Верн Жюль - Дети капитана Гранта

етил, что моко заменяет здесь гербы, которыми так кичатся некоторые высокородные семейства в Европе. Но он показывает и разницу между этими знаками отличия: ведь у европейцев герб чаще всего говорит о заслугах того, кто первым сумел его добиться, не доказывая никаких заслуг его потомков, а личный герб новозеландцев достоверно свидетельствует, что тот, кто носит его, по 'праву доказал свою исключительную отвагу.

   Надо добавить, что татуировка маори, кроме внушаемого ею почтения, несомненно, и полезна. Она утолщает кожу и делает ее менее чувствительной к перемене погоды и К беспрестанным укусам москитов.

   Высокое положение вождя, правившего лодкой, не внушало сомнений. Острая кость альбатроса, употребляемая маорийскими татуировщиками, пять раз глубоко бороздила узорами его гордое лицо. На вожде был плащ, сотканный из растения формиум и отделанный собачьими шкурами, и набедренная повязка, носившая следы крови недавних сражений. На растянутых мочках его ушей висели подвески из нефрита; шею украшали ожерелья из "пунаму" - камешков, почитаемых суеверными новозеландцами священными. Рядом с вождем лежало английское ружье, а также "пату-пату" - нечто вроде топора с двойным острием изумрудного цвета, восемнадцати дюймов длины.

   Девять более низких по положению, но вооруженных и суровых воинов и некоторые из них, казалось, страдали от недавно полученных ран, совершенно неподвижно сидели подле вождя, завернувшись в свои плащи из формиума. Три свирепые собаки лежали у их ног. Восемь сидевших впереди гребцов были, по-видимому, рабами или слугами вождя. Гребли они с большой силой, и пирога, плывя против течения, правда, не очень стремительного, двигалась довольно быстро.

   Посредине пироги, со связанными ногами, но свободными руками, сидели, прижавшись друг к другу, десять пленных европейцев. То были Гленарван, леди Элен, Мери Грант, Роберт, Паганель, майор, Джон Манглс, стюард и два матроса.

   Накануне вечером весь отряд, обманутый густым туманом, расположился на ночлег прямо посреди большого лагеря туземцев. Около полуночи спавших путешественников застигли врасплох, взяли в плен и перенесли в пирогу. Пока маори ничего дурного им не сделали, а сопротивляться теперь уже было бесполезно, ибо все оружие и патроны очутились в руках дикарей и те тотчас же пристрелили бы пленников из их же собственных ружей.

   Из английских слов, проскальзывающих в разговорах туземцев, пленники вскоре узнали, что маори, разбитые английскими войсками, пробираются к верховьям Уаикато. Их вождь, оказав упорное сопротивление 42-му полку и потеряв в сражениях своих лучших бойцов, теперь возвращался, чтобы призвать к оружию прибрежные племена и с новым войском идти на соединение с неукротимым Уильямом Томсоном, по-прежнему ведущим борьбу с завоевателями. Вождь носил зловещее имя Кай-Куму, что на туземном языке значит: "тот, кто съедает тело своего врага". Он был отважен, смел, но его жестокость не уступала его доблести. Ждать пощады от такого человека не приходилось. Имя его было хорошо известно английским солдатам, и за его голову губернатор Новой Зеландии недавно назначил денежную награду.

   Этот страшный удар обрушился на Гленарвана как раз в то время, когда он был совсем близко от желанного Окленда, откуда мог бы вернуться в Европу.

   Между тем, видя его холодное, спокойное лицо, никто не не догадался бы о переживаемых им муках. Гленарван не падал духом при тяжелых обстоятельствах. Он чувствовал, что должен быть поддержкой, примером для своей жены и спутников и готов был, если потребуется, ради общего спасения умереть первым. Пред лицом грозной опасности этот мужественный человек ни на одно мгновение не раскаялся в своем великодушном порыве, увлекшем его в дикие края.

   Спутники Гленарвана были достойны его. Они разделяли его благородные мысли, и, глядя на их гордые, спокойные лица, никто бы не сказал, что они плывут навстречу смерти. По совету Гленарвана и общему согласию, они выказывали перед туземцами полнейшее равнодушие ко всему происходящему. Это был единственный способ внушить этому суровому племени уважение к себе. У дикарей вообще, а у маори в особенности развито чувство достоинства, никогда их не покидающее. Они уважают того, кто заслуживает уважения хладнокровием и мужеством. Гленарван знал, что, ведя себя подобным образом, он и его товарищи избавятся от грубого обращения со стороны новозеландцев.

   За все время пути маори, малоразговорчивые, как все дикари, едва перекинулись между собой несколькими словами, но даже из них Гленарван мог заключить, что английский язык был им хорошо знаком. Он решил расспросить новозеландского вождя о той участи, которую он им готовил.

   - Куда ты везешь нас, вождь? - спросил он Кай-Куму голосом, в котором не слышалось ни малейшего страха.

   Вождь холодно посмотрел на него и ничего не ответил.

   - Что ты собираешься делать с нами? - снова спросил Гленарван.

   Глаза Кай-Куму блеснули, и он с важностью ответил:

   - Обменять тебя, если твои захотят взять тебя. Убить, если они откажутся.

   Гленарван не стал больше задавать вопросов, но в сердце его вновь затеплилась надежда. Наверное, какие-нибудь маорийские вожди попали в руки англичан, и туземцы хотели попытаться выменять их. Значит, какие-то шансы на спасение оставались и положение было не таким уж отчаянным.

   Тем временем лодка быстро шла вверх по реке. Паганель, чья подвижная натура легко переходила от одной крайности к другой, снова воспрянул духом. Ему уже казалось, что маори избавили их от необходимости самим добираться до английских аванпостов и что все к лучшему. Примирившись со своей судьбой, географ принялся прослеживать на карте тот путь, которым Уаикато несла свои воды по равнинам и долинам.

   Леди Элен и Мери Грант, подавляя свой ужас, вполголоса разговаривали с Гленарваном, и самый опытный физиономист не прочел бы на лицах женщин их душевного смятения.

   Уаикато - это как бы национальная река Новой Зеландии. Маори гордятся ею так же, как немцы своим Рейном, а славяне - Дунаем. Река эта орошает на протяжении двухсот миль самые плодородные и красивые местности Северного острова - от провинции Уэллингтон до провинции Окленд. Она дала свое имя всем прибрежным туземным племенам, неукротимым и неукрощенным, которые поднялись, как один человек, против захватчиков. На Уаикато почти не видно иноземных судов. Одни пироги островитян рассекают своими высокими носами ее волны. Редкий путешественник отваживается плыть меж ее священных берегов. А в верховья реки доступ нечестивым европейцам, по-видимому, и вовсе прегражден.

   Паганель знал, как чтят туземцы эту великую новозеландскую реку. Ему также было известно, что ни один естествоиспытатель не поднимался по Уаикато выше ее слияния с Уайпой. Куда же заблагорассудится Кай-Куму увезти своих пленников? Этого географ не смог бы угадать, если б часто повторяемое вождем и его воинами слово "Таупо" не привлекло его внимания. Справившись по карте, он увидел, что название это относится к интереснейшему с точки зрения географии озеру, расположенному в самой гористой части острова, на юге провинции Окленд. Уаикато берет в нем начало. Длина реки от ее слияния с Уайпой до этого озера - примерно сто двадцать миль.

   Паганель, обратившись к Джону Манглсу по-французски, чтобы не поняли дикари, попросил его определить скорость лодки. Молодой капитан оценил ее примерно в три мили в час.

   - В таком случае, - сказал географ, - если мы будем останавливаться на ночь, наше путешествие до озера продлится дня четыре.

   - Но где же расположены английские посты? - спросил Гленарван.

   - Трудно сказать, - ответил Паганель. - Впрочем, военные действия, должно быть, сосредоточились в провинции Таранаки, поэтому, по всей вероятности, войска сгруппированы по ту сторону озера, за горами, там, где находится очаг восстания.

   - Дай бог, чтобы это было так! - сказала леди Элен. Гленарван с грустью посмотрел на свою молодую жену и на

   Мери Грант. Несчастные женщины были во власти свирепых туземцев; их увозили в дикий край, где некому было прийти им на помощь. Но, заметив устремленный на него взгляд Кай-Куму, Гленарван из осторожности, боясь, как бы вождь не догадался о том, что одна из пленниц - его жена, подавил свое волнение и стал с самым равнодушным видом рассматривать берега реки.

   Пирога прошла, не остановившись, мимо бывшей столицы короля Потатау, расположенной в полумиле от слияния рек. Больше ни одна пирога не бороздила вод Уаикато. Разрушенные хижины, то и дело видневшиеся по берегам, свидетельствовали о недавних ужасах войны. Прибрежные поселения казались брошенными, берега были пустынны. Только водяные птицы вносили жизнь в эти печальные, безлюдные места. Взвивалась в воздух и исчезала "тапарунга" - длинноногая птица с черными крыльями, белым животом и красным клювом. Цапли трех видов: серые "матуку", красавцы "котуку" - белые, с желтым клювом и черными ногами, и еще другие, похожие на глупую выпь, - спокойно смотрели на проплывавшую пирогу. Где высокие отлогие берега указывали на глубокое место, зимородки - "котаре" на языке маори - подстерегали крошечных Угрей, которые кишат в новозеландских реках. В кустах над водой охорашивались при первых лучах солнца гордецы удоды и султанские куры. Весь этот мирок пернатых наслаждался свободой, которую не стесняли люди, изгнанные или уничтоженные войной.

   Здесь, в нижнем течении, Уаикато широко разлилась среди равнин, но ближе к верховью холмы, а затем горы суживают долину, где проходит ее русло. В десяти милях от слияния рек, согласно карте Паганеля, на левом берегу должно было находиться поселение Кири-Кирироа, которое там и оказалось. Кай-Куму не сделал здесь остановки. Он велел дать пленникам их собственные съестные припасы, захваченные маори во время ночного нападения. Что же касается самого вождя, его воинов и рабов, то они довольствовались своей обычной пищей - съедобным папоротником, печеными кореньями и картофелем "капанас", в изобилии разводимым на обоих островах. Ничего мясного за трапезой маори не было, и, видимо, сушеное мясо, которое ели пленники, нисколько их не прельщало.

   В три часа дня на правом берегу реки показались отроги горной цепи Покароа, походившие на разрушенные крепостные стены. На некоторых вершинах виднелись развалины "па" - укреплений, когда-то воздвигнутых туземцами на неприступных местах. Они были похожи на огромные орлиные гнезда.

   Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда пирога причалила к крутому берегу, усыпанному пемзой, камнями вулканического происхождения, нанесенными сюда водами Уаикато. Здесь росло несколько деревьев, и это место показалось маори удобным, чтобы разбить лагерь.

   Кай-Куму приказал высадить пленников на землю. Мужчинам связали руки, женщин по-прежнему оставили свободными. Всех их поместили в центре лагеря, а вокруг разложили столько костров, что из них образовался непреодолимый огненный барьер.

   До того как Кай-Куму сообщил пленникам свое намерение обменять их, Гленарван и Джон Манглс обсуждали способы бегства. Пока они плыли в пироге, это было невозможно, но они надеялись попытать счастья на берегу во время привала, рассчитывая, что темнота облегчит побег.

   Но после разговора Гленарвана с новозеландским вождем решили, что разумнее отказаться от подобных попыток. Надо было запастись терпением. Так будет вернее. Ведь обмен представлял больше шансов на спасение, чем рукопашная схватка или бегство через неведомый край. Конечно, многие обстоятельства могут задержать обмен или даже помешать ему, но все же лучше подождать исхода переговоров. И в самом деле, в силах ли десять безоружных людей справиться с тридцатью вооруженными дикарями? К тому же Гленарван предполагал - и он не ошибся, - что какой-то видный вождь племени Кай-Куму был захвачен в плен и что соплеменники хотят во что бы то ни стало освободить его.

   На следующий день пирога понеслась по реке вверх с еще большей быстротой. В десять часов она остановилась ненадолго у впадения в Уаикато маленькой речки, извивавшейся по равнинам Правого берега, - Похайвены. Здесь к пироге Кай-Куму подплыла другая, с десятью туземцами. Воины небрежно обменялись приветствиями: "Айре-маи-ра", - что означает пожелание доброго здравия, и обе пироги пошли дальше рядом. Вновь прибывшие маори, видимо, недавно сражались с английскими войсками. Об этом говорило окровавленное оружие и их одежда, вся в клочьях, не скрывавшая ран, из которых еще сочилась кровь. Воины были мрачны, молчаливы. Со свойственной всем дикарям сдержанностью они сделали вид, что не обращают внимания на европейцев.

   В полдень на западе стали вырисовываться вершины Маунгатотари. Долина Уаикато сузилась, и могучая река, стиснутая крутыми берегами, бушевала, словно горный поток. Но гребцы с удвоенной силой налегли на весла, запели в такт их ударам какую-то песню, и пирога быстро помчалась по пенящимся волнам. Стремнина осталась позади, и Уаикато по-прежнему плавно понесла свои воды между извилистыми берегами.

   Под вечер Кай-Куму приказал пристать у крутого берега, к которому отвесно спускались первые отроги гор. Там уже расположились человек двадцать туземцев, высадившихся из своих пирог. Под деревьями пылали костры. Какой-то вождь, равный Кай-Куму, не спеша подошел к нему и дружески его приветствовал, проделав "шонги", то есть потеревшись носом об его нос. Пленников снова поместили посредине лагеря и бдительно сторожили всю ночь.

   На следующее утро долгий путь вверх по течению Уаикато продолжался. Из мелких притоков реки появлялись новые пироги. На них было около шестидесяти воинов. Все, видимо, участники последнего восстания, которые, более или менее пострадав от английских пуль, возвращались теперь к себе в горы. Время от времени из этих шедших одна за другой пирог раздавалось пение. Кто-нибудь из воинов затягивал патриотическую песнь, гимн, призывавший маори на борьбу за независимость:

  

   Папа ративати тиди

   И дунга нэи...

  

   Голос певца, полный и звучный, будил эхо в горах. После каждой строфы туземцы, ударяя себя в грудь, точно в барабан, хором подхватывали воинственный припев. Гребцы вновь налегали на весла, и пироги, преодолевая течение, летели по водной поверхности.

   В тот день на Уаикато можно было наблюдать одно любопытное явление. Около четырех часов пополудни пирога, управляемая твердой рукой Кай-Куму, смело, не убавляя хода, вошла в узкое ущелье. Буруны с яростью разбивались о многочисленные, опасные для плывущих лодок островки. Перевернись здесь пирога, это была бы верная гибель, ибо спасения искать было негде. Всякий, кто ступил бы на кипящую тину берегов, неминуемо погиб бы.

   Дело в том, что Уаикато текла здесь среди горячих источников, издавна привлекавших внимание путешественников. Окись железа окрашивала в ярко-красный цвет ил берегов; на них нельзя было найти и сажени твердой земли. Воздух был насыщен едким запахом серы. Туземцы легко переносили его, зато пленники очень страдали от удушливых испарений, которые поднимались из расщелин почвы или прорывались наружу пузырями, лопавшимися под напором подземных газов. Но если обонянию трудно было освоиться с серными испарениями, то зато взор мог лишь восхищаться величественным зрелищем.

   Пироги нырнули в густое облако паров. Их ослепительно белые завитки вздымались, как купол, над рекой. По берегам сотни гейзеров выбрасывали то облака пара, то столбы воды, создавая причудливые сочетания, словно струи и каскады фонтана, созданного человеческой рукой. Казалось, их ритмом управляет какой-то скрытый механизм. Вода и пар, смешиваясь в воздухе, переливались на солнце всеми цветами радуги.

   В этом месте река течет по зыбкому ложу, непрерывно кипящему под действием подземного огня. Немного восточнее, в стороне озера Роторуа, ревут горячие ключи и дымящиеся водопады Ротомахана и Тетарата, виденные некоторыми отважными путешественниками. Вся эта местность изрыта гейзерами, кратерами и сопками. Через них пробивается тот избыток газа, который не находит себе выхода через клапаны Тонгариро и Тараверы - двух действующих вулканов Новой Зеландии.

   Две мили пироги плыли под сводом серных испарений, клубившихся над водой. Наконец это серное облако рассеялось, и струи чистого воздуха, освеженные речной влагой, принесли облегчение задыхавшимся пленникам. Район серных источников остался позади.

   До конца дня пироги, благодаря могучим усилиям гребцов, преодолели еще две стремнины - Гипапатуа и Таматеа. Вечером Кай-Куму остановился на привал в ста милях от слияния Уайпы и Уаикато. Обогнув озеро с востока, река теперь обрушивалась в него на юге огромным фонтаном.

   На следующий день на правом берегу реки показалась гора. Жак Паганель, справляясь по карте, узнал, что это гора Таубара высотою в три тысячи футов.

   В полдень вся вереница пирог вплыла через один из рукавов реки в озеро Таупо. У берега озера развевался на крыше одной хижины обрывок материи. Туземцы восторженно приветствовали его - то был их национальный флаг.

  

  

   В доисторические времена в центре острова вследствие обвала пещер образовалась бездонная пропасть длиной в двадцать пять миль и шириной в двадцать. Воды, стекавшие с окрестных гор в эту огромную впадину, превратили ее в озеро, в озеро - бездну, ибо до сих пор ни один лот не смог измерить его глубину.

   Это необычное озеро, носящее название Таупо, лежит на высоте тысячи двухсот пятидесяти футов над уровнем моря и окружено горами высотой в две тысячи четыреста футов. На западе поднимаются громадные остроконечные скалы; на севере виднеется несколько отдаленных вершин, поросших невысоким лесом, на востоке берег широкий и отлогий, здесь проходит дорога и меж зеленых кустов проблескивают пемзовые камни; на юге лес, за которым высятся конические вершины вулканов. Таков величественный ландшафт, окаймляющий это огромное водное пространство, где свирепствуют бури, не уступающие по своей ярости океанским циклонам.

   Вся эта местность кипит и клокочет, словно колоссальный котел, подвешенный над подземным огнем. Земля дрожит, и кора ее, как слишком поднявшийся в печи пирог, дает во многих местах глубокие трещины, откуда вырывается горячий пар. Без сомнения, все это плоскогорье рухнуло бы в пылающее под ним подземное горнило, если бы скопившиеся пары не находили себе выхода на расстоянии двадцати миль от озера через кратеры вулкана Тонгариро.

   Этот увенчанный снегом, дымом и огнем вулкан, возвышающийся над мелкими огнедышащими сопками, отлично виден с северного берега озера. Тонгариро состоит из нескольких вулканических конусов. Позади него среди равнины одиноко поднимается другой вулкан, Руапеху, коническая вершина которого теряется среди облаков на высоте девяти тысяч футов. Нога смертного еще никогда не ступала на его неприступную вершину, человеческий взор еще не проникал в глубину его кратера. А более доступные вершины Тонгариро за последние двадцать лет были измерены трижды Бидвиллом, Дизоном и совсем недавно Хохштеттером.

   С этими вулканами связано немало легенд, и в другое время Паганель, конечно, не преминул бы сообщить их своим товарищам. Он рассказал бы о ссоре двух бывших друзей и соседей, Тонгариро и Таранаки, из-за женщины. Тонгариро, вспыльчивый, как всякий вулкан, вышел из себя и поколотил Таранаки.

   Тот, избитый и униженный, убежал по долине Вангани, обронил дорогой две скалы и, наконец, добрался до берега моря, где и стоит одиноко под именем Монт-Эгмонт.

   Но географ не был склонен рассказывать, а его друзья - слушать. Они молча разглядывали северо-восточный берег озера Таупо, куда привела их жестокая судьба. Миссии, учрежденной преподобным Грасом в Пукава, на западном берегу озера, больше не существовало. Война заставила проповедника бежать подальше от этого очага восстания. Пленники были одни во власти жаждущих мести маори и как раз в той дикой части острова, куда христианство так и не проникло.

   Кай-Куму пересек бухточку, обогнул острый мыс, вдающийся далеко в озеро, и причалил к восточному берегу, у подошвы первых отрогов горы Манга вышиной более чем в две тысячи футов. Здесь раскинулись поля формиума, ценного новозеландского льна. У туземцев он зовется "харакеке". В этом полезном растении ничего не пропадает даром. Его цветы дают превосходный мед; из стеблей получают клейкое вещество, заменяющее воск и крахмал; еще больше пользы извлекают из листьев формиума: свежие служат бумагой, сушеные - трутом, из резаных делают веревки, канаты и сети, из их расчесанных волокон ткут одеяла, циновки, плащи и набедренные повязки; в окрашенную в красный или черный цвет ткань из формиума наряжаются маорийские щеголи.

   Это драгоценное растение встречается повсюду на обоих островах: и на морском побережье, и по берегам озер и рек. Вот и здесь дикорастущими кустами формиума были покрыты Целые поля.

   Его красно-коричневые цветы, напоминающие цветы агавы, во множестве выглядывали из зеленой гущи длинных и острых, как клинки, листьев. Красивые птицы нектарии, завсегдатаи полей формиума, стаями носились над кустами и наслаждались медовым цветочным соком. В водах озера плескались пестрые, черно-серо-зеленые утки, легко прирученные людьми.

   В четверти мили на крутом утесе виднелась неприступная па - крепость маори. Пленники были один за другим высажены из пироги, и воины, развязав им руки и ноги, повели их в крепость. Тропинка шла сначала по полям формиума, а затем - через пышно разросшуюся рощицу. Здесь были и вечнозеленые "кайкатеа" с красными ягодами, и австралийские драцены, называемые туземцами "ти", чьи вершины заменяют здесь пальмы, и "гуюс", из которых добывают черную краску для материи. При приближении людей ввысь взвились и умчались прочь крупные голуби с оперением, отливающим металлом, курклюши пепельного цвета и целые стаи скворцов с красноватым хохолком.

   Сделав довольно большой крюк, Гленарван, леди Элен, Мери Грант и их спутники вошли в па. Наружным укреплением крепости был частокол из крепких столбов футов в пятнадцать вышины; второй пояс укреплений состоял из такого же частокола и ивовой ограды с проделанными в ней бойницами. Внутри виднелись различные маорийские постройки и около сорока симметрично расположенных хижин.

   Ужасное впечатление произвели на пленников мертвые головы, которыми были украшены шесты второго частокола. Леди Элен и Мери отвернулись скорее с отвращением, чем со страхом. Эти головы принадлежали павшим в боях неприятельским вождям, тела которых съели победители. Паганель определил это по пустым глазным впадинам. Действительно, глаза вражеских вождей съедаются, а головы препарируются особым образом: удаляют мозг и кожу, носы укрепляют палочками, ноздри набивают формиумом, рты и веки сшивают; а затем тридцать часов коптят. Таким образом головы навсегда сохраняются и служат трофеями победителей.

   Маори часто сохраняют и головы своих вождей, но в таком случае открытые глаза смотрят из своих орбит. Новозеландцы гордятся этими останками, показывают их восхищенным молодым воинам и устраивают пышные церемонии в их честь.

   Но жуткая выставка Кай-Куму состояла только из вражеских голов и, уж наверное, не один из безглазых черепов, украшавших коллекцию вождя маори, принадлежал англичанину.

   Жилище Кай-Куму возвышалось в глубине па, среди нескольких других хижин, где жили туземцы не столь высокого происхождения. За ним была большая площадка - европейцы, пожалуй, назвали бы ее военным плацем. Жилище вождя было построено из кольев, оплетенных ветвями, а внутри обито циновками из формиума. Оно имело двадцать футов в длину, пятнадцать - в ширину, десять - в вышину, то есть заключало в себе три тысячи кубических футов. Новозеландскому вождю было достаточно такого помещения.

   В постройке имелось лишь одно отверстие, служившее дверью. Оно было завешено плотной циновкой. Крыша выдавалась навесом, на котором собиралась дождевая вода. На концах стропил было вырезано несколько фигур. На портале красовались резные изображения веток, листьев, символических фигур чудовищ - любопытный орнамент, рожденный резцом туземных мастеров. Внутри земляной утрамбованный пол приподнимался на полфута, плетенки из тростника и матрацы из сухого папоротника, покрытые циновками из тонких и гибких листьев тифы, заменяли кровати. Яма в полу, обложенная камнями, служила очагом, а дыра в крыше - трубой. Когда густой дым наполнял всю хижину, он в конце концов выходил через это отверстие, успев изрядно закоптить стены. Рядом с хижиной Кай-Куму находились склады, в которых хранились запасы вождя: его урожай формиума, бататов, съедобного папоротника - таро - и печи, где все это готовилось на раскаленных камнях. Еще подальше в небольших загородках стояли свиньи и козы, эти редко встречающиеся здесь потомки акклиматизированных когда-то капитаном Куком полезных животных. Собаки рыскали в поисках скудной еды. Как видно, маори не слишком заботились об этих животных, хотя и питались их мясом.

   Гленарван и его спутники оглядели эту картину. Они дожидались у какой-то пустой хижины решения вождя, а пока их осыпала бранью целая толпа старух. Эти ведьмы обступили их, сжав кулаки, выли и угрожали. Из нескольких английских слов, сорвавшихся с их толстых губ, было ясно, что они требуют мести сию же минуту.

   Среди этих воплей и угроз леди Элен оставалась с виду спокойной, не показывая, каково у нее На душе. Боясь лишить мужа хладнокровия, она делала героические усилия, чтобы держать себя в руках. Бедняжка Мери была близка к обмороку. Джон Манглс поддерживал ее, готовый защитить ее ценой собственной жизни. Остальные относились к этому извержению брани и угроз по-разному: кто, подобно майору, оставался равнодушным, а кто, как Паганель, все более раздражался.

   Желая избавить леди Элен от этих старых мегер, Гленарван направился к Кай-Куму и, указывая на отвратительную толпу, сказал:

   - Прогони их.

   Маорийский вождь пристально поглядел на своего пленника, не удостоив его ответом, затем жестом приказал орущим старухам замолчать. Гленарван наклонил голову в знак благодарности и не спеша вернулся к своим.

   К этому времени в па собралось человек сто новозеландцев: здесь были и старики, и люди зрелого возраста, и юноши. Одни, мрачные, но спокойные, ожидали распоряжений Каи-Куму, другие же предавались неистовому горю - они оплакивали родственников или друзей, павших в последних боях.

   Из всех маорийских вождей, откликнувшихся на призыв Уильяма Томсона, один Кай-Куму вернулся на озеро, и он первый оповестил племя о разгроме восстания, о поражении новозеландцев в низовьях Уаикато. Из двухсот воинов, выступивших под его командой на защиту своей земли, вернулось всего пятьдесят. Правда, кое-кто попал в плен к англичанам, но скольким воинам, распростертым на поле брани, уже не суждено было вернуться на землю предков!

   Этим и объяснялось глубокое отчаяние, охватившее туземцев по возвращении Кай-Куму. Они еще ничего не знали о последней битве, и эта весть поразила всех, как громом.

   У дикарей душевное горе всегда находит выражение во внешних проявлениях. И теперь родичи и друзья погибших воинов, особенно женщины, принялись раздирать себе лицо и плечи острыми раковинами. Выступившая кровь смешивалась со слезами. Порезы были тем глубже, чем больше скорбь. Ужасно было видеть этих окровавленных, обезумевших новозеландок.

   Еще одна причина, очень важная в глазах туземцев, усугубляла их отчаяние. Не только погиб оплакиваемый родич или друг, но и кости его не будут лежать в семейной могиле. А это, по верованиям маори, необходимо для будущей жизни. Туземцы кладут в "удупа", что значит "обитель славы", не тленное тело, а кости, которые предварительно тщательно очищают, скоблят, полируют и даже покрывают лаком. Эти могилы украшаются деревянными статуями, на которых с точностью воспроизводится татуировка покойного. А теперь могилы пусты, не будут совершены погребальные обряды, и кости убитых, если их не обгрызут дикие собаки, останутся лежать без погребения на поле битвы.

   Дикари предавались горю все неистовее. К крикам женщин присоединились проклятия мужчин по адресу европейцев. Брань усиливалась, жесты делались все более угрожающими. Угрозы вот-вот могли перейти в насилие.

   Кай-Куму, видимо боясь, что будет не в силах обуздать фанатизм соплеменников, приказал отвести пленных в святилище, которое находилось в другом конце па, на узкой площадке. Эта хижина стояла вплотную к горному отрогу в сто футов вышины, который замыкал с этой стороны кольцо укреплений крутым обрывом. В этом священном доме туземные жрецы - арики - учили новозеландцев вере в бога, единого в трех лицах: отца, сына и птицы, или святого духа. В просторной, закрытой со всех сторон хижине хранилась избранная священная пища, которую божество Мауи-Ранга-Ранги поедает устами своих жрецов.

   Здесь, почувствовав себя хотя бы временно в безопасности от ярости туземцев, пленники бросились на циновки из формиума. Леди Элен, обессиленная и измученная, склонилась на грудь к мужу. Гленарван крепко обнял ее.

   - Мужайся, дорогая Элен, - повторял он.

   Едва успели запереть пленников, как Роберт, взобравшись на плечи к Вильсону, умудрился просунуть голову в щель между крышей и стеной, на которой были развешаны амулеты. Отсюда до самого дворца Кай-Куму все было видно как на ладони.

   - Они собрались вокруг вождя, - сказал вполголоса мальчик. - Размахивают руками... завывают... Кай-Куму собирается говорить...

   Роберт умолк на несколько минут, а затем продолжал:

   - Кай-Куму что-то говорит... Дикари успокаиваются... слушают его...

   - Очевидно, вождь покровительствует нам недаром, - заметил майор. - Он хочет обменять нас на других вождей своего племени. Но согласятся ли воины на такой обмен?

   - Да! - снова раздался голос мальчика. - Они повинуются... расходятся... Одни входят в хижины... другие покидают крепость...

   - Правда? - воскликнул майор.

   - Ну да, мистер Мак-Наббс, - ответил Роберт, - с Каи-Куму остались только воины из его пироги... А! Вот один идет к нам...

   - Слезай, Роберт! - сказал Гленарван.

   В эту минуту леди Элен, выпрямившись, схватила мужа за руку.

   - Эдуард, - сказала она твердым голосом, - ни я, ни Мери Грант не должны попасть в руки этих дикарей живыми!

   С этими словами она протянула Гленарвану заряженный револьвер. Глаза Гленарвана сверкнули.

   - Оружие! - воскликнул он.

   - Да! Маори не обыскивают пленниц. Но это оружие, Эдуард, не для них, а для нас.

   - Спрячьте револьвер, Гленарван, - поспешно сказал Мак-Наббс. - Еще не время.

   Револьвер исчез под одеждой Гленарвана.

   Циновка, которой был завешен вход в хижину, поднялась. Вошел туземец. Он знаком приказал пленникам следовать за ним.

   Гленарван с товарищами, держась друг возле друга, прошли через площадку па и остановились возле Кай-Куму.

   Вокруг вождя собрались первые воины племени. Среди них был и тот туземец, чья пирога присоединилась к пироге Каи - Куму у впадения Похайвены в Уаикато. Это был человек лет сорока, мощного сложения, с суровым, свирепым лицом. Он носил имя Кара-Тете, что на новозеландском языке значит "гневливый". По тонкости татуировки Кара-Тете было видно, что он занимает высокое положение в племени, и сам Кай-Куму обращался с ним почтительно. Однако наблюдательный человек мог бы догадаться, что между этими двумя вождями существует соперничество. От внимания майора не ускользнуло, что влияние, которым пользовался Кара-Тете, возбуждало недобрые чувства в Кай-Куму. Оба они стояли во главе крупных племен, населявших берега Уаикато, и оба обладали одинаковой властью. И хотя губы Кай-Куму улыбались, когда он говорил с другим вождем, но глаза выражали глубокую неприязнь.

   Кай-Куму начал допрашивать Гленарвана.

   - Ты англичанин? - спросил он.

   - Да, - не колеблясь ответил тот, понимая, что такой ответ должен был облегчить обмен.

   - А твои товарищи? - продолжал Кай-Куму.

   - Товарищи мои такие же англичане, как и я. Мы - путешественники, потерпевшие кораблекрушение. Но знай, никто из нас не принимал участия в войне...

   - Неважно! - оборвал его Кара-Тете. - Каждый англичанин - наш враг. Твои соплеменники захватили наш остров! Они присвоили себе наши поля! Они сожгли наши селения!

   - Они были неправы, - сказал Гленарван серьезно. - Я говорю это потому, что так думаю, а не потому, что я в твоей власти.

   - Послушай, - продолжал Кай-Куму, - Тогонга, верховный жрец нашего бога Нуи-Атуа, попал в руки твоих братьев - он пленник пакекас. Бог велит нам его выкупить. Я хотел бы вырвать у тебя сердце, хотел бы, чтобы твоя голова и головы твоих товарищей вечно висели на кольях этой изгороди... но Нуи-Атуа изрек свое слово!

   Кай-Куму, до сих пор сдержанный, дрожал от гнева, и лицо его зажглось яростью. Потом он снова заговорил:

   - Как ты думаешь, согласятся ли англичане обменять тебя на нашего Тогонгу?

   Гленарван внимательно посмотрел на вождя и ответил не сразу.

   - Не знаю, - проговорил он наконец.

   - Отвечай, - настаивал Кай-Куму, - стоит ли твоя жизнь жизни нашего Тогонги?

   - Нет, - ответил Гленарван, - у себя на родине я не вождь и не жрец.

   Паганель, пораженный этим ответом, изумленно взглянул на Гленарвана.

   Кай-Куму, казалось, тоже был удивлен.

   - Значит, ты сомневаешься? - спросил он.

   - Я не знаю, - повторил Гленарван.

   - Так твои не согласятся взять тебя в обмен на нашего Тогонгу?

   - Одного меня - нет, а всех - быть может.

   - У маори принято менять голову на голову.

   - Так лучше предложи обменять своего жреца на этих двух женщин, - сказал Гленарван, указывая на леди Элен и Мери Грант.

   Леди Элен рванулась к мужу, но майор удержал ее.

   - Эти две женщины, - продолжал Гленарван, почтительно склоняясь перед леди Элен и Мери Грант, - занимают высокое положение в своей стране.

   Вождь холодно посмотрел на пленника. Злая усмешка промелькнула на его губах, но он тут же подавил ее и ответил, еле сдерживая гнев:

   - Ты надеешься обмануть Кай-Куму своими лживыми словами, проклятый европеец? Ты думаешь, Кай-Куму не умеет читать в человеческих сердцах? - Вождь указал на леди Элен. - Вот твоя жена!

   - Нет, моя! - воскликнул Кара-Тете и, оттолкнув прочих пленников, положил руку на плечо леди Элен.

   От этого прикосновения она побледнела и, обезумев от ужаса, крикнула:

   - Эдуард!

   Гленарван молча вытянул руку. Грянул выстрел. Кара-Тете мертвый повалился на землю.

   При звуке выстрела туземцы высыпали из хижин. Толпа тут же заполнила всю площадь. Сотни рук угрожающе протянулись к несчастным пленникам. У Гленарвана вырвали револьвер. Кай-Куму бросил на него странный взгляд, затем, заслонив одной рукой убийцу, он поднял другую, сдерживая толпу, готовую ринуться на "проклятых пакекас".

   Покрывая шум, громко прозвучал его голос:

   - Табу! Табу!

   Услышав это слово, толпа дикарей застыла перед Гленарваном и его товарищами, словно какая-то сверхъестественная сила остановила их.

   Через несколько минут пленников отвели в то же, служившее им тюрьмой святилище. Но ни Роберта, ни Жака Паганеля с ними не было.

  

  

   Кай-Куму, как это нередко случается в Новой Зеландии, был не только вождем племени, но и ариком, то есть жрецом, и как таковой мог налагать табу, имевшее в глазах суеверных туземцев магическую силу.

   Табу, существующее у всех народов Полинезии, налагается на какой-нибудь предмет или на человека, делая их неприкосновенными. Религия маори учит, что всякого поднявшего святотатственную руку на то, что объявлено табу, разгневанный бог покарает смертью. Даже если божество не сразу отомстит за нанесенную ему обиду, то жрец ускорит эту месть.

   Иногда вожди налагают табу из политических соображений, но чаще его причиной бывают события повседневной жизни. На туземца налагается табу на несколько дней во многих случаях: когда он остриг волосы, когда он подвергся татуировке, когда он строит пирогу или дом, когда он смертельно болен и, наконец, когда он умер. Бывает, что табу накладывается из экономических соображений: если, например, неумеренное потребление грозит истребить всю рыбу в реке или опустошить плантации еще неспелых сладких бататов, рыба или бататы объявляются табу. Пожелает ли вождь избавиться от назойливых гостей, он объявляет свой дом табу; захочет ли монополизировать деловые сношения с каким-либо судном, снова - табу; вздумает лишить покупателей не сумевшего угодить ему европейского купца - и тут табу. Запрет вождя напоминает древнее вето королей.

   Если предмет объявлен табу, то никто не может безнаказанно дотронуться до, него. Когда этот запрет налагается на человека, то в течение какого-то времени ему не разрешено прикасаться к определенной пище. Если он богат, ему приходят на помощь рабы: они кладут ему в рот те кушанья, к которым он не смеет прикоснуться руками; если же беден, то он принужден подбирать пищу ртом, превращаясь из-за табу в животное.

   Словом, этот своеобразный обычай направляет и изменяет поведение новозеландца даже в мелочах. Табу имеет силу закона, и можно сказать, что в его частом применении заключается вообще все туземное законодательство, притом неоспоримое и не подлежащее обсуждению.

   В случае с пленниками властное табу спасло их от ярости, охватившей племя. Друзья и приверженцы Кай-Куму разом остановились по этому слову вождя и не тронули пленных.

   Однако Гленарван не заблуждался относительно ожидавшей его участи. Он знал, что только жизнью своей сможет заплатить за убийство вождя. А у диких народов смерть осужденного - лишь конец долгих пыток. Гленарван приготовился жестоко искупить то законное негодование, которое побудило его убить Кара-Тете, но он надеялся, что гнев Кай-Куму обрушится на него одного.

   Какую ужасную ночь провели Гленарван и его спутники! Кто в силах был бы описать их тоску, измерить их муки! Бедный Роберт и храбрый Паганель так и не появились. Но разве могло быть хотя бы малейшее сомнение в их участи! Они, конечно, пали первыми жертвами мстительных туземцев. Всякая надежда исчезла даже у Мак-Наббса, который нелегко поддается унынию. А Джон Манглс, видя сумрачное отчаяние Мери Грант, разлученной с братом, чувствовал себя близким к безумию. Гленарван думал об ужасной просьбе леди Элен, желавшей умереть от его руки, чтобы избежать пыток или рабства. Найдет ли он в себе это страшное мужество?

   "А Мери - какое право я имею убить ее?" - с болью в сердце думал Джон Манглс.

   Бегство было заведомо невозможно. Десять воинов, вооруженных с головы до ног, стерегли двери храма.

   Наступило утро 13 февраля. Туземцы не приближались к пленникам, огражденным табу. В храме была кое-какая еда, но несчастные едва к ней прикоснулись. Скорбь подавляла голод. День прошел, не принеся ни перемены, ни надежды. Видимо, погребение убитого вождя и казнь убийцы должны были совершиться одновременно.

   Гленарван был убежден, что Кай-Куму оставил мысль об обмене пленников. У Мак-Наббса же все еще теплилась слабая надежда.

   - Как знать, - говорил он, напоминая Гленарвану, как отнесся вождь к смерти Кара-Тете, - не чувствует ли в глубине души Кай-Куму, что вы оказали ему услугу?

   Но, что бы ни думал Мак-Наббс, Гленарван не хотел больше ни на что надеяться. Прошел еще день, а никаких приготовлений к казни все не было. И вот чем объяснялась эта задержка.

   Маори верят в то, что душа умершего пребывает в его теле еще три дня, и потому труп хоронят только по истечении трех суток. Этот обычай, заставлявший откладывать погребение, был соблюден со строжайшей точностью. До 15 февраля крепость была совершенно пустынна. Джон Манглс, взобравшись на плечи Вильсона, не раз вглядывался в наружные укрепления. Из-за них не показывался ни один туземец. Только сменялись часовые, бдительно несшие караул у дверей храма.

   Но на третий день двери хижин распахнулись. Несколько сот дикарей - мужчин, женщин, детей - собрались на площади па. Они были спокойны и безмолвны.

   Кай-Куму вышел из своего жилища и, окруженный главными вождями племени, поднялся на земляную насыпь в несколько футов вышины, находившуюся посредине крепости. Толпа туземцев стала полукругом немного позади. Все хранили глубокое молчание.

   Кай-Куму сделал знак, и один из воинов направился к храму.

   - Помни же, - сказала леди Элен мужу.

   Гленарван молча прижал ее к сердцу. Тогда Мери Грант подошла к Джону Манглсу и сказала:

   - Лорд и леди Гленарван согласятся с тем, что если муж может убить свою жену, чтобы избавить ее от позора, то и жених имеет право убить невесту. Джон, в эту последнюю минуту разве не смею я сказать, что в глубине души вы давно называете меня своею невестой? Могу ли я, дорогой Джон, надеяться на вас так же, как леди Элен на лорда Гленарвана?

   - Мери! - воскликнул в смятении молодой капитан. - Мери! Дорогая!

   Он не успел договорить: циновка поднялась, и пленников повели к Кай-Куму. Женщины были готовы принять смерть. Мужчины скрывали душевные муки под наружным спокойствием, говорившим о сверхчеловеческой силе воли.

   Пленники предс