Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

голода задушить революцию, а социал-предатели им подпевают и мужиков против нас восстанавливают... А кто им землю отдал? Ну-ка, товарищ, скажи, - землю вам Деникин отдал или нет?

  - Землю-то, это, действительно...

  - Вот видишь! Землю вы себе сохранить желаете, а кто вам ее отдал? Рабочий! А как о том, чтоб его поддержать, - наше дело сторона! Вот почему название вам - кулаки!

  Ханов оживился и сказал:

  - Понимаешь ты теперь, Петро? Я же вам всегда то самое говорю. Что нужно на общую пользу думать, а не только что для себя.

  Гаштов молчал и бережно похлестывал лошадей.

  Желтов продолжал:

  - Мужиков мы жалеем. Временем приходится их прижать, да душою мы за них. А вот социал-предатели эти, наймиты буржуазии, что везде агитацию ведут, - эту всю сволочь надобно уничтожить без разговору. Таким - колено на грудь и нож в живот!

  - Вот в том-то и слабость ваша...

  - Чтоб не смущали народ! Без всяких разговоров, - в город! Пожалуйте в Особый Отдел!

  Было ясно, что он это о ней. У Кати на душе стало дерзко-весело и спокойно-спокойно.

  - В этом и слабость ваша. Вместо того, чтоб убеждать, - колено на грудь и нож в живот. Двое вас тут мужчин против меня одной, - а какие у вас доводы? Нож в живот, пожалуйте в Особый Отдел!

  Желтов поспешно сказал:

  - Я не о вас.

  - Как же не обо мне? Конечно, обо мне. Да и все равно, про кого бы ни было. Вот я вчера слушала вас в клубе. Вы думаете, вы убедили мужиков? Конечно, нет. А почему? Они слушали и молчали. Попробуй вам кто возразить, вы бы сейчас: "Кулацкий элемент! Контрреволюционер! Колено на грудь! В Особый Отдел!" Они и молчат, и все ваши слова сыпятся мимо.

  - Детские слова говорите! Миролюбие какое-то! Толкуют же вам, - революция! Неужели не ясно? Никакого миролюбия!

  - Я и не говорю про миролюбие. Боритесь. Пусть враги боятся вас, пусть ненавидят. Но чтоб уважали вас, чтоб чувствовали, насколько вы выше их.

  - А разве это не уважительная картина? Вот, приехал я к ним позавчера: на берегу у моря дом, на доме красный флаг, а в доме всю ночь при огоньке работают два коммуниста, - он вот, и Гребенкин. А кругом все злобятся, ненавистничают, камень щупают за пазухой. Или как красная армия наша кровь проливает на фронте...

  - Неужели же это теперь кого-нибудь убедит? Будет вам, товарищ! Кровь свою и белые проливают. И средневековые рыцари-разбойники были очень храбры, и всякий бандит храбр.

  Анна Ивановна в отчаянии наставила на Катю круглые свои очки и еще раз дернула ее за рукав. Желтов спросил:

  - Чего же вам надо?

  - Вот чего. Когда ввели в Петербурге классовый паек, то рабочие Балтийского судостроительного завода отказались получать увеличенный паек, они вынесли резолюцию: когда все кругом одинаково гибнут от голода, стыдно одним получать больше, чем другие. Вот это истинный героизм, истинное благородство! Таким людям я поверю, что они борются за правду и справедливость. Но это один-единственный раз было, только один! А вообще, - что кругом делается! Раньше одна была белая кость, - дворянин, теперь другая стала, - рабочий.

  Вдруг Ханов взволнованно соскочил с линейки и пошел рядом с нею.

  - Не хочу с вами ехать, не хочу вас слушать! Вы, может быть, не контрреволюционерка, но вы опаснее самых вредных агитаторов! Я во всем согласен с товарищем. Таким нужно колено на грудь!

  - И нож в живот, Ханов?

  - Оставьте меня, я не хочу с вами разговаривать!

  Он быстро пошел в гору, обгоняя медленно тащившуюся линейку.

  Когда он на перевале сел обратно в линейку, Желтов и Катя беседовали дружелюбно и мирно. Желтов раздумчиво говорил:

  - А все-таки таких, как вы, нужно бы... Уж не знаю, что бы... Расстрелять не за что, а вред большой... У вас образование, нам трудно с вами. Дай вот, образование отнимем у вас, себе возьмем, - тогда вы против меня ничего не сможете сказать, как теперь я против вас.

  Вера прибежала со службы повидаться с матерью. Без слов обе бросились друг другу в объятия, целовались, глядели друг на друга и опять целовались. Вера сказала:

  - Мамочка! Постарела ты как!

  Обнялись, и вдруг горько заплакали. Сидели и плакали.

  - Ну, а ты как? - Анна Ивановна утирала глаза и жадно разглядывала Веру. - Бледная, худая... Ведь вам теперь хорошо живется, коммунистам. А ты еще хуже стала.

  Вера осторожно расспрашивала про отца. Анна Ивановна опасливо покосилась на открытое окно.

  - Ты ведь знаешь, - он бежал из России от чрезвычайки. Как ты скажешь, - не арестуют его ваши за побег?

  - Тут же никто про это не знает.

  - Но объясни ты мне, Верочка, - за что? Неужели человек не имеет права действовать по совести, говорить то, что думает? Ведь вы говорите, теперь социализм...

  У Веры глаза стали непроглядными, она прикусила губу.

  - Мамочка, время такое. Потом, конечно, все это отменят.

  Она убежала к себе на службу, - шла какая-то конференция.

  Вечером все вместе сидели за самоваром, ужинали. Разговаривали особенными, домашними словами, вспоминали милые мелочи прошлого, смеялись.

  Анна Ивановна сказала:

  - А ты все такая же. И не подумает никто, что большевичка.

  Родной разговор, и поющий самовар, и мама в круглых очках, покрывающая чайник полотенцем. И теплый ветерок в окна. И странно было Кате: все такое милое, всегдашнее, а они - такие разные, разделенные; папа далеко, с непрощающими глазами, и непроглядные глаза у Веры, смотрящие в сторону.

  Анна Ивановна пересмотрела белье Веры и ахнула: пара заплатанных рубашек, дырявые полотенца.

  - А говорят, у вас, большевиков, ни в чем нет недостатка!

  Села чинить.

  Ночью у Кати сильно заболела голова, и грустный трепет побежал по телу. К утру она лежала в жару, в простреленной руке была саднящая боль, вокруг ранки - ощущение странного напряжения.

  Вера устроила Анне Ивановне обратный проезд Катя хотела встать, чтоб проводить ее, но Вера не позволила, и Катя осталась в постели.

  К вечеру температура была сорок. В полусознании Катя слышала голос Веры и еще чей-то другой женский голос, незнакомый.

  Видела незнакомое лицо с чудесными глазами, лучившимися, как два прожектора. И ласково-твердый голос говорил:

  - Повернитесь, Катерина Ивановна... Вот так, довольно.

  И мягкие белые руки мазали больную ее руку коричневою мазью и ловко бинтовали ее.

  Утром Катя с удивлением спросила Веру:

  - Что это, сон был? Мне казалось вчера, - кто-то нежный и ласковый ухаживал за мною и глаза как вечерние звезды.

  - Нет, правда. Это Надежда Александровна Корсакова, врач.

  - Что за Корсакова?

  - Жена нового председателя ревкома... Катюрка, а только как же ты мне не сказала, что ты ранена! Только сегодня Леонид приехал из Эски-Керыма и рассказал про твои подвиги. Милая моя девочка! Какая же ты молодец!

  Катя покраснела и засмеялась.

  - А что у меня такое?

  - Рожа вокруг раны.

  Катя прохворала дней шесть. Заходил проведывать профессор Дмитревский с женой, однажды заехал Леонид. Каждый день приходила Корсакова. И приход ее вносил в душу свет и тишину. Она была высокая, плотная и некрасивая. Но глаза, когда загорались чудесным своим светом, вдруг освещали все лицо и делали его прекрасным. И мил был ее неожиданный, вдруг вырывавшийся из глубины груди смех. Катя, видимо, очень ей понравилась. Надежда Александровна несколько раз вспоминала про ее схватку с махновцем и шутила, что следовало бы ей дать орден Красного Знамени.

  - А случай этот, с махновцем, - сообщила Надежда Александровна, - внес большую смуту в отношения, и без того напряженные. Махновцы рассказывают, что советские жиды-комиссары поймали на дороге их товарища и зверски замучили: разбили прикладом кисть руки, прострелили живот, колено, и в конце концов убили выстрелом в рот; улика налицо - на дороге остался труп одного жида-комиссара, которого, защищаясь, убил махновец. Теперь они держатся еще более вызывающе, открыто ведут агитацию против евреев и советской власти, а войск в городе мало, и они это знают.

  Катя сказала:

  - Вот самые страшные для вас враги! Какие против них лозунги могут выдвинуть большевики? Грабь все, что увидишь, измывайся над буржуями, - это и их лозунги. А они еще говорят, что не нужно у мужиков отбирать хлеб, и что следует избивать жидов. С этим согласится и всякий ваш красноармеец.

  Надежда Александровна переглянулась с Верой и засмеялась изнутри вырвавшимся смехом.

  - Екатерина Ивановна, какой вздор! Ну, где вы видели таких красноармейцев? Вы повторяете эти скверные интеллигентские сплетни... Как не надоест! Видели бы вы их в деле! Я много работала на фронте, в госпиталях, на перевязочных пунктах. Какое горение души, какой настоящий революционный пыл!

  Ее глаза засветились умилением и восторгом.

  - Ведь это все больше рабочие, добровольно пошедшие на лишения, на увечье и смерть. Голодные, разутые, раздетые, - как львы, дерутся целыми неделями. А у вас представление, - шайки разбойников, идущих набивать себе карманы. Эх, Екатерина Ивановна!..

  В сумерках в город вступили два пехотных полка с тайным назначением.

  Поздно ночью в саду у себя, в виноградной беседке, сидел, покашливая, старик Мириманов, и с ним - военный с офицерской выправкой, с пятиконечной звездой на околыше фуражки. Шептались, оглядываясь. Старик Мириманов рассказывал о своих злоключениях, а военный слушал, мрачно горя глазами.

  Старик сказал:

  - Ну, я рад, что ты жив-здоров. Тому, что ты на их сторону перешел, я никогда не верил... Дай тебе бог!

  Он с умилением перекрестил сына, всхлипнул и крепко его поцеловал. Украдкою подошла Любовь Алексеевна, села рядом на скамейку. Военный спросил:

  - А Боря где?

  - На службе у них. В военном комиссариате, что-то делает в регистрационном отделе.

  - Почему не ушел с нашими?

  Старик презрительно махнул рукой. Любовь Алексеевна оправдывающе стала объяснять:

  - Ведь ему по болезни дана была отсрочка на год. Он надеялся, что и красные его не возьмут.

  Военный сурово слушал, ударяя стеком по голенищу сапога.

  - "Трусоват был Ваня бедный"...

  - Впрочем, кой-какие сведения иногда нам дает. Только очень боится.

  Товарищ Седой с нетерпением говорил:

  - Это, наконец, скучно! Командир бригады - форменный остолоп; единственное достоинство, - что коммунист; а при отсутствии других достоинств это - недостаток. Обезоружить и сплавить махновцев удалось только благодаря тактичности и находчивости Храброва. С огромной инициативой, бешено храбр. Недаром солдаты прозвали его "Храбров". И командующий фронтом тоже настаивает, чтоб отдать бригаду Храброву.

  Крогер упрямо повторил:

  - Он нас предаст.

  - Данные?

  - Если бы были данные, я бы его прямо расстрелял.

  Леонид смеялся.

  - У нас с вами - сказка про белого бычка!.. На то вы и политком, - наблюдайте за ним.

  - Я наблюдаю.

  В воскресенье вечером Катя пошла с Верой к Корсаковым. Надежда Александровна встретила ее с ярко засветившимися прожекторами глаз и крепко расцеловала. Мужу своему она сказала:

  - Вот, Михаил! Девица, про которую я тебе рассказывала: голыми руками одолела вооруженного до зубов махновца. Достойна ордена Красного Знамени.

  - Слышал, слышал... Мы ее назначим начальницей партизанского отряда. В тыл Деникину отправим, на Кубань... Юрка, хочешь к этой девице в партизанский отряд поступить?

  Мальчик, лениво жевавший ветчину, оглядел Катю и скептически протянул:

  - Ну-у...

  - Не годится?

  Надежда Александровна засмеялась.

  - Партизаны на машинах не ездят. А ему бы только на автомобиле кататься, - один интерес.

  - Как это? Ты ведь коммунист, Юрка?

  - Ну да.

  - Так в порядке партийной дисциплины. Без разговоров.

  - Ну-у!..

  Звонок. Вкатился толстый человек.

  - Товарищ Корсаков, на десять минут разговорцу!

  Надежда Александровна возмутилась.

  - Да что это, товарищ Климушкин! Ведь каждый день видитесь в ревкоме. Дайте человеку хоть в воскресенье поужинать спокойно.

  - Ну, ну... Ваше превосходительство, не серчайте. Пять минут всего.

  Был он с живыми, умно-смеющимися глазами, с равномерною, пухлою полнотою, какою полнеют люди, сразу прекратившие привычную физическую работу. Бритый, и только под носом рыжел маленький, смешной треугольничек волос. Катю покоробило, что вошел он, не сняв фуражки.

  Протянул руку Корсакову. Корсаков пожал, оглядел его и покачал головою.

  - До чего его разносит! И чего ты такой толстый? Компрометируешь советскую власть. Как тебя на митинга выпускать?

  - Чтой-то, брат, сам не пойму. Толстею не судом.

  - Идите скорей, кончайте ваши дела.

  - Ну, ну... В одну минуту!

  Они ушли в кабинет. Поговорили. Климушкин ушел, не оставшись ужинать.

  Надежда Александровна, смеясь, стала про него рассказывать. Бывший молотобоец, теперь комиссар юстиции. Работник удивительный. - Вот, действительно, толст неприлично, но даже и это у него как-то мило. Поразительная способность сразу схватить дело, сразу ориентироваться в нем и выдвинуть самое важное. Это, я заметила, специально - пролетарская черта. Интеллигент возьмется: что? как? да почему? А он по намеку ловит. И инстинктом берет правильную пролетарскую линию. Спецы-юрисконсульты из сил выбиваются, чтоб оплести его буржуазною своей "законностью", а он ее рвет, как паутину, ни в чем не отклоняется от своего пути.

  Корсаков лениво сказал:

  - Сановничества много стало. Удивительно, как портит людей положение. С Джигитской улицы пять минут ему ходьбы до ревкома, - ни за что не пойдет пешком, обязательно вызывает машину. Уж ниже его достоинства. Нет каких-то устоев.

  Надежда Александровна враждебно взглянула и спросила с насмешкою:

  - Как у вас, интеллигентов?

  - А ты не интеллигентка?.. Да, у идейных интеллигентов. Эти как-то прочнее, не так легко голова кружится. Отдельные люди там, пожалуй, крепче и цельнее. Но средний тип, в массах, - менее устойчивы, легче злоупотребляют властью. С просителями грубы и презрительны, с ревизуемым сядут ужинать, от самогончику не откажутся... Ну, да пройдет со временем. Закваска, все-таки, прочная.

  - Вот буржуазная психология! А я как раз заметила наоборот; именно интеллигенты при первой же возможности возвращаются к своим прежним барским привычкам... Да вот, ты же первый. Постоянно - то тебе невкусно за столом, того не хочется...

  Корсаков зевнул и лег на короткий сундук около буфета, лицом кверху, ногами упираясь в пол.

  - У старых работников это еще ничего, - школа есть, - сказал он. - А вот у новых, недавних, - черт их знает, на чем душу свою будут строить. Мы воспитание получали в тюрьмах, на каторге, под нагайками казаков. А теперешние? В реквизированных особняках, в автомобилях, в бесконтрольной власти над людьми...

  Надежда Александровна вставила:

  - В кровавых боях на фронтах...

  - Да, в боях... Но нам не только защищаться, - ах, черт возьми, - нам нужно и созидать. Бои, это - пустяки. И быки испанские в боях великолепны, а социализма с ними не создашь.

  Кате нравилось, что Корсаков говорит прямо, что думает, - не то, что Надежда Александровна или Вера. И когда говорилось так, без казенного самохвальства, с сознанием чудовищной огромности и трудности встающих задач, ей приемлемее становились их стремления.

  Надежда Александровна раздраженно возражала Корсакову - долго и убедительно. Он молча слушал, закрыв глаза, вытянув туловище на сундуке, запрокинув лицо к потолку. Катю поразило, какое его лицо усталое и бледное. Бородка торчала кверху, рот был полуоткрыт, как у мертвеца. Легкий храп забороздил воздух.

  Надежда Александровна тихонько засмеялась.

  - Смотрите, спит!

  Вера шепнула:

  - Как низко голова лежит. Подушку бы подложить.

  - Нет, разбудим тогда.

  Замолчали. От тишины Корсаков проснулся, быстро поднялся на сундуке и тряхнул головою. Взглянул на часы.

  - Пора ехать.

  - Куда еще?

  - Военком просил на заседание. Вздремнул, теперь освежился.

  И уехал. Надежда Александровна сказала:

  - Теперь до поздней ночи. И потом до света будет сидеть в кабинете за бумагами. И так изо дня в день. Спит часа три-четыре. А сердце больное... Ну, а ты, партизан, иди-ка спать! - обратилась она к сыну.

  Вера спросила:

  - На скрипке он теперь продолжает играть?

  - Где там! Со времени революции и в руки не брал.

  - А помнишь в ссылке, в Верхоленске? На именинах Хуторева. Белая ночь в раскрытые окна. И вы трио составили, - Engellied*. Хуторев на гитаре вместо пианино, Михаил Тихонович на скрипке, а ты пела.

  ______________

  * Ангельская песня (нем ). Имеется в виду "Серенада" Г.Браги.

  

  

   Покойной ночи, мама!

  

  

   Меня тот звук манит с собой...

  Правда, ангельская песня! Как будто с неба звуки неслись. Петров сидел в уголке и вдруг захлюпал. И я, - так глупо: реву, захлебываюсь; вышла из избы, чтобы вам не мешать. Бледные звезды на зеленоватом небе, черные сосны...

  Ясные лучи ударили из зрачков Надежды Александровны.

  - Да, бывают такие минуты. Вдруг все заполнится такою красотою, все вдруг станут такие близкие.

  - А Хуторев сам. Помнишь, он тогда читал стихи. Мы собрались проститься с ним, пред его бегством. Я тогда в первый раз услышала эти стихи. Как к осужденному на смерть приходит священник и уговаривает его покаяться. Тот отвечает, что каяться ему не в чем. Священник настаивает. И вот осужденный в его присутствии начинает свое покаяние:

  

   Прости, господь, что бедных и голодных

  

   Я горячо, как братьев, полюбил!

  

   Прости, господь, что вечное добро

  

   Я не считал бессмысленною сказкой!..

  Все замолчали. Вера из глубины души вдруг сказала:

  - Как тогда было хорошо!

  Надежда Александровна отозвалась:

  - Хорошо!

  Катя взволновано заглянула Вере в глаза.

  - Да, Вера? Да? Правда? Правда, тогда лучше было? Лучше было в жалкой избенке, на опушке тайги, чем в этом дворце на берегу Крыма?

  Вера виновато улыбнулась.

  - Лучше.

  Надежда Александровна засмеялась своим изнутри вырывающимся смехом.

  - Дай бог, значит, чтобы Колчак с Деникиным победили и опять нас отправили туда! Только не отправят, - просто повесят.

  Катя спросила:

  - А удалось Хутореву этому бежать?

  Надежда Александровна ответила:

  - Да...

  И тяжелое легло молчание. Катя пытливо заглядывала в не смотрящие на нее глаза.

  - Ну? Ну? А дальше? Что с ним было дальше?

  - В прошлом году расстрелян. За участие в мятеже левых эсеров.

  Мириманов смотрел своими умными, смеющимися глазами и, покашливая, спрашивал Катю:

  - Вот, вы видитесь с ними, имеете возможность их наблюдать. Замечают они хоть что-нибудь, что творится кругом, отдают себе в этом отчет? Магазины и базары закрыли, торговлю запретили, а сами выдают по полфунта невыпеченного хлеба. Как же, по их представлению, могут питаться люди, которые не получают комиссарских пайков?.. Сейчас в море пошла камса. Улов небывалый, - а рыбакам запрещено продавать рыбу в частные руки, - все полностью должны представлять в продовольственный комиссариат. Везде рыбные инспектора, контролеры с воинскими отрядами. Привезли из уезда в продком полторы тысячи пудов рыбы, а соли не припасли. Вся рыба сгнила, теперь ее потихоньку закапывают в землю, чтобы не видел народ. А подходят все новые обозы. Что с ними делать, - не знают. Какая, подумаешь, мудреная загадка! Пятилетний ребенок ответит: продавать! Нет, нарушится принцип!.. Вы только подумайте: голод, разруха, каждый фунт пищи важен, - а они гноят тысячи пудов! И думают, что народ ничего не видит, что можно его накормить митинговою болтовнею! Послушайте-ка, что народ говорит о них на базаре. Все поголовно против них, большевистский дурман рассеялся окончательно. Спасибо им! Сами поработали над этим успешнее самых ярых своих врагов.

  Он улыбнулся и достал из жилетного кармана клочок бумажки.

  - На днях у ихнего Маркса я прочел чудесную заметку, - как раз к современному положению. Послушайте: "Корабль, нагруженный глупцами, быть может, и продержится некоторое время, предоставленный воле ветра, но будет неизбежно настигнут своею судьбою, именно потому, что глупцы об этом не думают". Только, - глупцы ли? Екатерина Ивановна, поверьте мне: это не глупость и не безумие. Это - сознательная дезорганизаторская работа по чьей-то сторонней указке.

  Шмыгающей походкою шла по набережной женщина с воровато глядящими исподлобья глазами, с жидкою шишечкою волос на макушке. Наклонилась, подняла на панели дно разбитой бутылки с острыми зубцами, оглянулась настороженно и бросила через каменные перила в море.

  Катя смотрела.

  - Зачем вы это?

  Женщина улыбнулась, и вдруг все ее лицо осветилось удивительно милою улыбкою.

  - Наступит кто, - еще ногу себе напорет.

  Так это по нынешнему времени показалось Кате необычным, - чтоб кто-нибудь подумал о других. Вечером она рассказала Вере. Вера рассмеялась.

  - Как она выглядит? С крошечной пуговкой на макушке, ходит, как летучая мышь летит?

  - Да, да!

  - Это Настасья Петровна наша.

  Вера рассказала: работница табачной фабрики, двое детей, муж пьяница, дрягиль, здоровенный мужик, жестоко бил ее и детей, пропивал не только свой, но и ее заработок. Сообщили им об этом в Женотдел, Вера пошла к ней, убедила подать прошение о разводе. Народный суд развел их, детей оставил ей, а его выселил из квартиры вон, к его безмерному изумлению и ее столь же безмерной радости. Теперь она стала восторженной коммунисткой, - кто бы, - говорит, - стал раньше думать о моем горе, кто бы такие законы поставил? Вера взяла ее к себе в Женотдел.

  - Ты, Катя, все вертишься в среде шипящих, и у тебя соответственный взгляд на все. Рабочей среды ты совсем не знаешь. Если бы ты подошла ближе, пригляделась бы, - сколько бы увидела прекрасного! Есть еще у нас в отделе одна татарка молодая, Мурэ. Как будто божественное откровение ее осенило и перевернуло всю жизнь. Великолепная вырабатывается агитаторша, татары в злобе, а татарки слушают, как посланницу с неба... Вот что. Завтра Настасья Петровна в первый раз делает работницам своей фабрики доклад о делегатском собрании, на которое она была ими делегирована. Хочешь, пойдем?

  - Хочу, конечно.

  - Говорить она, вероятно, совсем не умеет, не знаю, как у нее выйдет. Но все-таки посмотришь всех.

  Назавтра пошли. В конторе фабрики собралось работниц пятьдесят. Настасья Петровна испуганно смотрела исподлобья бегающими глазами, краснела, вдруг освещалась милою своею улыбкою.

  Председательствовавшая Вера сказала:

  - Ну, товарищ Синюшина, расскажите нам, что вы слышали на делегатском собрании.

  - Ой, товарищ Сартанова, боюсь я! Как же это я? Я никогда доклада не делала.

  - Вы и не делайте доклада. Просто расскажите товарищам, что там было. Вы мне сказали, вам очень понравилась речь товарища Маргулиеса. Что он говорил?

  - Уж не знаю, право, как...

  Одна старая работница увещевающе сказала:

  - Что ты, Настя, право? Чай, тут все свои. Чего бояться?

  Настасья Петровна покраснела, набралась духу.

  - Ну, вот так. Говорил, что революция, - это все равно, как ребеночек. Сперва-наперво - так, бог весть, что; не разберешь даже, то ли человек, то ли зверюшка какая. Вот, как выкидыши бывают. Все даже пугаются. А потом понемножку образуется. На свет родится, так уж видно всякому, что вправду маленький человек. Потом глазками начинает смотреть, сознательность приходит. Потом головку станет подымать, а там уж и ходить начнет. Вот все говорят: непорядки всякие, бестолочь, голод, ничего большевики не умеют наладить. Это все равно, что ребеночку новорожденному говорить: почему не ходишь?

  - Ишь, хорошо как!

  - Ведь верно, девушки!

  Настасья Петровна воодушевилась.

  - Все, говорит, помаленечку придет, нужно только всем стараться сообща. Все ведь нужно совсем по-новому устраивать, никогда еще ни в каких странах этого не бывало, чтоб рабочие сами собой управлялись, разве легко с непривычки?

  Вошел рабочий, поглядел с усмешечкой.

  - Бабье собрание?

  Вера сказала:

  - Товарищ, уходите, пожалуйста, не мешайте.

  - Я что ж? Я только послушать.

  - Нет, нет, ступайте.

  - Уходи, Шабров, чего тебе тут?

  Он усмехнулся, ушел. Настасья Петровна поискала растерянные мысли, нашла и продолжала:

  - Потом, значит, объяснил, что такое будут большевики, что такое разные другие. Большевики говорят: нужно нахрапом брать, иначе нельзя. Ну, правда, убивства, обиды всякие, а нужно сразу утвердить, чтоб никакого не было разговору. А другие, - уж как им прозвание, позабыла, - "предатели", что ли? - они, значит, всего опасаются: чтобы понемножку все, да чтобы кому не было обиды, да чтоб поладить со всеми, да чтоб буржуи не озлобились. А буржуазия пользуется, только и глядит, чтоб все назад отобрать, и о том не думает, чтоб нас не обидеть.

  Работницы шумно и одушевленно обменивались впечатлениями.

  - Уж вот хорошо ты, Настя, объяснила! Как на ладошке.

  Вера, улыбаясь, сказала:

  - Ну, видите, и доклад сделали, и ничего в этом нет страшного.

  Настасья Петровна сияла улыбкою, оправляла растрепавшуюся на макушке шишечку и с гордостью повторяла:

  - Я сейчас доклад делала.

  Как кузнечики, стукали наперебой пишущие машинки. Тк-тк! Тк-тк-тк-тк! Дзинь! Трррр... Тк-тк-тк!

  - Мой муж пропал без вести. Я вышла за другого.

  - Да что вы? И давно пропал?

  - Два месяца.

  - Почему же вы думаете, что пропал?

  - А писем не пишет.

  Тк-тк! Тк-тк-тк!..

  - Ну, а если вдруг воротится?

  - Что ж мне было делать? Я молодая. Мне без мужчины скучно.

  Крутился вихрь, - какая-то сумасшедшая смесь гордо провозглашаемых прав и небывалого унижения личности... Мелькали клочья растерзанных понятий о собственности, тени обесцененных человеческих жизней, осмеянные образы обезображенных христосов и богородиц, призывы к братству и ненависти, обрывки разорванных брачных цепей, выброшенные яти и еры, спутавшиеся числа календарных стилей.

  Иван Ильич стоял среди закоптелой своей кухонки, скрестив на груди руки, с презрительным лицом. Чадила коптилка. Люди во френчах и матросских бушлатах перетряхивали тюфяки, поднимали половицы, складывали в портфель бумаги и письма. Прислонившись к плите, бледный Афанасий Ханов смотрел, не принимая участия в обыске.

  Бритый человек с револьвером сказал:

  - По предписанию чрезвычайной комиссии из Москвы вы арестованы, гражданин.

  Иван Ильич ответил устало:

  - И слава богу. Мне надоела ваша большая тюрьма. Ведите в малую.

  В черной толпе вооруженных людей его повели через темный сад, среди благоухания белых акаций. Загромыхал по шоссе грузовик. Меж винтовок и солдатских фуражек затряслась на звездном небе широкополая шляпа Ивана Ильича. Анна Ивановна неподвижно стояла у раскрытой калитки и смотрела вслед.

  Надежда Александровна, взволнованная, прибежала к Вере и сообщила об аресте Ивана Ильича. Глаза ее светились нежною ласкою и участием.

  - По предписанию из Москвы. Михаил мне сейчас сказал по телефону. Сам только что узнал.

  Вера, страшно бледная, молчала с неподвижным лицом. Катя рванулась: нужно было действовать. Надежда Александровна сказала:

  - Приходите вечером. Михаил все узнает, расскажет.

  Вечером они пошли. Корсаков развод руками.

  - Ну, что тут можно сделать! "Вы агитировали против смертной казни?" - "Агитировал, и всегда буду агитировать".

  Надежда Александровна нетерпеливо повела плечами.

  - Какая окостенелость взглядов! Как он, право, не может понять!

  Корсаков сказал Кате:

  - Единственно, что могу сделать, это поместить его в возможно сносные условия. Велю дать вам свидание. Уговорите его, чтоб он, по крайней мере, держался не так вызывающе и презрительно. Сам себе подписывает приговор. Время сейчас грозное.

  В том же особняке, куда Катю водили на допрос, где она сидела в подвале, ей дали свидание с отцом. Ввели Ивана Ильича в комнату и оставили их одних. В раскрытые окна несло просторным запахом моря и водорослей, лиловые гроздья глициний, свешиваясь с мрамора оконных притолок, четко вылеплялись на горячей сини неба.

  Иван Ильич с суровыми глазами говорил:

  - Вы все, нынешние, даже самые хорошие, так привыкли к постоянным компромиссам с совестью, что у нас уже почти нет общего языка.

  - Да нет, папа, погоди! При чем компромисс? Не задирай их только.

  - Катя! Меня спрашивают: "Вы против смертных казней, производимых советскою властью?" А я буду вилять, уклоняться от ответа? Это ты называешь - не задирать!.. Я тут всего третий день. И столько насмотрелся, что стыдно становится жить. Да, Катя, стыдно жить становится!.. Каждый день по нескольку человек уводят на расстрел, большинство совершенно даже не знает, в чем их вина. А Вера с ними, а ты водишь с ними компанию...

  Когда свидание кончилось, Иван Ильич обнял Катю, поцеловал и сказал:

  - Катя, я тебя прошу: не ходи ко мне больше на свидания. Мне с тобою тяжело.

  - Спички шведские, головки советские! Пять минут вонь, потом огонь!

  - Друзья, друзья! А что же хлеба не покупаете? Не забывайтесь! Вот хлеб свежий!

  - Сколько-о? С ума сошел!..

  Налетала милиция, торговцы, оглядываясь, бежали с лотками, рысью катили тележки, вскачь уносились на грохочущих телегах. Продавцов и покупателей вели под конвоем в милицию, конфисковали товар.

  Все равно, что гроза налетевшая. Или наводнение. Непонятное, но неотвратимое. А через полчаса опять:

  - Спички шведские...

  - Креста нету на тебе! Сто рублей картошка!

  - Бери, гражданин, не ходи дальше! Дешевле нигде не найдешь. Воротишься, - за эту цену не отдам.

  Средь пыли и солнца, средь базарных выкриков и поросячьего визга - странная, долгая трель:

  - А-а-а-а...

  - Вот любительский табачок! Покуривай, мужичок!

  

  

   A-a-ah!.. E strano poter il viso suo veder!

  

  

   Ah!.. Mi posso guardar, mi posso rimirar...

  

  

   Di', sei tu? Marguerita! Di', sei tu?..*

  ______________

  * А-а-ах!.. Странно смотреть на себя!

  Ах!.. Могу взглянуть на себя и любоваться собой...

  Ты ли это? Маргарита! Ты ли это?.. (итал.) - фрагмент арии Маргариты из оперы Ш.Гуно "Фауст".

  Старая женщина в отрепанном пальто, в деревянных сандалиях, пела, высоко подняв голову, мучительно-стыдящимися глазами глядя поверх толпы. Видно, была красавица, чувствовался хороший когда-то голос и хорошая школа. И вдруг Катя узнала: жена бывшего городского головы Гавриленки, которых тогда выселили от Миримановых.

  Катя съежилась, - не глядя, сунула ей в руку все деньги, какие были, и побежала прочь.

  В горах, в недоступных лесных чащах, скрывались зеленые. Они перехватывали продовольственные обозы, обстреливали из засады проезжающие автомобили. По вечерам делали налеты на поселки и деревни, забирали припасы, бросали на дорогах изрешеченные пулями трупы захваченных комиссаров. Между тем войск на фронте было мало, снимать их на борьбу с партизанами было невозможно.

  Везде чувствовалась организованная, предательская работа. Два раза загадочно загоралось близ артиллерийских складов. На баштанах около железнодорожного пути арестовали поденщика; руки у него были в мозолях, но забредший железнодорожный ремонтный рабочий заметил, что он перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли. Однако через пять дней, на утренней заре, был взорван железнодорожный мост на семнадцатой версте.

  Надежда Александровна зашла к Вере переговорить об устройстве дня работниц. (Она заведовала отделом агитпропаганды). Потом пили чай. Надежда Александровна взволнованно говорила:

  - Весь наш Особый Отдел нужно бы расстрелять. Вялый, никакой инициативы. Арестовывает случайно попавшихся, но совершенно не умеет поставить широкой разведывательной работы. Теперь, впрочем, все переменится. Скоро приезжает Воронько.

  Катя ахнула.

  - Воронько?! Тот, знаменитый?

  - Да.

  - Г-господи, какой ужас!

  Надежда Александровна удивленно взглянула на Катю. Вера была бледна.

  - Почему ужас?

  - Этот зверь?.. И тут польется кровь реками, как на Подолии, на Киевщине!

  Надежда Александровна веско и раздельно сказала:

  - Это один из самых прекрасных и самых замечательных людей, каких я когда-нибудь встречала... Вот белогвардейская оценка! - Она засмеялась и обратилась к Вере: - Ты знаешь, недавно в заграничных газетах был помещен его портрет с подписью: "Начальник Ч.К.Воронько, палач Украины". Если бы увидели его, - хорош палач!

  Катя враждебно возразила:

  - Для вас он, конечно, не палач. Вот если бы он ваших отцов и детей отправлял на расстрел, вы бы другими глазами смотрели... Ну, скажите мне: сама вы, - такая, какая вы есть, - пошли бы вы в чрезвычайку?

  Надежда Александровна в изумлении глядела на Катю.

  - Конечно! Какой тут может быть разговор!.. Нет, положительно, нужно бы всем коммунистам по очереди работать в чрезвычайных комиссиях, чтобы все видели, как мы относимся к этой работе.

  - И вы не знаете, - скажите, что, правда, не знаете, - какие сладострастные убийцы-садисты вырабатываются в ваших чрезвычайках. Вон, рассказывают про здешнего особника, Белянкина... А был, наверно, хорошим рабочим.

  Глаза Надежды Александровны стали очень маленькими, темными и колючими.

  - Да, бывают, я это хорошо знаю. Но только, - уж извините, не из рабочих. В Курске, пред нашим отъездом сюда, Михаил хотел освободить одного арестованного, - никаких данных против него. А чекист, потрясая руками: "они всю жизнь нас давили, расстреливали нашего брата-рабочего. И его расстрелять!" Михаилу он показался подозрительным. Велел навести справки. Оказалось, - бывший жандармский офицер. Расстреляли.

  Когда Надежда Александровна ушла, Катя сказала, мрачно глядя в окно:

  - Если я случайно где-нибудь с этим Воронько встречусь, я ему не подам руки!

  На скамейке под окном, облокотившись о спинку, неподвижно сидел Мириманов и как будто дремал.

  С Надеждой Александровной при каждой новой встрече отношения Кати портились все больше. Надежда Александровна не могла с нею говорить без раздражения. Вопросы, которые Катя ставила с обычною своею прямотою, были для Надежды Александровны, как докучливо-нудное жужжание мухи, бьющейся в пыльной паутине.

  Катя заметила: все человечество резко делилось для нее на три расы. Первая -

  пролетариат;

  это

  была

  божественно-лучезарная

  и божественно-безупречная порода людей, полная мощи, благородства и вещего понимания жизни. Вторая - люди ее партии: тесная семья дорогих товарищей, занятых важным, единственно нужным для жизни делом. И третья - все остальное: злобно-хлюпающая слякоть, только и думающая, чтобы залить своею зловонною жижею светлое пламя революции. Насколько было возможно, она сторонилась их с брезгливым чувством. Все их слова и дела были для нее сознательною ложью, саботажем и подкопом под революцию.

  В революцию она была влюблена, как иная жена бывает влюблена в своего мужа: в нем все хорошо, у него не может быть ошибок и недостатков, малейший отрицательный отзыв о нем воспринимается ею, как обжигающее душу оскорбление.

  Катя говорила ей:

  - Смотрите, все кругом рассказывают: ваш жилищный отдел, - это сплошное гнездо взяточников, за деньги можно получить какую угодно квартиру, без взятки никогда не получишь ничего.

  Острые гвозди маленьких глазок злобно устремлялись на Катю.

  - Докажите!

  И странно было: черные эти гвоздики, - неужели это те же огромные окна, из которых, как из прожекторов, лились снопы такого чудесного света?

  - Надежда Александровна, как же это может доказать частный человек? А для власти, если только она захочет исследовать, это не составит никакого труда.

  - Извините, Катерина Ивановна. Власти некогда заниматься обывательскими сплетнями.

  А Корсаков, ее муж, Кате нравился все больше. Он ясно видел всю творившуюся бестолочь, жестокость, невозможность справиться с чудовищными злоупотреблениями и некультурностью носителей власти. В официальных выступлениях держался, как будто ничего этого нет, но в частных разговорах откровенно признавал все. Он крепко верил в конечную цель, в общую правильность намеченного пути, но это не мешало ему признавать, что путь идет через густейшую чашу стихийных нелепостей и самых ребяческих ошибок.

 &