее, Никита, - с побледневшими щеками проговорил Брусков, опуская голову на подушку. - Чем скорее, тем лучше...

  Основное заключалось в том, что после неожиданного расхода, вызванного последними событиями, запасы кислорода достигли именно того предела, о котором говорил Мареев. Брусков был прав. Чем больше думал Мареев, тем сильнее склонялся к его предложению. Откладывать дальше - значило ухудшать положение и отправляющихся в торпеде и остающихся в снаряде. Особенно последних: отправлять торпеду нужно с полным запасом кислорода, иначе теряется смысл всей операции - спасти хотя бы часть экспедиции. Тогда остающиеся обречены. Нужно спешить, пока есть чем делиться. По крайней мере Володя и Михаил будут спасены...

  Лицо Мареева потемнело, скулы заострились. Да, да!.. Конечно, Михаил! Это ясно... Он имеет больше права на спасение, чем кто-либо другой из взрослых. Даже больше, чем женщина. Он ведь болен, слаб... Мареев сжал зубы, желваки заиграли под скулами. "Дети и женщины - первыми в шлюпку!" А больной? Он ведь не выдержит. Он не перенесёт мучительного ожидания помощи с поверхности. А Нина? Она сильна, здорова, - подумал Мареев. Он провёл рукой по лбу. Да... Володя и Михаил!.. Конечно, Володя и Михаил! И никто другой... Не Володя и Нина, а Володя и Михаил... Тут уж ничего не поделаешь!

  Мареев задыхался. Он несколько раз пытался пройтись по каюте, но должен был возвращаться к стулу и садиться. Давно уже проснулись Малевская и Володя и разговаривали с значительно окрепшим Брусковым. Они вяло закончили свой несложный туалет и приготовились к позднему завтраку. Завтракали медленно и апатично. Брусков хотел было пойти к столу, но его не пустили, и он остался в гамаке.

  Всё тяжелее становилось на душе Мареева. Он не мог заставить себя объявить о своём решении.

  Перед обедом Малевская переменила повязку на руке Брускова. Его шутливое, бодрое настроение оживило Малевскую, но заставило ещё больше сомкнуться линию бровей Мареева.

  - Какой ты молодец, Михаил! - говорила Малевская, заканчивая перевязку. - До ужина полежи, а потом и встать можно.

  - Я много потерял крови? - спросил Брусков.

  - Пустяки! Не больше стакана.

  Малевская собиралась лечь и отдохнуть после этой, ставшей чрезвычайно утомительной, работы, когда Мареев позвал её и Володю к столу. В кратких словах он объяснил им положение и сообщил о выводах, к которым пришли они с Брусковым во время утренней беседы.

  - Двое должны и могут отправиться в торпеде на поверхность, - глухо говорил он, выводя карандашом замысловатые завитушки на клочке бумаги. - Это очень опасно, но облегчит положение остающихся: можно будет дольше продержаться в ожидании помощи с поверхности.

  Малевская, ещё больше побледнев, растерянно смотрела то на Мареева, то на Брускова.

  - Как же так? - проговорила она с усилием. - Я думала, мы все вместе...

  - Это было бы неразумно, Нина, - ответил Мареев.

  - Кто же? - упавшим голосом спросила Малевская. - Кто должен отправиться?

  - Володя и Михаил.

  Два возгласа - радости и возмущения - одновременно прозвучали из разных углов каюты.

  - Правда? - с просиявшим лицом вскрикнула Малевская.

  - Как? - закричал Брусков, резко поднявшись в гамаке и чуть не вывалившись из него. - Я?!

  Красные пятна покрыли его лицо, большие уши вспыхнули.

  Поражённый Мареев поднял глаза.

  - Ты сказал - я? - дрожа и задыхаясь, говорил Брусков. - Я пойду на поверхность?! Никогда! Нина пойдёт! Пойдут женщина и ребёнок!

  - Ты болен, Михаил, - с трудом приходя в себя, ответил Мареев. - Ты ослабел, тебе нельзя здесь оставаться...

  - Я здоров! Я так же здоров, как вы все!.. Спроси Нину... Она только что сказала, что после ужина я могу встать... Правда, Нина?

  - Да... - растерянно ответила Малевская, - но выдержать здесь...

  - Пустяки! В торпеде будет труднее. Я не пойду, Никита! Не пойду... Не пой-ду...

  Он бессвязно хрипел, трясущимися руками то расстёгивая, то застёгивая пижаму на одну и ту же пуговицу. Внезапно он замолчал, бледность разлилась по его лицу, и с какой-то страшной догадкой он остановил расширившиеся глаза на Марееве.

  - Никита... - бормотал он. - Никита... Это, может быть... наказание?.. Ты... изгоняешь меня?..

  - Михаил! Как ты мог это подумать?

  Мареев вскочил и бросился к Брускову. Он обнял его за плечи, на мгновение прижал к себе и принялся укладывать на подушку.

  - Как ты мог это подумать? Лежи... успокойся... не говори ни слова... Я прекращаю совещание...

  - Отмени решение... - продолжал твердить Брусков.

  - Подожди... Дай мне прийти в себя. Прости меня... я не ожидал, что это на тебя так повлияет... Полежи спокойно. Нина, дай ему чего-нибудь. Пусть заснёт. А мы с Володей примемся за баллон...

  Слишком ли велика была усталость после всего пережитого в этот день Брусковым, или взволнованная Малевская отмерила ему слишком большую дозу лекарства, но он проспал и обед и ужин. За это время Мареев с помощью Володи успел разрезать пустой балло