Корелли Мари - Варавва

и поступай, как велит обычай. Я даю тебе на это разрешение.

   Пилат вдруг рассмеялся.

   - Разрешение... положить в гроб то, что не вместит и не скроет ни один склеп, не уничтожит никакое время...

   Иосиф протянул прошение, и прокуратор поставил на нем печать. Низко поклонившись, советник уже хотел выйти, как во дворце послышался шум и в покои Пилата ворвался разъяренный Каиафа.

   - Ты ответишь перед цезарем за измену, Пилат! - кричал первосвященник. - Ты сговариваешься с фокусниками, чтобы осуществить мнимое воскресение одного из них - Назорея!

   Прокуратор величественно встал.

   - Кого ты называешь изменником, подданный Рима? - властно произнес он. - Хотя ты и первосвященник, но понесешь наказание за оскорбление наместника цезаря в его владениях!

   Каиафа побелел от сдерживаемого бешенства.

   - Ты тоже ответишь пред цезарем, Пилат! - сказал он, брызгая слюной. - Разве ты забыл, что обманщик, которого распяли, говорил: "Через три дня воскресну!"? А теперь ты даешь разрешение похоронить Его в склепе, тайна которого известна ему одному, - Каиафа ненавидяще посмотрел на Иосифа. - Он спрячет Тело, а потом провозгласит, что Христос воскрес!

   Иосиф не отвел строгих, спокойных глаз. Глядя в лицо Каиафе, он сказал:

   - Ты боишься, Каиафа... Ты не можешь опомниться с тех пор, как узнал, что в то время, когда Распятый испустил дух, завеса в храме разодралась надвое... Приди в себя... Самые жестокие и те оставляют мертвых в покое... И этот покой заслужил Тот, Кто казнен так несправедливо...

   Кровь прилила к лицу обычно бледного Каиафы.

   - Ты слышишь, Пилат? - воскликнул он. - Как дерзок этот аримафеянин!

   - Он говорит правду, - вмешалась Юстиция. - Иисус из Назарета безгрешен.

   Первосвященник гневно глянул на женщину, осмелившуюся перечить ему, и сказал сквозь зубы:

   - Я с женщинами не спорю - они не имеют права голоса в наших совещаниях.

   Юстиция презрительно улыбнулась:

   - Ты забыл, Каиафа, что перед тобой римлянка! Первосвященник вздрогнул и уже другим, более миролюбивым тоном сказал, обращаясь к правителю:

   - Прошу тебя, взвесь все до мелочей, Пилат, чтобы не навлечь на себя недовольство цезаря! Хладнокровные римские воины - и те заразились странной болезнью: они говорят про милосердие! Они отказались переломить кости богохульного Назорея, заявив, что в этом нет надобности - Он умер... Они нарушили закон! Исполни они мое желание, Тело Распятого было бы изрублено на мелкие кусочки!

   Глаза Каиафы горели мстительным огнем, он тяжело дышал.

   - Твой сотник проявил самоуправство, - продолжал служитель Иеговы. - Своей властью отдал Тело Назарянина женщинам, среди которых известная блудница Магдалина, Они подняли страшный вой, когда воины хотели отнести Его к месту, где обычно зарывают преступников... И эта распутная девка заявила, что Иосиф Аримафейский добьется разрешения прокуратора похоронить Назорея с почестями! Почести фокуснику и богохульнику!

   Каиафа притворно воздел свои худые руки, призывая Иегову в свидетели.

   - Пилат, если ты дашь это разрешение, ты поощришь хитро задуманный заговор!

   Прокуратор смотрел на первосвященника как на низкого раба - с презрением, надменно.

   - Юстиция, прикажи позвать Петрония. Вошедший центурион приложил правую руку к сердцу, приветствуя начальника:

   - Слава цезарю!

   - Слава! - махнул ответно Пилат и медленно и внятно, как на допросе, спросил:

   - Скажи, Назорсй умер?

   - Да, благородный Пилат!

   - Ты точно знаешь? Тебя не обманули? - продолжал допытываться прокуратор.

   - Один из воинов пронзил Ему бок копьем, чтобы убедиться в Его смерти... - ответил центурион,

   - Что побудило тебя отдать Тело Распятого близким Ему людям, а не закопать возле городской стены, как преступника?

   Петрония смутил этот вопрос, но, набравшись смелости, он твердо сказал:

   - Распятый казался Человеком безгрешным и храбрости необыкновенной...

   Пилат посмотрел на Каиафу.

   - Вот видишь? Петроний, как всякий римлянин, уважает храбрость...

   Первосвященник презрительно усмехнулся. А Пилат продолжал, обращаясь к центуриону:

   - Ты поступил правильно. Милосердие - достойное чувство. Я ни в чем не обвиняю тебя, Петроний. А ты, великий Каиафа, - он брезгливо посмотрел на первосвященника, - демонстрируешь чувства, которые более всего соответствуют твоему званию служителя Бога - месть, кровожадность и страх. Молчи, не перебивай. Я знаю - ты боишься даже мертвого тела Того, Кто убит тобой. Но ты опоздал. Аримафеянин получил мое разрешение похоронить Назорея в своем склепе... А если ты подозреваешь его в кознях, то приложи печати к гробу и поставь какую угодно стражу из самых бдительных воинов. Пусть они охраняют склеп, пока не пройдет три дня... Если ты находишь, что Петроний слишком милостив, разрешаю тебе выбрать другого начальника стражи.

   - Если бы ты был предусмотрителен, Пилат, - сказал недовольный Каиафа, - ты отказал бы последователю Назорея выдать тело...

   Иосиф спокойно возразил:

   - Довольно злобствовать, Каиафа! Чтобы развеять твои опасения, я приглашаю тебя присутствовать при погребении... Ты можешь тщательно осмотреть склеп внутри и снаружи и убедиться - в нем нет тайного хода.

   Не удостоив аримафеянина ответом, первосвященник язвительно сказал Пилату:

   - Желаю тебе лучшего здоровья, мудрый правитель Иудеи!

   - Прощай, Каиафа! Желаю тебе больше мужества! - парировал Пилат и повелительным жестом дал знать, что посетители могут уходить.

   Когда Иосиф и Каиафа направились к двери, Пилат сказал, обращаясь к Петронию:

   - Выполнил ли ты мой приказ? Навел справки о молодом Искариоте?

   - Прокуратор, Иуда Искариот умер! - доложил сотник.

   Первосвященник резко обернулся и, остановившись, столкнулся с шедшим за ним Иосифом.

   - Что с тобой, Каиафа? - спросил удивленный Иосиф.

   - Ничего, ничего... - Каиафе удалось скрыть изумление.

   - Я не попрощался с любезнейшей супругой Пилата... И, совсем справившись с собой он, сказал с иронией:

   - Прощай, прекраснейшая из римлянок! Юстиция пристально смотрела на него, не отвечая. Сконфуженный Каиафа схватил за руку Иосифа.

   - Пойдем скорее, пронырливый аримафеянин! Поскорее открой свой склеп, чтобы скрыть в нем причину многих бед. Я воспользуюсь разрешением Пилата! Я поставлю у гроба богохульника такую стражу, что она будет бдительна, как все римское войско разом! Он не воскреснет ни на третий, ни на тысяча третий день!

  

   Внимательно выслушав центуриона, Пилат отпустил его.

   Оставшись одни, Пилат и Юстиция долго сидели молча. Наконец Пилат заговорил:

   - Я бы многое дал, чтобы избавиться от того ужаса, который объял всех нас. На наших глазах совершается что-то великое, таинственное, чего мы понять не можем и потому мечемся из стороны в сторону. А, казалось бы, чего бояться? Человек, Который так поразил нас, умер!..

   Посмотрев на Юстицию, Пилат продолжил участливо:

   - В твоих глазах я вижу слезы... Ты плакала? Ты, гордая, бесстрашная? Почему ты страдаешь? Облегчи свою душу, Юстиция!

   - Мне страшно, Понтий... Я вспомнила сон, который видела утром...

   - Успокойся, любовь моя. Ты вся горишь... Давай выйдем на галерею - ночная прохлада освежит тебя...

   Пилат распахнул решетчатую дверь, и они вышли на балкон. Бледный, призрачный свет луны и холодное мерцание звезд подействовали на них благотворно - душа успокоилась, страх улетучился.

   Вдруг вдали послышалось пение, и скоро веселая стайка молодых людей показалась на дворцовой площади. В ночной тишине голоса разносились далеко.

   - Ты не забыл, Эфри, тот напев, который звучал при триумфальной встрече Назорея на прошлой неделе? Удивительная была песня... Я помню только, что припев ее "Осанна..."

   Чистый, звучный тенор подхватил: "Осанна в вышних, благословен Грядущий во имя Господне. Осанна в вышних"...

   Эта песня испугала Юстицию, она прижалась к Пилату и замерла.

   - Прекратите пение, - раздался голос начальника дворцовой стражи. - И не вздумайте повторить это при ваших священниках - вы подвергнетесь такой же страшной казни, как Назарянин...

   Молодежь поспешно удалилась. Песен больше не пели.

   Юстиция невидящим взглядом смотрела куда-то вдаль. Наконец она решилась.

   - Я уже слышала эту песню, в своем сне... - начала она. - Я бродила одна в тихом, пустынном месте. Не было ни воздуха, ни света. Вдруг я очутилась на высокой скале, а внизу лежали миллионы мертвецов - мужчин и женщин, бок о бок. Над ними распростерлась огромная тень, словно от расправленных могучих крыльев... Я ужаснулась увиденному, но надо мной зазвучали волны сладкопевных арф и голос сказал: "Осанна"... Таинственная тень, витавшая над мертвецами, исчезла... Появился огромный крест, а за ним - сияющий, как солнце, Назорей. "Проснитесь, умершие, - возгласил Он. - Проснитесь - смерти больше нет. Войдите в жизнь вечную"... И миллионы давно умерших людей выстроились бесчисленными рядами. Озаренные светом, они кричали: "Слава Тебе, Христос, Посланник Божий! Ты простил нам грехи и дал жизнь вечную. Слава Тебе, Спаситель мира!" Я... я испугалась, Понтий.

   Пилат ласково гладил Юстицию по волосам, успокаивая.

   - Странное видение, правда? - прошептала Юстиция. - Я всегда твердо верила, что смерть - конец всему. Мысль о том, что мертвые могут воскреснуть, меня страшит.

   - Я тоже не хотел бы жить снова, - произнес Пилат. - Мы в своей жизни совершаем такие поступки, о которых лучше не вспоминать... Забвение нам может дать только смерть... Но вдруг, - Пилата словно осенило, - вдруг в нас есть вечная частица?..

   Это предположение глубоко опечалило прокуратора, и он замолчал. Молчала и Юстиция.

   Спустя некоторое время Пилат мягко сказал:

   - Мне кажется, ты рассказала не весь сон...

   - Увы, - ответила она, - то, что привиделось потом, заставило послать к тебе гонца с письмом. Я надеялась, что этим смогу предотвратить несчастье и устранить зло с твоего пути...

   - Не бойся за меня, Юстиция, - успокоил жену Пилат. - Нет участи страшнее смерти, а ее никому не миновать.

   - Мне снился великий океан, - шепотом говорила Юстиция. - Океан человеческой крови, покрывающий всю землю. Каждая капля его имела отдельный голос, который кричал: "Приветствую Тебя, Иисус Назорей, Сын Вечного Бога!" На страшных кровавых волнах, словно могучий корабль, плавал великолепный храм, украшенный золотом и драгоценными камнями, а на самой вершине сверкал алмазными гранями крест. Все государи, все правители мира возводили этот храм в честь Назорея и для поклонения Ему!

   - Храм на крови... - задумчиво сказал Пилат.

   - Да, - подтвердила Юстиция и продолжала говорить, сама поглощенная своим рассказом. - Вдруг небеса разверзлись и удивительные, бесконечно грустные лики глянули вниз, туда, где из кровавых волн поднимались к небу крики отчаяния и мольбы. Великолепный храм придавил силящиеся вырваться из-под него человеческие души. "О, Господи, - взывали они, - помоги нам - мы гибнем!" Раздался страшный гром, и гигантский меч, упав прямо с неба, рассек храм на две части, и они поплыли отдельно по морю крови. Я видела алтарь, забрызганный кровью и окруженный костями мертвецов, а вокруг - мешки, лопающиеся от нечестно приобретенного золота. Перед алтарем на коленях стоял злой дух в священническом одеянии и держал в обеих руках золотые монеты!

   Юстиция умолкла, чтобы перевести дух. Пилат терпеливо ждал, когда она снова начнет говорить.

   - Обе половины храма продолжали кружиться над кровавой бездной, - рассказывала дальше Юстиция, - когда раздался грозный голос: "Многие воззовут ко Мне, говоря: "Господи, Господи, мы пророчествовали Твоим именем и Твоим именем совершили много чудес". А Я скажу им: "Не знаю вас, откуда вы. Отойдите от Меня, все делатели не правды". Храм внезапно повергся в бездну, и не осталось ничего, кроме креста, плавающего по волнам.

   - Опять крест, - беспокойно заметил Пилат. - Может быть, это какой-то символ?

   - Не знаю, - сказала Юстиция, - но во сне я думала о том, пойдет ли он ко дну, как весь великолепный храм. Но он все плыл вперед, превращая кровавые волны в струи света. Неожиданно от горизонта стала приближаться маленькая, легкая, почти воздушная лодочка. В ней сидела женщина и что-то напевала. Она направляла свой кораблик прямо к кресту. Наконец она поравнялась с ним, легко подняла его и радостно обратилась к небесам: "Иисус, Посланник Божий, ради Твоей огромной любви дай нам вечную славу!" Тотчас же ей был дан ответ: кровавое море превратилось в огонь, кораблик стал светлым облаком, а бесстрашная рулевая преобразилась в ангела. От креста, который победоносно светился в ангельских руках, шел такой яркий свет, что все небо озарилось. Снова прогремел гром, зазвучала волшебная музыка, и, предшествуемый сонмом ангелов, явился Назорей, а за Ним - новый мир, воскресший, как солнце после тьмы. Голос Юстиции дрожал от волнения.

   - Ты понимаешь, Понтий, именно Назорей явился мне, окруженный славой! Потому-то я и послала к тебе слугу с запиской, где сообщала, что Тот, Кого ты должен судить, - Бог, но побоялась, как бы мое послание не попало в чужие руки, и только намекнула о своем видении...

   - И так было ясно, что Он - не простой смертный, - хрипло вымолвил Пилат.

   Юстиция побледнела, губы ее дрожали.

   - Если ты видел сверхъестественную славу Назорея... - прошептала она и запнулась. Пилат поник головой.

   - Если ты все это видел, - продолжила Юстиция, - если ты знал, что Он - Бог, ты должен был сказать это народу!

   - Мне бы не поверили, - тихо сказал Пилат. - Все решили бы, что я лишился разума!

   - Ну и что? - воскликнула Юстиция пылко. - Что стоит мнение священников и черни в сравнении с истиной! Если бы ты им сказал...

   - Меня бы уверяли, что зрение меня обманывает, мысли блуждают... Разве можно убедить толпу в существовании чуда?

   - А разве те же самые люди не клянутся, что случались чудеса, в которые трудно поверить? Например, говорят, что Сам Бог передал Моисею десять заповедей...

   - Я сделал все, что мог, - виновато возразил Пилат - Если бы я провозгласил, что видел, меня объявили бы умалишенным, и цезарь отстранил бы меня от правления!

   - Зато совесть была бы спокойной, - убежденно заявила Юстиция.

   Пилат тяжело вздохнул.

   - Я еще не все тебе рассказала, - продолжала Юстиция дрожащим голосом. - Это касается твоей участи...

   - Моей участи? - переспросил Пилат. - Какой бы она ни была, нужно искать в себе силы, чтобы перенести ее.

   Юстиция схватила обе его руки и судорожно сжала.

   - Я знаю, что сил у тебя много, иначе ты не был бы римлянином. Но погибнуть, как Искариот... Пилат вздрогнул.

   - Как Искариот?! - воскликнул он негодующе. - Нет, я не предатель!

   - Послушай же! - остановила его Юстиция. - Такая же бледная луна светила мне. Я стояла на безлюдной вершине горы. Внизу был пруд - темный, затхлый, неподвижный. И вдруг я увидела тебя, Понтий. Ты витал, как дух, и казался утомленным, старым. Я позвала тебя, и ты подошел так близко, что я хотела тебя обнять, но не успела. С криком "Иисус Назорей, Сын Божий, помилуй меня!" ты бросился вниз, в этот холодный омут, который поглотил тебя, как могила! Ужас охватил меня, и я проснулась со страшным криком!

   - А проснувшись, тотчас же послала слугу с запиской? - ласково сказал Пилат.

   - Тебя не беспокоит мой сон? - спросила Юстиция, склонив голову на плечо мужа. Он заставил себя улыбнуться.

   - Только потому, что я вижу твое беспокойство. Посмотри, как хороша луна! Эта чудная серебристая ночь как раз кстати для спокойного сна Назорея!

   Юстиция встрепенулась.

   - Ты думаешь, что Он только спит? Пилат крепче обнял ее.

   - Тише, тише, успокойся. Не будем говорить об этом. Будем молчать, будем жить и думать, что во всей вселенной нет ничего важнее нас самих. Нас примут за здравых людей, а о Распятом Сыне Божием можно и не вспоминать...

  

   В ту же самую ночь перед великолепным серебряным зеркалом сидела Юдифь Искариот. Откинувшись на резную спинку стула, она лениво заложила свои белые, точеные руки за голову и любовалась собой. Тонкое гладкое платье из виссона плотно облегало ее тело, подчеркивая мягкие линии. Золотистые волосы вились густыми волнами вокруг плеч. Темные глаза искрились то радостью, то презрением.

   - Какие хлипкие эти мужчины, - сказала она вполголоса. - Даже сильный Варавва раскис, когда казнили этого проклятого Назорея! А Каиафа! Его чуть не хватил удар, когда он узнал, что завеса в святилище храма лопнула!

   Юдифь рассмеялась, и губы ее сложились в такую очаровательную улыбку, что она подвинулась ближе к зеркалу - получше ее рассмотреть и запомнить.

   - Нет ничего удивительного в том, что все в меня влюблены, - говорила тщеславная красавица. - С такой улыбкой я могу заставить кого угодно сделать, что захочу. Каиафа - мудрый, могущественный человек, а посмотри я на него так, - и она прикрыла глаза, придав своему лицу выражение бесконечной неги, - и он бледнеет, - так, - Юдифь распахнула глаза во всей прелести, - он задыхается от любви... А Варавва?.. Нет, я должна отделаться от Вараввы, хотя в нем есть что-то такое, что мне нравится, дикость, наверное...

   Юдифь взяла черепаховый гребень и стала медленно расчесывать свои огненные волосы. Вдруг она нахмурилась.

   - Все-таки немало ужаса нагнала на всех эта внезапная тьма. И даже я неспокойна, но это скорее потому, что Иуды до сих пор нет...

   Она встала, высокая, стройная. Луна бросала на нее серебристый рассеянный свет, и редкостные камни на ее шее и руках слабо мерцали, как звезды.

   - Каиафа сказал народу то, что я ему советовала, - радовалась Юдифь. - Что тьма была вызвана злым волшебством Назорея, одержимого бесами, которые покрыли все густым мраком и разверзли землю.

   Она вдруг задумалась.

   - Никакой дьявольщины в Человеке из Назарета я не заметила, - призналась она своему отражению. - Но Он красив. Правда, не той красотой, что нравится женщинам. Его красота слишком строгая, бесстрастная. Хотя в Его глазах я видела свет, испугавший меня... Потом эта гроза и мрак...

   Она уняла возникшую тревогу и рассмеялась.

   - Но все кончено. Назорей умер, и очень хорошо - такие фанатики опасны. Иуда теперь по крайней мере знает, что Тот, Кого он называл своим Учителем, не Бог, а просто человек. Брат скоро смирится с этим и снова будет жить с нами. Как только уляжется его бешенство, он вернется в раскаянии и грусти. Мы с отцом встретим его полным прощением и с радостью, зададим пир и будем счастливы все вместе. Да, Каиафа дал мне благой совет, и со смертью богохульного Назорея Иуда избавлен от чар.

   Юдифь открыла окованный бронзой ларчик, вынула горсть драгоценных украшений и, небрежно откидывая одно за другим, выбрала большую шестиконечную звезду из крупных рубинов.

   - Ничего великолепнее этого я не видела, - прошептала она, любуясь игрой драгоценных камней. - Каиафа хорошо сделал, не подарив брошь своей болезненной супруге - бледная кожа дочери Анны не стала бы живее от этого украшения.

   Губы надменной красавицы сложились в презрительную улыбку. Она высоко, победно подняла руки.

   - Для таких, как я, сотворен мир! Из-за подобных мне власть имущие сходят с ума и как рабы унижаются гордые герои! Мне бы покорить могущественного завоевателя и быть повелительницей всех народов!

   Вдруг шум, возникший в доме, привлек внимание Юдифи. Она замерла, прислушиваясь. В дверь постучали, и на пороге показалась рабыня.

   - Что случилось? - прошептала Юдифь внезапно пересохшими губами. Рабыня молчала.

   - Иуда? - надежда в голосе Юдифь была перемешана со страхом. - Он вернулся?

   - Да, госпожа, - нерешительно сказала служанка.

   - Вернулся! - бормотала Юдифь, выходя на галерею внутреннего дворика. - Он дома!

   Высокий человек преградил ей путь, словно пытаясь задержать. Девушка узнала Варавву, но оттолкнула его и ринулась к отцу, который стоял у одной из колонн, заслонившись руками.

   - Отец! - закричала Юдифь.

   Искариот открыл лицо, искаженное ужасом. Дрожащей рукой он указывал куда-то вниз. Пристально следя за этим жестом, Юдифь натолкнулась взглядом на тело, неподвижно лежащее на каменном полу. Упав на колени, она судорожно стала отворачивать покрывало, чтобы убедиться в том, чего так боялась.

   - Иуда! - закричала она потрясение. - Иуда! - И, отдернув руки, словно могла обжечься о холодное тело брата, с бессмысленной улыбкой показала на умершего.

   - Зачем вы так укутали его? Раскройте ему лицо. Никто ее не послушался, и Юдифь снова заговорила:

   - Иуда, проснись! Ты ведь не умер? Вчера вечером ты разозлился на меня и проклял... Сними же это проклятие... Ты не хочешь простить меня? Разве я желала тебе зла? Я только посоветовала убедиться в притворстве Назорея... Встань, встань скорее! Если ты болен, я буду за тобой ухаживать. Проснись, не упрямься! Ты слышишь мой голос, но дразнишь меня, не отвечая...

   Дрожащие руки снова прикоснулись к покрывалу и отвернули верхнюю его часть. Гримаса недоумения отразилась на лице Юдифи. Разве это было лицо ее брата? Белая мраморная маска с выкаченными глазами - это бесконечно дорогой ей Иуда?.. Юдифь наклонилась к самому лицу покойника и вдруг увидела веревку на шее. Раздался душераздирающий вопль. Искариот сжал дочь в объятиях, пытаясь успокоить, но напрасно - пойманной рыбкой билась она в его руках.

   - Его убили! - вопила она. - Ученики Назорея убили брата. Каиафа! Где Каиафа? Нужно поймать и казнить убийц. Я требую правосудия!

   Неожиданно исступленные крики прекратились. Юдифь кинулась к мертвому телу и судорожными движениями непослушных пальцев попыталась снять веревку.

   - Почему никто не снимет этой ужасной веревки? Она же мешает дышать! - говорила девушка.

   - Ты напрасно это делаешь, Юдифь! - послышался вдруг голос Петра. - Тебе не развязать это конопляное ожерелье - Иуда туго завязал его. Плачь и рыдай, коварная - с этого дня ты проклята навсегда! Подняв лихорадочно-возбужденные глаза, Юдифь улыбнулась. Она была так хороша, что Петр, хотя и злился на нее, был поражен ее необыкновенной красотой.

   - Навсегда, - повторила Юдифь, словно не понимая этого слова, и обратилась к изумленному Петру. - Прошу тебя, друг, развяжи веревку. Ты говоришь, Иуда сам ее завязал вокруг шеи... Но зачем? Мощная фигура Петра грозно нависла над Юдифью.

   - Ты виновата в смерти брата! - произнес он сурово.

   Искариот властно сказал:

   - Как смеешь ты говорить такое, незнакомец?

   - Угрызения совести дают мне силу, - решительно ответил Петр. - Твоя дочь требует расправиться с убийцами Иуды... Тогда первой надо казнить ее. Это она довела брата до самоубийства.

   - Ты безжалостен даже в такую минуту, - ужаснулся Варавва.

   - Ни в эту минуту, ни другую у меня не будет жалости к не праведным, - заявил Петр.

   - И это говорит первый христианин! - заметил тихий ироничный голос, принадлежащий Мельхиору. Новый приступ ужаса охватил Юдифь.

   - Отец! - закричала она. - Скажи мне, ведь это не правда? Иуда не мог себя убить!

   Искариот не отвечал. Пристально глянув на его почерневшее от горя лицо, Юдифь замолчала. Бледная, она стояла неподвижно, как богиня скорби, изваянная в мраморе. Потом, подняв обе руки к небу, разразилась громким, пронзительно-сумасшедшим смехом.

   - О, страшный Назорей! Ты одержал победу! И, словно сраженная ударом невидимого кинжала, упала на пол.

  

   Юдифь отнесли в ее комнату и оставили на попечение служанок, которые плакали над ней, не испытывая никакого горя - гордый, заносчивый нрав госпожи не располагал к тому, чтобы ее любили слуги.

   Тихим, но твердым голосом старый Искариот отдавал приказания, касающиеся похорон сына.

   Когда тело Иуды было поднято и унесено рабами для обмывания и бальзамирования, Искариот обратился к тем, кто при таких страшных обстоятельствах вернул сына домой.

   - Я должен поблагодарить вас за печальную услугу, которую вы мне оказали. Мне известен только Варавва, я благодарен ему вдвойне - он вступился за мою дочь, которую так несправедливо обвинил этот жестокий незнакомец, - и он указал на Петра.

   Петр возмутился,

   - Ты упрекаешь меня в отсутствии жалости, ростовщик! Ты совсем не знаешь свою горячо любимую дочь. Из гнезда незаслуженной ею любви, в котором ты ее лелеял, выползла змея, готовая жалить и убивать. Разве ты не видишь, что твоя Юдифь безнравственна? Она любовница Каиафы... Ударь меня, несчастный отец! Вырви мой язык, но правда все равно останется правдой!

   В припадке гнева Искариот поднял было руку на человека, осмелившегося произнести такое обвинение, но в последний момент рука его бессильно опустилась.

   - Правда, истина! - исступленно вещал Петр. - Я буду о ней кричать, буду для нее жить и за нее умру! Трижды я клятвенно солгал и понял всю гнусность не правды. Я знаю теперь ее невыносимый гнет, давящий на душу. Это целый ад в одном слове! И я желаю, я требую только правды, правды, которая блестит, как лезвие кинжала в руке Бога! Я, Петр, ее провозглашу! Я, кто трижды клялся и солгал, теперь три тысячи раз скажу правду, чтобы искупить свой грех! Рыдай, рви на себе волосы, благочестивый фарисей, упражнявшийся в осторожной добродетели и самодовольной святости! Ты поручился бы за честь своей дочери? Не делай этого - ее честь покупная! Цена ей золото и драгоценные камни! Из-за этой коварной женщины, от тебя рожденной, ныне Бог погиб в Иудее, Его слова были отвергнуты, Его послание не принято, Его жизнь прервана мучительной казнью!

   Петр умолк, переводя дыхание. Его грубый плащ сполз с широких плеч, и под ним виднелась бедная одежда рыбака. Фигура Петра, казалось, выросла, обрела какую-то загадочность. Подняв глаза к звездам - маленьким огонькам, сверкающим над ним, Петр улыбнулся.

   - Но конец еще не наступил, - сказал он. - Христа убили, но жизнь у Него не отняли. Его заставили принять смерть, но Он не умер. Что, если огромные камни, которыми завалена Его могила, окажутся не способными удержать Его? Если земля откажется Его принять? Что, если после трех дней, как и обещал, Он воскреснет к новой жизни? Что сделают нераскаявшиеся души в тот страшный час?

   Голос ученика Христа понизился, он боязливо огляделся и, запахнув свой плащ, направился к выходу. Потом вдруг повернулся и сказал, бросая взгляд в сторону Искариота:

   - Мир будет совсем иным, если только Он сдержит слово!

   Когда Петр ушел, Искариот досадливо заметил:

   - Это сумасшедший... Он одержим каким-то бесом...

   - Ужасом угрызений совести, - уточнил Мельхиор - Он часто внушает человеку странные мысли и наталкивает на необычные поступки. Дух, которым одержим этот рыбак, перевернет весь мир.

   - Рыбак? - спросил Искариот удивленно. - Разве он простой рыбак?

   - Да, - подтвердил Мельхиор. - Петр сотворен из самой грубой глины, и от этого произойдут и его неудачи, и его победы. Морской воздух витал над ним с самого рождения. Уже в раннем детстве он боролся с ветром и волнами и всю жизнь будет бороться с непокорными стихиями... Цари не приезжали издалека, чтобы преклонить колени у его колыбели, волхвы не приносили ему даров, не пели ангелы - все это было для одного Назорея, от Которого он отрекся, но Которому он теперь будет преданно служить. Пока же он только Симон Петр, рыбак из Галилеи, товарищ твоего умершего сына...

   Стон вырвался из груди Искариота.

   - Несчастный Иуда, - прошептал он, - не удивительно, что он стал фанатиком, раз у него были такие друзья.

   Посмотрев на оставшихся Мельхиора и Варавву, старик извиняющимся тоном сказал:

   - Я бы хотел остаться один - душа моя скорбит... А что касается моей дочери, ты, Варавва, знаешь, что все это не правда, и у тебя достаточно мужества и сил, чтобы остановить толки, которые может распустить в городе этот сумасшедший про мою дочь.

   Искариот положил руку на плечо Вараввы.

   - Пойми меня, - сказал он хрипло, - если бы была хоть частичка правды в этой гнусной клевете, я убил бы Каиафу.

   На лице его отразилось страдание. Темные глаза Вараввы заискрились сочувствием.

   Несчастный отец склонил голову в знак прощания.

   Покидая дом, Варавва встретил у выхода служанку Юдифи и спросил, очнулась ли госпожа от обморока. Ответ был отрицательный.

   Мельхиор задумчиво посмотрел на опечаленного Друга.

   - Тебе все еще не дает покоя твоя Юдифь? Признаюсь, я не видел более красивой женщины...

   - Зачем ты говоришь о ее красоте теперь? Из-за нее погиб Иуда...

   - Несчастный юноша! - горько сказал Мельхиор. - Его никогда не забудут - весь мир будет говорить о нем... Ему припишут грех, совершенный не им одним. Но людская молва - это не летопись Бога, и даже Иуде воздается в конце концов по справедливости... У меня тревожное предчувствие. Сегодня я не дал бы и полдрахмы за жизнь Каиафы...

   Варавва странно глянул на него и ничего не ответил.

  

   В субботу все благочестивые жители Иерусалима собрались на горе Мориа, чтобы вознести благодарственные молитвы Иегове за спасение от ужасов предыдущего дня. И хотя, по мнению народа, было за что благодарить Всевышнего - разорванная завеса Святого святых висела как страшное напоминание о недавно пережитом - в это утро замечался недостаток религиозного рвения. Голос Каиафы звучал как-то вяло и монотонно. Чего-то не хватало... Казалось, не было больше никакого смысла в величественном чтении закона, и вся церемония навевала на присутствующих скуку. Когда толпа, наконец, высыпала из храма, многие направились к тому месту, где был похоронен Назорей - весть о том, что Иосиф Аримафейский выпросил тело Распятого у Пилата и что Каиафа потребовал усиленную охрану к склепу, уже разнеслась по городу.

   - Никогда у нас не было такого мудрого, осторожного первосвященника, - заметил некий фарисей своему спутнику, остановившись под Царскими воротами поправить сандалию. - Каиафа повел дело с поразительным умением, иначе ученики Назорея несомненно украли бы Его тело, чтобы доказать правдивость Его пророчества...

   - Говорят, вся Его шайка, опаснейший сброд Галилеи, здесь, в Иерусалиме. На месте Каиафы я нашел бы способ изгнать их из пределов святого города, - поддержал разговор другой.

   - От одного уже избавились, - злорадно сообщил первый фарисей. - Ты слышал о смерти молодого Искариота?

   - Иуда был сумасшедший. Он все кричал о преобразованиях, искал какой-то истины! Такие люди не от мира сего.

   - Он и сам понял это, - сдержанно улыбнулся собеседник, и они медленно стали спускаться по ступенькам храма. - Потому и покинул мир. Его нашли вчера ночью висящим на дереве в Гефсимании и принесли тело к отцу.

   - А вы слышали другие новости? - всезнающе произнес кто-то из рядом идущих сплетников. - У Искариота еще одно горе, от которого он почти лишился разума. Он потерял свое сокровище, свою избалованную, изнеженную дочь. Она покинула дом внезапно, ночью, и никто не знает, куда она скрылась.

   Вскоре уже целая группа любителей новостей обсуждала эту тему.

   - Но зачем было бежать дочери Искариота? - недоумевал любопытный.

   - Кто знает! Вчера она упала в обморок при виде умершего брата. Ее без чувств уложили в постель, около нее сидели две рабыни, но они заснули, а когда проснулись, Юдифь уже не было.

   Покачав головами, каждый побрел своей дорогой.

   А около гроба Назорея толпились зеваки. Они с любопытством глазели на то, как бдительно римская стража несет службу у склепа, высеченного в скале.

   Зоной особого внимания пятнадцати лучших римских воинов был вход в гробницу, плотно заваленный огромным камнем, на который набросили веревочную сеть, скрепленную с частью скалы несколькими большими печатями синедриона.

   Внушительного, мускулистого начальника стражи толпа раздражала.

   - Сколько возни из-за одного мертвеца, - бурчал он сквозь зубы.

   А народ уходил довольный: обмана не было, никто не сможет похитить из могилы Проповедника, обещавшего воскреснуть после смерти.

   Только один сгорбленный нищий старик оставался на посту вместе с охраной и бросал на сотника робкие, молящие взгляды.

   Центурион Галбус грозно нахмурил брови.

   - Что ты топчешься здесь, бродяга? - сказал он грубо. - Вон отсюда!

   - Добрый человек, я прошу у твоей милости позволения подойти поближе к склепу и раз... только раз прикоснуться к камню у входа. Моя внучка очень больна, и если я трону этот камень и помолюсь, болезнь оставит ее...

   Старик с мольбой протягивал руки к сотнику.

   Тот смотрел на него презрительно.

   - Что ты несешь? Разве может исцелить прикосновение к камню? Ты впал в детство, старик!

   - Добрый человек, - зарыдал нищий, - девочка умирает, ее бьет лихорадка, и если я только дотронусь рукой до склепа и скажу: "Учитель, молю Тебя, исцели несчастное дитя", Он меня услышит и исполнит мою просьбу.

   - Подойди, старый безумец, - сжалился сотник. - Я подниму над тобой свое копье и позволю тебе на одну минуту подойти к входу. Но только будь осторожнее, не сломай печатей...

   Спотыкаясь и задыхаясь от волнения, старик подошел к огромному камню и, став на колени, положил на него руки.

   - Господи, если пожелаешь, - сказал он моляще, - Ты можешь спасти девочку. Одно только Твое слово, и она исцелится.

   Когда он встал с колен, его старческие мутные глаза сияли счастьем.

   - Благодарю тебя, добрый римлянин, - обратился он к сотнику, низко кланяясь. - Да наградит тебя Бог за твое милосердие.

   Галбус с любопытством посмотрел на него.

   - Ты действительно думаешь, что вынес чудо из этой могилы?

   - Да, я верю, что девочка выздоровеет.

   И после многочисленных поклонов старик удалился.

   Галбус задумчиво смотрел ему вслед, пока тощая, сгорбленная фигура не исчезла из вида, потом, поборов жалость, которая ненадолго впорхнула в суровое сердце, строго огляделся вокруг.

   Скоро полуденная жара заставила стражу укрыться в палатках, разбитых вокруг скалы-склепа. Палатка сотника стояла перед самым входом в таинственную могилу. Угрюмый сотник сел в тени и, сняв шлем, чтобы вытереть разгоряченное, потное лицо, разразился проклятиями в адрес песчаной, тощей земле Иудеи.

   - Это страна трусов. Иудеи боялись Назорея, когда Он был жив. А теперь, когда Он умер, боятся Его еще больше... Есть над чем посмеяться! Римлянин, убив врага, предоставит его богам без страха и без гнева...

   Внезапно послышался шорох осыпающейся земли. Галбус вскочил, поднял копье и заступил на пост. Показался человек высокого роста, закутанный в пурпурную накидку. Это был Каиафа.

   - Хорошо ли караулишь, сотник? - спросил он строго.

   - Я никогда не давал повода сомневаться в моей бдительности, - высокомерно ответил римлянин.

   - Я не хотел тебя обидеть, - несколько миролюбивее сказал первосвященник, - но здесь шатается разный сброд. Будь настороже.

   Подойдя к камню у входа в склеп, Каиафа тщательно осмотрел печати. Они были нетронуты.

   - Ты ничего не слышал? - спросил первосвященник Галбуса.

   Тот в недоумении уставился на него.

   - Из могилы? - И он показал копьем на склеп. - Нет, я никогда еще не слышал, чтобы мертвые говорили...

   Каиафа натянуто улыбнулся, но продолжал расспросы.

   - А ночью? Никто вас не тревожил?

   - Разве только собаки лаяли на луну, да кричали филины, - ответил презрительно сотник. - Хотя это малоприятно, но не опасно!

   - Я имел в виду женщин, которые, наверно, приходили сюда плакать, - уточнил Каиафа.

   - Женщины бессильны, когда имеют дело со мной, - хвастливо заявил Галбус. - Они, действительно, замешкались у склепа вечером, но я их прогнал, хотя слезы их были безутешно горьки. Я посоветовал им плакать дома...

   И он рассмеялся, считая, что удачно сострил.

   Каиафе было не до смеха.

   Приложив ухо к скале, он снова стал прислушиваться.

   Глядя на него, Галбус откровенно рассмеялся.

   - Клянусь Юпитером, можно подумать, что ты именно из тех, кто верит Его пустому хвастовству и обещаниям воскреснуть... Что ты слышишь? Прошу тебя, скажи. Послание из могилы, наверное, очень интересно...

   Словно не замечая насмешки, Каиафа спросил:

   - Когда меняется стража?

   - Через час, - ответил сотник, - По такой жаре долго не выдержишь. Я тоже схожу в город...

   - А когда возвратишься?

   - К восходу луны...

   - К восходу луны, - повторил Каиафа и жестко сказал: