Корелли Мари - Варавва

Виновника этого злодеяния! Кроме того, народ хочет освобождения Вараввы, который совершил преступление по неосторожности. Он сюда приведен по моему приказанию и ждет освобождения.

   - И напрасно! - резко сказал Пилат. - Клянусь всеми богами Рима, он будет распят! Свободу Варавве?! Видно, у вас совсем нет памяти! Разве не он поднял бунт против римского правления? Не он проповедовал гораздо худшие вещи, чем этот невинный Назарянин? Наконец, разве не он убил одного из ваших фарисеев - Габриаса, человека ученого и знатного? Вы из зависти хотите уничтожить благородную жизнь и сохранить подлую! Вы подговорили народ! Но теперь я сам обращусь к нему и возвращу ему Того, Кого он называет Царем Иудеев!

   И, встав со своего кресла, Пилат стал спускаться с возвышения, на котором размещались члены суда. Каиафа хотел было ему помешать, но Пилат отстранил его, и первосвященник сидел смущенный, скрывая бешенство. Его белые руки были стиснуты до боли, украшение на груди быстро поднималось и опускалось в такт учащенному дыханию. Его тесть Анна тоже был совершенно уничтожен решением правителя и неподвижно смотрел в одну точку.

   Зато Захарий, давая волю своим чувствам, раскидывал руки и бил себя в грудь:

   - Нет больше справедливости в Иерусалиме! Горе, горе детям Авраама, попираемым железным каблуком Рима! Горе нам, рабам языческого тирана и притеснителя!

   И в то время как тот восклицал и раскачивался своим худым, безобразным телом, Божественный Узник вдруг пристально на него посмотрел. Быстрая перемена произошла в поведении ростовщика: он перестал кричать и съежился, но все-таки шепотом продолжал произносить проклятия.

   Иисус следил за ним, и благородный гнев ненадолго омрачил ясность Его чела, но тень справедливого негодования исчезла быстрее, чем появилась. Его лицо опять приняло выражение смиренного спокойствия и терпения, Божественные глаза еще пристальнее стали смотреть вверх, как бы ища поддержки в великолепии яркого солнечного света.

   Между тем к Пилату подошел старик с белой бородой, всеми уважаемый член синедриона, и обратился спокойно и сдержанно.

   - Верь мне, Пилат, ты не совсем благоразумен в этом деле. Из-за одного человека ты хочешь обидеть и народ, и первосвященников. Даже такой; бунтовщик и разбойник, как Варавва, менее опасен для общества, чем этот молодой Проповедник нового учения, Который, пользуясь Своей красотой и физической силой, пытается заставить тебя отменить исполнение закона. Много таких к нам приходит из Египта, своими фокусами и краснобайством они покоряют народ, заставляя простодушных верить в свои сверхъестественные силы. Но даже самые опасные мятежники не заходили так далеко, как этот Назарянин. Ведь Он собирал вокруг Себя всю сквернейшую чернь Иудеи и обещал ей одной рай. Он объявил, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому человеку войти в Царство Божие! Своим нелепым учением Он прямо доказывает, что даже великий цезарь не избегнет вечного ада! Если такие понятия распространятся в Иудее и что еще хуже - по другим провинциям и даже в Риме - то твой государь тебя же обвинит за слишком большую снисходительность. Берегись, добрый Пилат! Милосердие тебе очень к лицу, но как бы оно не вытеснило разум.

   Прокуратор слушал поучение с явным нетерпением. Его прямые брови от раздражения сошлись в одну линию. Он запальчиво сказал:

   - Возьмите Его и судите по своему закону.

   - Мы не имеем права приговаривать кого-либо к смерти, - вступил в разговор Каиафа. - Ты поставлен над нами цезарем, и к тебе мы обязаны обратиться за правосудием.

   Толпа вдруг зашевелилась, нехотя раздвигаясь, чтобы дать пройти новому пришельцу - худенькому черноглазому юноше в бледно-голубом плаще. В молодом человеке, настойчиво пробирающемся сквозь толпу, Пилат узнал слугу своей жены, но не мог понять, что привело его сюда.

   Подойдя к возвышению, посланец преклонил колено и подал прокуратору свиток. Пилат быстро взял его и, прочитав, изменился в лице. Вот что сообщала ему жена, одна из красивейших женщин Рима, гордая и бесстрашная Юстиция, питавшая самое глубокое презрение ко всем и всяческим обычаям и предрассудкам:

   "Не делай ничего этому Праведнику, я сегодня во сне много пострадала за Него".

   Отпустив слугу, правитель Иудеи нервно скомкал письмо и задумался.

  

   Если бы Пилат бесконечно мог продолжать свои размышления, ему это было бы приятно.

   Что-то загадочное, необъяснимое волновало его, превращая наделенного немалой властью наместника владыки мира, как называли римского императора подданные, в слабую человеческую щепку, не способную ни управлять собой, ни приказывать другим. Пилат чувствовал себя вдруг состарившимся, словно десятки лет каким-то чудом молниеносно пронеслись над ним с тех пор, как он увидел необычного Узника. Это внезапное внутреннее старческое бессилие лишало его способности действовать, замораживало кровь в жилах. Пилат сознавал, что все члены синедриона удивлены его нерешительностью и промедлением в деле, по их мнению, самом обыкновенном. Но для Пилата оно было великим и страшно трудным.

   Наконец он с усилием встал и, подобрав многочисленные складки роскошной тоги, снова приготовился сойти с судейского возвышения. Почти умоляющим жестом он дал знак Обвиняемому следовать за ним, и Тот смиренно пошел за своим судьей. За ними тронулись первосвященники и старейшины, что-то шепча и качая головами по поводу странного поведения прокуратора. Позади тащился кривой ростовщик Захарий, опирающийся на толстую золоченую трость, украшенную драгоценными камнями. Этот роскошный предмет странно контрастировал с убожеством и грязью его нищенской одежды. Одобрительные возгласы послышались из толпы: наконец-то так долго ожидаемый приговор будет провозглашен!

   Подойдя к решетке, отделяющей суд от народа, Пилат остановился. Повышая голос, чтобы его могли услышать последние ряды, он произнес, указывая на стоящего чуть позади Иисуса:

   - Вот ваш Царь!

   Дикий смех и свист грянули в ответ. Каиафа ехидно улыбнулся, а Анна весь затрясся, сдерживая смех, Пилат глянул на них, как патриций смотрит на плебс, - с безграничным презрением. Он ненавидел иудейских священников со всеми их догмами и обрядами и вовсе этого не скрывал. Подняв руку, чтобы восстановить тишину, прокуратор снова обратился к ярящейся толпе:

   - Я при вас допрашивал этого Человека и никакой вины, достойной смерти, не нахожу в Нем! У вас есть обычай, по которому я должен отпустить одного узника ради праздника Пасхи. Хотите, чтобы я отпустил вам "Царя иудеев"?

   Гул единодушного отрицания покрыл его голос.

   - Нет, Этого нам не надо!

   - Отпусти нам Варавву!

   - Варавву! Варавву!

   Пилат понял, что он обманут. Толпа, вероятно, была подготовлена первосвященниками и настойчиво требовала освободить известного разбойника вместо невинного человека; она имела полное право требовать, что ей угодно... единственный раз в году, в праздник Пасхи.

   Раздосадованный, Пилат вздохнул и стал смотреть в первые ряды, словно отыскивая кого-то в толпе.

   - Где Варавва? - сказал он нехотя.

   Варавву вытолкнули вперед. Пилат смотрел на него негодующе. Варавва неожиданно ответил презрительным взглядом.

   Он, долго представлявший себе эту встречу и боявшийся ее, вдруг душой восстал против "римского тирана", как недовольные иудеи прозвали Пилата; гордость и возмущение будоражили бунтарскую кровь. Если бы не удивительно лучезарный Облик Человека, Который с царственным спокойствием воспринимал происходящее, он ударил бы судью связанными руками.

   Но он не сделал этого, хотя глаза его метали молнии, темная голая грудь бурно дышала и весь он казался воплощением сильного, первобытного, необузданного человечества.

   Рядом с ним стоял великий Образец, выразитель совершенного, одухотворенного человека, чья натура сродни Богу, и которого из-за этого родства присуждали к позорной казни на кресте.

   Дерзко глядя на Пилата, Варавва подумал о том, что если по воле народа его действительно освободят, он станет убеждать толпу быть милосердными к этому необычному Человеку, Который оказал на его темную, истерзанную душу какое-то волшебное влияние.

   Размышления эти были прерваны резким вопросом Пилата:

   - Итак, ты убил фарисея Габриаса? Варавва усмехнулся:

   - Да. И сделал бы то же самое, если б в городе нашелся еще один такой же подлый лжец! Пилат повернулся к членам синедриона:

   - Слышите, что он говорит? И этого убийцу вы хотите освободить? Он даже не раскаивается в своем преступлении! Разве он заслуживает прощения?

   Каиафа, несколько озадаченный, ненадолго опустил глаза, потом поднял их, придав своему длинному лицу выражение сдержанности и милосердия.

   - Добрый Пилат, ты не знаешь правды в этом деле. Варавва действительно виновен, но в его преступлении есть смягчающие обстоятельства. Мы научим его, как лучше искупить свое преступление перед Всевышним. А несчастный Габриас, хоть и был знатен и учен, но имел очень злой язык и оклеветал добродетельную девушку, которую Варавва любил.

   Пилат надменно поднял брови.

   - Твои слова отдают женской сплетней. Ведь не один Габриас злоязычен! Убийство есть убийство, грабеж остается грабежом, какие бы мотивы не побудили к этим преступлениям. Варавва - убийца!

   И снова обращаясь к толпе, он повторил:

   - Кого отпустить вам - Варавву или Иисуса, называемого Христом? Народ выдохнул:

   - Варавву! Варавву!

   Пилат негодующе взмахнул рукой и через плечо посмотрел на Назарянина, погруженного в глубокое и, видимо, приятное размышление, так как Он улыбался.

   - Какую же участь определить Тому, Кого вы называете Царем иудейским? - еще раз обратился к народу Пилат.

   - Распни! Распни Его!

   Ответ был дан в страстном нетерпении, и, как и раньше, выделялся в хоре серебристый женский голос.

   Варавва вздрогнул, как конь от удара шпор, С хищным блеском в глазах он искал в беснующейся толпе прекрасное лицо, которое так страстно хотел и боялся видеть. Но опять, покоряясь неосознанному порыву, он направил свой взгляд к месту, где солнечные лучи окружали сиянием Того, Кого Пилат называл Христом. Кому предназначалась глубокая любовь, озарявшая этот чудный Лик? Какое невысказанное слово дрожало на этих божественных устах? Варавве вдруг, показалось, что вся его жизнь, со всеми тайнами, лежала открытой перед мягким проницательным взором, с такой заботливостью устремленным на него. И смерти такого необыкновенного Человека требовал бесконечно дорогой ему голос?!

   - Нет! Нет! - забормотал Варавва, волнуясь. - Это не она! Не могла она так говорить! Она не может желать чьей-нибудь пытки!

   - О, народ Иерусалима! - уже громко произнес он, повернувшись к толпе. - Зачем вы, требуете смерти этого Пророка? Он никого не убил, ничего ни у кого не украл. Он лечил ваши болезни, разделял ваши горести, совершал чудеса для вас. И за это вы хотите Его казнить?! Где же справедливость? Это я, я достоин наказания. Я, убивший Габриаса и радующийся этому злодеянию! Я, проливший чужую кровь и нераскаявшийся, заслуживаю смерти, а этот Человек невинен!

   Послышались смех, рукоплескания, крики:

   - Варавва, Варавва! Отдайте нам Варавву!

   - Заткните ему глотку! - кричал Анна. - Он сошел с ума!

   - Сумасшедшего или нет, вы сами выбрали его для жизни, - спокойно заметил Пилат. - Но, может быть, теперь вы от него откажетесь, так как он оказался защитником несчастного Назарянина.

   Пока он говорил, грозная толпа качнулась к решетке. Солдаты, стоявшие в оцеплении, едва устояли от этого движения. Тысячи рук тянулись к неподвижной фигуре Христа.

   - Распни! Распни Его!

   Пилат шагнул вперед и гневно спросил:

   - Распять вашего Царя?

   Десятки сотен голосов ему ответили:

   - Нет у нас царя, кроме цезаря!

   - Своей нерешимостью, Пилат, ты добьешься бунта в городе, - сказал Каиафа с упреком. - Толпа уже неуправляема.

   Высокий человек с седой головой, украшенной красным тюрбаном, кричал из толпы:

   - По нашему закону Он должен умереть, потому что называл Себя Сыном Божиим!

   Пилата словно ударили: Сын Божий!

   Когда об этом говорил Каиафа, Пилат слушал его с презрением, зная, что первосвященник не остановится ни перед какой ложью, если она ему выгодна; но теперь, когда и в народе выдвинули это обвинение, оставить его без внимания было нельзя. Богохульство у иудеев считалось самым тяжким преступлением. Хотя сам Пилат, как римлянин, смотрел на это гораздо снисходительнее. Римские боги были так смешны, так похожи на людей своими преступными страстями, что почти не было причин ставить их выше человечества. Любой воин, удостоившись славы, мог смело утверждать, что он - сын Бога, нисколько не оскорбляя этим религиозных чувств соотечественников. А в таинственной стране, орошаемой ленивым Нилом, разве не поклонялись Озирису - богу, принявшему человеческий облик? Идея облечь божество в смертную внешность весьма популярна. Что же удивительного в том, что молодой философ из Назарета, увлекшись, присоединился к общечеловеческим преданиям?

   Несколько успокоенный воспоминаниями о традициях различных верований и своими размышлениями, Пилат дал знак обвиняемому приблизиться.

   Пленник подошел почти вплотную, и Пилат смотрел на Него с новым любопытством. Потом дружелюбным тоном спросил:

   - Откуда Ты?

   Ответа не было. Только взгляд. Но в этом величественном взгляде заключалась сила, как в грозовой туче. Страшная тоска и предчувствие чего-то ужасного, неминуемого снова стиснули сердце прокуратора. Ему хотелось кричать, дать выход внутреннему напряжению, высказать всем - первосвященникам, старейшинам, народу, как он страдает, как тягостны ему судейские обязанности... Но слова умирали в горле, отчаянное чувство безнадежности и бессилия сковали его волю.

   - Почему Ты молчишь? - произнес он хриплым, тихим голосом. - Разве не знаешь, что я имею власть распять Тебя или отпустить?

   Большие лучистые глаза смотрели на прокуратора с жалостью. Христос сказал:

   - Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы это не было дано тебе свыше. Поэтому больше греха на том, кто предал Меня тебе.

   Всевидящий взор передвинулся на Каиафу, который при этом отшатнулся, как от пламени.

   Находясь под впечатлением величия, власти и бесстрашия этого Узника, Пилат снова стал припоминать различные легенды об изгнанных монархах, бродящих по всему миру, проповедующих - мистические учения Востока и обладающих чудесным даром врачевания.

   А вдруг этот так непохожий на иудея Узник, несмотря на разговоры о Его плебейском происхождении, и был одним из развенчанных царей? Эта идея увлекла Пилата, и он спросил:

   - Ты - Царь?

   Он вложил в эти слова особенную интонацию, намекающую Пленнику, что если это так, то освобождение еще возможно. Но Назарянин устало вздохнул:

   - Ты говоришь, что Я - царь.

   И с чувством сострадания к своему судье добавил:

   - Я родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто от истины, слушает голос Мой.

   И вдруг Пилата осенило. Это никакой не изменник, не преступник, не царь, а просто сумасшедший! Тот, кто хотел свидетельствовать об истине в этом мире, полном лжи и лицемерия, был болен! Разве ложь не существовала всегда? Разве не будет она вечной? Разве афинянин Сократ 500 лет назад не был убит потому, что провозглашал истину?

   Хорошо знакомый с греческой и римской философией, Пилат знал, что в любом обществе всегда преследовали тех, кто открыто говорил, что думал.

   С отчаянием глянув на Обвиняемого и обвинителей, он решился сделать то, от чего вся душа его содрогалась. Поманив к себе одного из служителей, Пилат дал ему какое-то приказание.

   Тот удалился и быстро вернулся с большой серебряной чашей, наполненной водой. Тогда правитель встал и направился к толпе. Служитель нес за ним чашу.

   Народ недоумевая, но зорко, словно хищник за жертвой, следил за непонятными действиями правителя. А он, завернув до самых локтей золотом расшитые рукава, высоко поднял руку так, что все перстни заискрились в лучах солнца, медленно погрузил ладони в воду и, затем протянув их к народу, резким, громким голосом произнес:

   - Не виновен я в крови этого Праведника: смотрите!

   Толпа взвыла. Она поняла и принимала вызов. Римский судья публично снимал с себя всякую ответственность за происходящее - да будет так! Они же, избранники Бога, дети Израиля, с восторгом ухватились за великолепный случай казнить Невинного.

   Послышался оглушительный крик:

   - Кровь Его на нас и детях наших!

  

   Невежественная, бессердечная толпа не обладала ни справедливостью, ни милосердием; как капризная, вздорная женщина, она требовала исполнить ее прихоть.

   Пилат понял, что если он рискнет продолжать защиту Обвиняемого, пыл толпы перельется через край и дело кончится беспорядками.

   Видя, что Пилат смирился с неизбежностью, Каиафа облегченно вздохнул: колебания прекратились; Иисуса из Назарета казнят. И он радостно стал нашептывать что-то своему тестю Анне, который, слушая его, удовлетворенно потирал руки и поднимал глаза для благодарственной молитвы в честь избавления святого города от опасного человека.

   - Он умрет, - шептал Каиафа, - и о Нем скоро забудут. Его немногочисленных учеников будут презирать, Его безумное учение будет осмеяно. А мы уж проследим за тем, чтобы Его рождение, учение и смерть не были упомянуты в летописях... Уличный бродяга! Проповедник рая для черни! Его имя будет забыто!

   - Конечно, конечно, - соглашался Анна. - Ты, Каиафа, слишком много значения придавал бредням Назарянина. Многие самоуверенные философы, глупые поэты и проповедники типа этого надеются на то, что если их не признают современники, они станут известными потомкам. Но напрасно! История не сохранит Его имени, никто не будет знать, что Он существовал!

   Каиафа холодно улыбнулся и прибавил:

   - Его ученики неграмотны, а наши книжники запишут то, что мы им прикажем.

   Этот разговор был слышен ростовщику Захарию, и он одобрительно кивал головой. Смертный приговор, вынесенный ненавистному Назарянину, изгнавшему его из храма, как бальзам действовал на душу скряги.

   Хотя Пилат омовением рук показал всем присутствующим свою непричастность к преступлению, он с лихорадочной быстротой и чувством омерзения все же продолжал исполнять свои обязанности правителя. На его лице то полыхали яркие краски стыда, то мертвенной бледностью проявлял себя страх. Он избегал смотреть на Осужденного.

   По приказу Пилата двадцать солдат с обнаженным оружием окружили Приговоренного к казни, Который так же молчаливо и неподвижно стоял в ярких солнечных лучах. Охранники - грубые мужланы - издевались над Ним. Он же словно не замечал этого.

   В то время как охрана Иисуса умножилась, Варавву, наоборот, оставили одного. Офицер подошел и снял оковы с отекших рук. Они с грохотом упали на каменный пол. Этот звук возбуждающе подействовал на толпу, и все принялись восторженно кричать:

   - Варавва!

   - Радуйся, Варавва!

   А он ошалело смотрел на сброшенные наручники, восемнадцать месяцев день и ночь обвивавшие его запястья, причинявшие боль. Он поднимал руки, водил ими в воздухе, трогал себя и удивлялся быстроте и легкости собственных движений. Но восхищения свободой, о которой он столько мечтал, не было.

   - Не прикажешь ли ты, Пилат, надеть эти браслеты Назорею? - послышался вкрадчивый голос Каиафы. - Когда Его поведут на казнь, Он может взбунтоваться.

   Пилат нахмурился.

   - Для чего? Разве Он сопротивлялся при аресте? Разве сейчас Он оспаривает приговор? Он молчаливо покорился судьбе, предписанной вами. Зачем же вязать Его?

   Тут взгляд прокуратора скользнул по Варавве.

   - Чего ты ждешь, негодяй? Вон отсюда! Народ тебя освободил, чтобы ты мог убивать и грабить дальше.

   Варавва вздрогнул, его темное лицо налилось кровью. Эти слова его глубоко задели, но он не возражал. Он словно прилип к месту и не мог оторвать взгляда, полного раскаяния и тоски, от Лика Того, Кто вместо него был приговорен к смерти. Ему вдруг показалось, что мягкий свет окружил голову Назорея; бледное туманное кольцо становилось все ярче и ярче. Он испуганно огляделся: видят ли остальные это чудо. Неужели Пилат, священники, солдаты, народ слепы к тому, что так ясно видит он сам?

   - Ты что, не слышал приказа правителя? Убирайся! И не подходи близко к дому Искариотов!

   Этот наказ Каиафы, произнесенный сердитым шепотом, отвлек Варавву от созерцания чуда и вызвал в нем раздражение. Сияние над головой Назорейского Пророка исчезло. Окинув презрительным взглядом судилище, Варавва гордо выпрямился и быстрыми шагами пошел от решетки в ту часть зала, где помещался народ.

   Его приняли как победителя. Мужчины обнимали его, женщины со смехом целовали, маленькие дети прыгали, визжа от радости, которой они заразились от взрослых. Сияя восторгом, хорошо одетый человек снял с своих плеч богатый плащ и, прослезившись от умиления, накинул его на освобожденного узника.

   Толпа торжествовала. Ее слово и воля даровали свободу арестанту. Убийцу приветствовали ликующими возгласами, словно входящего на престол царя.

   Задохнувшийся от поцелуев и объятий, закутанный в дорогой плащ, которым его наградил человеколюбивый незнакомец, Варавва придумывал способ избавиться от бурных лобзаний. Зная цену таким проявлениям дружбы, он был утомлен и раздражен. Толпа ему была интересна лишь тем, что в ней он искал лицо, которое было для него олицетворением счастья.

   Вдруг кто-то крикнул:

   - Смотрите, Назорея бьют!

   Толпа дружно хлынула за новым зрелищем. Становясь на цыпочки, вытягивая шеи, люди старались разглядеть, как это происходило. Мужчины высоко поднимали детей. Варавва, притиснутый толпой, очутился у самой решетки и видел все.

   Плотно окружив Назорея, солдаты грубо срывали с Него одежды, а Он смиренно сносил удары. Офицер подал Пилату плеть, свитую из длинных, связанных в узлы веревок, с острыми гвоздями. Одна из обязанностей правителя состояла в том, чтобы собственноручно наказывать приговоренного к смерти преступника, но тот, кто должен выполнить эту работу, дрожал всем телом и отстраняя варварское орудие пытки, отрицательно тряс головой. Зрители недоуменно переглядывались: почему прокуратор медлит? Человек из Назарета, на обнаженных плечах Которого играл солнечный свет, с глубокой жалостью смотрел на своего несчастного палача. - Ты уклоняешься от своих обязанностей, Пилат! - прозвучал негодующий голос первосвященника Каиафы. - Время дорого. Исполни, наконец, свой долг - бей!

  

   Прокуратор, затравленно озираясь, все не решался ударить. Лицо его было безжизненным, и в своем богатом одеянии он казался мертвецом, приготовленным для погребения. О, если бы боль в его сердце усилилась так, чтобы, потеряв сознание, он мог избавиться от ужасной необходимости бичевать это царственное смирение, это олицетворенное терпение! Но жизнь, хотя и причиняла ему жестокие страдания, отказывалась его покинуть, и народ, которым он управлял, требовал от него полного исполнения обязанностей. Прокуратор протянул руку и, взяв плеть, спотыкаясь, медленно подошел к Осужденному.

   Не в его власти было отменить закон, он - несчастное орудие судьбы. С глубоким отвращением к себе самому и к тому, что должен был совершить, он отвел глаза.

   Бич тяжело и с жгучим шипением ударил по телу, и опять поднялся, и опять опустился... Кровь оросила мраморный пол.

   Но Божественный Страдалец не произнес ни звука, не издал ни вздоха боли. Никакой пророческий голос не провозгласил истину: "Он был ранен ради наших прегрешений, и Его ранами мы исцелены".

   Странное для такой шумной оравы молчание царило в толпе, с любопытством следившей за исполнением наказания. Но когда острый железный гвоздь вцепился в золото волос Узника, послышался истерический женский плач. Он отвлек Пилата от страшного дела, и пытка приостановилась.

   - Еще, еще, благородный правитель! - раздался резкий, надтреснутый голос ростовщика Захария. - Твои удары могут повредить лишь ребенку! Он бил других, теперь пусть Сам попробует кнута. Он еще ни разу не крикнул. Он еще не ощутил боли. Бей еще, превосходный Пилат, справедливость того требует! Он бичевал меня, старого, честного человека, пусть испытает плеть на Себе, а то умрет не раскаявшись! Пусть твои удары будут сильней!

   Он выкрикивал это, яростно жестикулируя. Вдруг роскошная трость выпала из его рук и упала на мраморный пол; огромная жемчужина выскочила из оправы. С отчаянным криком старик упал на колени и стал шарить по полу своими когтистыми пальцами, ощупывая каждую щель и умоляя помочь ему.

   Угрюмая улыбка появилась на многих лицах, но никто не пошевелился. Горько рыдая, совсем потеряв человеческий облик, старый ростовщик ползал на четвереньках по полу здания.

   Пилата позабавило поведение Захария, он рассмеялся и далеко откинул от себя окровавленный кнут.

   - Почему ты так быстро закончил бичевание, Пилат? - вкрадчиво спросил Каиафа.

   Глаза Пилата загорелись бешенством.

   - Не раздражай меня! Я сделал свою проклятую работу.

   Каиафа отпрянул. В выражении лица правителя Иудеи было нечто такое, что заставило первосвященника утратить прежнее хладнокровие. Он испугался. Но, быстро придя в себя, он сделал знак центуриону, что бичевание закончено.

   Охрана тесно окружила Приговоренного и через специальную дверь стала выводить Его на улицу, чтобы конвоировать к месту казни.

   Пилат спрятался от взоров толпы за мраморную колонну и, прислонившись к этой холодной опоре, старался понять причину ужасного переживания, которое испытывал. Казнь Пророка, назначенная сегодня в Иерусалиме, казалась ему самым великим преступлением во всем мире и во все века. Он вынул из складок тоги письмо жены и прочел: "Не делай ничего этому Праведнику, я сегодня во сне много пострадала за Него".

   Почему страдала Юстиция? Во сне?! Она, которая никогда не ведала, что такое сновидение, смеялась над предсказаниями и насмехалась над самими богами! Она в определенной степени была жестокой и немилосердной, ей было присуще то, что римляне называют героизмом. Она спокойно и даже с наслаждением смотрела на бои гладиаторов. Когда ей было всего двенадцать лет, она хладнокровно следила за тем, как сдирают кожу с раба, уличенного в краже. И теперь ее возражение против казни неведомого ей преступника, было не случайным.

   "Не делай ничего этому Праведнику..." Что бы сказала Юстиция, увидев сейчас этого Праведника! Пилат содрогнулся от ужаса, представив, что произошло и что еще произойдет. Он бы отдал жизнь, чтобы этого не случилось, но знал, что это невозможно. Чернь провозгласила свою волю! Не было никакой защиты для той истины, которая отвергнута ложью всего мира! Не было никогда, да и вряд ли будет!

   Размышления Пилата прервал шум, снова возникший в толпе. Конвоируя Пленника по ступенькам, ведущим на улицу, воины остриями своих копий толкали Его вперед, надеясь, что Он потеряет равновесие и упадет и это даст им новый повод для издевательств. Но Божественный Страдалец, по плечам Которого струилась кровь, шел прямо. Ни боль, ни оскорбления не нарушали Его величия, лучистые глаза по-прежнему выражали любовь к людям и недоступное человеку знание.

   А стража свирепствовала, потешаясь и крича в уши Пленнику непристойности. Один из охранников раздобыл где-то красный плащ и, накинув его на израненные плечи Иисуса, закричал, указывая на Него пикой:

   - Радуйся, Царь Иудейский!

   Эта шутовская выходка вызвала одобрительные крики толпы. Варавва один пытался возражать:

   - Стыдитесь! - кричал он. - Стыдитесь, римляне! Стыдитесь, люди Иерусалима! Зачем издеваться над несчастным?

   Но голос его тонул в общем шуме. Всем понравилась выдумка солдата, и в толпе, издеваясь, кричали:

   - Царя венчали!

   Другой солдат, вдохновленный примером первого, вышел на улицу и принес ветки дикой розы, густо усыпанные шипами. Оторвав листья и бутоны, он придал колючим стеблям форму венца и под шумные возгласы и смех подошел к молчавшему Христу.

   - Радуйся, Царь Иудейский, - крикнул он, надевая терновый венец на Божественного Узника и так плотно прижимая ко лбу, что кровь выступила на нем густыми каплями. - Радуйся! Радуйся!

   Со смехом многие люди упали на колени, кривляясь и простирая руки как бы в знак поклонения, повторяли:

   - Радуйся, Царь Иудейский!

   Но с таким же успехом они могли нападать на солнце или издеваться над звездой. Тот, над Кем они безжалостно шутили, был спокоен. Он не произнес ни слова. И это раздражало толпу.

   - Будь Он проклят!

   - Разве у Него вырвали язык?

   - Что, Он не хочет больше проповедовать? Заставьте Его говорить!

   Один из стражников ударил Иисуса копьем:

   - Говори! Ты часто рассказывал про грех и добродетель! Почему же молчишь сейчас?

   Но ни насмешки, ни удары не заставили Узника ответить. Его благородные черты оставались невозмутимыми. Лучистые глаза все так же были устремлены ввысь и словно наслаждались каким-то видимым только Ему великолепным зрелищем, и лишь сочившаяся из-под шипов тернового венца кровь была свидетельством того, что Он страдает.

   Словно в бреду видел Пилат, как Иисуса грубо толкали и смеялись над Ним. Прокуратор вдруг ринулся через зал и загородил путь страже. Опешившие воины прекратили свои издевательства над Пленником и остановились, опершись на копья.

   В последний раз Пилат посмотрел в лицо Осужденного. Избитый, истекающий кровью, в колючем венце, шипы которого впивались в виски, Он встретил этот тоскливый взгляд с нежностью и спокойствием. Пилат вдруг с ужасом увидел, что над шутовским венцом Иисуса светится еще один - сплетенный из трех золотистых лучей; его сияние, казалось, соединяло небо и землю.

   Почему появился этот нимб? Что означает это волшебство? Как утопающий цепляется за щепку, плавающую над морской бездной, так и Пилат, схватив красную мантию, облекающую Спасителя, потянул ее к себе. Узник не сопротивлялся и покорно дал отвести Себя на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из здания суда. Там, в Своем трагическом величии Иисус оказался лицом к лицу с народом. Люди, ради которых Он жертвовал Собой, молчали.

   С раздирающей сердце болью, ошеломленный и уничтоженный видом страдающего и не сопротивляющегося величия, Пилат отбросил край багряницы, словно она жгла его, и, высоко подняв руки, не заботясь о том, поймут ли его, закричал на своем родном языке:

   - Ессе Homo! (Се человек!)

   В припадке смеха и плача он снова судорожно схватил край одежды Обреченного, уткнулся в нее, чтобы заглушить рвущие душу стоны, и внезапно упал лицом вниз.

  

   Толпа испуганно ахнула. Несколько человек подбежали, чтобы оказать помощь правителю. Но никто не ушел - все хотели идти за Осужденным, чтобы увидеть Его смерть. Быть свидетелем последнего вздоха умирающего для многих представляется развлечением. А в этот день, кроме молодого галилейского Пророка, намечалось казнить еще двух преступников. Зрелище это редкое, и толпа не хотела его упустить.

   Римские воины, озадаченные неожиданной болезнью Пилата, приписывали ее чародейству Назарянина и уже потеряли охоту шутить. С мрачным видом вывели они

   Его из здания суда.

   Утро было нестерпимо жаркое. Во дворе, безуспешно пытаясь охладить знойную синеву неба, бил серебристой струей фонтан.

   Здесь отряд остановился, а центурион вступил в разговор с человеком, на котором лежала обязанность поставлять кресты для преступников. Тот сомневался, найдется ли у него достаточно высокий и крепкий крест, чтобы выдержать сильную фигуру Узника в терновом венце.

   - Напрасно Его осудили! - говорил человек центуриону Петронию. - У Него благородный вид. Разве ты не помнишь, как Он вылечил слугу твоего друга? Нехорошо подвергать Его позорной смерти!

   - Наш правитель был против казни. Пилат хотел Его спасти, - тихо сказал Петроний. - Это иудеи потребовали смерти.

   - Наверно, потому, что Он - не иудей.

   - Нет, Он иудей, - ответил Петроний. - По крайней мере, так говорят. Он сын столяра из Назарета, и мать Его, Мария, была недавно здесь.

   Поставщик крестов недоверчиво качал головой,

   - На вид он чужестранец, хотя и не грек, и не римлянин, и не египтянин... Я не могу определить его национальность, но готов поклясться, что Он не иудей! А с крестом вам придется подождать, пока я подберу подходящий... Был бы я таким силачом, я бы одним ударом раскидал всю стражу...

   И, смеясь своей шутке, он с несколькими помощниками ушел в мастерскую.

   Нетерпение людей усилилось. Время шло, а Осужденный все еще был здесь, а не на Лобном месте. Кое-кто покинул плотные ряды толпы, чтобы выпить вина в кабачке. В их числе был и Варавва, окруженный прежними своими друзьями.

   Сначала он был занят только едой, так как, голодавший столько времени, все не мог насытиться. Но, утолив наконец голод, он мрачно сидел, не присоединяясь к общему веселью.

   - Что с тобой, приятель? - спросил его один из товарищей. - Ты скучнее умирающей собаки! Где твоя удаль?

   - Пропала! - ответил Варавва резко. - Раньше я был весел, не зная почему. Теперь я грущу без причины... Это преступление - казнить Невинного Назарянина!

   Его друзья расхохотались.

   - Тюрьма тебя сделала слабой женщиной, Варавва! Ты - волк, вдруг превратился в ягненка? Кто бы мог подумать! Ты жалеешь человека, которого совсем не знаешь, и который к тому же вполне заслужил наказание!

   - Этот Человек невиновен! - Варавва встал. Все бросили пить и пристально смотрели на него.

   - Я говорю вам, нет греха в молодом Пророке. Он много сделал добра людям, и я, глядя на Него, увидел...

   Варавва замолчал, раздумывая, стоит ли говорить дальше.

   - Что? Что ты увидел? - любопытство разбирало его друзей. - Он одержим бесом?

   - Нет! - Варавва отвернулся от них с горькой усмешкой. - Ничего того, что вы могли бы или хотели увидеть!

   Вся компания удивленно смотрела на него. Неужели этот задумчивый печальный человек и есть Варавва, буйный их товарищ?

   - Извините, что прерываю ваше веселье, но я хочу высказать почтение и приветствовать избранника народа...

   Приятный насмешливый голос вдруг произнес эти слова у стола, где сидел Варавва с друзьями.

   - Велики дети Израиля! Правилен их приговор по каждому вопросу, непогрешимо их решение! Велик тот, кто оказался достойным их милости! Значит, велик Варавва, и я его приветствую!

   Каждая нотка этой маленькой речи язвила иронией. Все повернулись, чтобы глянуть на говорившего, и, сделав это, отшатнулись в страхе. Но Варавва, не знавший этого человека, смотрел на него как на обычного незнакомца, хотя и не без любопытства. Перед ним стоял мужчина с оливковым лицом, небольшого роста, изящного, но крепкого телосложения. Глаза под прямыми черными бровями так блестели и были такого странного цвета, что казались сверкающими каменьями. Они были темными, со странным золотистым блеском, и порой становились совсем светлыми. Он выглядел как чужестранец - одежда его была из мягкой желтой ткани, широкий плащ схвачен у шеи богатой опаловой пряжкой.

   Неприятное впечатление, которое произвело на всех появление нового посетителя, казалось, ему самому доставило радость. Он подошел ближе к Варавве и низко, шутовски поклонился. Варавва недоуменно смотрел на него.

   - Превосходный Варавва! - продолжал гость все тем же холодным, приятным голосом. - Не откажи мне в своей дружбе! Я странник и чужеземец! Я варвар, знающий мало, но я не бесполезен в вещах, касающихся твоего благополучия, например, в любви!

   Варавва насторожился. Один из друзей тихо зашептал ему на ухо:

   - Это Мельхиор! Не перечь ему! У него скверная репутация, он водится с нечистой силой!

   - Я не знаю его, - сказал Варавва громко, не обращая внимания на подмигивания товарищей. - И его приветствие мне безразлично, даже такое пылкое и льстивое.

   Незнакомец улыбнулся.

   - Люблю честность! - сказал он. - Ты честен, Варавва!

   Грубый смех прокатился по комнате. На Варавву он подействовал, как удар кнута.

   - Да, ты меня пока не знаешь, но мы с тобой познакомимся! Меня, действительно, зовут Мельхиор, как сообщил тебе твой сосед, но дружбы с демонами я не вожу!

   Его глаза сверкнули как топазы.

   - Ты почти наг под этим одеянием, - он дотронулся до дареного плаща. - Вот великолепная эмблема всего человечества! Сверху - роскошь, а под ней самая грязная беднота! Ступай за мной и смой тюремную грязь. Я живу в этой гостинице, в моей комнате ты можешь переодеться, чтобы предстать в приличном виде перед глазами девушки, которую ты любишь. Иначе она будет смеяться над тобой. Пойдем!

   Но покрасневший Варавва не тронулся с места.

   - Я не для того получил свободу, чтобы снова стать рабом! К тому же у меня нет времени - я хочу видеть смерть приговоренного Назарянина.

   Лицо Мельхиора подернулось грустью.

   - Ты непременно увидишь эту смерть, - сказал он. - Но та, которую ты любишь, тоже будет там. А разве ты похож на любовника в таком наряде? Скорее на дикого медведя!

   Он рассмеялся и настойчиво продолжал:

   - Еще раз повторяю, что в моей комнате ты можешь прилично одеться и... услышать новости, которые тебя, заинтересуют. Предлагаю тебе следовать не за мной, а за собственным желанием.

   И мягкой кошачьей поступью иноземец начал подниматься по узкой лестнице, ведущей на второй этаж постоялого двора. Растревоженный его словами, Варавва внимательно следил за тем, как Мельхиор уходил, затем, невольно повинуясь таинственной силе, поспешил за ним.

  

   - Он с ума сошел!

   - Кто - Мельхиор или Варавва?

   - Оба!

   Такие восклицания раздались после их ухода.

   - Кто этот Мельхиор? Чем он занимается? - подозрительно спросил кто-то из оставшихся.

   Хозяин гостиницы с угодливыми манерами подошел к ним и заискивающе сказал:

   - Мне кажется, вы напрасно подозреваете Мельхиора в темных делишках. Он бесспорно человек богатый и умный. Точно никто не знает, из какой он страны, но вернее всего из Египта...

   - Не удивительно, что ты так хорошо отзываешься о нем, бен Эзра! - засмеялся один из гостей. - Ты знаешь, как наполнить свой кошелек золотом. Надо быть глупцом, чтобы бранить курицу, несущую золотые яйца... Со своего постояльца ты наверняка дерешь вдвойне! Деньги всегда создают хорошую репутацию!

 &nbs