Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

радостным карьером сделал несколько кругов, потом сразу остановился и, похрюкивая, стал щипать молодую травку.

  - Смотри, какой жирный и большой! И знаешь, что я заметила? Что свиньи - очень чистоплотные животные. В грязь они лезут потому же, почему мы умываемся. Грязь засохнет и задушит на ней всех вшей, блох. А потом отскребет грязь об угол или ствол, - и чистенькая, как вымытая. И только нежная розовая кожа просвечивает сквозь щетину... Как все интересно, куда ни посмотришь!

  Леонид жадно глядел на море.

  - Хорошо у вас тут!

  И вдруг он засмеялся неожиданно прорвавшимся, внутренним смехом.

  - Странно! Какое у вас здесь тихое, мирное житие! А жизнь клокочет, как в вулкане... Пойдем, покажи дачку.

  Он брезгливо оглядел поросенка и, прихрамывая, пошел к террасе.

  - Отчего ты хромаешь?

  - Так... Телега опрокинулась, когда сюда ехал. Ушиб ногу. Пустяки.

  Но Катя женским своим взглядом заметила неумело наложенную заплату на левом бедре и замытую кровь у ее краев.

  - А это что? Вот ты зачем у меня вчера иголку брал... Ленька, что-то тут...

  Она с любовью и с просьбой заглянула ему в глаза. Леонид сердито нахмурился.

  - Вот пристала! Оставь ты меня, пожалуйста! Нежности эти бабьи...

  Катя вздрогнула. Вдруг она вспомнила рассказ Дмитрия, как он стрелял по двоим, убегавшим от контрразведки, и как ранил одного в ногу.

  Дача, кроме маленькой комнаты и кухни с каморкой, где Сартановы жили зимою, имела еще три больших летних комнаты.

  - Славная дачка! - В углах губ Леонида задрожала дразнящая улыбка. - Когда мы будем здесь, мы ее реквизируем под клуб коммунистической молодежи.

  - А вы скоро будете здесь?

  - Недельки через две, не позже.

  Катя жадно спросила:

  - Встречал ты за это время Веру?

  - Встречал много раз. Она в Петрограде работает, в женотделе. Чудесная работница. - Он насмешливо улыбнулся. - А дядя к ней по-прежнему?

  Катя грустно ответила:

  - По-прежнему. Говорит, что Вера для него умерла. Мы при нем никогда не говорим про нее, сейчас же у него делается такое беспощадное лицо... Расскажи подробно, - что она, как?

  После обеда Катя стала гладить белье, а Леонид ушел в горы.

  Воротился он в сумерки, с большим букетом подснежников, и установил его в стеклянной банке посреди кухонного стола. Сели пить чай. Иван Ильич по-прежнему недоброжелательно поглядывал на Леонида. Он спросил:

  - Ну, что? Как дела у вас? По-старому, - арестовываете, расстреливаете?

  Леонид сдержанно улыбнулся.

  - Кого нужно, арестовываем и расстреливаем.

  - А многих нужно?

  - Многих. Контрреволюция так и шипит, так и высматривает, куда бы ужалить.

  - Да, многих, многих! Всех, кто не большевик. Значит, почти весь русский народ. Много еще работы предстоит.

  - Трудового народа мы не трогаем, его мы убеждаем, и знаем, что он постепенно весь перейдет к нам. А буржуазия, - да, с нею церемониться мы не станем, она с нами никогда не пойдет, и разговаривать мы с нею не будем, а будем уничтожать.

  - Уничтожать? Я что-то не пойму. Как же, - физически уничтожать?

  - Да хоть бы и физически. Не ликвидируешь их, - уйдут к Колчаку, к Деникину и будут сражаться против нас.

  Катя ахнула.

  - Леонид, что ты говоришь? Для марксизма важно уничтожение тех условий, при которых возможна буржуазия, а не физическое ее уничтожение... Какая гадость!

  Леонид пренебрежительно взглянул на нее.

  - Э, милая моя! С чистенькими ручками революции делать нельзя. Марксизм, это прежде всего - диалектика, для каждого момента он вырабатывает свои методы действия.

  - Но погоди, - сказал Иван Ильич. - Ведь вы сами при Керенском боролись против смертной казни, вы Церетели называли палачом. И я помню, я сам читал в газетах твою речь в Могилеве: ты от лица пролетариата заявлял солдатам, что совесть пролетариата не мирится и никогда не примирится со смертною казнью. Единственный раз, когда я тебе готов был рукоплескать. И что же теперь?

  Леонид изумленно пожал плечами.

  - Удивительно! Мы уж совсем на разных языках говорим... Ну, да! Тогда речь шла о казни солдат, мужественно отказывавшихся участвовать в преступной империалистической бойне. А теперь речь о предателях, вонзающих нож в спину революции.

  - Но ведь ты говорил - пролетариат никогда не примирится со смертною казнью, в принципе!

  - Полноте, дядя! Может, и говорил. Что ж из того! Тогда это был выгодный агитационный прием.

  Катя гадливо вздрогнула. Иван Ильич схватился за грудь, прижал руки к сердцу и, закусив губу, шатающимся шагом заходил по кухне.

  - Предали революцию! - с тоской воскликнул он. - Предали безнадежно и безвозвратно!

  Леонид насмешливо блеснул глазами.

  - Да неужели вы, дядя, не понимаете, что революция - не миндальный пряник, что она всегда делается так? Неужели вы никогда ничего не читали про великую французскую революцию, не слыхали про ее великанов, - Марата, Робеспьера, Сен-Жюста или хотя бы про вашего мелкобуржуазного Дантона? Они тоже не миндальные пряники пекли, а про них вы не говорите, что они предали революцию... Ну, хорошо, мы предали. А вы, верные ее знаменосцы, - вы-то где же? Нас много, за нами стихия, а вы, - сколько вас?

  - Вас много, потому что хамов много.

  - Допустим. А вы, чистенькие, безупречные, - что вы делаете в это великое время? Вы, - я не знаю, может быть, вы за добровольцев?

  - Нет, брат, избавь от этой чести!

  - А тогда что же? Кто с вами? И что вы хотите делать? Сложить руки на груди, вздыхать о погибшей революции и негодовать? Разводить курочек и поросяточек? Кто в такие эпохи не находит себе дела, тех история выбрасывает на задний двор. "Хамы" делают революцию, льют потоками чужую кровь, - да! Но еще больше льют свою собственную. А благородные интеллигенты, "истинные" революционеры, только смотрят и негодуют!..

  Иван Ильич ходил и молчал. Потом вдруг круто остановился перед Леонидом и спросил:

  - Скажи, пожалуйста, для чего ты сюда приехал?

  - Я уже вам говорил: отдохнуть.

  - Зачем же тебе было ехать для этого сюда, пробираться через фронт, подвергаться опасностям? Ведь для "усталых советских работников" отдых у вас создается просто: выгони буржуя из его особняка, помещика из усадьбы - и отдыхай себе вволю от казней, от сысков, от пыток, от карательных экспедиций, - набирайся сил на новые революционные подвиги!

  Леонид, улыбаясь про себя, молча отхлебывал из кружки чай. Иван Ильич тяжелым взглядом смотрел на него.

  - А скажи, пожалуйста: если бы кто-нибудь приехал и остановился у тебя, кто, - ты верно знаешь, - всею душою против большевиков, и кто, ты подозреваешь, приехал работать против них, - что бы ты сделал?

  Леонид взглянул вызывающе смеющимися глазами.

  - Странный вопрос. Конечно, дал бы знать в чрезвычайку. Она бы мигом с ним разделалась.

  - Донес бы, значит?

  - И глазом бы не моргнул.

  Иван Ильич тяжело дышал и смотрел на него. Лицо его краснело, в душе поднимался вихрь. Стараясь овладеть собою, он медленно и спокойно сказал:

  - Вот что, голубчик! Я не доносчик, и в жизнь свою никогда доносчиком не был. И на тебя не донесу. Но... уходи, милый мой, от нас сейчас же.

  Катя порывисто двинулась, но ничего не сказала. Леонид, не допив стакана, с неопределенною улыбкою встал и медленно вышел. Слышно было, как он в Катиной каморке зажег спичкою коптилку, как укладывал свои вещи. Все молчали.

  Анна Ивановна нерешительно сказала:

  - До утра бы оставить его, пусть переночует. Куда он пойдет, на ночь глядя?

  - Нет!! - бешено крикнул Иван Ильич. Лицо его стало темным, как чугун. - Сейчас же вон! Доносчик, палач, - не позволю поганить нашего дома! Иначе сам уйду! Так вы все и знайте!

  Он зашагал по кухне и вдруг качнулся, как сильно пьяный. Анна Ивановна побледнела, Катя вскочила и подбежала к нему. Он отстранил ее рукою.

  - Не-ет!.. Нужна, господа, хоть какая-нибудь брезгливость! Вы самого Иуду готовы в постельку уложить и укрыть тепленьким одеяльцем!.. Не-ет!..

  Вошел Леонид с котомкою за плечами.

  - Палку свою я, кажется, здесь оставил.

  Он взял в углу палку. Глаза его смотрели кротко, в них было то хорошее, покорное и грустное, что Катя знала в нем в часы преследований и несчастий в былые времена. У ней сжалось сердце.

  - Куда ты пойдешь?

  - Наших тут везде много, приют найду где угодно. До свидания! - мягко сказал он.

  - Погоди, Леня!

  Катя быстро отрезала половину большого хлеба и подала ему.

  - Э, дурочка, на что мне! Ведь у самих муки мало.

  - Ну, ну, бери!

  Он взял и вышел. Все молчали.

  Муж и жена, с очумелыми глазами, полными отчаяния и усталости. С утренней зари до поздней ночи оба беспомощно трепались в колесе домашнего хозяйства, неумелые и растерянные. Пилили вдвоем дрова тупою пилою с обломанными зубьями и злобно ссорились. Он колол поленья зазубренным топором, то и дело соскакивавшим с топорища. Она доила корову, которой смертельно боялась.

  Корова брыкалась, ей связывали ноги. Жена опасливо доила, каждую минуту готовая отскочить, а муж стоял перед мордою коровы, косился на рога, грозил толстой палкой и свирепо все время кричал. И были у коровы такие же ошалелые глаза, как у хозяев.

  Ложились поздно ночью, - никак не успевали управиться раньше, а к пяти утра нужно было вставать доить корову. Хоть бы раз выспаться всласть, - это было их высшим блаженством, о котором не смели и мечтать. И результатом чудовищной работы, выматывавшей все силы, было, что этот день, слава богу, кое-как сыты.

  Катя помнила их два года назад. Счастливая, милая семья на уютной своей дачке, с детками, нарядными и воспитанными. Он тогда служил акцизным ревизором в Курске. У нее - пушистые, золотые волосы вокруг веселого личика. Теперь - лицо старухи, на голове слежавшаяся собачья шерсть, движения вульгарные. Распущенные грязные ребята с мокрыми носами, копоть и сор в комнатах, неубранные постели, невынесенная ночная посуда. И бешеные, злобные ссоры весь день.

  - Катерина Ивановна, вы гладите свое белье?

  - Конечно.

  Она с торжеством посмотрела на мужа.

  - Что?

  - "Что"! Совершенно бессмысленная трата сил. Нелепое щегольство, когда и без того погибаем от работы.

  - "Щегольство"! Катерина Ивановна, посмотрите на меня, - правда, какая щеголиха? Ха-ха-ха!.. И то хуже кухарки всякой.

  - Здравствуйте! Как живете?

  - Плохо, конечно. Вещи распродаю, - этим питаюсь. А вы?

  - Все вещи распродал. Ворую.

  - Распродам - тоже останется воровать.

  По-крымски медленно надвигалась весна. Высокое солнце лило на землю нетерпеливый жар, но остывшее море перехватывало его и пускало в воздух острый холодок. Неспешно набухали почки акаций и тополей. Миндальные деревья, как повенчанные невесты, медленно сбрасывали свой воздушно-белый наряд и одевались в плотные зеленые платья. Скворцы черными четками усаживались к вечеру на холодеющие телеграфные проволоки, упоенно блеяли козлятами, квакали лягушками, свистели, как чабаны. Без северной тревоги и томления шла весна.

  А в людях тревога. "Идут? Не идут?" Никто ничего не знал. Но чувствовалось, - что-то надвигается, что-то ломается и трещит... Свирепее и безудержнее становились реквизиции, разнузданнее войска. На дорогах казаки отнимали у мужиков муку и вино, забирали хороших лошадей и оставляли взамен своих, загнанных и охромевших. В городе офицеры сводно-гвардейского полка ворвались в тюрьму, вывели тридцать бандитов и большевистских комиссаров и расстреляли их на берегу моря. Богатые люди выезжали на пароходах в Новороссийск, Батум, Константинополь.

  Смелее становился народный говор и ропот. Дерзче грабежи в экономиях и дачных поселках. Чаще поджоги. Безбоязненнее уклонения от мобилизации. В потребиловке Агапов и Белозеров, осторожно оглядываясь, говорили, что добровольцы, собственно, обманули народ, и что истинно народную власть могут дать только большевики.

  Привезли, наконец, муку в потребиловку. Сартановы уж неделю сидели без хлеба и ели разваренные кукурузные зерна. Катя пришла получить муку.

  В прохладной лавке с пустыми полками народу было много. Сидели, крутили папиросы, пыхали зажигалками. Желтели защитные куртки парней призывного возраста, воротившихся из гор. Болгарин Иван Клинчев, приехавший из города, рассказал, что на базаре цена на муку сильно упала: буржуи бегут, везут на пароходы все свои запасы, а дрягили, вместо того, чтобы грузить, волокут муку на базар.

  Штукатур Тимофей Глухарь злобно сказал:

  - Ишь, сволочь какая! Народ с голоду дохнет, а они муку увозят!

  Толстая болгарка с черными, как сажа, бровями спросила продавщицу Маню:

  - Сколько катушка стоит?

  - Сорок рублей.

  - Господи, что же это!

  Глухарь отозвался:

  - Дай, большевики придут, - сорок копеек будет стоить. Они все это спекулянтство уничтожут.

  Катя, со всегдашнею своею привычкою говорить, что в душе, удивленно поглядела на него.

  - Тимофей! Как же вы совсем еще недавно говорили, что вы против большевиков?

  - А вам желается, чтоб у нас кадеты остались? Хе-хе! Не-ет! Довольно! Поездили на наших шеях!

  - Я вам не говорила, что мне желательно.

  - Еще бы теперь говорить! Вы теперь затаилися. Чуете, что дело ваше плохо.

  Осторожные болгары с молчаливою усмешкой поглядывали на Катю. Русские злорадно стали глумиться над добровольцами и ругать их. Веселый парень в солдатской рубашке без пояса запел:

  

   Пароходик идет, вода кольцами,

  

   Будем рыбу кормить добровольцами!

  Катя стала с чеком в очередь. Толстая болгарка подошла и стала перед нею.

  - Послушайте. Марина, не видите, - очередь? Что же вы вперед заходите?

  - Мне некогда.

  - И мне тоже некогда.

  - Подождете. Что вам делать? Мы работаем, а вы на берегу голые лежите.

  Кругом засмеялись. Подвыпивший столяр Капралов вдруг грозно спросил болгарку:

  - А кому какая польза, что ты работаешь? Кабы вы на общественную пользу работали, то было бы дело. А вы зерно в ямы зарываете, подушки набиваете керенками, - "работаем"! Сколько подушек набила? А приду к тебе, мучицы попрошу для ребят, скажешь: нету!

  Он властно отстранил болгарку и обратился к Кате:

  - Становитесь, барышня, в свою очередь. А твое вот где место. Ее отец хороший человек.

  Болгары щурились и молча смотрели в стороны. Толстая болгарка не так уж уверенно возразила:

  - А мы нешто плохие?

  - Вы не хорошие и не плохие. Он за народное дело в тюрьме сидел, бедных даром лечит, а к вашему порогу подойдет бедный, - "доченька, погляди, там под крыльцом корочка горелая валялась, собака ее не хочет есть, - подай убогому человеку!" Ваше название - "файдасыз"*!.. Дай, большевики придут, - они вам ваши подушки порастрясут!

  ______________

  * Великолепное татарское слово, значит оно: "человек, полезный только для самого себя". Так в Крыму татары называют болгар. (Прим. В.Вересаева.)

  Катя получила полтора пуда муки и волоком вытащила мешок наружу.

  По шоссе в порожних телегах ехали мужики. Катя подбежала и стала просить подвезти ее с мешком за плату к поселку, за версту. Первый мужик оглядел ее, ничего не ответил и проехал мимо. Второй засмеялся, сказал: "двести рублей!" (В то время сто рублей брали до города, за двадцать верст.)

  Из потребиловки мужик, с рыжеватой бородой и красными, обтянутыми скулами, вынес свои покупки и стал укладывать в телегу. Катя быстро спросила:

  - Вы по шоссе поедете, мимо поселка?

  Мужик, не оглядываясь, пробурчал:

  - Нечего мне с тобой. Проходи!

  Деревенские, сидевшие на скамеечке у потребиловки, засмеялись. Парень Левченко, с одутловатым, в прыщах, лицом, в солдатской шинели, сказал:

  - Тащи-ка на своем хребте. Ноне на это чужих хребтов не полагается.

  Катя вспыхнула.

  - Знаете, что? Когда на почте неграмотный человек просит меня написать ему адрес на письме, - я не смеюсь над ним, потому что знаю: он не умеет писать, а я умею. А мешок поднять у меня нет силы. Не хотите помочь - ваше дело. Но как же вам не стыдно смеяться?

  Сидевшие на скамейке молчали. Левченко улыбался нехорошею улыбкою. Мужик в телеге удивленно взглянул на Катю и вдруг сказал:

  - Садитесь.

  И сам положил ее мешок в телегу.

  Они затряслись по шоссе. Катя усаживалась на своем мешке и радостно говорила:

  - Ну, вот, видите: все-таки, все-таки люди добрее и лучше, чем кажутся! Ведь вот стало же вам совестно! Но скажите, - почему все теперь стали такие жестокие?

  Мужик улыбнулся хорошею мужицкою улыбкою.

  - Верно. Осатанел народ.

  - Но почему же?

  Он подумал, но не нашел ответа. Пошевелил плечами и стегнул кнутом лошадь.

  Легкий ветерок дул с залитых солнцем гор, пахло фиалками. Мужик разговорился. Он был из соседней степной деревни. Рассказал он, как после ограбления экономии Бреверна к ним в деревню поставили постоем казаков.

  - Корми их, пои. Всё берут, на что ни взглянут - полушубок, валенки. Сколько кабанчиков порезали, гусей, курей, что вина выпили. Девок за груди хватают, и не моги им ничего сказать, - сейчас за шашку. А мы чем виноваты? "К вам, - говорят, - след от колес ведет из экономии". Может, и из наших кто. Мало ли с войны солдат воротилось. Да ведь он оказываться не станет; если что своровал, схоронит. А к ответу всех поставили. Нашего брата, как хочешь, обижай. У зятя моего в Бараколе кадеты стали лошадь отымать, он не дает. "Я, говорит, через нее хлеб кушаю". - "Ну, вот покушай!" И из ливарвера ему в лоб. Бросили в канаву и уехали. Старики в город пошли жаловаться, все расписали, как было. Те опять приехали: "Вы, говорят, жаловались?" - "Мы". Отхлестали нагайками и - ходу!

  Катя в беспомощном негодовании оглядывала сверкавшие солнцем дали.

  - Да это и большевики не хуже!

  - Кто их знает. Нам все одно. Царь ли, Ленин ли, - только бы порядок был и спокой. Совсем житья не стало.

  Мужик слегка подхлестывал кнутом лошадь. Несло от него чем-то светлым, тихим и крепким, что всегда чуялось Кате в мужиках сквозь их жадность, жестокость и грубость.

  Подъехали к калитке дачи. Мужик внес мешок и отказался взять деньги.

  Керосиновая лампочка тускло освещала пыльные выступы камней в подвале. Отдушины были завешаны дерюгами. Ася месила лопатою известку, Агапов, в фартуке, клал поперечную стенку, Майя подавала камни. Из-за стенки выглядывали ящики, мешки с мукою, бочонки.

  Говорили шепотом.

  - А золото я вот в эту щель вмазываю. Запомните, девочки! Вот, зеленый камушек, на высоте моего роста.

  Вывели стенку под самый свод. Завалили ее старыми ящиками, пустыми бочками. Затрусили пол сором. Выходили из подвала поодиночке, зорко вглядываясь в глухую темноту ночи.

  У профессора пили чай. Он сегодня ездил в город читать свои лекции в народном университете, и Катя забежала узнать новости. Профессор был заметно взволнован. Наталья Сергеевна сидела за самоваром бледная, с застывшим от горя лицом.

  - Добровольцы по всем дорогам уходят в Феодосию, а оттуда в Керчь. В городе полная анархия. Офицеры все забирают в магазинах, не платя, солдаты врываются в квартиры и грабят. Говорят, собираются устроить резню в тюрьмах. Рабочие уже выбрали тайный революционный комитет, чтобы взять власть в свои руки.

  Наталья Сергеевна сказала:

  - У нас сейчас стирает девушка с деревни, рассказывала: в Насыпкое заночевали два офицера, - их ночью убили, раздели догола, и трупы увезли куда-то.

  С террасы вбежала девушка-прачка, хлопнула зазвеневшею стеклянною дверью, крикнула на бегу: "Кадеты идут!" и в ужасе пробежала в кухню.

  Вышли на террасу. С горы по дороге спускался высокий молодой офицер с лентою патронов через плечо, в очень высоких сапогах со шпорами... В руке у него была винтовка, из-за пояса торчали две деревянные ручки ручных гранат. На горе, на оранжевом фоне заходившего солнца, чернела казенная двуколка и еще две фигуры с винтовками.

  - Скажите, здесь живет профессор Дмитревский?

  - Это я.

  - Вам письмо от вашего сына.

  - Очень вам благодарен, поручик... Не зайдете ли выпить стакан чаю?

  - Благодарю вас, меня товарищи ждут.

  - Так ведите и их.

  Офицер конфузливо улыбнулся.

  - Ну, спасибо. Сейчас приведу.

  Двуколка, нагруженная большим бочонком, спустилась с горы. Высокий взошел на террасу еще с двумя офицерами. Их усадили пить чай. Профессор и Наталья Сергеевна жадно стали читать письмо.

  - Вам записочка от Мити, - сказал профессор Кате.

  Записка была написана наскоро, взволнованным почерком. Митя писал, что их полк экстренно двинули к Керчи, что навряд ли скоро придется увидеться. "Катя, милая моя девушка! Навряд ли и вообще уж когда-нибудь увидимся. Прощай, не поминай лихом!"

  Профессор спросил офицеров:

  - Как положение?

  Офицер в гусарской фуражке, с рыжими, подстриженными снизу усами, ответил:

  - Обычное маневрирование. Из стратегических соображений войска передвигаются к Керчи.

  Высокий усмехнулся, поколебался и вдруг махнул рукою.

  - Какие там стратегические соображения! Просто гонят нас большевики. Да и гнать-то, в сущности, некого. Армии больше не существует, расползлась по швам и без швов, как интендантские сапоги. И надеяться больше не на кого. Союзники от нас отступились, французы отдали большевикам Одессу...

  Гусар сумрачно покосился на него.

  - Вы не профессиональный военный, поэтому все вам и кажется так страшно. Во всякой войне бывают колебания в ту и другую сторону. Вот соберемся с силами, подойдут пополнения - и погоним красных, как стадо овец, вот увидите. Их только раз разбить, а дальше работа будет уж только нам, кавалерии.

  Третий, очень молодой артиллерист-прапорщик, смуглый, с родинкою на щеке и с серьезными глазами, сдержанно возразил:

  - С таким командным составом никого не разобьем.

  Высокий с негодованием воскликнул:

  - Ох, уж этот командный состав!.. Совсем, как при царе: бездарность на бездарности, штабы кишат франтами-бездельниками, которые и носа не кажут на фронт. Воровство грандиозное, наши солдаты сидят в окопах в рваных шинелишках, в худых сапогах, а в тылу идет распродажа обмундирования, все мужики в деревнях ходят в английских френчах и американских башмаках. В ресторанах шампанское потоками, миллионы летят, как рубли... А мы что делали на фронте? Вместо того, чтобы защищать перешеек - ведь сами говорят: Фермопилы - бросили нас далеко на север, три тысячи против пятнадцати тысяч красных, для того, видите ли, чтобы соединиться у Дебальцева с Деникиным. Ну, конечно, разбили нас и отбросили... А теперь транспорт наших крымцев пришел к Деникину, - он их не принял: вы, говорит, убежали от большевиков, вы мне не нужны.

  Профессор встал.

  - Извините, вы мне позволите написать письмецо сыну?

  Он ушел с женою. Катя, без кажущейся связи с разговором, сказала:

  - На днях я ехала с одним мужиком из соседней деревни, он мне рассказывал: добровольцы отобрали у его зятя лошадь, последнюю, а когда он стал противиться, его застрелили.

  Гусар враждебно смотрел на нее.

  - Да ведь это все сказки! Как вы им верите!

  Высокий устало отозвался:

  - Нет, так бывает.

  - Да ведь это же хуже большевиков!

  - Мы хуже и есть. Недавно перестреляли из пулеметов сто двадцать красно-зеленых в каменоломнях. Они сдались, побросали винтовки, выкинули белый флаг. А мы их пулеметами.

  - Сдавшихся!

  - А они не так?

  - Ну, и как на душе у вас?

  Высокий усмехнулся.

  - Ничего. Привыкли. Умом, конечно, понимаю, что нехорошо.

  Замолчали. Катя сказала:

  - Или вот еще, тот же мужик рассказывал. У нас тут недавно ограбили помещика Бреверна, к ним поставили казаков, и они ограбили мужиков. Одежду отбирали, припасы, вино.

  Гусар тяжелым взглядом посмотрел на Катю. Она почувствовала, что он уж ненавидит ее всеми силами души.

  - А как с ними иначе? Мы раздеты, голодаем, а они сыты, в тепле; продавать ничего не хотят, набивают подушки керенками...

  Катя весело всплеснула руками.

  - Да большевики совсем так же рассуждают о буржуях! Вот потеха!

  Гусар прикусил губу. Прапорщик-артиллерист с родинкой тихо сказал:

  - Если двадцатого числа не получим жалованья, придется и нам жить разбоем.

  Высокий усмехнулся.

  - А теперь не разбоем живем? Вон бочку вина везем, - заплатили мы за него?

  Гусар заговорил взволнованно:

  - Вы говорите - в сдавшихся стреляли. С немцами, с австрийцами мы были рыцари. А против большевиков мне совесть моя разрешает все! Меня пьяные матросы били по щекам, плевали в лицо, сорвали с меня погоны, Владимира с мечами. На моих глазах расстреливали моих товарищей. В родовой нашей усадьбе хозяевами расхаживают мужики, рвут фамильные портреты, плюют на паркет, барабанят на рояли бездарный свой интернационал. Жена моя нищенствует в уездном городишке... Расстреливать буду, жечь, пытать, - все! И с восторгом! Развалили армию, отдали Россию жидам. Без рук, без ног останусь, - поползу, зубами буду стрелять!

  Высокий задумчиво курил папиросу.

  - У меня такой ненависти к большевикам нету. Но я человек деятельный, сидеть в такое время, сложа руки, не мог. А выбор только один: либо большевики, либо добровольцы. И я колебался. Но когда в Петрограде, за покушение на Ленина, расстреляли пятьсот ни в чем не повинных заложников, я почувствовал, что с этими людьми идти не могу. И я пошел к тем, кто говорил, что за свободу и учредительное собрание. Но у большинства оказалось не так, до народа им нет никакого дела. А народ ко всем нам враждебен, тому, что говорим, не верит, и всех нас ненавидит. Выходить можем только по нескольку человек вместе, вооруженными. Вон на днях где-то тут поблизости, на греческих хуторах, нашли голые трупы двух офицеров... Буржуазия на нас молится, но ни кровью своею, ни деньгами поддержать не хочет.

  Катя воскликнула:

  - Зачем же вы тогда остаетесь?!

  Гусар быстро поднял голову.

  - То есть как это?

  Высокий безнадежно махнул рукою.

  - Нет, уж не уйти. Да и куда? Буду тянуть до конца. А разобьют окончательно, - поеду в Америку ботинки чистить. Теперь ко всему привык. - Он показал свои мозолистые руки. - У меня своего - вот только эти сапоги. Имущество не громоздкое.

  Мальчик-артиллерист с родинкою сказал:

  - Что окончательно разобьют, я не верю. Пройдет же этот угар, народ поймет, что Россия, которую он же с такими муками создавал, не пустой звук. Нужно только продержаться, пока народ не отрезвеет.

  - Мы недавно расстреляли двух офицеров, которые собирались уйти, - сказал гусар.

  Вошел профессор с письмом.

  - А вы, Екатерина Ивановна, не напишете Мите?

  - Нет.

  Офицеры стали прощаться. Профессор предлагал им остаться переночевать, но они отказались. Гусар и артиллерист пошли взнуздать лошадь. Высокий задержался на террасе с Катею.

  - Вы знаете, такой ужас, такой кошмар! - говорил он. - Как мы до сих пор не сошли с ума!

  Катя украдкою быстро оглянулась и вдруг решительно спросила:

  - Скажите, вы хороши с Дмитрием Николаевичем?

  - Да.

  - Тогда вот что. Уговорите его, чтобы он ушел. И уходите сами. Как можно все это выносить за дело, в которое не веришь!

  Офицер медленно покачал головой.

  - Нет, ничего не стану говорить.

  И, не прощаясь, пошел к двуколке.

  Колеса загремели по каменистой дороге. В сухих сумерках из-за мыса поднимался красный месяц. Профессор взволнованно шагал по террасе, Наталья Сергеевна плакала. Катя горящими глазами глядела вдаль.

  - Господи, какие у этого рыжего глаза! Какие пустые дырки! - Она нервно повела плечами. - Ой, какие тяжелые глаза! Да, он и пытать будет, и застрелит, если кто уйдет, - все!

  Профессор растерянно усмехнулся.

  - Положение! Проваливаться куда-то в преисподнюю за дело совершенно чужое!

  - Я завтра отправлюсь к нему, уговорю его уйти, - сказала Катя.

  Профессор изумился.

  - Что вы говорите! На фронт! Да кто вас пропустит? И как вы доберетесь туда?

  Наталья Сергеевна радостно слушала.

  - Проберусь. Чего захочу, я всегда достигаю. Нельзя, нельзя ему там оставаться!

  Они говорили долго и горячо. Губы Дмитрия не улыбались всегдашнею его тайною улыбкою, глубоко в глазах была просветленная печаль и серьезность. Катя страстно старалась вложить в его безвольную душу все напряжение своей воли, но чувствовала, - крепкая стенка огораживает его душу, и этой стенки она не может пробить.

  А он держал в руках руку Кати, с тихою любовью смотрел на ее почерневшее от солнца лицо, осунувшееся от трудной дороги, на пыльные волосы...

  - Катя, может быть, не хорошо прямо говорить тебе все, что сейчас в душе...

  - Нет, именно все скажи, именно все!

  - Да, я все-таки скажу... Вот, ты мне говоришь: уйди. Скажем, я пошел бы на эту гадость, - бросить товарищей в беде. Ну, а дальше? Куда уйти с тобою? Ведь красные меня либо расстреляют, либо мобилизуют, и я должен буду пойти с ними. Или скрываться, прятаться? Где? До каких пор? Папа тоже вот неуверенно говорит: "уходи". А когда спрошу: "куда?" - он начинает бегать глазами... Ужас в том, что выбора нет никакого. Либо с теми, либо с этими. А кто в промежутке... Да и ты сама. Тебя никто не будет заставлять, а тебе разве легче? Разве, с твоею активною натурою, ты сможешь удовлетвориться тем, чтобы говорить обеим сторонам: "уходите!" - уходите, и больше ничего!

  Катя заломила руки. На это нечего было возразить. И туго натянутая воля, стремившаяся бросить в жизнь действенный поступок, оборвалась, как надрезанная тетива.

  Они сидели на скамеечке под распускающимися тополями, у крыльца белого домика немца-колониста. Над приазовскими степями голубело бодрое утро, частые темно-синие волны быстро бежали из морской дали к берегу. По деревне синели дымки бивачных костров, и приятно пахло гарью.

  Подошел солдат и сказал:

  - Господин поручик!

  - Да, да! Я сейчас!

  Дмитрий быстро встал.

  - Тебе, Митя, нужно идти. Прощай.

  - Я тебя провожу до околицы. Мне все равно в ту сторону идти.

  За низкими сараями артиллеристы торопливо устанавливали орудия с длинными хоботами. Солдаты пробивали в глиняных оградах бойницы. К деревне крупной рысью подъезжал отряд лохматых казаков, лошади играли. И везде солнце сверкало, и была бодрящая прохлада утра, и кипела взволнованная работа, и таинственно бухали в туманной дали редкие орудийные выстрелы. Скоро тут закрутится сверкающая смерть. Лица всех были сосредоточенны, серьезны - и как прекрасны!

  Дмитрий сказал:

  - "Уйти". Уйти можно только... в царство теней. Когда уж слишком ясно почувствуешь, что и здесь ты все равно только безжизненная тень ненужной сейчас жизни...

  Катя жадно глядела кругом и вдруг воскликнула страстно:

  - Если бы я могла остаться тут вместо тебя!

  Дмитрий потихоньку пожал ее руку и умиленно прошептал:

  - Спасибо тебе.

  Катя удивленно взглянула на него.

  Катя сидела у фонтана под горой и закусывала. Ноги горели от долгой ходьбы, полуденное солнце жгло лицо. Дороги были необычно пусты, нигде не встретила она ни одной телеги. Безлюдная тишина настороженно прислушивалась, тревожно ждала чего-то. Даже ветер не решался шевельнуться. И странно было, что все-таки шмели жужжат в зацветающих кустах дикой сливы и что по дороге беззаботно бегают милые птички посорянки, похожие на хохлатых жаворонков.

  С горы спускалась линейка. Подъехала к фонтану. Высокий болгарин сошел, чтобы попоить лошадей. Катя с удивлением и радостью узнала Афанасия Ханова. И он ее тоже узнал.

  - Барышня, что это вы? Куда в такое время собрались?

  - Я домой иду. А вы из города?

  Ханов не ответил. Разнуздал лошадей перед корытом. Потом сказал:

  - Не годится сейчас ходить по дорогам. Садитесь, подвезу.

  - Ах, спасибо! Так устала!

  Попоили лошадей, поехали в гору, - по плохой дороге с торчащими в колеях белыми камнями. Катю давно интересовал Афанасий Ханов. Он был комиссаром уезда при первом большевизме в Крыму, его ругали дачники, но и в самых ругательствах чувствовался оттенок уважения. И у него были прекрасные черные глаза, внимательно прислушивающиеся к идущим в душу впечатлениям жизни.

  У Кати был свой особенный бессознательный подход к людям. Она сама по-детски говорила всегда то, что думает и чувствует, и к душе другого человека подходила сразу, вплотную, без всяких условностей. Это удивляло - и часто налаживало на откровенность. Ханов незаметно разговорился по душе и стал рассказывать о себе.

  - Раньше я, понимаете, торговал. Стою за прилавком, деньги сами в руки плывут. Двухэтажный дом себе построил - вон, где потребилка сейчас. А в мыслях все думается: не то это! Скучно как-то сердцу. Прикрыл, понимаете, дело, опять поворотился в мужики. Труднее стало жить, а в душе получилась легкость. А раньше, бывало, мужики виноград давят, а я скупаю вино и продаю, сам ничего не работаю. "Дураки, - думаю, - как же не видите, что из вас кровь сосут?" У меня в саду абрикосы, груши, персики, а сквозь забор, понимаете, ребятишки сапожника - до чего жадно смотрят! И я тогда понял, что это - права неправильные, что все это нужно ликвидировать. Вон Бреверн в коляске ездит, спит до двух часов дня, а у него тысячи десятин земли. Как это можно терпеть? И когда мне все это большевики объяснили, я сразу и понял.

  - Афанасий! Да ведь это же совсем еще не большевизм. Это социализм, за это и мы. Ведь вы в прошлом году сами были комиссаром, вы видели, как людей грабили, резали, как издевались над ними. Разве кто думал о справедливом строе? Каждый тащил себе. Что из этого может выйти?

  В ясных глазах Ханова мелькнула растерянность, как у человека, который с великим трудом утвердился среди болота на кочке и его вдруг хотят с нее столкнуть.

  - Да нет, я, собственно... Я, пожалуй, сам не большевик... Я понимаю, что рано все делать. В социализм, понимаете, идти - нужно, чтоб руки были так. - Он вытянул вперед раскрытые ладони, как бы все отдавая. - А у нас - так. - Он жадно прижал стиснутые кулаки к груди.

  Катя радостно засмеялась.

  - Вот именно! А они этого кровью хотят достигнуть и грязью. Два года назад солдаты продавали на базаре в Феодосии привезенных из Трапезунда турчанок, - помните, по две керенки брали за женщину? А сегодня они - большевики, насаждают "справедливый трудовой строй". И вы можете с ними идти!

  Ханов с любопытством спросил:

  - Ну, а с кем идти? С кадетами?

  - Зачем же с кадетами? Нужно свое образовать, соединиться всем, кто вправду за справедливость и свободу.

  - Ну, хорошо. А вы вот: ваш батюшка на каторге был, вы в тюрьме сидели. Отчего же не соединяетесь?

  Катя измученно засмеялась.

  - Вот и давайте соединяться... Господи, что это?!

  Через низкие ограды садов, пригнувшись, скакали всадники в папахах, трещали выстрелы, от хуторов бежали женщины и дети. Дорогу пересек черный, крючконосый человек с безумным лицом, за ним промчались два чеченца с волчьими глазами. Один нагнал его и ударил шашкой по чернокудрявой голове, человек покатился в овраг. Из окон убогих греческих хат летел скарб, на дворах шныряли гибкие фигуры горцев. Они увязывали узлы, навьючивали на лошадей. От двух хат на горе черными клубами валил дым.

  И еще Катя увидела: старуха с растрепанными волосами, пронзительно крича, цеплялась за чеченца, а он тащил на руках в хату прелестную полуобнаженную девочку. В воздухе бились золотисто-смуглые руки, и выгибалась девическая грудь.

  - Господи! Да что же это!

  Катя хотела соскочить с линейки и броситься усовещивать чеченца. Ханов крепко охватил ее рукою и сильно ударил кнутом по лошадям. Они понесли под гору.

  По дороге поспешно шел старик татарин с подстриженными усами, бледный и взволнованный. Катя крикнула ему:

  - Слушайте, вы не знаете, что это там, из-за чего?

  - Дикая езда приезжал. Греков порубал.

  - За что? Садитесь к нам, расскажите. Ханов, можно?

  Они поехали. Татарин сообщил, что недавно в соседней русской деревне мужики убили двух заночевавших офицеров, а трупы подбросили на хутора к грекам... Из города послали чеченцев для экзекуции.

  Вечером Катя одиноко сидела на скамеечке у пляжа и горящими глазами смотрела в вольную даль моря. Крепкий лед, оковывавший ее душу, давал странные, пугавшие ее трещины. Она вспомнила, как ее охватило страстное желание остаться там, где люди, среди бодрящей прохлады утра, собирались бороться и умирать. И она спрашивала себя: если бы она верила в их дело, - отступилась ли бы она от него из-за тех злодейств, какие сегодня видела?

  Было везде тихо, тихо. Как перед грозою, когда листья замрут, и даже пыль прижимается к земле. Дороги были пустынны, шоссе как вымерло. Стояла страстная неделя. Дни медленно проплывали - безветренные, сумрачные и теплые. На северо-востоке все время слышались в тишине глухие буханья. Одни говорили, - большевики обстреливают город, другие, - что это добровольцы взрывают за бухтою артиллерийские склады.

  Дачники были в смятении. Болгары тоже чувствовали себя тревожно. Кучки бедноты стояли на деревенской улице и вполголоса переговаривались. По слухам, в соседней русской деревне уже образовался революционный комитет, туда приезжали большевистские агитаторы и говорили, чтобы не было погромов, что все - достояние государства. Крестьяне наносили им вина, хлеба, яиц, сала и отказались взять деньги.