Корелли Мари - Варавва

lign="justify">   - Присмотри за своими людьми, чтобы они не заснули на посту. Сегодня ночью будь бдителен как никогда. Это решающая ночь. Когда встанет завтрашнее солнце, Назорей будет всенародно уличен в лживом богохульстве. Тебя хорошо наградят. Ты меня понял? Галбус кивнул.

   - Я много слышал про исполнительность и храбрость римских воинов, - продолжал Каиафа. - Оправдай этот слух, поддержи честь своего звания и своей страны, и твое имя с похвалой дойдет до самого цезаря.

   Первосвященник отошел, но опять остановился, подозрительно прислушиваясь.

   - Ты уверен, что ничего не слышал? - спросил он снова.

   Галбусу это надоело.

   - Именем великого цезаря, которому я служу, - сказал он гневно, - клянусь тебе, священник, ничего, ничего я не слышал!

   - У тебя горячая кровь, - бросил первосвященник. - Смотри, как бы она тебя не подвела, - добавил он, медленно уходя по пыльной дороге.

  

   Варавва сидел со своим другом в лучшей комнате гостиницы. Он хорошо поужинал накануне, хорошо выспался и хорошо позавтракал сейчас, и все на деньги Мельхиора.

   Но Варавва не хотел оставаться должником.

   - Как я могу отблагодарить за все, что ты для меня сделал? - спрашивал он своего таинственного покровителя.

   Сидя в мягком кресле, Мельхиор смотрел на Варавву сквозь прищуренные веки. Легкая улыбка блуждала на его красивых губах.

   - Друг, ты мне ничего не должен, - сказал он лениво. - Я извлек много пользы, изучая тебя. Между нами огромное расстояние. Ты беден и не далее как вчера был наг и голоден. Я же богат, но не по праву наследства, а благодаря работе собственного мозга, единственно честного добытчика богатства. Я никогда не был в тюрьме, ибо не одобряю дороги, ведущей туда - она грязна, а я люблю чистоту. Ты животный человек, не знающий, что материя должна повиноваться разуму; ты, подстрекаемый грубой страстью, пожертвовал своей честью ради женщины... Я храню свою честь для себя самого и исполняю существующие законы. Но все-таки скорее ты, а не я, настоящий человек. Ты представитель грубого, греховного человечества, с которым всегда борется Божественный Дух...

   - Что ты можешь для меня сделать? - продолжал Мельхиор весело. - Чистить мою одежду, приносить воду и мыть мои ноги, как раб? Вот тебе мой совет: поезжай в Рим, сделайся там ростовщиком - денег я тебе дам... Разбогатей и живи честно. Никто тебя не спросит, кем ты был... Люди будут целовать твои сандалии, богатый Варавва, дающий взаймы, благородный Варавва, переписывающий векселя, могущественный Варавва, держащий в своих руках целую династию из-за одной подписи...

   Варавва смотрел на него, не понимая.

   - Но может быть, ты хочешь стать другом яростного Петра и присоединиться к ученикам Назорея? - спросил Мельхиор.

   - Только не другом Петра, - пылко возразил Варавва. - Он не убежден в своей вере... Да и другие ученики не лучше - они все покинули своего Учителя, хотя, будь я на их месте, я бы последовал за Назореем в самый мрачный ад, потому что Он...

   - Бог, думаешь ты? - продолжил Мельхиор, останавливая на Варавве строгий, вопрошающий взгляд. Варавва выдержал его.

   - Не знаю... - ответил он, глубоко вздохнув. - Когда я увидел Его впервые, Он действительно казался мне Богом, Потом сверхъестественная слава исчезла, и там, где изнуренный голодом и с болезненным воображением человек видел ангела, остался только смиренный Страдалец. А когда Он угасал, моя душа трепетала, я до самого конца надеялся, что Бог не может умереть! Теперь, если хочешь знать, я думаю, что Иисус - Человек несравненной красоты, твердого характера, достойный того, чтобы за Ним следовали, любили Его и служили Ему... Ведь если бы Он действительно был Богом, Он бы не умер!

   Мельхиор подался вперед, с любопытством наблюдая за гостем.

   - Знаешь ли ты, превосходный Варавва, что такое смерть? - спросил он. - Не нашел ли ты объяснения у тех философов, которых изучал?

   - Все знают, что такое смерть, - ответил Варавва грустно. - Сердце останавливается, дыхание прекращается, свет меркнет, наступает безмолвие, и конец...

   - Нет, не конец, а начало, - торжественно сказал Мельхиор, вставая с кресла. Глаза его загорелись восторгом. - Это все - предвестники рождения, а не смерти.

   Темнота и безмолвие, говоришь ты? Нет! Ослепительный свет и чарующая музыка - чудный хор ангельских голосов, удивительные мелодии нежных арф. И неземные эти голоса спрашивают душу, только что покинувшую землю: "Что несешь ты с собой? Какое послание? Прибавил ли ты тому миру хоть частицу счастья, мудрости, красоты?" А над всеми этими голосами возвысится голос Господа: "Душа человека, что совершила ты на земле?" И на этот великий вопрос нужно дать правдивый ответ - ложью никому не отделаться.

   - Это вера Египта? - робко спросил Варавва. Мельхиор посмотрел на него несколько свысока.

   - Это истина, - ответил он. - Всемирная истина, для подтверждения которой родился Назорей. Но мир не готов принять истину. Да и как он может быть готов, если весь строй этой жизни основан на лжи.

   Немного помолчав и справившись с охватившим его волнением, Мельхиор вернулся к своей обычной иронической манере.

   - Почтенный Варавва, ты, как и весь мир, невежествен, хотя изучал философию. Ты - комок плоти, не очищенной духовным огнем. Если бы я сказал, что Назорей умер только для того, чтобы доказать несостоятельность смерти, ты был бы страшно озадачен. Но ты сейчас думаешь о другом - о том, что не можешь жениться на своей Юдифи.

   - Я теперь не женился бы на ней... - признался Варавва.

   - Да? Ты скорей бы убил Каиафу? Варавва вздрогнул. Темные брови его сдвинулись, глаза почти исчезли под низко нависшими веками.

   - Мои руки уже обагрены кровью, - пробормотал он - Я убил неповинного человека. Он был как голубь в сравнении с мерзким священником, исполняющим свои злые намерения с хитростью и изворотливостью змеи... Но все-таки с тех пор, как я увидел Назорея...

   - Какое влияние оказал на тебя Назорей? - испытующе спросил Мельхиор. - Измученный человек, как ты Его назвал, Которого можно только пожалеть, а потом и забыть?

   - С тех пор, как я увидел Его лицо, я не могу ять У человека жизнь, - ответил Варавва тихо. Оба долго молчали. Наконец Варавва сказал:

   - Я должен пойти к Юдифи. Хотя мои и ее грехи воздвигли между нами неодолимую преграду, я бесконечно люблю ее и меня беспокоит ее состояние. Как тяжко восприняла она смерть брата...

   - Да, мертвый Иуда - предостережение всему миру, - отозвался Мельхиор. - Но он поступил так, движимый угрызениями совести и раскаянием, а на искреннее раскаяние у Бога один ответ: милость и прощение.

   - Ты думаешь, грех Иуды будет прощен? - с надеждой воскликнул Варавва.

   - Только не миром, который и подтолкнул его к предательству, - сказал Мельхиор с горечью. - Мир преследует людей и безжалостно доводит их до отчаяния. Но Божия любовь безгранична и неизменна, и даже душа Иуды может найти прибежище в этой великой Любви.

   Слезы заблестели в глазах Вараввы.

   - Твои слова утешили меня, - сказал он, стыдясь своей слабости. - Я всегда думал, что Всевышний это прежде всего Бог мести...

   Вдруг Варавва принял решение.

   - Я должен пойти к могиле Назорея.

   - Зачем? Что тебе там делать?

   - Не знаю, - ответил Варавва. - Меня тянет туда. Все, что я слышал о Назорее, очень загадочно. Даже тайна Его рождения... Как можно поверить, что Его мать - дева? Мой разум не может вместить этого...

   - Вот вся твоя суть! - сердито сказал Мельхиор. - Если следовать твоей логике и не признавать все, чего не понимает человек, тогда надо отвергнуть всю гигантскую и непостижимую деятельность вселенной!.. "Где был ты, - спросил Бог Иова, - когда Я положил основание миру? Разве ты приказал быть утру?" Увы, глубокомыслящий, разумный Варавва, если ты хочешь понять все тайны Божественной Воли, тебе придется пройти через бесконечное удивление, нескончаемый поиск смысла всего сущего, и все же в конце концов ты не поймешь таинственной загадки. Постигаешь ли ты, как свет проникает в почву и помогает зерну расплодиться стократ, или как, воплощаясь в каплю воды или пылинку, свет превращает их в алмазы, достойные царей? Ты не можешь понять обыкновенных проявлений живой природы, а природа - это только материальное выражение мысли Бога. Как же ты можешь постичь внутреннюю работу Его Духа? Если Богу угодно, Он имеет власть сотворить мир или вдохнуть живую силу Своего Божества в непорочную Деву для того, чтобы она родила Богочеловека. Ты говоришь про тайны и чудеса... Ты и сам чудо, ты живешь чудом, весь мир - чудо... Следуй по своему пути, человек, ищи истины собственным способом, но если ты ее не достигнешь, не вини истину, которая все-таки существует, - вини свой убогий разум... Варавва стоял пораженный смыслом сказанного.

   - Как бы я хотел поверить в такого Бога! - сказал он тихо. - В Бога, Который действительно нас любит и Которого мы могли бы любить.

   Подчиняясь внезапному порыву, он подошел к Мельхиору и обнял его.

   - Я не знаю, кто ты, - сказал он, - но твои слова смелы, ко мне ты более чем великодушен. Располагай мной в любом деле.

   Мельхиор дружески улыбнулся.

   - Я не нуждаюсь в помощниках. Я сам себе служу уже много лет и не находил более верного и преданного наперсника... Все же, чтобы удовлетворить твою щепетильность, я принимаю твое предложение.

   Облегчение, граничащее с радостью, отразилось на темном лице Вараввы.

   - Благодарю тебя, - сказал он просто. - Могу ли я что-нибудь сделать для тебя в городе?

   - Ты можешь принести мне вести, - ответил Мельхиор и продолжал загадочно:

   - Скоро случится нечто очень важное... Но если ты пойдешь к могиле Назорея, не затевай ссоры со стражей, чтобы тебя не обвинили в намерении украсть Тело Распятого. Священники трясутся от страха, ибо Назорей поклялся, что на третий день, то есть завтра, запомни - завтра, Он воскреснет!

   Варавва воскликнул:

   - Ты повторяешь безумное предположение Воскреснуть, восстать из могилы? Невозможно! Мельхиор сказал убежденно:

   - Если смерть - уничтожение, тогда это невозможно. Но если смерть - продолжение жизни, то это свершится!

  

   Слова Мельхиора еще звучали в ушах, когда Варавва шел по улице, стараясь сосредоточиться. Но это ему не удавалось. В голове был какой-то туман, и он не мог дать себе отчета во всем, что произошло с ним в последнее время. Целая вечность, казалось, прошла с того утра, когда его освободили, а Назорея приговорили к смертной казни. Он безумно верил Юдифи Искариот и любил ее, как любят только раз в жизни. Теперь он знал ее порочность и лживость и хотя все еще любил, но этой любви, скорее страсти, он смутно стыдился. Вор, убийца чего-то стыдился? С каких это пор? Как увидел Назорея... Это было странно. Варавва напрягал всю свою волю, стараясь понять, каким волшебством обладал Человек, близость Которого, несмотря на то что Его распяли и Он умер, все еще ощущалась. Таинственная близость, от которой всякий грех становился ненавистным, противным.

   Вздыхая и сердясь на себя, что не может разобраться в своих чувствах, Варавва вспомнил первоначальное намерение и направился к дому Искариотов. Там он с ужасом узнал о внезапном исчезновении Юдифи.

   - Я ее найду, Я не успокоюсь, пока не отыщу ее, где бы она ни была, - сказал Варавва, и слугу поразило выражение отчаянной решимости в его лице.

   Перепуганный слуга подумал, что, похоже, сегодня все посходили с ума, и Варавва в особенности.

   А тот шел, спотыкаясь и ничего не видя перед собой, кроме Юдифи, какой она была накануне вечером.

   - Куда она могла деться? - размышлял он. - Может быть, сбежала к Каиафе?

   Дворец первосвященника был близко, но его скрывали высокие пальмы и густолиственные смоковницы за высокой оградой сада, в который никто посторонний проникнуть не мог. Нельзя было н надеяться незаметно пройти в дом, а явиться туда открыто Варавва не решался. Жилище первосвященника было для него неприступной крепостью.

   Вдруг Варавва увидел знакомую фигуру в бедном, грубом платье. Светлые волосы обрамляли печальное, нежное лицо шедшей навстречу женщины. Это была Мария Магдалина. Ее удивительная, тихая красота так не вязалась с ее репутацией, что взволнованный Варавва воскликнул:

   - О женщина! Зачем твоя красота осквернена позором! Лучше умереть, чем жить так, как ты живешь!

   Она подняла на него прекрасные, грустные глаза, в которых стояли слезы.

   - Друг, Магдалина умерла! К ногам Господа сложила она свою прежнюю жизнь со всеми грехами. Перед тобой Мария, прощенная Христом. "Иди, - сказал

   Он, - и не греши больше!" Как же можно нарушить столь высокий приказ? Можно ли, увидев свет, вернуться во мрак?

   Варавва вспыхнул. Мария смотрела на него кроткими, сияющими глазами, проникающими в душу.

   - Я узнала тебя. Ты Варавва, которого освободил народ и который вместе с народом смотрел, как распинали Учителя. У тебя должно быть много причин для радости, а ты печален. Почему? Поделись со мной своим горем...

   Неожиданно для себя самого Варавве вдруг захотелось рассказать все, что тревожило его.

   - Я знаю эту красивую, гордую девушку, - сказала Мария, внимательно выслушав рассказ об исчезнувшей Юдифи. - Проходя однажды мимо, она с отвращением отшатнулась, боясь случайно коснуться меня и этим оскверниться. Наверное, она очень благочестивая, если так свято соблюдает фарисейские установления...

   Эти слова глубоко ранили Варавву.

   - Не хочу лгать тебе, Мария. Юдифь не такая, как ты думаешь. Она одержима таким же демоном, какой прежде был и в тебе.

   Глаза Марии выражали сочувствие.

   - Как она несчастна! Мне жаль ее. Если я встречу Юдифь или что-нибудь о ней услышу, я дам знать. Где найти тебя?

   Варавва сказал, в какой гостинице остановился Мельхиор.

   Кивнув на прощание, Мария ушла. А Варавва подумал, что Юдифь может быть в Гефсимании, у того места, где умер ее брат, и он поспешил туда.

  

   Легкий ветерок пробегал по густой листве, прозрачный ручей тихо журчал в овраге, по склонам которого росли старые маслины. В этом месте вчера ночью нашли Иуду. Со страхом и в предчувствии нового несчастья Варавва раздвинул низкие ветви, но никого не увидев, двинулся дальше. Пройдя через калитку, он очутился в плотной тени раскидистых пальм, за толстые стволы которых цеплялись ползучие дикие розы. Варавва тихо шел по едва приметным тропинкам и слово за словом вспоминал все, что рассказывал Петр про последнюю ночь, проведенную Учителем в саду Гефсимании.

   Здесь, возле пышных колючих роз, Он на коленях скорбел и плакал о людях такими горючими слезами, которых не пролить глазам смертного.

   Присутствие в саду показалось Варавве почти святотатством, и он повернул назад. Мысль о сущности Назорея не давала покоя. Кто Он? Почему Его Дух витает повсюду, наполняя вселенную? Почему Его никак не удавалось забыть? Да, Он Учитель новой веры, но и прежде были проповедники новых идей и сколько их еще явится миру... Он необыкновенно красив и мужествен, но мало ли людей обладают такими качествами... Он был добр, сострадателен, лечил больных, утешал страждущих... Может быть, в этом Его Божественность - в Его бескорыстной, преданной, неизменной любви, не требующей ничего для Себя, но дающей людям все?

   Варавва был неспособен понять духовную сторону жизни. Он видел лишь то, что лежит на поверхности. Его озадачивало, что то ли египтянин, то ли грек так беспрекословно соглашался с тем, что Иисус Назорей - Бог. Почему Мельхиор этому верит?

   - Я должен все узнать про Него, - решил Варавва. - Как только отыщется Юдифь, я пойду в Назарет и узнаю всю правду.

   Так размышляя, он пришел к склепу, вызывающему столько любопытства в народе. Варавву поразила многочисленность палаток стражников. Это была настоящая круговая линия обороны.

   Когда Варавва хотел подойти ближе, путь ему преградил воин с копьем наизготовку. Варавва учтиво объяснил цель своего прихода - он ищет девушку.

   Воин пристально посмотрел на него и воскликнул:

   - Эге, Варавва, тебя и не узнать, ты разодет, как фарисей! Мы же с тобой знакомы - я приходил за тобой в тюрьму. Еще нет и двух дней, как ты на свободе, а уже ищешь женщину!

   Варавва упредил скабрезные намеки солдата.

   - Я ищу дочь Искариота, чей сын повесился, предав Иисуса из Назарета. Девушка от горя, наверно, лишилась разума и блуждает где-то.

   - Печальная история, - сказал римлянин с ноткой сочувствия в голосе. - Но все-таки не советую тебе оставаться здесь. Всех прохожих подозревают в том, что они пришли украсть тело Назорея, а у тебя репутация ловкого вора.

   Стражник рассмеялся.

   - Зачем эта пустая трата времени? - Варавва махнул рукой в сторону белых палаток. - Какой здравый человек может ждать, что мертвый воскреснет?

   - Ты не понимаешь, в чем тут дело, - ответил воин. - Каиафа не такой глупец, чтобы поверить в воскресение мертвых. Стража поставлена исключительно для живых - ученики Назорея бродят где-то рядом и, верно, мечтают украсть тело своего Учителя, чтобы подтвердить Его предсказания. Но они не смогут проникнуть в склеп, и если покойник захочет вернуться к жизни, Ему нужно собственными силами разверзнуть скалу...

   - Это действительно было бы чудом, - пробормотал Варавва.

   - Этого не произойдет, - заверил римлянин. - Завтра, слава богам, стражу снимут и ты сможешь ходить здесь сколько угодно, но сейчас уходи - скоро придет наш сотник, а он шуток не любит.

   - Я повинуюсь, - сказал Варавва.

   Воин возобновил свое медленное топтание на порученном для охраны участке, а Варавва пошел по дороге в город. Но он намеревался вернуться. Неподалеку от склепа он приметил углубление, похожее на нору большого зверя, достаточно глубокое, чтобы скрыть человека от постороннего глаза. Смелая мысль спрятаться тут ночью пришла Варавве. "Если свершится чудо, - думал он, - я буду свидетелем. Если же ученики Назорея придут украсть тело, я увижу борьбу между ними и римской стражей. Непременно вернусь сюда, что бы ни случилось. Эта ночь слишком знаменательна, чтобы ее проспать".

  

   Варавва остановился, чтобы тщательно осмотреть и запомнить место, где хотел провести ночь.

   Мягкая серая пыль густым слоем покрывала дорогу, ведущую в Иерусалим со смутно различимыми отсюда белыми крышами. Навстречу Варавве шла женщина с большим букетом белых лилий в руках. Бледное, прекрасное это лицо, окруженное лучезарным сиянием, Варавва видел вчера на Голгофе. Время не оставило своих безжалостных следов на этом кротком лике. В беспорочных и чудных чертах отражалось сочетание девичества и материнства, мудрости и печали, скорби и любви. Варавва замер. Царственное, неземное в облике этой женщины внушало ему желание встать перед ней на колени, но он не сделал этого, а только дрожал всем телом, благоговейно шепча:

   - Это Мать Распятого.

   Она медленно приближалась. Спокойные, светлые, как само небо, глаза смотрели на Варавву. Сомневающийся, мятущийся грешник лицом к лицу с Богоматерью! Яркие лучи предзакатного солнца отражались от ее белого платья и создавали ореол вокруг величавой фигуры.

   Варавва с мольбой простер руки.

   - Мария, Мать Иисуса, - прошептал он. - Выслушай меня. Я - Варавва, великий грешник, и если бы выбор народа был справедлив, я бы умер вчера на месте твоего распятого Сына... Говорят, твой Сын богохульствовал, называя Бога Отцом. А глупая людская молва теперь разносит весть, что Он действительно Сын Всемогущего Бога. Мария, почему ты не опровергнешь этот слух? Ты знаешь тайну Его рождения и должна была объяснить Ему опасность таких заявлений. Будь Он самый святой человек в мире, такие речи чересчур смелы. Слухи о Его Божественном происхождении, переходя от одного к другому, возбуждают страх и сомнения в человеческих душах. Еще не поздно объявить правду. Прошу тебя, сделай это!

   Мария молчала.

   - Почему ты молчишь? - в голосе Вараввы было отчаяние. - Ты не думаешь о последствиях распространения этой безумной молвы! Если твоего умершего Сына ошибочно признают Богом, проклятие ляжет на народ Иудеи, казнивший Его. Израиль будет презираем всем миром за то, что отверг Мессию, все народы воз ненавидят нас за нашу жестокость, упрямство и неверность. Разве ты допустишь это?

   По-прежнему ни слова не услышал Варавва ответ. Взволнованный, почти теряющий сознание, с. упал на колени.

   - Мария, - прошептал он хрипло, - из жалости ко мне, грешнику, из чувства милосердия ко всем людям, объяви истину. Скажи, кто Отец твоего Сына?

   Ее губы слегка задрожали, но она опять ничего не ответила, только подняла свои прекрасные кроткие глаза к небу.

   - О женщина! Ты всегда будешь обманывать людей! - воскликнул Варавва, - Мать жестоко казненного Человека, может быть, ты задумала страшную месть и поклялась, что люди станут боготворить Того, Кого они презирали, и молиться Тому, Кого убили? Если это так, то возмездие это чудовищное, неслыханное!

   В лучистых глазах появилось выражение жалости. Варавву смутил этот взгляд. Стыдясь своих прежних предположений, он снова заговорил:

   - Я не хотел тебя обидеть - горе твое огромно. Но я только один из тех, кто со слезами и отчаянием будут просить у тебя ответа. Я ищу истины и утешения, как и множество таких же грешников! Если твой Сын рожден от Духа, я буду поклоняться Ему, но если Он только Человек, я буду думать о нем с состраданием, как о личности мужественной и благородной, погибшей от суда не праведного.

   Вдруг Варавву охватил страх. Огненное сияние, похожее на два распростертых крыла, появилось за спиной Марии.

   - Мне казалось, что я говорю с женщиной, - еле слышно произнес он, - а это - ангел!

   Тень удивления проскользнула по лицу Марии. Она, видимо, не подозревала о таинственном сиянии, которое исчезло так же внезапно, как и появилось.

   Наклонившись к Варавве и посмотрев в его глаза, она тихо, но твердо сказала:

   - Завтра.

   И неслышными шагами пошла в сторону склепа.

   Завтра... В который уже раз слышал Варавва это обещание. Ему очень хотелось, чтобы завтрашний день уже настал. Но впереди была еще ночь...

  

   - Каиафа, это странно и неслыханно! - говорил старый книжник с худым, умным лицом, половину которого занимал высокий лоб.

   - Это приказ, - сказал Каиафа непреклонно. - Ты должен исполнить волю тех, кто поставлен над тобой. Да и зачем тебе непременно надо внести в летопись недолгую жизнь и позорную смерть сумасшедшего богохульника?

   - Есть только один ответ на твое "зачем", - сказал книжник спокойно. - Таков вековой обычай. Мы все вписываем в наши книги, нам безразлично, касается это злых или добрых людей. История фанатика из Назарета достойна того, чтобы ее описали, хотя бы потому, что про Него ходят разные легенды...

   Каиафа судорожно сжал резные ручки своего кресла.

   - Ты не политик, - закричал он, - и не предвидишь того, что может случиться! Настроение народа уже изменилось. Теперь они сожалеют о смерти Пророка и говорят, что Он сделал много добра. Глубоко потрясла всех смерть Иуды Искариота. Узнали, что он удавился, мучимый угрызениями совести из-за того, что предал Учителя. Скоро весь синедрион прослывет жестокими убийцами, а распятого преступника превратят в невинного Мученика! Вот почему, Шебна, я не желаю, чтобы о Назорее упоминали в наших летописях. Пусть Его имя и Его учение будут забыты, чтобы никто никогда не мог заинтересоваться этим...

   - Интерес возрастет, если кроме слухов, ничего не останется, - возразил Шебна. - Если хочешь навеки прославить человека, только допусти, чтобы сведения о нем передавали из уст в уста и чтобы не было записано ни одного факта. Я бы предпочел, чтобы обо мне говорили, а не писали... Если я беспристрастно изложу историю Иисуса Назорея, несчастного безумца, вообразившего Себя Сыном Бога и казненного за богохульство, это не привлечет особенного внимания потомков...

   - Сказав "а", ты должен будешь продолжить, - раздражался Каиафа. - Ты напишешь про мрак и ужас землетрясения, а как объяснишь тот факт, что завеса храма вдруг разорвалась сверху донизу?

   Шебна задумался.

   - Да это было непостижимо и страшно, - пробормотал он, потом лукаво улыбнулся. - Землетрясение и буря - это явления природы, которые иногда случаются на земле... А завеса храма, пожалуй, пострадала из-за удара молнии. Если бы ты был спокоен, Каиафа, ты не видел бы в этом ничего такого, о чем нельзя написать.

   Первосвященник резко встал. Его лицо исказила злоба.

   - Ты не напишешь этого, упрямый книжный червь! - бешено закричал он. - Если ты только посмеешь вписать имя Назорея в свои свитки, я изрежу твой пергамент на клочки, а сам ты будешь просить милостыню у храма!

   Шебна поверил угрозе.

   - Я не противлюсь твоему приказу, Каиафа, - тихо сказал он. - Я только хотел высказать свои соображения. Но если ты настаиваешь, в наших документах не будет ни единого слова о так называемом Царе Иудейском.

   - Так-то лучше, - несколько успокоившись, Каиафа сел в кресло. - Чего не напишет рука, того глаз не прочтет... Вы, книжники, большая сила. Если вы не запишете какой-нибудь победы, мир забудет о ней. Если вы в ваших летописях не упомянете про человека, то кто будет знать, что он существовал? Я не верю в силу легенд. Кто придает значение пустым байкам?

   - Человек скорей усомнится в документе, а поверит нелепому слуху, переданному соседом... - снова пытался убедить первосвященника книжник. - Кроме того, Каиафа, есть и другие, кто могут написать про Назорея - последователей у Него много.

   - Кто? - надменно сказал первосвященник. - Ленивые рыбаки из Галилеи, воры, прокаженные и прочий невежественный сброд? Да если бы они и написали, кто поверит им, когда в официальных хрониках ничего этого не будет!

   Шебна больше не решался спорить. Собрав свои пергаментные свертки, он, низко кланяясь, вышел из покоев первосвященника.

   Оставшись один, Каиафа погрузился в глубокое раздумье. Лицо его сильно осунулось, веки отяжелели - он уже давно недосыпал.

   - Мозг мой утомился, - говорил он, устало вздыхая. - Меня беспокоят пустяки. Я не могу отделаться от мыслей о Назарянине. В Его умирающих глазах было что-то такое, от чего вся душа моя затрепетала. Но я уничтожил Его учение! Нам довольно одного Иеговы, при имени Которого дрожит весь мир. Если бы Всевышний был Богом любви, как уверял Назарянин, то человек слишком бы возгордился! Разве может червяк предположить, что Бог о нем заботится и печалится! Если бы верили такому сумасбродству, мы не могли бы держать в руках народ и даже презренные рабы вообразили бы, что они свободны и равны нам!

   Каиафа усмехнулся, потом нахмурился.

   - Ну и день был! Каждая минута с самого утра полна горечи. Обезумевший Искариот накинулся на меня с проклятиями, требуя возвращения своей дочери! А я сам не знаю, где она. Интересно, кто рассказал Искариоту про наши отношения? Мы были очень осторожны, но клевета, произнесенная даже шепотом, летит быстрее ветра, и никто не может ее остановить!

   Он встал и вышел на балкон, с которого несколько ступенек вели в аллеи ухоженного сада. Равнодушным взором Каиафа окинул звездное небо.

   - Последняя ночь, - сказал он. - Завтра тревоги улягутся. Аримафеянин сдержал слово и не подходил к могиле с самого погребения. Перепуганные ученики тоже не осмелятся подойти к склепу. Завтра мы провозгласим лживость Пророка, в Которого многие верили, и все покроет пелена глубокого забвения... Правя миром, попробуй обойтись без обмана!

   Он улыбнулся собственному цинизму, но сразу же невольно вздрогнул, услышав легкий шорох в кустах. Глянув туда, он увидел чьи-то сверкающие глаза.

   - Каиафа!

   В ночной тишине шепот звучал, как шипение змеи, но он узнал этот голос.

   - Юдифь!

   Первосвященник сбежал по ступеням в сад. Навстречу ему из кустов шла женщина в белом рваном платье и улыбалась. Оглянувшись на балкон, Каиафа сжал ее в, своих объятиях.

   - Юдифь, Юдифь, - бормотал он, напрасно пытаясь пригладить беспорядочную золотистую копну ее волос. - Где ты была? Зачем рискнула прийти сюда? Разве ты не боишься сплетен? Ну что за сумасбродство? Тебя же ищут! Возвращайся домой. Я провожу тебя до потайной калитки.

   Ловким движением Юдифь выскользнула из объятий и встала напротив. Листья, ветки и мелкий сор цеплялись за ее рваное платье, красный цветок кактуса украшал грудь, а в руках она сжимала какую-то вещь, которой, видимо, очень дорожила.

   - Каиафа, ты требуешь повиновения от всего народа, но настал час, когда ты должен повиноваться мне! - сказала она торжествующе.

   Встревоженный ее странным видом и нелепыми словами, Каиафа хотел успокоить ее, но она отпрянула от его объятий.

   - Ты знаешь, я всегда рад угодить тебе, - сказал первосвященник подчеркнуто нежно. - Только давай уйдем отсюда - нас могут увидеть.

   - Весь мир может на нас смотреть, - зло ответила она. - Мне все равно! Что мне мир, когда Иуда все еще сердится! Иуда не хочет говорить со мной. Он думает - я виновата в смерти Назорея. А ведь это ты, ты один! И ты должен это сказать Иуде. Он дома, спит. Пойдем со мной! Мы вместе разбудим его. Ты не можешь представить, как крепко он спит. Скажи ему, что это ты подбил меня уговорить его предать Учителя! Но Он вовсе не плохой. Жаль, что Он умер - Иуда Его сильно любил и теперь не хочет меня простить. Даже смотреть на меня не хочет и не говорит, как прежде: "Сестра, день краше с тех пор, как ты пришла!" А я действительно была красавицей, первой красавицей Иудеи, пока не состарилась.

   - Ты молода и прекрасна, - перебил Каиафа.

   - Нет, я состарилась, - твердила Юдифь. - Старость приходит ко всем, и те, кого мы любим, могут внезапно покинуть нас. А потом и мы уйдем из этого мира. Мы все будем ввергнуты в безмолвный мрак, из которого уже не восстанем, даже на волнах чьих-то бесконечных слез.

   Голос ее задрожал, и она ненадолго умолкла, потом вдруг закричала:

   - Смотри, так умер Царь!

   И торжественно подняла небольшой крест, сделанный из двух веток, скрепленных ниткой. Каиафа отшатнулся.

  

   Мгновение они стояли неподвижно, затем, опомнившись, Каиафа схватил безумную за руки, стараясь вырвать крест, но она крепко держала его. Сильным движением молодой тигрицы вырвавшись из жестких объятий, Юдифь отскочила с мстительной улыбкой на губах. Никогда еще Каиафа не был так взбешен. Что мог он сделать с сумасшедшей, одно присутствие которой здесь могло опозорить его имя, испортить репутацию и лишить высокого положения!

   Он подошел к ней ближе и стал уговаривать.

   - Юдифь, - голос первосвященника звучал мягко, гипнотизирующе. - Ты устала и сама не знаешь, что делаешь. Пойдем! Ведь я тебя люблю, и ты можешь довериться мне.

   - Не говори про любовь. - вскинулась Юдифь. - В мире больше нет любви... Ты убил ее!

   Она нахмурила брови, что-то припоминая. Потом забормотала:

   - Я не помню, как дошло до меня послание...

   - Какое послание? - спросил Каиафа вкрадчиво, все еще надеясь без шума вывести ее из сада.

   - Странное послание... - ответила девушка. - Оно гласит, что смерти больше нет! Послушай! - и Юдифь стремительно кинулась на грудь первосвященнику, потом пытливо стала заглядывать ему в глаза. - На нас лежит какое-то проклятие, и мы никогда, никогда не умрем! Как это ужасно! Я так устала жить. Столетия прошли с тех пор, как я была молода и ты убил Назорея! Ты помнишь Его лучезарное лицо, Каиафа?.. Потом мрак внезапно опустился на землю, и я потеряла своего брата. Варавва нашел его и привел домой...

   - Варавва? - повторил Каиафа, стараясь незаметно подвести Юдифь к выходу из сада. - Варавва - убийца...

   - Вам надо подружиться, - сказала Юдифь. - Ты ведь тоже убийца, только очень хитрый. Никто и не посмеет тебя обвинить в смерти Назорея. Я одна знаю правду!

   Каиафа сейчас возненавидел эту женщину, которую совсем недавно страстно любил.

   - Молчи, Юдифь, - сказал он, сдерживая ярость. - Ты бредишь, ты сама не своя. Вспомни: это ты хотела смерти Пророка и насмехалась над Ним, а теперь говоришь так, будто память о Нем тебе дорога.

   Улыбнувшись, Юдифь снова достала крест.

   - Он обладает чудодейственной силой, - сказала она восторженно. - Он превращает ветхий мир в новый... Я нашла эти веточки в Гефсимании и сама связала их!

   С этими словами Юдифь поднесла крест к губам и поцеловала.

   - Юдифь! - закричал, первосвященник гневно. - Как ты можешь целовать символ позорной смерти?

   - Как же мне не целовать его? - возразила Юдифь. - Если благодаря ему смерть побеждена. Я же передала тебе послание: Бог живет, смерти нет! Когда мы думали, что, умерев, исчезнем, было безразлично, как мы живем - несколько лет земного существования и всему конец! Никто не считал наших прегрешений. Но теперь мы не смеем грешить, потому что тяжесть грехов ляжет на нас страшным бременем на вечные времена! Что с нами будет, Каиафа?

   Она вопросительно подняла на него блестящие глаза.

   - Не мучай себя и меня этими сказками. Пойдем. Если не хочешь домой, давай прогуляемся по саду. Юдифь схватила Каиафу за руку.

   - Нет, пойдем будить Иуду! Он спит давно, а скоро утро.

   Девушка быстро пошла вперед. Обрадованный Каиафа поспешил за ней с видом печального покровителя, и если бы кто-нибудь их увидел вместе, то вполне мог подумать, что первосвященник застал полоумную в своем саду и теперь, выполняя свой долг, провожает ее в дом отца.

   Внезапно Юдифь остановилась и окинула его подозрительным взглядом.

   - Ты все расскажешь Иуде? - спросила она. - Ты скажешь, что это твой замысел - казнить Назорея? Ты успокоишь брата? Ведь преступление, которое его так мучает, было задумано тобой!

   - Скажу, что смогу, - уклончиво ответил Каиафа.

   - Ты скажешь правду, жестокий священник! - воскликнула Юдифь. - Ты возненавидел Бога и принес Его в жертву! А теперь должен во всем признаться. Я не уйду отсюда, пока ты мне не обещаешь сделать это. Поклянись, что ты все расскажешь Иуде!

   Каиафа поспешил ответить:

   - Клянусь, что все будет по-твоему. Юдифь смотрела не веря, в ее глазах появился зловещий огонек.

   - Если ты действительно хочешь сдержать слово, поклянись этим, - сказала она медленно и подняла крест.

   Каиафу охватил приступ ярости. Бросившись к Юдифи, он попытался вырвать крест, но девушка отчаянно сопротивлялась.

   Во время борьбы хрупкий крест сломался. Юдифь закричала и, выхватив из-за пояса свой кинжальчик, ударила Каиафу с такой силой, что тот упал на землю. Кровь хлынула из раны.

   Бросив кинжал и сломанный крест на истекающее кровью тело, преступница исчезла в глубине сада.

  

   Размеренно шагая по площадке перед входом в склеп, бдительный Галбус озирал окрестности, но никто не пытался посягнуть на то, что так тщательно охраняла стража. Только луна, завладевшая ночным небом, касалась своим светом таинственной могилы, и торжественно сияли звезды в вышине над ней.

   В природе царила тишина. Маленькое знамя над палаткой Галбуса обвисло, не колеблемое ветром. Слышны были шаги остальных караульных.

   - Вот посмеются в Риме, - ворчал Галбус - тишина его угнетала. - Пятнадцать лучших воинов цезаря топчутся вокруг гроба несчастного Пророка, который не угодил священникам и распят!

   Он зевнул и потер глаза.

   - А ведь говорят, Он был добрым, жалостливым Человеком и искусным врачом. И кажется, главное Его преступление состояло в том, что Он осмелился бороться против священников... Как хочется спать! Но если бы я заснул сейчас и Каиафа узнал об этом, не быть мне больше начальником сотни.

   - Галбус, Галбус! - послышался вдруг взволнованный голос молодого воина Максимуса, а скоро и сам он предстал перед начальником.

   - Почему ты оставил пост?

   Тон сотника не предвещал ничего хорошего для дезертира.

   - Галбус, ты ничего не слышишь? - загадочно спросил Максимус.

   - Что можно услышать здесь, кроме наших голосов?

   - Прислушайся, Галбус, прошу тебя! Как дивно поет эта птица!

   И раньше, чем Галбус произнес хотя бы еще слово, раздалась песня невидимого существа. Сотник стоял как вкопанный. Максимус тоже замер.

   - Вы слышите это чудесное пение?

   Еще один стражник оставил свой пост и подошел к палатке сотника.

   Галбус спохватился: так вся охрана соберется вместе и будет жадно впитывать в себя волшебную мелодию, а тем временем неслышно подкрадется Каиафа, и тогда прощай, новая должность, прощай, обещанная награда...

   - Разойдись! - скомандовал сотник громко, чтобы взбодриться самому и настроить на боевой лад подчиненных.

   Приказ незамедлительно был исполнен.

   Но пение все звучало. Теперь пела не одна птица, а пожалуй, десятка два. Воины замерли, положив оружие на землю, чтобы оно своим бряцанием вдруг не спугнуло невидимый чудный хор. Птицы пели так сладко, так нежно, что хотелось ни о чем не думать, ничего не знать, никому не подчиняться, а только слушать, слушать, слушать...

   Неподалеку от стражников был еще один зачарованный слушатель. Он лежал в заранее облюбованном месте и удивлялся - в этих краях никогда не водились пернатые с такими ангельскими голосами.

   Постепенно чувство неизведанного ранее счастья и покоя овладело и Вараввой, он впал в восторженное, сладкое забытье.

   - Галбус! Рассвет! - вдруг услышал Варавва чей-то голос и очнулся.

   Сотник тоже пришел в себя и посмотрел на небо.

   - Никогда я еще не видел такого странного рассвета - ни в этой проклятой стране, ни на своей благословенной родине, - растерянно сказал он. - Это не рассвет... Это небесный огонь. Клянусь Юпитером, в нем есть что-то сверхъестественное... Он ослепляет меня! О, боги! Максимус!..

   И прежде чем молодой воин успел прийти на помощь командиру, тот выронил копье и вдруг лишился дара речи.

  &